Текст книги "Часы затмения (СИ)"

Автор книги: Виктор Чигир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– И не надо, – просипел я, утирая глаза тыльной стороной ладони. – Жизнь коротка, но может быть еще короче. И я не о затмениях говорю.

– Если о выпивке, то не согласен, – немедленно возразил Рюрик. – Во-первых, это часть культуры человеческой. Во-вторых, прекрасное средство единения. А в-третьих, почему бы нет, если не злоупотреблять?

Я помолчал, переваривая услышанное. Затем потянулся к квадратной бутылке, налил себе на один палец и, приподняв стакан, провозгласил:

– За выпивку!

– За выпивку, – подхватил Рюрик с улыбкой. – За прозрачную анисовую, мутный портвейн и мерзкую чачу.

– За вискарь, развязывающий языки, – добавил я. – За конину и спотыкач. За единение, которое они даруют, и культуру, к которой приобщают.

– Аминь, – сказал Рюрик.

Мы чокнулись, выпили и некоторое время юмористически глядели друг на друга, пожевывая горький шоколад.

– А тот психиатр, – нарушил молчание Рюрик, – Мережкин который...

– Мережко.

– Ну да. Он что, решил, ты на войне тронулся?

Я устало отмахнулся.

– Да ни хрена он не решил. Завтра, говорит, увидимся, а зачем – сам не знает. Хотя без того уже все ясно. Я для него – безвредный психопат, ушибленный войной, а в крайнем случае – крайнем! – человек с неуемным воображением.

Рюрик повел плечами.

– Его тоже можно понять, как-никак с больными людьми дело имеет. А бытие сознание таки определяет, это я тебе по собственному опыту говорю.

– Мне от этого ни холодно, ни жарко, – сказал я, скривившись. – У тебя с ним хотя бы бытие, а у меня – затмения, мать их так. И чем дальше, тем хуже. В детстве было страшно, но все-таки это было детство. Я даже половины того, что происходит, не понимал, и это было спасением. Сейчас мне двадцать семь лет. Двадцать семь! Половина жизни уже тю-тю. Еще десяток затмений – и все, очнусь на том свете.

– При условии если таковой существует, – пробормотал Рюрик.

– А?

– При условии, говорю...

– Оставь ты эти шуточки, Ютландский! – укоризненно отмахнулся я. – Хватит, наслушался. Лучше скажи, как быть? Что делать?

– Что-что? – проворчал Рюрик. – Не спать. Другого выхода я не вижу.

– Не спать? – переспросил я. – И сколько, по-твоему, я протяну?

– По крайней мере, дольше обычного. Считай. – Рюрик принялся загибать пальцы. – Войны нет. Макара тоже: сидит. По роже я тебя бить не собираюсь. Что еще ты говорил насчет раздражителей? Всё, кажется? Так что у тебя есть все шансы протянуть дня три, пока не вырубишься естественным путем. А за три дня такого можно наворотить – на всю жизнь хватит.

Я представил, что можно наворотить за три дня. На ум приходили танцульки, бабы и почему-то прыжки с парашютом. Я с сомнением посмотрел на Рюрика.

– И всё?

– И всё, – сказал Рюрик со вздохом. – Можно, конечно, устроить встречу "промежуточного" с Мережкиным...

– Мережко.

– Ну да. Но ты ведь, как я понял, категорически против?

– Не то чтобы совсем категорически, – промямлил я. – Просто... боюсь.

– Чего боишься?

– Проснуться стариком.

Рюрик нахмурился.

– Ты ж говорил, что интервалы трехгодичные.

– Все равно, – сказал я. – До сих пор были трехгодичные, а там, глядишь, станут десятигодичными. Не буду я, в общем, отсыпаться, хватит. Это как в лотерею играть. Или в русскую рулетку.

– Я – играл, – сказал Рюрик как бы между прочим.

Я с недоверием посмотрел на него и саркастически осведомился:

– И как – удачно?

– А ты как думаешь? – в тон мне отозвался Рюрик.

После секундной паузы мы дружно загоготали. Рюрик вертел головой, показывая свои виски, а я, изображая патологоанатома, высматривал там пулевое отверстие. Потом я ни с того ни с сего спросил:

– А ты мне вообще веришь?

Рюрик мигом посерьезнел, но постарался это скрыть.

