Текст книги "Часы затмения (СИ)"

Автор книги: Виктор Чигир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Annotation

Чигир Виктор Владимирович

Чигир Виктор Владимирович

Часы затмения

ЧАС Ы З АТМЕНИЯ

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Сергей Есенин

А может быть, мы только чье-то воспоминание?

Станислав Ежи Ле ц

1

Все началось в день, когда я впервые смог удержать себя в памяти. Если я правильно подсчитал, случилось это знаменательное событие в годовалом моем возрасте, в 1976 году. Возможно, что-то было и до, что-то, чего я не сумел запомнить. Но мне, признаться, не хочется копать так глубоко – веет оттуда таким холодом, такой тьмой, такой враждебной непостижимостью, что я просто-напросто боюсь сойти с ума. Так что давайте будем считать, что гипотетическая точка А, с которой начался мой путь, возникла именно в 1976-м. Утром.

Почему утром, не знаю. Этот механизм непонятен мне до сих пор. Я не знаю, как он работает и какие цели преследует. Я могу лишь догадываться кое о чем, а догадавшись – тихо ненавидеть. Можно ненавидеть и громко, никто не запрещает; можно даже посвятить жизнь распространению листовок с соответствующим текстом. Но дело в том, что затея эта, как и все прочие, совершенно бессмысленна, когда речь идет о механизме. Ненавидеть механизм – это все равно что ненавидеть планету Юпитер. Конечно, можно, поднатужившись, возненавидеть Юпитер (например, за его размер), а потом интереса ради и смеху для полюбить его на минутку (например, за тот же самый размер). И знаете, что изменится? Правильно – ничего. Вот примерно так и с механизмом.

Однако по порядку. То – первое – утро, как ни странно, я помню во всех деталях. Передо мной стоит лишь одна проблема: как его описать? Как описать событие, свидетелем которому был годовалый ребенок? Наверное, имеет смысл упростить, сознательно обеднить словарный запас, чтобы хотя бы самому не запутаться. По большому счету слова тут даже не нужны – они избыточны, они не передают той информации, которую нужно передать. Они отяжеляют ее, приукрашивают, видоизменяют. Лучше вообще обойтись без слов... Хотя черт его знает, что из этого получится. Подозреваю, ничего хорошего.

А было именно хорошо, хорошо в самом изначальном, первобытном значении этого слова. Так, наверное, ощущали себя еще первые протоклетки, дрейфующие в первичном бульоне, или где они там появились. Мне было УДОБНО, вот.

С таким ощущением я и проснулся. Точнее, я еще не знал, что это так называется – "просыпаться". Я вообще ничего не знал. Я лишь раскрыл то, что требовало раскрыться, – и увидел: свет, очень белый и теплый, и потолок, тоже очень белый, но уже не теплый, а гладкий и далекий, и штуку на потолке, которую впоследствии буду называть "люстрой". И это было даже не пробуждение – это было возникновение, потому что до этого потолка, до люстры, до света, который пропитал все вокруг, не было ничего. И меня тоже не было. А стал я быть только после того, как раскрыл глаза и все это увидел, запечатлел. Странное, я бы даже сказал, головокружительное ощущение, чем-то похожее на искреннее удивление.

Некоторое время я пытался удивиться. Это была первая попытка такого рода, и я с ней, кажется, справился. Потом мне захотелось чего-то еще, а может, того же самого, только в большем количестве. И я начал, как сейчас понимаю, шевелиться. Это было тоже довольно-таки удивительное открытие: я мог шевелиться! У меня были руки и ноги, и я мог ими шевелить! Это было странно и нелепо, но в то же время довольно приятно и очень, очень хорошо. Я был живой! Мне нравилось это ощущение, я упивался им.

А потом я почувствовал прикосновение – теплое, мягкое и тоже, как я, живое. Странно, но – приятно. Я осторожно потянулся на это прикосновение, неосознанно желая, чтобы оно повторилось, и тут увидел существо. То есть не существо даже, а только его личико – кругленькое, розовенькое, с маленькими закрытыми глазками. Личико находилось прямо передо мной, так близко, что расплывалось, превращаясь в размытое пятнышко. Но оно было! Оно существовало рядом! Я был не один! Я чувствовал чужое дыхание у себя на лице: это было щекотно и не так мягко, как прикосновение, но тоже очень, очень хорошо. Мне стало так хорошо, так спокойно и удобно, что я, не ведая, что творю, закрыл глаза. И уснул. И существование на этом прекратилось.

