Текст книги "Часы затмения (СИ)"

Автор книги: Виктор Чигир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Доброе утро, – сказала Юля.

Она была выше меня на голову, как всегда вежливая и опрятная, в идеально выглаженной форме при белых манжетиках и до блеска начищенных черных туфельках, в которых при желании можно было разглядеть собственное отражение. Длинная русая коса, украшенная белым бантом, казалась несколько угрожающей на вид.

– Мы думали, ты без нас почапала, – сообщил Рюрик, втискиваясь между нами. – Гони портфель!

– Не "гони", а "дай пожалуйста", – поправила Юля. – Почему так долго?

Я раскрыл рот, чтобы ответить, но Рюрик меня опередил:

– Жрал наш Тошка и плевать хотел на учебу.

– На себя посмотри! – огрызнулся я.

Рюрик сейчас же отреагировал:

– Викинг Рёрик Ютландский не нуждается в одобрении черни. Викинг Рёрик Ютландский – это тебе не деревенщина без имени и рода. Викинг Рёрик Ютландский из рода Скьёльдунгов – брат самого Харальда Клака, изгнанного датского короля. Ему не надо советовать смотреть на себя, пускай другие смотрят на него...

– Папа ему новую книжку подарил, – пояснила мне Юля, – вот и разошелся.

– Викинг Рёрик Ютландский, – все больше воодушевляясь, вещал Рюрик, – это тебе не какой-то Чингисхан неграмотный. Это настоящий конунг, норманн! Они еще в Америку вперед Колумба плавали!..

– Идем, – сказала Юля, и я послушно двинулся за ней.

Рюрик орал что-то нам вслед, потом замолк и на некоторое время был забыт. Я шагал как на протезах, моего конфуза Юля, кажется, не замечала. А вообще было, конечно, здорово идти рядом с настоящей девушкой, многозначительно молчать и исподтишка коситься на ее не по годам серьезный профиль. Впечатление портил только ее рост.

– В пионерлагерь собираешься? – спросила Юля.

Я немного замешкался.

– Не знаю. А что?

– Стасик вот ждет не дождется.

Я не сразу понял, что под Стасиком подразумевается Рюрик.

– Ну-у... – протянул я, мучительно гадая, что же сказать; потом спросил: – А как там вообще, в пионерлагере?

И Юля принялась рассказывать, как там в пионерлагере. Я внимательно слушал, раскрыв рот, но больше, конечно, просто разглядывал ее. У нее были светлые, очень длинные ресницы и множество веснушек, собиравшихся на носу в очаровательное золотистое пятнышко. Можно было сколько угодно возмущаться ее ростом, но тут же все прощать, увидев это пятнышко.

Улица блестела, как начищенный паркет. По тротуарам шли люди: торопливые мужчины и намеренно неторопливые женщины, старушки с кошелками, набитыми пустыми бутылками, яростно регочущие студенты и разной степени сопливости школьники. Многих я знал, других – тоже вроде знал, но не мог вспомнить – откуда. Таблички над воротами сообщали, что это улица Гоголя, и я тут же вспомнил, что именно по такой вот табличке когда-то научился читать. Да, точно. Я был с мамой, мы возвращались откуда-то или, наоборот, шли куда-то, и чем-то крайне расстроенный, я вдруг задрал голову, вытянул губы и громко, чтобы мама поняла, насколько мне плохо, по слогам прочитал: "Го-го-ля". И повторил: "Гоголя!" Мама тогда даже приостановилась – не поверила. Потом страшно обрадовалась, купила мне мороженого и все просила прочитать что-нибудь еще, указывала на вывески магазинов, на таблички каких-то учреждений, на объявления, развешанные по столбам. Получалось, конечно, неважно: "Же-мэ-чу...", "Му-ни-ци-пу..." Как же я злился, когда мама говорила: "Нет, родной, неправильно"!

В какой-то момент я почувствовал взгляд Юли – она странно смотрела на меня, приоткрыв рот. Наверное, выражение лица у меня было самое дурацкое. Тоже мне, нашел время ударяться в воспоминания. Я фальшиво улыбнулся, потом, не придумав ничего лучшего, обернулся.

Рюрик, не приближаясь и не отставая, шел прямо за нами и подавал мне какие-то знаки. Чего это он? Ах да, кажется, мы договаривались о чем-то... Нет, не вспомнить, совершенно вылетело из головы. Я поманил его пальцем и повернулся обратно. Юля все смотрела. Тогда я сказал:

– Помнишь себя маленькой? Я вот помню.