– Еще бы! – сказал он с деланной беспечностью. – Я вообще доверчивый, аки ребенок.

– Нет, кроме шуток. Веришь?

Рюрик опустил глаза.

– Я тебя люблю, Тоха, – сказал он тихо. – В школе ты был единственный, кто... ну, понимаешь. Я этого не забуду никогда. Это, если угодно, долг, который мне не покрыть...

– Началось, началось, – проворчал я, но Рюрик не обратил на эту реплику внимания.

– ...И если у тебя проблемы, то это и мои проблемы тоже. Не могу сказать, верю я или нет. И не потому, что боюсь обидеть. А потому что действительно не знаю, что ответить. – Он помолчал. – Хотя нет, знаю: верю. Но не так, как ты ожидаешь. Я просто хочу помочь. Помочь во что бы то ни стало и в чем бы эта помощь ни заключалась. Понимаешь?

Преодолевая мучительную неловкость, я кивнул.

– Отлично, – сказал Рюрик с каким-то облегчением и вдруг посмотрел на меня в упор. – А теперь ты говори: у вас с Юлей все серьезно?

– С Юлей? – механически переспросил я.

В следующую секунду в мозгу произошло очередное открытие Америки, и я стал счастливым обладателем еще одной порции знаний. Оказывается, "промежуточный" времени зря не терял и вовсю встречался с Юлей. Толчок к этим отношением, надо полагать, дал я в далеком девяносто втором. Дело у этих голубков зашло так далеко, что дальше некуда, поэтому неудивительно, что Рюрик интересовался личной жизнью своей старшей сестры в таком тоне.

– Все серьезно, – произнес я, прокашлявшись. – Только не у МЕНЯ с ней, а у НЕГО с ней.

Рюрик медленно покивал.

– Я просто не хочу...

– Не надо, – оборвал я. – За нее не беспокойся. Не знаю, как будет, но за нее не беспокойся.

Мы помолчали.

– Слушай, – сказал он вдруг. – А ты меня, случаем, не разыгрываешь? Может, с парнями поспорил? Если так, то я купился. Честно.

На миг я застыл от удивления и тут неожиданно разозлился.

– Н-ну знаешь! – проговорил я, вскакивая.

Рюрик тоже вскочил.

– Погоди-погоди, – заторопился он.

Я со стуком поставил стакан на стол, сорвал с вешалки куртку и, путая рукава с карманами, принялся надевать ее.

– Да погоди ты! – заревел Рюрик. – Что ты как маленький, в самом деле! Сядь! Я ж так, между прочим ляпнул. Да садись же, пока я тебя не скрутил!

Тяжело сопя, я опустился на место.

– И куртку убери! – потребовал Рюрик.

Я, не глядя, кинул куртку на спинку соседнего стула. Рюрик подал мне стакан, плеснул туда виски, потом долил себе. Я все сопел.

– Ну! – рявкнул он.

Нехорошо глядя друг на друга поверх стаканов, мы выпили.

– Вот так, – сказал Рюрик, отбирая у меня пустой стакан. – И чтобы больше никаких сцен, понял?

Я молча отломал две дольки шоколада, кинул их в рот и с ожесточением принялся жевать.

– Хорошо, – сказал Рюрик уже спокойнее. – Тогда надевай куртку и почапали.

– Куда? – прошамкал я.

Рюрик многообещающе осклабился.

– Узнаешь.

Если говорить коротко о многом, мы пустились во все тяжкие. Ближайшие двадцать часов прошли в каком-то сладостном бредовом тумане, словно бы я отходил и никак не мог отойти от наркоза. К утру следующего дня у меня уже была кличка – Антидевственник. Рюрик, ежеминутно спотыкаясь, вел меня под руку по пустым темным улицам и без умолку травил анекдоты. Я невпопад посмеивался и все силился понять, куда мы, собственно, идем. Совершенно точно я знал две вещи. Первое: его джип мы оставили возле клуба под названием "Пасадена". Второе: спать ни в коем случае нельзя. Это все хорошо, в сотый раз подумал я, но куда мы все-таки идем?

Наверное, я сказал это вслух, потому что Рюрик досадливо прервал анекдот и принялся втолковывать, куда мы идем. Сперва я слушал очень внимательно. Затем на секунду отвлекся, чтобы напомнить себе, что спать ни в коем случае нельзя. Затем мимо, светясь, как подсвеченный аквариум, проехал пустой автобус, и тут вдруг обнаружилось, что Рюрик договаривает прерванный анекдот. Плевать, безразлично подумал я, споткнулся и пропустил момент, как оказался в помещении.