2

Когда я проснулся, рядом уже никто не лежал, это было странно. Я ощутил некоторое беспокойство и быстро посмотрел на потолок. Потолок был на месте – белый, гладкий, с громоздкой стеклянной люстрой. Все тот же теплый белый свет пропитывал все вокруг, как и в прошлый раз, но что-то изменилось, и я никак не мог понять – что. Беспокойство от этого непонимания только возрастало.

Я медленно огляделся и вдруг понял, что нахожусь у себя дома, в своей комнате, на своей кровати, а вон тот шкаф в углу – мой личный шкаф, и лежит там сдутый футбольный мяч, а также куча разных маечек и штанишек, под которыми спрятано нечто очень и очень важное. Но – что? Я крепко зажмурился и понял: рогатка. Там спрятана у меня рогатка. Это было подобно откровению.

Я огляделся еще раз. Несомненно, комната была моей – но одновременно совсем не моей! Что же это? Я не понимал, что происходит. Вон стул, на который я покидал вчера вещи. Вон окно; как-то раз я пытался дотянуться до ручки, чтобы открыть его – не дотянулся. А вон стол, а на столе – коробка гуаши, которая грохнулась вчера на пол и все вокруг загадила... По-гусиному вытянув шею, я посмотрел на пол у стола. Следов краски там не было.

– Тошка! Еще не поднялся? – раздался в глубине дома женский голос.

В следующую секунду я понял, что это моя мама. Мама! Я дернулся и, путаясь ногами в одеяле, выпрыгнул из постели. Пол оказался холодным; тапочек, как всегда, нигде не было. Я посмотрел под кровать, но обнаружил там лишь одинокий пыльный носок. Где же они?

– Тошка, подъем! – снова донеслось до меня.

Меня зовут Тошка, сказал я себе, но тут же поправился – Кривомазов Антон Александрович. Кривомазов – фамилия, Александрович – отчество. Да, именно так, это я и никто другой. И не было никакого розового личика... или все же было? Странно, я ничего не помню, кроме того личика и ощущения покоя. Точнее – помню, но не так, как личико...

– Тошка!

– Я уже!.. – крикнул я и запнулся. Я не узнал собственного голоса. Мне показалось, это был первый крик в моей жизни. Трусцой подбежав к шкафу, я раскрыл дверцу, с обратной стороны которой – я знал – имелось зеркало.

Да, это был я, Кривомазов Антон Александрович. Я вспомнил, что совсем недавно выучил свое полное имя. Сложнее всего было запомнить, что Кривомазов – фамилия, а Александрович – отчество, и никак иначе. Сколько же мне лет? Ответ появился тут же: четыре года. Я загнул большой палец на правой руке и посмотрел, что получилось: четыре пальца. Этому я тоже выучился совсем недавно, кажется, буквально на днях. Странно, но никаких "дней" вспомнить я не мог, а что вспоминал, было какое-то чужое, совсем не мое. Лишь то розовое личико казалось чем-то настоящим...

– За-автрак!

...А мама? Разве она ненастоящая? И папа. У меня ведь и папа есть! Это из-за него пришлось учить дурацкое отчество. Не было бы папы – не было бы и отчества. Вот было бы здорово, если бы не было отчества, а папа остался. Он у меня... Тут я задумался. Я не знал, кто у меня папа. И вообще, чем дольше я смотрел на свое отражение, тем отчетливей понимал: что-то не так. Я не узнавал себя. Взлохмаченный мальчик в розовой пижаме, удивленно уставившийся на меня из зеркала, был кто-то другой, не я. Все, что я сейчас вспоминал: отчество, возраст, упавшие на пол краски, – все принадлежало этому мальчику, и все было выдумкой, неправдой. И мама моя тоже была неправдой. Потому что правдой было лишь то розовое личико и дыхание на моей щеке.

Я вдруг понял, что случилось это вчера. Это вчера я проснулся и увидел личико! А потом снова уснул. Дурачина! Зачем я уснул? Надо было встать, надо было во всем разобраться – может, тогда все было бы иначе?.. Мне вдруг нестерпимо захотелось увидеть маму. Немедленно, прямо сейчас.