– Я тоже помню, – отозвалась Юля. – Вы с братом кидались в меня косточками и натравливали Фильку.

– Нет, – сказал я. – Раньше, когда была совсем маленькая, помнишь?

– Это когда я выгнала вас за ворота и вы расплакались на всю улицу? Меня потом наказали.

– Нет, еще раньше. Когда была совсем-совсем маленькая.

Юля ненадолго задумалась.

– Стасика помню, – сказала она. – Он плакал, когда я отбирала соску. Тебя не помню.

Рюрик наконец соизволил догнать нас. Задев меня плечом, он вырвался вперед, повернулся и, смешно пятясь, спросил:

– И чё, и чё?

– Сейчас споткнешься, – предупредила Юля.

– И чё, и чё? – весело повторил Рюрик. – О чем спор?

– Тошка помнит себя маленьким.

– Ха! Велика важность! Зато он не помнит, что надо помочь Тарасенко с книгами.

Юля перевела непонимающий взгляд с Рюрика на меня.

– С какими еще книгами?

Я пожал плечами, так как понятия не имел ни о каких книгах. Рюрик же, со свойственной ему манерой говорить быстро и убедительно, все так же пятясь, принялся разглагольствовать.

Оказывается, наш одноклассник Тарасенко переезжал, и отцовская библиотека оставалась без хозяина. Кое-что растащили соседи, кое-что отец снес в библиотеку, что на Маркуса. Оставшиеся книги Тарасенко великодушно пообещал Лиане Валериановне... Ага. Нечто подобное я припоминал. Только было это месяц назад, Тарасенко давно переехал, а книги благополучно пылились в шкафу нашего класса рядом с большой геранью. Врал Рюрик, одним словом.

А врал потому, что мы еще вчера условились сбежать с уроков и пойти на котлован, – это всплыло само собой, я даже не удивился. Точнее, удивился, но совсем по другой причине. Непонятно, как я мог такое забыть. Ведь это не Рюрик, а я предложил сходить на котлован, так как прознал, где старшие ребята прячут камеру. Малышню, ясное дело, к камере не подпускали, и поплавать с ней – не на берегу, как трусишки какие-нибудь, а на середине, где глубоко, – можно было только таким вот хитрым способом. Это было рискованно, но страшно заманчиво. Я решился.

– А-а, книги! – сказал я как можно более непринужденно. – Да-да.

У Рюрика заблестели глаза.

– Вспомнил! – воскликнул он. – Наконец-то!

– И что, пойдете к этому Тарасенко? – недоверчиво поинтересовалась Юля.

– А чё такого? – удивился Рюрик. – Он прям за школой живет.

– И книг немного, – добавил я.

– Откуда знаешь, что немного? – спросила Юля.

– Да! – весело поддакнул Рюрик. – Откуда знаешь?

Я не растерялся:

– От верблюда! Пятнадцать книг, по пять книг на брата. Что, забыл? Вместе ведь спрашивали.

Рюрик еле сдержал смешок. Я, впрочем, тоже.

– Может, мне с вами пойти? – предложила Юля.

– Зачем? – спросили мы в один голос.

– Ну а если с вами что-нибудь случится?

– Чё случится? – проворчал Рюрик. – Он прям за школой живет. Там даже дороги нет.

– Все равно, – сказала Юля. – Я за вас отвечаю.

Последовала небольшая заминка, потом Рюрик все же нашелся:

– Ой-ей-ей, прям так и отвечаешь. Нас – двое. И вообще, это мы за тебя отвечаем!

Юля прыснула, чем сильно обидела и меня, и Рюрика.

– Пойдешь с нами – опоздаешь, – сказал я веско.

– У нас – уважительная причина, а тебе взбучку устроят, – добавил Рюрик.

Для своего возраста мы говорили очень убедительно. Юля заколебалась. Она была отличницей по убеждению, ни о какой взбучке не могло быть и речи. Наконец она сдалась:

– Ладно. На большой перемене зайду, посмотрю, что там за книги.

– Можешь не беспокоиться, – сказал Рюрик, важно отмахиваясь. – Домой я и сам что-нибудь сопру.

– Только попробуй! – предупредила Юля.