Слева тусклым, цвета мочи, светом горело бра. Справа была вешалка, с которой гроздьями свисало различное демисезонное шмотье. Неожиданно молчащий Рюрик стоял тут же и, по-идиотски скалясь, бесшумно икал. Я тоже икнул и вдруг понял, что нахожусь у себя дома.

– Тсс! – сказал я тогда, прикладывая палец к губам.

Рюрик важно покивал и, комически поднимая ноги, чтобы показать, что он старается не шуметь, направился в сторону кухни. Я последовал за ним.

На кухне нас ждал сюрприз. За столом сидели дядя Фима и Евгений Кимович – точь-в-точь такие, какими я их видел вчера.

Произошел короткий обмен приветствиями:

– Пришли, – враждебно проговорил дядя Фима.

– Пришли, – икнув, подтвердил Рюрик.

– Почему не позвонили?

– Так получилось. – Рюрик виновато развел руками, умудрившись при этом шлепнуть меня пальцами по губам. – У меня батарейка сдохла, а Тоха вообще мобильник дома забыл. Весьма и весьма, тэк скэть.

– А по стационарному не могли позвонить?

– Да кто ж помнит ваш стационарный, дядь Фим!

Мы с Евгением Кимовичем в разговор не встревали. Мы молча глядели друг на друга, он – со своеобычным бесстрастием, я – насупившись и изо всех сил стараясь не моргнуть.

Дядя Фима с Рюриком продолжали:

– Что там запоминать – шесть циферок.

– Шесть ни шесть, а все-таки никто этим старьем уже не пользуется.

– Как это – не пользуется? Больницы – пользуются, школы – пользуются, одни вы – не пользуетесь.

– Не виноват же я, что батарейка сдохла!..

Тут Евгений Кимович спросил:

– Как ваши дела, Антон?

Рюрик и дядя Фима смолкли на полуслове, теперь и они смотрели на меня. Чувствуя себя мишенью в тире, я раскрыл запекшийся рот и хрипло выдавил:

– Ничего не выйдет. Сожалею, что отнял у вас время, но... не сегодня.

Последовало тягостное молчание. Затем Евгений Кимович поднялся из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся по кухне.

– Понятно, – сказал он. – Поня-атненько.

– Жень, – подал голос дядя Фима.

– Все нормально, Фим, – сказал Евгений Кимович. – Это – так, мысли вслух... Я ведь не ругаться пришел. Мое дело лечить, а не ругаться. Рассказал человек о своей проблеме – я в ней разбираюсь. Наплел всякой чепухи – я все равно разбираюсь... Вы ведь считаете себя больным? – спросил он у меня.

– Я правда болен, – прохрипел я страдальчески.

– А вы вообще знаете значение этого слова? – осведомился Евгений Кимович. – Нет? Так я скажу. Оно происходит от слова "боль". Синонимы: недуг, хворь, заболевание. Это такое состояние, при котором нарушается деятельность живого организма. Но у вас, как я понял, другое, нечто особенное, да? А знаете, сколько...

– Жень, я прошу! – взмолился дядя Фима.

– Впрочем, ладно. – Евгений Кимович снова прошелся по кухне, потом обратился ко всем: – Хотите шутку? Нет? Но я все равно расскажу, дабы разрядить, так сказать... Входит как-то к доктору пациент и давай жаловаться: "Доктор, доктор! Когда я жую фольгу от шоколадки, у меня начинает стрелять за ухом. Как вы думаете, что со мной?" А доктор ему говорит с таким сочувствием: "Мне кажется, молодой человек, у вас слишком много свободного времени".

Никто не засмеялся. Тогда Евгений Кимович посмотрел на меня, – я впервые увидел слабое подобие раздражения на его лице, – и выпалил неожиданно громким каркающим басом:

– Так вот, господин Кривомазов, у меня нет времени на людей, у которых слишком много свободного времени!

Он пошел прямо на меня, я посторонился, он вышел в коридор, затопотал там, как целый батальон, спешащий в столовую, и хлопнул входной дверью. Дядя Фима устремился за ним.