Я кинулся к двери, схватился за ручку и потянул на себя. И опять странное ощущение пронзило меня: эту дверь я открывал множество раз, хотя в то же время был уверен, что вижу и трогаю ее впервые.

Охваченный неприятным предчувствием, я понесся на кухню. Я знал, где находится кухня. Нужно было пересечь родительскую спальню, потом – узенький коридорчик, потом свернуть во вторую дверь направо. Это был мой дом, я все тут знал. Мы жили втроем: я, мама и папа. Дом стоял в общем дворе, где проживало еще несколько семей с детьми. Вечерами взрослые сидели на лавочках и щелкали семечки, а мы, детвора, до изнеможения играли в разные интересные игры, и когда я садился рядом с мамой передохнуть, лохматая Филька лизала мне потные пятки, отчего я смеялся, как ненормальный; а на раскрытом окне тети Вали дребезжал, не переставая, телевизор... Это была моя жизнь, которую я почему-то не помнил, а если вспоминал, оказывалось, что она вовсе не моя.

Вбежав на кухню и увидев маму, я сначала замер. Мама стояла у стола, спиной ко мне, и что-то нарезала на дощечке. Потом она повернулась, и я опомнился. Чуть ли не со стоном рванулся с места, ткнулся лицом в ее халат и обхватил руками теплые ноги. Я узнал запах – это был мамин запах! Горький ком встал поперек горла, захотелось расплакаться, стать жалким и ненужным, и чтобы мама сейчас же меня пожалела, успокоила, переубедила. Но я не мог. Не получалось расплакаться, потому что меня захлестнула волна удовольствия, почти такая же, как тогда... вчера, когда я на минуту проснулся и увидел личико. Стало хорошо. Стало УДОБНО. И ничего не надо было менять.

– Ты что, опять босиком? – спросила мама.

– Не нашел, – пробубнил я, не отрывая лица от ее халата.

– Сейчас же иди надень тапочки. Заболеть хочешь? Что это? Ну-ка, посмотри... Господи, да у тебя температура! Говорила же: не обливайся, ветер подымается. Горе ты мое луковое! В кого ты такой непослушный?

Это была моя мама. Я не мог поверить. Как у меня язык повернулся назвать ее "ненастоящей"? Она была рядом, она прикасалась к моему лбу, я чувствовал тепло ее ладони, она любила меня и беспокоилась обо мне. Какой же я все-таки гадкий, непослушный, противный ребенок. Как я мог обливаться вместе со всеми, зная, что мама будет так переживать?

Я был немедленно отправлен обратно в кровать, под одеяло. Поверх одеяла мама постелила теплый плед и сунула мне под мышку градусник. Вскоре выяснилось, что температура у меня тридцать семь и шесть. Я не знал, что это значит, но подозревал, что дела плохи. Мама принесла чаю с малиновым вареньем и пачку каких-то таблеток. Чай я честно выпил и даже несколько раз обжег язык, но таблетки глотать отказался. Хоть это и были первые таблетки в моей жизни, я как-то сразу понял, что проглотить их не смогу. Так маме и сказал. Мама молча выслушала и удалилась, прихватив таблетки. Я ждал, предчувствуя неладное. Но ничего страшного не произошло: вернувшись, мама попросила выпить стакан теплой, очень кислой воды, что я и сделал. На меня вдруг накатила какая-то сонливость. Удивительно, пока не сообщили, что я болен, я был здоров. Теперь оказалось, что я плохо чувствовал себя аж со вчерашнего вечера.

Мысль о вчерашнем вечере вернула меня к действительности. Не было никакого вчерашнего вечера! Было утро, было минутное пробуждение и розовое личико рядом, – всё! Остальное – выдумка, неправда, обман!.. Я посмотрел на маму. Мама сидела на краешке кровати и загибала одеяло так, чтобы мне было теплее. Захотелось закричать – дико, страшно, во все горло. Я зажмурился и подавил это желание.

– Мам, – позвал я вымученно.

– Что, родной?

– А здесь раньше кто-нибудь спал... рядом?

Мама вздрогнула и быстро посмотрела на меня.