На том и порешили. Дошли до Сельскохозяйственного института, у входа в который шевелилась и гудела студенческая ватага, свернули к институтскому общежитию, миновали обрамленный каменным парапетом сквер, постояли у неисправного светофора, где Рюрик не выдержал – опять завел шарманку о брате легендарного Харальда Клака, перебежали дорогу, постояли у еще одного светофора, уже исправного, и вышли на Гастелло. Школа находилась метрах в ста ниже по улице. Здесь мы распрощались с Юлей и свернули в ближайший проулок.

Нужно было переждать звонок на урок. Мы юркнули в какой-то дворик и притаились у ворот под небольшим окном. Из-за мутного стекла на нас, не мигая, глядел огромный серый котище. Глаза его, как мне показалось, были полны осуждения. Я не смог долго смотреть в них и поэтому перевел взгляд на Рюрика. Рюрик, уставившись себе под ноги, неопределенно лыбился. Кажется, он уже жалел, что решился на эту авантюру. Смотря на него, я тоже начинал понемногу жалеть. Во-первых, Юля могла зайти к нам в класс и до большой перемены. Во-вторых, нас мог видеть кто-нибудь из одноклассников, а это запросто могло дойти до Лианы Валериановны. В-третьих, ни я, ни Рюрик плавать не умели...

Я представил котлован. Окраина, заброшенная стройка, растрескавшиеся бетонные плиты вдоль берега. Вода. Камеру старшие ребята прячут в овраге под листом гнилой фанеры. Если на пару с Рюриком поплыть с ней на середину и взяться с двух противоположных краев правыми руками, а ногами изо всех сил забарабанить по воде, можно сделать "центрифугу". Ах, как это замечательно – делать "центрифугу", всю жизнь мечтал!.. А лето близко. Еще немного, и котлован будет кишмя кишеть народом, и никто ни под каким предлогом не позволит поплавать с камерой... Нет, совершенно невозможно передумать.

Минут через двадцать Рюрик прошептал: "Почапали потихоньку", и мы почапали.

Людей на улицах заметно поубавилось. Не слышалось ни щелканья каблучков, ни студенческого ржания, ни окриков, ни просьб поторопиться. Мы ныряли в один проулок, проходили его насквозь и ныряли в следующий. Изредка до нас долетал истеричный дребезг трамвайного сигнала или до жути пронзительный скрип воротных петель, – тогда мы инстинктивно ускоряли шаг, пытаясь таким образом избавиться от навязчивого чувства преследования.

Когда добрались до котлована, пот с нас стекал струями. Плавать расхотелось напрочь, но делать было нечего. Покидали портфели, разделись и голозадыми пошли искать камеру. В крапиве. Перессорились к чертям собачьим. Рюрик назвал меня пентюхом, я его – треплом болотным. Вдобавок камера оказалась полуспущена. Проверили, держится ли она хотя бы на плаву, и, не глядя друг на друга, торопливо полезли в воду. Тут меня и скрутило.

Это было похоже на испуг; на мгновенный ожог; на выстрел в голову, черт побери! Обжигающе-холодная вода поглотила меня до подбородка, опалила морозом нутро, я вздрогнул, как от сильного удара, слепо схватился за камеру и попятился, попятился к берегу, прочь из этой геенны...

– Куда?! – послышался испуганный возглас.

Ошалело моргая, я выдохнул:

– В-вода!

– Дристун! – презрительно сказал Рюрик. – Вали давай, а камеру оставь!

Я заставил себя разжать пальцы, это было настоящим подвигом в тот момент. Камера выскользнула из рук, как живая. Рюрик ударил по воде ногой и сразу оказался недосягаемо далеко. Я отвернулся и, делая судорожные рывки руками, зашагал к берегу. Казалось, вода сопротивляется, не хочет выпускать.

С плеском и стоном выскочил на берег. Вода лилась с меня ручьями. Рюрик кричал что-то, я не разбирал – заложило уши. Дыша, как загнанный, откашливаясь и спотыкаясь, я отбежал подальше и только потом осмелился повернуться.

Вода была все такая же – гладкая, спокойная, умиротворяюще мутная. Но теперь я нисколечко ей не верил, это был обман. Рюрик, закинув руки на камеру и энергично работая ногами, бултыхался в этом обмане и ничего не понимал. Можно – и даже нужно – было испугаться за него, окрикнуть, попросить, чтобы сейчас же плыл обратно, но я молчал. Во-первых, я был зол на него. Во-вторых, весь свой страх уже истратил. Хватит, отбоялся.