– Так-то, – сказал Рюрик, когда дверь хлопнула во второй раз.

– Истерик, – буркнул я и устало повалился на табурет.

До обеда мы гоняли лодыря. Потом, приняв душ и наскоро подкрепившись яичницей с помидорами, поехали за Рюриковым джипом. Охранник клуба "Пасадена", рослый татарин с бычьей шеей, встретил нас как родных, хотя ни я, ни Рюрик решительно его не помнили. Поболтав с ним о всякой чепухе – и разлучившись с парочкой сигарет, – мы сели в машину и отчалили. Рюрик предложил навестить Юлю, на что я ответил отказом. Он спросил, почему, собственно, так категорично, но ничего внятного не услышал. Тогда путем открытого голосования решено было ехать за город.

– За город так за город, – сказал Рюрик, зевая во весь рот.

Для начала съездили на рынок и приобрели здоровенный двухлитровый термос с идиллическим деревенским пейзажем на боку. Потом заехали на работу, и, пока Рюрик, симулируя раздражение, которого на самом деле не чувствовал, производил внеплановый разбор полетов, я готовил в термосе кофе. Кофе получился настолько ядреным, что его не то что пить – нюхать было боязно. Но мы его все же продегустировали. Чувствуя, как глаза буквально лезут на лоб, мы пришли к выводу, что неплохо бы как-нибудь обозвать это чудодейственное пойло. Остановились на говорящем названии "Гипербодрин" и запатентовали путем наклеивания соответствующей надписи поперек деревенского пейзажа. Выпили еще по чашечке – на посошок, как выразился Рюрик, – и выехали.

День выдался пасмурный, с редким неуверенным дождиком, накрапывающим каждые полчаса, как по сигналу. Бороться с сонливостью в таких условиях было настоящей мукой. Содержимое термоса мы уничтожили буквально за час, причем большую часть вылакал Рюрик – на правах водителя. Приготовив новую порцию "Гипербодрина" в какой-то закусочной на сотом километре, я попросил Рюрика научить меня водить.

– Как?! – удивился он. – У тебя ж права есть!

Права действительно имелись, но это ничего не меняло. Рюрик свернул с шоссе на какую-то бетонку, ведущую, по-видимому, на скотоводческую ферму, и уступил мне баранку. Прямо тут, на скользкой от влаги бетонке, я и научился переключать скорость, выжимать сцепление, разворачиваться – словом, водить. Это было на порядок легче бритья и не в пример приятней.

На водительское место Рюрика я больше не пускал. Оказалось, за рулем сон выветривается из головы практически полностью. А если вдобавок о чем-нибудь безостановочно болтать, расспрашивать, спорить, то можно чувствовать себя вполне сносно. Рюрик сразу включился в эту игру, и некоторое время она нас спасала.

Дважды кончался бензин, и мы дважды заливали полный бак. Пока работники бензоколонок делали свое дело, мы с Рюриком устраивали шуточные боксерские поединки, после которых у нас ныли, точно больные зубы, кулаки и предплечья. Впрочем, это только шло на пользу.

К исходу второй ночи хваленный "Гипербодрин" перестал действовать, от него лишь пучило живот и вязало во рту, как от хурмы. Посовещавшись, мы решили избавиться от бесполезного груза и торжественно (сигналы, прощальные свистки) выбросили наполовину полный термос в окно. Термос срикошетил от бешено несущегося асфальта и, тускло блеснув, плюхнулся в придорожную грязь.

Пару раз останавливались около безымянных озер, мутных и необыкновенно холодных. Водные процедуры отгоняли сон часа на полтора, пока тело не согревалось. После на плечи опускалась какая-то мягкая неподъемная тяжесть, стремившаяся смять нас в лепешку, и которой странным образом хотелось оказать содействие. Все чаще и чаще я ловил себя на мысли, что достигаю некого предела, преодолеть который человеку не дано, да и незачем. Незачем, повторял я про себя с тихим нарастающим отчаянием. Я цеплялся за это слово, как утопающий за протянутую руку. Незачем мучить себя. Незачем мучить Рюрика. Незачем достигать предела, который все равно не преодолеть.

Однако первым спасовал не я. В середине третьего дня, когда все темы для разговора были исчерпаны; все способы бодрствовать испробованы и признаны неэффективными; когда я, уже откровенно клюя носом, вел джип сквозь косой секущий дождь, Рюрик вдруг сказал просительным голосом:

– Слухай, я посплю маленько, да?..