– Нет, – сказала она тихо. – Почему ты спрашиваешь?

– Так... приснилось, наверно.

Некоторое время мама молчала.

– Плохой сон, – сказала она все так же тихо.

– Нет, – шепотом возразил я. – Сон был хороший. Кто-то лежал рядом и...

– Это был сон, Тошка, – сказала мама, – просто сон. Спи. Тебе нужно пропотеть.

И я начал стремительно засыпать. Меня больше ничего не волновало: было тепло и покойно, мама сидела рядом, и это действительно был только сон, хороший сон, теплый сон, а мне нужно пропотеть. Я моргнул в последний раз и уснул.

3

Меня разбудил мамин голос:

– Тошка, полвосьмого!

Я вздохнул и сладко потянулся, стягивая ногами жаркое одеяло. Вставать не хотелось. Совсем. Сквозь прикрытые веки в глаза бил свет, яркий и какой-то щекотный. Это все мама, подумал я лениво. Отдернула штору, открыла форточку. Я прислушался: действительно, уже некоторое время в ушах звонко и настойчиво чирикали воробьи. Ох уж эта мама... Я со стоном перевернулся с боку на бок и накрыл голову подушкой. Не встану. Даже не просите. Я, в конце концов, болен. Тридцать семь и шесть у меня температура... Хотя это была неправда. Не было никакой температуры – прошла. Я был абсолютно здоров и чувствовал себя необычайно бодро. Только вот полежать бы немного, подремать, а там можно и подыматься...

– Ну, что ты, лежебока, в школу ведь опоздаешь, – раздался в комнате мамин голос.

Я напрягся – сон как рукой сняло. Очень медленно я стянул с головы подушку и перевернулся на спину. Мама стояла в дверях – высокая, стройная, в том самом линялом халатике, в который я вчера прятал лицо.

– Мам, – сказал я хрипло, – сколько я проспал?

Мама заморгала.

– Как обычно. А что?

– Я уже выздоровел? Мне полегчало?

Мама внимательно посмотрела на меня и вдруг нахмурилась.

– Так, – сказала она. – Очень хорошая попытка, молодой человек. Но я не из доверчивых! Сейчас же идите в ванную, пока отца не позвала. И чтобы через пять минут я наблюдала вас на кухне.

Упоминание о папе возымело действие. Я откинул одеяло и сел, свесив ноги на пол; тапочки на этот раз лежали на месте. Мама поглядела, как я силюсь попасть в них стопами, и ушла, чем-то очень довольная... Я же, чувствуя, как на меня падают стены, побежал к шкафу, рванул дверцу и уставился в зеркало.

Оказывается, я вырос. По крайней мере, розовая пижама стала несколько короче, чем вчера... Тут я снова напрягся. Вчера? Не может быть, чтобы это случилось вчера. Вчера мне было четыре года! Я болел, у меня поднялась температура, и мама уложила меня обратно в кровать!.. Я быстро посмотрел на кровать. "Вчера" – я мог поклясться! – меня укрывали одеялом салатового цвета. "Сегодня" одеяло было белое, в тонкую красную полоску. Я сглотнул вязкую слюну и поискал глазами плед. Пледа нигде не наблюдалось. Может, мама ночью забрала, пока я спал?.. Мне стало нестерпимо душно.

– Ну что, симулянт, – сказал папа, появляясь в дверях, – опять в школу не хочешь?

Я ошалело посмотрел через плечо. Александр Кривомазов – высокий черноволосый дядька в ослепительно белой рубашке и серых брюках на подтяжках – смотрел на меня добрыми, светлыми, широко поставленными глазами и улыбался. Улыбка эта была мне знакома. Он часто так улыбался, когда хотел показать, что на самом деле он мне не папа, не глава семьи, а товарищ, закадычный мой друг. Кажется, он даже не ругал меня никогда.

– Папа?.. – выдавил я полувопросительно.

– Шляпа! – отозвался он и подмигнул. – Давай, дружок, иди-ка в ванную, сделай там, что считаешь нужным, – и за стол. А то мама мне кушать не дает!