Вскоре совсем успокоился. Вытряхнул воду из ушей, обтерся рубашкой, расстелил пиджачок на бетоне и растянулся на нем, как на покрывале. Яичный желток солнца быстро согрел меня. Рюрик, давясь от смеха, в одно рыло пытался сделать "центрифугу" – получалось, конечно, убого.

Да и что такого, думал я, закрывая глаза. Воды испугался, подумаешь. Она, между прочим, действительно холодная. Может, у меня эта... непереносимость, вот. Предки все казаками были, с юга. А там о-го-го как жарко. Парилка. Так что не надо – дристун, дристун. Сам ты дристун, еще меня передристишь... Я вон вчера в прошлом побывал – и ничего, даже не жаловался. А ты, ты что сделал, Рёрик Ютландский из рода трепачей? Вот-вот, трепаться только и горазд...

– Эй, там, на берегу! – жизнерадостно окрикнул Рюрик. – Не передумал? Смотри!

...Радуется. Родную сестру одурачил, а все радуется. Влетит ей за нас, будешь знать. "Юленька, Юленька, ну, прости, ну, извини..." Тьфу! Морда бесстыжая. О себе не думаешь – о ней бы подумал. Вот лопнет сейчас камера... Или еще лучше: припрется шпана с чужой сторонки, посмотрим как запоешь. Заставят сидеть в воде, пока не затошнит от этой камеры... Рёрик Ютландский... а потом, весь в слезах и соплях, сухари на одежде грызть будешь...

– Эй! Обиделся там, что ли? Пацаны только огорчаются!

...Огорчу я тебя. Вылези на берег, я тебя так огорчу – на всю жизнь запомнишь. И вообще, катись-ка ты к черту!..

Не отрывая глаз, я пошарил вокруг себя, нащупал штанину и накрыл ею лицо. Сразу стало темнее и даже, кажется, тише. По крайней мере, Рюрика я больше не слышал – лишь плеск воды и стрекот цикад.

...Так-то. А что приснилось – чепуха. Мало ли что кому снится. И испуг этот непонятный – солнце первый раз увидел, надо же! Бредятина... Нужно было просто подойти к маме и все рассказать. А лучше к папе. Или сразу к обоим. Сегодня же все им расскажу. Главное, чтоб про котлован не узнали... В школу надо, вот что. И чем скорее, тем лучше. Поспешим – на второй урок точно успеем. Извинимся, скажем: похороны. Проверять такое постесняются...

Я уже собрался звать Рюрика, но в последний момент передумал. Сам вылезет, еще и обрызгает смеху ради. Тогда и встану, а пока – полежу... Бетон был обезоруживающе теплый, солнце – еще теплее, и монотонно стрекотали над ухом цикады. В блаженном умиротворении я задремал.

4

Почувствовав под головой подушку, я сразу все понял. Вскочил, огляделся: так и есть. Отставшие по углам лимонные обои, стеклянная люстра под потолком, шкаф, стол, тапочки у кровати. Еще не до конца веря, я выпрыгнул из-под одеяла и босыми ногами зашлепал по холодному линолеуму – к шкафу, к зеркалу! Нет, зря понадеялся, все взаправду. Все в этой треклятой комнате взаправду!

Из зеркала смотрел уже не тот Тошка Кривомазов, который задремал на котловане. Нынешний Тошка был определенно старше, шея и ноги удлинились, а голова – вроде как уменьшилась. И пижама была голубая.

– Нет-нет-нет-нет, – забормотал я в панике. – Зачем? Нет-нет...

Продолжая бормотать, я слепо зашлепал к двери, остановился, постоял, затем вернулся к шкафу. Мальчик в зеркале был бледен, как мел, лицо у него прыгало. Не обращая на это внимания, я достал первые попавшиеся штаны и принялся натягивать их поверх пижамы. Долго не попадал в штанину, потом додумался сесть на стул. На спинке стула обнаружил рубашку; надел и ее.

Когда оставалось застегнуть последние пуговицы, в комнату вошла мама. В предутреннем свете я еле узнал ее. Виной тому был халат – новый, черный, с красной окантовкой. Мама зябко куталась в него; лицо – сонное, припухшее, на щеке – розовый рубец от подушки.

– Куда это ты собрался в такую рань? – удивленно спросила она.

Опустив глаза, я пробубнил что-то непонятное. Пришлось повторить.

– К Рюрику? – переспросила мама. – Зачем – к Рюрику?

Я затруднился. Разве ТАКОЕ объяснишь? К тому же что-то меня удерживало – я будто бы заранее, уже в том возрасте понял, что никто мне не поверит.