Не дожидаясь моего согласия, он уронил голову на грудь и обмяк. Мелькнула досужая мысль, что теперь его и выстрелом не поднять, и тут в каком-то обессиливающем томлении я понял, что остался совсем один.

Это было началом конца. Мягкая неподъемная тяжесть, которая раньше распределялась на двоих, взялась за меня одного. Я издал протяжный, неслышный миру вопль. Сознание с пугающей быстротой стало отключаться, словно у обморочного. Я изо всех сил замотал головой, потом, чертыхнувшись, с размаху ударил себя полураскрытым кулаком по лицу. Помогло. На секунду в мозгах прояснилось: я увидел мокрое до черноты шоссе, с влажным хрустом исчезающее под колесами, услышал дождь, лупивший по крыше, почувствовал дрожь карданного вала под собой – и понял, что нужно тормозить. Я стал снижать скорость и одновременно сворачивать вправо, на обочину. Мимо, словно поезд-призрак, пронесся рефрижератор с прицепом, и тут Рюрик вдруг дернул головой, точно донимаемый слепнями мерин, и, не открывая глаз, скороговоркой пробормотал:

– Поднимай, поднимай, до самого верха, усек? Да смотри, завтра приду, пересчитаю...

Я истерически захихикал, и в следующую секунду мягкая неподъемная тяжесть стала вдруг твердой и непроницаемой, как железный занавес. Все шумы остались по ту сторону занавеса, я – по эту. Один на один со сном. Один на один с механизмом, который ждал три дня и наконец дождался.

Напоследок я успел подумать – с некоторым, впрочем, равнодушием, – что джип все еще едет. Потом и это прошло.

12

Толком не проснувшись, я вскрикнул, как ошпаренный, и попытался схватиться за руль. Руля не было. И педали тормоза тоже не было. Обильно потея, сопя и вращая вытаращенными глазами, я бессмысленно дергал конечностями, пока не осознал, что опасности никакой нет, что авария, которая, несомненно, случилась, давно стала фактом биографии, да и то незначительным, и лежу я всего-навсего в кровати под сырым от пота одеялом, и липнет это одеяло к коже, как клеенка.

– Фу-у-ух! – выдохнул я с огромным облегчением.

В комнате, как обычно, царил утренний полумрак. Обессиленно моргая, я вдыхал ртом спертый воздух и все пытался разглядеть люстру на потолке. Разглядеть ничего не удавалось, и вскоре стало понятно почему. Это была не та комната, в которой я обычно просыпался. Я уже готов был пойти дальше и махом ответить на все последующие, еще не сформулированные вопросы, как вдруг сонный женский голосок проговорил у самого уха:

– Ты чего?

Мгновенно напружинившись, я вжал голову в плечи и приготовился орать. Каким-то чудом мне удалось задушить крик в груди, и тут, словно в озарении, я вдруг понял, кто лежит рядом.

– Юля, – выдавил я с придыханием.

– Чего не спишь? – спросила она.

– Юля, Юленька, ты... мы женаты, да?

– О, господи, что еще на тебя нашло? – Она говорила с медленной, сладостно-вымученной интонацией, как говорят люди, не желающие просыпаться.

– Нет-нет, все в порядке, – заторопился я. – Все просто замечательно. Я – так... приснилось.

– Что приснилось?

– Авария.

– А-а... – Она придвинулась вплотную и улеглась щекой мне на плечо. – Господи, какой ты мокрый, – пожаловалась она. – Как лягушка.

Я счастливо засмеялся и нащупал под одеялом ее бедро. Кожа была настоящая – теплая, мягкая, гладкая. Юля была настоящая. Все было по-настоящему. Три года назад я уснул за рулем, съехал в кювет и порядочно расшиб колени, когда машина боднула какой-то пенек. Рюрик (которому досталось на порядок меньше моего) орал так, что закладывало уши – обещал придушить меня, когда все закончится... А потом были больничная палата, гипс, и Юля каждый день, в неограниченных порциях, и можно было болтать с ней обо всем на свете, и признаваться в любви на разные лады, и гадать, что мы будем делать, когда гипс, наконец, снимут...