Это было веско. Я почувствовал себя виноватым. Закрыл дверцу шкафа, потоптался на месте и, преодолев какое-то странное нежелание приближаться к собственному отцу, пошел. Первые шаги были очень неуверенными, я словно шел по елочным игрушкам. Потом дело наладилось. А когда папа, неизвестно чему усмехнувшись, потрепал мне волосы и легонько подтолкнул в спину, все вдруг встало на свои места. Ну конечно! Никакая это не болезнь, я здоров, и ничего со мной не происходит. И температурил я не вчера, конечно, а несколько лет назад. И мама действительно накрывала меня пледом и поила чаем с малиновым вареньем. Это мне просто приснилось сегодняшней ночью, а я почему-то решил, что все случилось вчера...

Какое же это было сладостное облегчение! У меня словно груз с плеч свалился; словно сняли с запястий ржавые кандалы; словно освободили от некой тяжелейшей ответственности.

Добравшись до ванной, я сразу заперся. Пальцы дрожали, в голове гудело, как в трансформаторной будке. Хотелось сказать что-нибудь вслух, не важно – что, лишь бы не молчать. Какое-то время я стоял неподвижно и бессмысленно шевелил губами, потом подошел к раковине и отвинтил кран. Струя горячей воды с шипением устремилась в сливное отверстие, а я вдруг начал вспоминать. Ну и ну! Кажется, я даже смог убедить себя, что это естественно – забывать утром то, что происходило со мной ближайшие несколько лет. По крайней мере, я ни разу не остановился, меня нисколько не настораживало странное ощущение нереальности воспоминаний, всплывавших в голове с какой-то лихорадочной неуправляемостью.

Первым делом я "узнал", что мне сейчас шесть лет, а если быть совсем точным, то почти семь. Потом "стало ясно", что я действительно хожу в школу и вот-вот должен закончить первый класс. Вслед за этим последовала череда каких-то незначительных деталей и образов: вырезанные на парте буквы "А" и "Н"; треснутый пенал; грязь на половой тряпке у входа в класс; порванная надвое тетрадка, лежащая в урне; стыд и крайняя степень неприязни к некоей Лиане Валериановне, выжидательно смотрящей на меня поверх тяжелых очков. Сначала было немного трудно, я бы даже сказал, неприятно все это вспоминать – как будто разжевываешь старую пожелтевшую бумагу, не имея возможности ни выплюнуть ее, ни хотя бы проглотить. Потом стало легче. Я даже начал получать некоторое удовольствие. Появилось ощущение азарта и воодушевления, словно я зачитывался интересной книжкой про хорошо известных мне людей. Папа оказался неким кегебешником ("Они сильнее милиции, но слабее армии..."), а мама – домохозяйкой с высшим образованием. Еще была бабушка, папина мама, по имени Зоя Петровна. Она приходила к нам раз в неделю и приносила самые вкусные в мире пряники, а мы за это раз в месяц должны были всей семьей ходить на кладбище к ее мужу, моему дедушке и папиному отцу. О маминых родителях ничего вспомнить не удалось, кроме непривычного обращения "дед Анисим" и еще более непривычного слова "пасечник". Еще были какие-то Макары, Давиды и Юшки – все очень знакомые, до оскомины надоевшие имена и лица. Казалось, подумай о них чуть дольше – и они предстанут перед тобой, живые и говорящие. Но я решительно "пролистывал" это, заранее предчувствуя неинтересность. Лишь раз я невольно задержал внимание, вспомнив, что у меня есть лучший друг. Его звали Станислав Рюрюкин, но все называли его Рюрик. Он был нашим ближайшим соседом и учился со мной в одном классе. И имелась у него старшая сестра, Юля, которую я тоже почему-то выделял. Скорее всего потому, что мы росли вместе, играли вместе и вместе, семьями встречали различные праздники... Хотя, наверное, я уже тогда любил ее...

К моменту, когда азарт и воодушевление иссякли, пар в ванной стоял стеной. Впрочем, времени прошло немного – минут пять, не больше. Я завинтил кран, встал на цыпочки и, опираясь грудью на раковину, протер низ запотевшего зеркала ладонью. Из мутноватой ртутной глубины показался Тошка, точнее, показался его прыщавый лобик со скрученным набок черным чубом и глаза. Но этого было вполне достаточно – на меня смотрел тот самый Антон Кривомазов семи неполных лет отроду, о котором я сейчас так много узнал и которым, наверное, стал. О да, это был я, любимец мамы и гордость папы, бабушкина радость и лучший друг Рюрика. И никто не мог меня в этом переубедить.