– Мы договорились, – соврал я через силу. – Поспорили: кто первый проснется, ну... и... вот. Можно сходить?

– Босиком?

Я послушно надел тапочки.

– Только недолго, – предупредила мама и, зевая, посторонилась.

Втянув голову в плечи, я прошел мимо нее и мимо родительской кровати, где из-под скомканного одеяла торчала огромная мозолистая пятка. Пятку перечеркивал узкий белый шрам, похожий на порез бритвы. Не знаю почему, но этот шрам добил меня окончательно. Я издал мышиный писк, взмахнул руками и вылетел в коридор. В кромешной темноте сейчас же на что-то напоролся, потом споткнулся о чьи-то ботинки, наконец приник к двери. Старый английский замок и на этот раз упрямился, я тихо молил его о пощаде. Вскоре раздался щелчок, и я вывалился на крыльцо.

Иссеченное проводами небо уже побледнело, но двор утопал в темноте: не было видно ни палисадников, ни лавочек, ничего прочего – лишь смутные угловатые тени, силуэты крыш на фоне занимающейся зари, мороз и мое прерывистое дыхание, сизым паром поднимающееся к жестяному козырьку.

Почти вслепую я добежал до Рюрикова крыльца и застучал в обитую дерматином дверь. Долго ничего не происходило. Потом из-за двери спросили: "Кто?", я ответил что-то невразумительное, но меня, видно, узнали по голосу.

Дверь открылась, и в проеме, освещенном тусклым желтым светом, возник низкий, почти круглый дядька в кальсонах и тельняшке, из-под которой выбивалась густая седая волосня.

– Тошка? – сказал дядька, настороженно обводя взглядом пространство за мной. – Что случилось?

Я молча смотрел на него снизу вверх, пока не вспомнил что это не кто иной, как дядь Толик, отец Рюрика. Потом сказал:

– Мне – к Рюрику.

Дядь Толик издал странный булькающий звук.

– К Рюрику? К старшему или младшему?

Я уже понял свою ошибку.

– К младшему, к младшему, – сказал я торопливо. – Можно?

– Проходи. – Дядь Толик отступил вглубь прихожей. – Что-нибудь случилось? Нет? Ну, ладно. Какой-то ты взвинченный просто... Дорогу помнишь?

Я помнил. Оставив дядь Толика в прихожей, прошмыгнул мимо кухни, где кто-то дребезжал посудой, и решительно зашагал по коридору. В коридоре было темно, он тянулся довольно далеко, потом сворачивал и преломлялся незаметной ступенькой около ванной комнаты. Я благополучно миновал ступеньку, и тут неожиданно под ноги попалась кошка – я заметил ее только после того, как она взвыла голосом обиженного младенца. Из кухни сейчас же донеслось: "Кася, Кася!" Это была Юля – наверное, повзрослела до неузнаваемости. Зажав ладошкой рот, чтобы звуком не выдать своих чувств, я поспешил убраться с места преступления.

Оказавшись в нужной комнате, я плотно прикрыл дверь и приблизился к кровати. Рюрик дрых в позе человека, упавшего с большой высоты. Я подождал немного, потом сорвал с него одеяло и зарычал:

– Пр-росыпайся!

– Чё? А? – застонал Рюрик. Рука его зашарила по простыне в поисках одеяла. – Рано же...

– Просыпайся, говорю!

Рюрик скосил на меня красный глаз.

– Тошка? Ты чё, блин, приперся?

– Давай, давай!

Рюрик сморщился и зарылся головой в подушку.

– Нет, ты вста-анешь! – процедил я, выволакивая его из укрытия. – Прямо сейчас встанешь! Давай, ну же, ну же!

Рюрик принялся брыкаться. Но я был непреклонен: тащил, тряс, щипал этого ленивого, сонного, не знающего никаких забот трепача, не опасающегося заснуть и проснуться годы и годы спустя; и можно было даже ненавидеть его за беззаботность, за эту неосознанную беспечность, и угрожать, и обзывать последними словами, какими никогда прежде не ругался, и не посмел бы ругаться. И Рюрик сдался.

– Ладно, ладно! – забурчал он, затем, не открывая глаз, принял сидячее положение. – Ну?

Я обессиленно рухнул на стул у окна. Света в комнатушке было чуть, над кроватью висела огромная книжная полка, из-под подоконника тянуло сырым холодком, и тускло мерцала на стене под стеклом какая-то репродукция.