Тпр-р, подумал я. Не надо дальше. То, что дальше, тебя вообще не касается. У них своя жизнь, у тебя – своя. Отдельная. Юля за другого замуж выходила, тебя она вообще не знает (а если и знает, то недостаточно). Ты для нее – совершенно посторонний мужик, каким-то макаром забравшийся в ее постель. И хоть похож ты на ее мужа как две капли воды... Словом, не надо. Ты не он, никогда им не был да и не будешь...

– Юль, – прошептал я. Она не отозвалась, тогда я легонько потряс ее за плечо. – Юль, – позвал я громче.

– Ну что? – промычала она.

– Скажи, мы... счастливы в браке?

– Умгу.

– Честно?

– Умгу.

– Что – умгу? Счастливы или нет?

– Счастливы, счастливы. Спи.

– И ты никогда...

Юля не дала договорить – теплая, сладко пахнущая ладошка плюхнулась мне на лицо, и я, весь обмякнув, вдруг поплыл.

Это было ощущение безграничного, ничем не стесненного счастья, словно мозг, обезумев, выпрыснул в кровь лошадиную дозу гормона радости, рассчитанную на десятилетия насыщенной жизни. Никогда – ни в объятиях мамы, ни под покровительством папы, ни в дружбе с Рюриком – я не испытывал ничего подобного. Собственно, ничего больше мне и не надо было – только лежать рядом с этой девушкой (точнее – уже женщиной), ощущать боком тепло ее тела и дышать, дышать, дышать через эту сладко пахнущую ладошку.

Мне пришлось снова напомнить себе, что я не ее муж. И потом, это просто свинство. Хоть люблю я ее с детства, хоть мечтаю о ней всю жизнь, – нельзя... Прав Мережко, понял я вдруг с неожиданной обезоруживающей ясностью. "Промежуточный" – это я. И не надо много ума, чтобы дойти до такого. Откровенно говоря, я ведь с самого начала все знал, просто трусил себе в этом признаться. Всю жизнь изображал ни много ни мало великого мученика, а на самом деле просто не хотел смотреть правде в глаза. Что ж, каюсь. Готов исправиться. Отныне буду только и делать, что смотреть правде в глаза, даже моргать не стану...

Выпростав лицо из-под Юлиной ладошки, я посмотрел влево. Электронные часы на тумбочке показывали 05:48. Через секунду восьмерка превратилась в девятку. "А в семь ноль-ноль зазвенит будильник", – всплыло в голове ненужное знание. Вообще я уже знал многое из того, что пропустил, но старался не отвлекаться. У меня вдруг появилась цель. Последняя, так сказать, воля.

Я освободился из Юлиных объятий, придвинулся к краю постели и со всею возможной осторожностью покинул брачное ложе. В оглушающей тишине матрасные пружины скрипнули дважды, но Юля как сопела, так и продолжала сопеть.

Я нашарил на тумбочке мобильник и, не надевая тапочек, вышел в коридор. Какое-то время ушло на то, чтобы сориентироваться в пространстве. Потом, действуя как матерый домушник, не зажигая нигде света, я добрался до кухни, обогнул круглый стол и уединился на лоджии.

Было зябко. За окном из предрассветной мути проступал знакомый до скуки пейзаж: мокрый пустырь, ощетиненный неровными полосами кустарника, пыхтящая ленивым паром труба котельной, плоские призраки соседних домов, а в просвете между ними – узкая полоса шоссе, по которой катила одинокая сонная легковушка.

На этот раз процесс узнавания не вызывал ничего, кроме отвращения. Плевать мне было, что это наша (то есть их) трехкомнатная квартира, что выложили мы (то есть они) за нее кругленькую сумму, и, конечно, не обошлось без долгов, и отдавать эти долги еще лет десять. Лишь одно в этой обывательской идиллии вызывало желание вмешаться.

Я поднес мобильник к лицу, отыскал в списке контактов имя "Валерий Палыч" и, помедлив секунду, нажал кнопку вызова. Я знал, что ответят быстро. Так и случилось.

– Да-а? – донесся из динамика сонно-недоуменный женский голос.

– Привет, – прошептал я. – Спишь?

– Уже нет... – Валерий Палыч, точнее – Валерия Павловна, а для близких знакомых просто Лера зевнула с демонстративной истомой.

– Согласен: сглупил, – сказал я, уже начиная сомневаться, что поступаю правильно. – Но так все спрашивают, разве нет?