– Тошка! – позвала мама из-за двери. – Где ты там?

Я по-быстрому сделал (как выразился папа) то, что посчитал нужным, и вышел. Тошка Кривомазов, который входил в ванную, был уже не тем Тошкой Кривомазовым, который из нее выходил. Это чувствовалось очень отчетливо.

Прежде чем идти на кухню, я вернулся в спальню и переоделся в школьную форму. В начале учебного года это была новенькая, с иголочки, форма, купленная мамой через третью знакомую. Сейчас все выглядело несколько иначе: правый манжет рубашки густо заляпан зелеными чернилами, внутренний кармашек пиджачка – беспощадно разодран, а брючки, такие прочные на первый взгляд, протерлись в самом ненадежном месте. Мама очень сокрушалась. Впрочем, тогда я еще не задумывался о подобных тонкостях человеческого бытия.

– Александрыч! – позвал папа шутливо-грозным тоном.

– Да иду, иду! – крикнул я, вылавливая из-под стола громоздкий портфель. Все необходимое, как я вспомнил, было уложено в него вчера вечером... мною лично. Я отогнал вновь появившееся было подозрение и поспешил на кухню.

На кухне сладко и узнаваемо пахло кипяченым молоком. Папа сидел за столом, на своем обычном месте, и потягивал молоко из высокого граненого стакана. В тарелке перед ним томились макароны по-флотски. Мама стояла у окна, скрестив руки на груди, и смотрела куда-то поверх папиной головы. Они разговаривали.

– И когда это кончится? – спрашивала мама.

– Скоро, – бодро отвечал папа. – Как только уважаемое начальство поймет, что не все враги – евреи, и не все евреи – враги.

– Я не об этом.

– Ты, любовь моя, главное не волнуйся. Относись к этому как жена капитана дальнего плаванья.

– Саш...

– Нет, не Саш. Мы с тобой вроде договаривались. В конце концов ты знала, за кого идешь.

– Ну, завелся...

Тут папа заметил в дверях меня и обрадованно воскликнул:

– А вот и блудный наш сын! Давай, мать, корми детеныша, пока он не передумал!

Меня усадили за стол, подали тарелку с макаронами. Стакан остывшего молока, появившийся справа от тарелки, уже успел покрыться ненавистной пленкой. Я брезгливо выловил пленку вилкой и передал папе. Папа ее очень любил и, поедая, всегда объявлял торжественным голосом: "Кто захочет, тот и в молоке кость найдет!" На этот раз он ограничился неопределенным "сесибон" и решительно принялся за макароны. Я последовал его примеру.

Мама понаблюдала, как мы дружно работаем челюстями, потом спросила:

– Кстати, мальчики, как насчет субботника на послезавтра?

Мы с папой кисло переглянулись.

– А что, послезавтра уже суббота? – поинтересовался папа.

– Воскресенье, – поправила мама.

– Ну, мать! Кто ж в воскресенье субботники устраивает?

– Тот, кто в субботу на дежурстве пропадает.

Папа лукаво покосился на меня.

– Это ты на дежурствах пропадаешь?

Я прыснул.

– Саш, – сказала мама. – Я серьезно. В доме нужно прибраться. Ты в кладовку давно заглядывал?

– А что там? Мыши?

– Хуже.

– Крысы?

– Саш...

– Неужели змеи? – испуганно пробормотал папа.

– Так, всё! – сказала мама, топнув ногой. – Объявляю стачку. До тех пор, пока в доме не будет проведена генеральная уборка, вы, милые мои мужчины...

– Всё, всё, поняли, – быстро остановил ее папа. – Субботник в воскресенье? Пусть будет субботник в воскресенье. В поте лица заработаем свой хлеб.

– И макароны, – добавил я с набитым ртом.

– С майонезом, – веско дополнил папа. – Макароны майонезом не испортишь.

Тут мама заметила, что я ем без хлеба, и сделала страшные глаза. Я безропотно потянулся к хлебнице, но мама на этом не успокоилась.

– Отдай отцу, пусть маслом намажет, – распорядилась она.