Стараясь говорить очень спокойно и внятно, я спросил:

– Помнишь, в первом классе мы на котлован пошли?

Рюрик задохнулся.

– Чё-о?

Я пояснил:

– Обманули Юлю и пошли на котлован. Помнишь?

– И ради этого ты меня растолкал?

– Ответь, пожалуйста.

– Растолкал, чтобы спросить о каком-то котловане? – медленно закипая, проговорил Рюрик.

Я дал ему пощечину. Наотмашь. Почему-то сразу стало ясно, что он не ударит в ответ.

– Это очень важно, – сказал я усталым голосом. – Очень тебя прошу. Вспомни: котлован, камера, я тогда еще воды испугался.

Зажав щеку ладонью, Рюрик открыл и снова закрыл рот. Он был скорее удивлен, чем обижен.

– Я жду, – сказал я требовательно.

– Ну помню, и чё? – выдавил Рюрик.

– Отлично. Расскажи.

– Ну, испугался ты, с кем не бывает. Тогда я один...

– Нет, – прервал я. – С самого начала давай. Как мы Юлю обманули?

– Сказали про книги.

– И?

– Она поверила. Потом зашли в чей-то двор...

– Как пахло в том дворе? – спросил я быстро.

Рюрик растерянно замигал.

– Чё?

– Как там пахло? – повторил я.

– Откуда мне знать... – пробормотал Рюрик.

– Не помнишь, как там пахло?

– Н-нет. Откуда?

– Ладно, – проговорил я. – Что было в окне над нами?

Тут лицо Рюрика исказилось.

– Слушай, ты! – заорал он дрожащим от обиды голосом. – Приперся расспрашивать о всякой ерунде? Какое окно? Какой, к чертям, котлован? Тебя чё, по голове стукнули?

– Что было в окне? – повторил я, еле сдерживаясь. – Отвечай.

Рюрик сунул мне под нос кукиш.

– Вот тебе! – сказал он с огромным злорадством. – Катись колбаской со своими вопросами! Ничего я отвечать не буду!

– Р-рюрик... – прошипел я, ощущая, как в висках тикает бешенство.

Но Рюрик меня не слышал.

– Кто ты такой? – вопрошал он, все больше распаляясь. – Старший брат? Дядя? Тетя? С чего я обязан отвечать? Или, может, пахана своего на меня натравишь, а, кретиноид? Крыша едет – так сиди дома, нечего ко мне соваться...

Я замахнулся, Рюрик инстинктивно закрылся руками, и в этот момент вошел дядь Толик. Несколько секунд в комнате стояла болезненная тишина, потом дядь Толик, понимающе покивав, сказал:

– Ругаетесь? Ну-ну. Только на полтона ниже, пожалуйста. Не дай бог деда разбудите, он вам покажет штурм Рейхстага.

Сказав это, дядь Толик удалился. Когда дверь закрылась за ним на тряпочку, я опустил занесенную руку и умоляюще посмотрел на Рюрика.

– Да кот там был! – зашипел он свистящим шепотом. – Обыкновенный! Усатый! Кот! Доволен? А чем пахло – сам думай, я такие вещи не запоминаю... И вообще, на хрена тебе это? Никто ведь так и не узнал. Все ведь хорошо закончилось. Столько времени прошло.

– А сколько прошло? – спросил я жалобно.

Рюрик тяжело вздохнул.

– Ой дура-ак... Много. Много прошло! Год. Два года! В четвертый класс переходим, пионерами будем.

– Два года... – пролепетал я. – Два года...

– Шел бы ты домой, а? – сказал Рюрик, внезапно переходя на доверительный тон. – Скажи маме, что заболел. Полежи, полечись. Я тебя вечером навещу, а?

– Навестишь... – повторил я бессмысленно. Потом меня вдруг осенило. – Нет-нет, стой! Сейчас, сейчас!

Я крепко зажмурился и закусил губу. Нужно было о чем-то спросить, о чем-то важном, это бы многое разъяснило. Был же у меня вопрос!.. А-а, ч-черт, голова дырявая!

– А-ак-а-ва-а-у! – сказал Рюрик, неистово зевая.

– Чего?

– В ванну, говорю, иду.

Он уже уходил, почесывая задницу, когда я подскочил к нему, схватил за плечи и развернул лицом к себе. Вопрос все не появлялся. Я в муке застонал.

– Ну, давай, давай, рожай уже! – поторопил Рюрик, и это помогло.