– Не-а.

– Ну как "не-а", если "да-а".

– Ладно, убедил. Так что стряслось, милый?

Я поскреб ногтем щеку, прокашлялся.

– Дело вот какое. Мы... нам надо расстаться.

– О-о... – сказала Лера и замолкла.

Я ждал продолжения секунд пятнадцать, потом не выдержал – зашипел:

– Алло! Ты что там, уснула? Слышишь? Говорю: надо прекращать все отношения!

– Это я поняла, – отозвалась Лера с ленцой. – Я другого не понимаю: зачем так рано? Не мог попозже набрать, часиков в десять, а?

– Не мог.

– Ну, а я не могу разговаривать сейчас. Мы тут болтаем, отношения выясняем, а я вот положу трубку, посплю часика два да и забуду, о чем вообще шла речь.

Я набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул.

– Слушай, Лер. Все серьезно. Все очень серьезно. Очень-очень, понимаешь? Считай, что я тебя обидел, жестоко оскорбил.

– Прям жестоко? – с подчеркнутой иронией поинтересовалась Лера.

– Жестоко-жестоко. Жестче некуда. И сейчас, когда мы кончим разговор, удали, пожалуйста, мой номер, а я удалю твой. Идет? И если когда-нибудь я к тебе подойду, можешь смело слать меня куда подальше. Или дать пощечину.

– А по яйцам?

– Чего?

– По яйцам можно?

– Можно, – сказал я мрачно. – Даже нужно. Со всей силы бей. Коленом.

В трубке снова воцарилась тишина, и я снова начал понемногу злиться.

– Антон, я что-то не понимаю, – сказала Лера наконец. В голосе ее появились жалобные нотки. – Ты пьян или... Я не понимаю! Что с тобой? Что случилось? Все ведь так хорошо было.

– Не было, – сказал я, ненавидя себя за эти слова. Хотя нет, вру – ненавидел я муженька, Тошку-номер-два я ненавидел лютой ненавистью.

– А я не верю, – проговорила Лера, всхлипывая. – Слышишь: не верю! Ты шутишь, ты меня просто разыгрываешь.

– Не разыгрываю. Все серьезно. Я не хочу больше иметь с тобой ничего общего.

– Но почему, милый? Почему?

Я стиснул зубы и зажмурился.

– Потому что у меня есть жена, – процедил я. – Потому что я люблю ее. Я никого так не любил, и тебя никогда так не полюблю, даже не надейся.

– О-о... – сказала Лера и снова замокла.

Я слишком хорошо представлял, что происходит сейчас там, на другом конце телефонной связи, и от этого было вдвойне погано. Лера наверняка уже не лежала, а сидела на постели, опершись на руку, чуть согнув белые ножки, с красными, цвета крови, ноготками, и нервно, но в то же время необыкновенно изящно покусывала пухлую розоватую губу.

Вообще она была красива, красива той пустоватой эталонной красотой, на какую обычно и клюет большинство мужчин, мнящих себя альфа-самцами. И конечно, ничего ей не стоило бросить сейчас трубку, завалиться на подушку, проспать до полудня (какие там два часика!), а потом проснуться и в течение дня шутя подцепить нового ухажера. "Как два факса отослать!" – похвастается она подругам, когда счастливый ухажер покинет ее райскую обитель, взяв с нее слово встретиться еще раз... Все это было так и не так. Не готова она была к тому, что не она, а ее бросают. Во-первых, это вредило ее гипертрофированному самолюбию. Во-вторых, давало повод думать, что сети, в которые попадают бесчисленные "кобельерос", не так прочны, а значит, все может повториться.

– Я кладу трубку, Лер, – сказал я, не позволяя себе раскиснуть и кинуться в извинения. – Надеюсь, это был наш последний разговор и мы никогда больше не увидимся. Всего хорошего.

Лера не отозвалась. Тогда я безо всякого сожаления прервал связь, удалил "Валерия Палыча" из контактов и уже собрался было бросить мобильник на мешок с картошкой, как вдруг вспомнил о Рюрике. Звякнуть – не звякнуть? Что я ему скажу? Давай, мол, приятель, не помни зла? Мелодрама какая-то... Нет, не стоит, пожалуй. Как Юля – не моя жена, так и этот крендель – не мой друг. Я его просто заимствовал время от времени, а он и разницы не ощутил. Ничего, не пропадет. Такие лишь вначале преодолевают жизнь, а как войдут в силу – принимаются ее осваивать. Кто сказал? Не помню. Может, и я. Молоток, если я...