Пришлось подчиниться и тут. Папа с готовностью принял кусок хлеба, придвинул блюдце с маслом и взялся за ножик. Мама внимательно следила, чтобы масло было намазано равномерно.

– А сахаром посыпать? – напомнила она с напускной строгостью. – Забываете, товарищ старший лейтенант?

– Точно так, забываю.

– Ну, так посыпьте!

– Не надо сахара, – попросил я жалобно.

– Молчи, кадет! – прошипел папа. – Мало нам субботника в воскресенье?

Зазвонил телефон, и мама, пряча довольную улыбку, вышла в коридор.

– Алло, – послышалось оттуда. – Нет, дома. А кто беспокоит? Юра! Привет, привет. Не узнала. Да, все хорошо. Сейчас... Саш, тебя! Юрич.

Тяжело вздохнув, папа передал мне хлеб с маслом, выбрался из-за стола и вышел в коридор. Послышался его непривычно посерьезневший голос: "Слушаю". В такие моменты он становился очень чужим и очень пугающим дядей. И пугала не эта его странная серьезность в голосе, а то, как быстро он мог перевоплощаться из добродушного папы в сурового полумифического кегебешника. Мимолетом вспомнилось, что я очень долго к этому привыкал.

Некоторое время я машинально жевал макароны, потом понял, что есть больше не хочу. Хорошо, а что я хочу? Воровато оглядевшись, я остановил взгляд на плите. Там стояла глубокая сковорода из-под макарон и кастрюлька с кипяченым молоком. Ага. Я прислушался. Папа деловито и нетерпеливо объяснял что-то непонятливому Юричу. Мамы вообще не было слышно – наверное, ушла застилать постель. Очень хорошо. Я покусал губу и решился. Как-никак, вспомнилось мне, отмачивал я такое не раз.

Вскоре макароны из моей тарелки перекочевали в сковороду. Трудно было проделать все бесшумно, но я с горем пополам справился. Вдохновленный успехом, я решил избавиться и от молока. Это было вдвойне рискованно, так как папа вот-вот должен был попрощаться с Юричем и вернуться на кухню. Но я запретил себе трусить.

Аккуратно положив опустевшую тарелку на стол, я откусил порядочный кусок хлеба с маслом, схватил стакан молока и кинулся к плите. Это показалось мне вершиной человеческой хитрости. Появись сейчас папа, он увидел бы своего сыночка, который с невиннейшим выражением на лице жует вкуснейший кусок хлеба с маслом и безуспешно пытается зачерпнуть вторую порцию молока из кастрюльки. Ай да я, ай да Тошка! Не Тошка, а бог Гермес из древнегреческих мифов. Жаль только, что никому не похвастаешься...

Триумф мой испортил неожиданный стук в окно. Я чуть стакан от страха не выронил. Почему-то сразу стало ясно, что это папа – попрощался с Юричем, вышел во двор покурить и тут застукал своего хитроумного сыночка.

Но это был не папа. Сквозь белые тюлевые занавески на меня смотрел мой друг и однокашник Рюрик. Зараза конопатая, еще улыбается! Я погрозил ему кулаком, накрыл кастрюльку крышкой и поспешил за стол. В этот момент вошел папа. Я задержал дыхание и приготовился к разоблачению. Но папа молча проследовал до своего места, взгромоздился на табурет и взялся за вилку. Пронесло. Я пообещал себе никогда больше такого не делать.

– Поел? – спросил папа погодя.

Я с готовностью закивал и поспешно отхлебнул молока. Дело в том, что я оказался хитрее самого себя и вылил только половину стакана. Со страху, наверное.

– А хлеб что не ешь? – поинтересовался папа.

– Ем. Как не ем...

Рюрик снова постучался.

– Это тебя, – сказал папа, покосившись на занавески. – Как там, кстати, дела в школе?

– Нормально.

– А почему манжет грязный?

Я потупился и убрал руки под стол.

– Ладно, – сказал папа с ухмылкой. – Манжет – не рожа. Допивай и иди.

Залпом осушив стакан, я соскочил с табуретки и принялся искать портфель. Рюрик успел постучать еще раз, прежде чем я вспомнил, что оставил портфель на телефонной тумбочке. На ходу дожевывая хлеб с маслом, я побежал в коридор. Там стояла мама.