– Что было, – сказал я с усилием, – когда ты вылез на берег? Что я там делал?

Рюрик косо поглядел на меня, затем поднял глаза к потолку: задумался. В какой-то момент мне показалось, что сейчас он ляпнет что-нибудь обидное и разговор на этом закончится. Но нет, не ляпнул.

– Кемарил ты, – сказал он.

Я обмер, обалдело воззрившись на него.

– О господи, будто не помнишь! – рассердился Рюрик. – Ну, облил я тебя, ну, и чё? Умер? Нет, не умер. За это ты мне плюху отпустил?

– Нет, нет, стой! – завопил я. – Что?! Что было потом?

– Ты прикидываешься или реально с катушек съехал?

– Р-рюрик...

– Не рычи – деда разбудишь.

Я послушно захлопнул рот. Рюрик смотрел уже с каким-то брезгливо-веселым интересом.

– Ну и? – спросил он. – Чё ты прилип как банный лист? Сам ведь все прекрасно знаешь. Ну, облили тебя, ну, проснулся, ну, поорал. Потом оделись и побежали в школу. Дальше рассказывать?

Я сел. В висках тяжело толкалась кровь. Так, подумал я. Вот, значит, что. Проснулся, оделся, побежал в школу. И – ничего, никаких тебе обоев, никаких люстр... Но как же так? Нет, нет, тут что-то не то. Как это – никаких обоев? А дома тогда что? Сейчас же – собственными глазами! – видел и обои, и люстру, и маму. Да и не просыпался я ни на каком котловане! Я там только...

ЗАСЫПАЛ! Тут меня словно кипятком окатило. Засыпал, повторил я почти с ужасом. Только засыпал. Всего лишь и ничего больше... Мысли сбились в кучу, застопорились, стали буквально давить на череп изнутри. Думай, Кривомазов, думай! Вот лег ты на бетон, солнышко светит, ты и задремал. Подошел Рюрик, постоял-постоял, зачерпнул воды и...

Я посмотрел на Рюрика. Он глядел на меня точно так же, как когда-то глядела его сестра по дороге в школу. Я начал терять нить, быстро одернул себя и принялся думать дальше. Так. Мысли снова застопорились, я скорчил гримасу от усилия. Та-ак! – повторил с нажимом. Лег – уснул. Уснул – облили водой. Облили водой – и вот я здесь... Н-нет, не здесь. Рюрик говорит, что там. А там меня и в помине не было... Хорошо, а кто тогда был?.. Я нервно взъерошил волосы. А действительно – кто?..

– Говоришь, в школу побежали? – спросил я в страшном волнении.

Рюрик вполне серьезно кивнул: да.

– И успели?

– Прямехонько на второй урок.

Я облизнул пересохшие губы.

– А-а... как я себя вел?

– Честно говоря, странновато, – признался Рюрик.

Цепенея, как в дурном сне, я весь поддался вперед.

– Как-как?

– Ну-у... – Рюрик невинно отвел глаза. – Например, когда тебя вызвали к доске, ты подошел к Лиане Валериановне и укусил ее за нос. Потом схватил ножницы и отхватил Ванеевой косичку. Она долго плакала.

Какое-то время я смотрел на него в упор. Рюрик молчал, потом вдруг не выдержал – заржал.

– Идиот, – сказал я беззлобно. – Шут гороховый.

– Шут гороховый! – передразнил Рюрик с удовольствием. – Еще спроси, какого цвета на тебе трусы были!

– Это ты, небось, запомнил.

– Как же! Состарюсь – напишу мемуары. Назову "Я и мой чокнутый сосед", а?

Я резко поднялся и, сунув руки под мышки, прошелся по комнате. Кулаки так и чесались. Впрочем, чего я ждал? Правды? Понимания?

– Ладно, – буркнул я раздраженно. – С тобой только лясы точить. Вали давай в ванную, или куда ты там собирался.

Рюрик с сомнением прищурился.

– А ты тут ничего не натворишь?

– Нет, я тоже валю.

– Смотри, – он предупреждающе поднял пухлый палец. – Дома веди себя смирно, не то отведут в дурку. Я к тому, что навещать тебя не буду.

Только сейчас я заметил, насколько он изменился. От мелкого конопатого бесенка остались лишь повадки, в остальном это была точная копия дядь Толика в масштабе один к трем. Не хватало только тельняшки и волосни на бюсте. И когда он успел так отожраться?

Впрочем, долго я об этом не думал. Махнув рукой, поплелся домой.