Мобильник завибрировал. Я глянул на засветившийся дисплей – номер не определялся, но тут и ежу было ясно, кто звонит.

– Профура конченая, всосала наконец, – проговорил я и снял трубку.

– Антошек, миленький, – затянула Лера с отвратительнейшей угодливостью. – Зачем это? Давай встретимся, обсудим. Нельзя так, я ж все-таки женщина...

– Лер... – начал я, но она не услышала.

– ...Кто ж так расстается – по телефону, да в такую рань? Приехал бы, поговорили бы как взрослые... Приезжай, а? Вот прямо сейчас и приезжай. Я тебе... – она шмыгнула носом, – я тебе запеканку состряпаю, твою любимую, вишневую...

– Остановись, – попросил я, но меня опять не услышали.

– ...Сяду напротив и буду смотреть, как ты ешь. Обожаю смотреть, как ты ешь, – ты ж знаешь! А как поешь, будешь делать со мной, что хочешь. Стану у тебя тихонькой-тихонькой, послушненькой-послушненькой. И никаких больше капризов, чесслово, никаких!..

Я пропустил момент, когда ее голос сделался бархатистым и многообещающим, и хоть различалось в нем плохо завуалированное притворство, в паху у меня все равно свело. Животное, подумал я с глубоким неуважением к себе, а в трубку сказал:

– Послушай, Лерчик. Успокойся. Найдешь еще. Нас таких – как грибов! А если вдруг...

Она не дала договорить – закричала:

– Козлина! Ты не мужик, ты козлина! Тряпка! В лицо сказать побоялся – с другого конца города позвонил! Ну и живи со своей лохушкой! Такая же тряпка, как и ты! А ко мне чтоб больше ни ногой! Понял?

– Понял, понял, – устало сказал я. – Удачи тебе, Лер.

Нажав кнопку отбоя, я на всякий пожарный занес Леркин номер в черный список, затем швырнул мобильник куда собирался и вышел из лоджии. Любовничек хренов, с озлоблением думал я, на ощупь продвигаясь к коридору. Отрезать тебе причиндалы под самый корень, чтобы знал. И ведь что самое обидное – даже не раскаивается, искренне считает, что так и должно быть. Ну ничего, от выпивки тебя отучил и от этого как-нибудь отучу. Только попробуй мне к следующему разу что-нибудь такое выкинуть – я тебе не Юля, от меня такие штучки-дрючки не скроешь...

На полпути к спальне я остановился: к Юле, пожалуй, не стоило больше идти – не усну, да и будильник скоро закукарекает. Я помялся, потом подумал: а забурюсь-ка я лучше в зал, на диванчик.

Забурившись в зал и отыскав в потемках диванчик, я принялся устраиваться. Диванчик был явно не предназначен для лежания – растянуться на нем во весь рост мог разве что подросток. Закутавшись в диванный плед, я елозил минут десять, пока тело само не приняло оптимальной позы: руки придавлены животом, одна нога согнута в колене, другая – торчит над полом на манер троллейбусной штанги, под щекой – валик, лицо упирается в спинку. Некоторое время я представлял, что дышу через Юлину ладошку, потом, словно споткнувшись, стал стремительно проваливаться в сон. Оказывается, с возрастом засыпать по желанию стало легче; привычка, наверное. Я подумал было, что неплохо бы узнать, сколько мне уже стукнуло, но тут сон сморил меня окончательно.

13

Я проснулся за несколько секунд до звонка будильника и, толком не сознавая, что делаю, выпростал из-под одеяла руку, занес над часами и, не успели зазвучать первые аккорды «Турецкого марша», как ладонь, точно мухобойка, шлепнулась на кнопку отбоя, обрывая музыку в зародыше.

– Нишкни, – проговорил я спросонья и повернул голову направо.

Было довольно темно, но лицо Юли я разглядел. Она лежала рядом, по-детски подложив под щеку сложенные ладони, и тихонько посапывала. Ни дать ни взять картина маслом: "Случайная встреча в постели". Я ухмыльнулся, представляя, как Юля воспринимает пикантность этой ситуации во всей полноте, потом скользнул глазами ниже.