– Пошел? – спросила она.

Я кивнул и принялся обуваться. Мама не уходила. Я понял, что она ждет, когда я закончу, чтобы совершить традиционный поцелуй. У нас с ней было несколько поцелуев, каждый со своим сакральным значением: в лоб – на удачу, в бровь – просто так, в щеку – чтобы не забывал, и, самое страшное, в губы – тут должно было случиться что-то из ряда вон выходящее: встреча после долгой разлуки, прекрасно рассказанный стих, день рождения... Обувшись, я смиренно подставил лоб. Мама звонко чмокнула меня и принялась ладонью поправлять мне шевелюру. Каким-то шестым чувством я понял, что сейчас она вздохнет и пойдет за расческой.

– Мам, – сказал я торопливо, – меня ждут.

– Подождут.

– Ну ма-ам!

– Ладно, – сжалилась она, – иди. Сегодня хочу пятерку по поведению.

Я пробурчал что-то негодующе-бунтарское, схватил портфель и спешно направился к двери. Старый английский замок что-то не поддавался. Мама вознамерилась было мне помочь, но я поднатужился, и замок щелкнул без ее вмешательства. На ходу захлопывая дверь, я бомбой вылетел на крыльцо и тут замер как вкопанный. Яркое и нестерпимое, нестерпимо-яркое солнце больно резануло по глазам и обожгло щеки. Я заморгал и сморщился.

– Ну? – послышался голос Рюрика. – Набил брюхо?

Ничего толком не видя – перед глазами плавали красные пятна, – я отмахнулся.

– Идем или как? – Рюрик был сама нетерпеливость. – Сейчас Юлька без нас укатит.

Я наконец увидел его. С крайне недовольной физиономией Рюрик восседал на лавочке неподалеку от моего крыльца. Лохматая Филька, виляя обрубком хвоста, бегала вокруг его штопаных сандалий и азартно пофыркивала. Рюрик с истинно царским безразличием не обращал на нее внимания.

Я поглядел на них некоторое время, потом начал оглядывать двор. Все было на месте: серые от паутины палисадники, лавочки, вросшие в асфальт, запотевшая водопроводная колонка, будка под липой – все накрывала прохладная темно-фиолетовая тень, однако солнце, висевшее над крышей соседского дома, уже успело набрать силу.

– Ты чё, блин, не проснулся? – недовольно осведомился Рюрик.

Я не ответил – было не до этого. Где-то в глубине сознания шевелилась тревога. "Что-то не так. Берегись. Опасность", – нашептывал внутренний голос. Я не мог не согласиться: ЧТО-ТО действительно было НЕ ТАК. Завороженно, словно в каком-то кошмаре, я оглядывал свой дворик, медленно переводя взгляд с одного знакомого предмета на другой, и никак не мог понять, почему мне так неуютно. Еще это солнце – до чего же оно яркое! В жизни не видел такого яркого, такого горячего, такого странно-чужого солнца... И вообще, видел ли я ДРУГОЕ солнце?..

– Поня-атно! – сказал Рюрик уже совсем раздраженно. – Поднять – подняли, а разбудить забыли. Почапали!

Он соскочил с лавочки, оттолкнул Фильку ногой и, схватив меня за отворот пиджачка, потащил к воротам. Я не возражал, такая фамильярность мне даже нравилась – все как-то сразу становилось на свои места.

– Хорошая новость, – сообщил он через плечо. – Но нужна помощь. Юлька – не такая дура, не убедим – ни хрена не выйдет.

– Ты о чем? – спросил я осторожно.

– Как – о чем? – сейчас же возмутился Рюрик. – Я ж говорю: хорошая новость! Ты чё? Предки поверили, даже не переспрашивали. Все может получиться, сечешь?

– А-а...

– Чё – а? Передумал? Нет? Тогда готовься.

Мы подошли к воротам. Рюрик, таинственно подмигнув, оттянул скрипучую дверь и пропустил меня вперед. Я вышел на освещенный солнцем тротуар и увидел Юлю. Она стояла прямо у входа, лицом ко мне, и вертела в руках портфель брата.

– Привет, – выдавил я, преодолевая некоторую застенчивость.