Давно рассвело; родители были уже на ногах, кровати прибраны, и сладко тянуло с кухни закипающим молоком. Меня позвали к столу. Я промычал что-то насчет немытых рук и нечищеных зубов и был отослан в ванную. Запираться не стал (к чему?), равнодушно отвинтил кран, равнодушно умылся теплой водой с привкусом хлорки, потом столь же равнодушно поплелся к себе в комнату.

Минут через десять – причесанный, в новой форме, украшенной стершимся значком октябренка – я сидел на кухне. На завтрак была рисовая каша с черносливом. Папа, по обыкновению, отпускал шуточки, мама, по обыкновению, пыталась на эти шуточки не реагировать. Со дня нашей последней встречи они нисколечко не изменились – все тот же улыбчивый добродушный папа и все та же нежная родная мама. Если на миг забыться, я бы с легкостью смог повторить то утро перед походом на котлован.

Несколько раз я порывался прекратить это. Так и тянуло ахнуть ладошкой по столу и заорать что есть мочи: "Замолчите немедленно! Кто вы такие? Что вам от меня надо? Довольно! Довольно!" Но духу, естественно, не хватало. В лучшем случае я бы просто расплакался от боли в ушибленной руке.

А можно было рассказать. Выложить им все прямо сейчас, честно, как перед смертью. Но – зачем? И главное – с чего начать? Это же все равно что в убийстве признаться. Тут не за себя – за них страшно. Что они будут думать? Как они будут смотреть?.. Да и не поверят. Невозможно ведь в такое поверить. А упрямиться буду – отшлепают, и в угол. У папы рука тяжелая... И Рюрик хорош: дурка, говорит. Это когда запирают тебя в камере и без конца делают прививки – в шею, под мышку, снутри бедра. Бр-р! А потом весь волдырями покрываешься... Нетушки. Уж лучше молчать. И мне спокойней, и всем спокойней...

В окно постучали.

– О, кавалерия пожаловала! – объявил папа. Я как раз покончил с завтраком и относил грязную посуду на мойку.

– Уходишь? – спросила мама.

Я угрюмо покивал.

– Что-то больно мрачен наш детеныш, – проговорил папа, задумчиво облизывая ложку. – Как считаешь, мать? Не заболел случаем?

Последний вопрос, оказывается, предназначался мне. Я запоздало помотал головой.

– А что молчишь, как на допросе? – осведомился папа. – Ну-ка громко и четко: "Отстань, родитель, я здоров!" Или все же заболел?

– Не, – выдавил я.

– Оно и видно. Ну-ка ходи сюда, посмотрим, что там за "не" такое.

Я нехотя приблизился. Папа высвободил ноги из-под стола, обхватил меня ими за талию и притянул к себе. Лицо его оказалось очень близко – сухое, гладко выбритое, со свежим порезом на правой щеке.

– Тэк-с, – сказал он, потирая ладони. – Следи за пальцем, и чур не моргать. Не моргать, говорю!.. Хорошо. Теперь пошевели ушами. Не можешь? Тогда открой рот, скажи "а-а-а". Шире, еще шире... А-атлично. Теперь высунь язык и дотронься до лба.

Страдальчески скосив глаза к носу, я послушно высунул язык и потянулся им ко лбу.

– Саш! – воскликнула мама, а папа вдруг расхохотался на весь дом.

– Ой, не могу, ой, рассмешил! – закричал он, сотрясаясь от хохота. – Ну, пацанва пошла! Ничего не знает!

Мама в веселом негодовании погрозила ему кулаком. До меня все не доходило, я недоуменно хмурился, пока папа не сжалился и не показал, в чем, собственно, фишка. Тогда – совершенно неожиданно – расхохотался и я.

Рюрик постучался снова. Папа подтолкнул меня в спину и сказал:

– Давай, дружок, не унывай. Уши торчком, хвост пистолетом.

На какую-то долю секунды я опять почувствовал то сладостное облегчение, когда можно, не глядя, поверить отцу уже потому, что он старше, умнее и при случае обязательно защитит. Но нет, не получилось. Не в этот раз... и ни в какой следующий.

В прихожей я чуть не зарыдал от этого нехитрого умозаключения. Если бы не мама, стоявшая у телефонной тумбочки, обязательно бы зарыдал. Напялив какие-то туфельки с безобразно стершимися каблуками, я покорно подставил лоб, дождался поцелуя, затем подхватил изрядно затасканный портфель и, не прощаясь, вышел.