Текст книги "Часы затмения (СИ)"

Автор книги: Виктор Чигир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Трамвай затормозил, двери натужно поползли в стороны. Не дожидаясь, когда они раскроются полностью, я протиснулся наружу – к воздуху, к свету! Асфальт, как бешеный, пронесся под левым каблуком и, ухнув, с силой ударил в плечо.

– М-мать! – взвизгнул надорванный фальцет. – Что ж ты на ходу-то?!

Секунду я лежал, с ужасом ожидая привычной тьмы, но тьмы все не было – лишь боль в плече и равнодушное жужжание остановившегося трамвая. Пронесло, подумал я нерешительно. Потом цепкие руки обхватили меня поперек груди, рванули вверх и утвердили в вертикальном положении.

– Ну? Живой? – справился все тот же фальцет.

Не в силах ничего ответить, я оттолкнул назойливого доброхота и перебежал дорогу. Злость снова взяла за горло.

Ну, кретинище! – думал я, ныряя в дырявую тень аллеи. Ну, осел! – с ненавистью думал я, огибая ларек и продираясь сквозь стайку каких-то алкашей. "Ты чё, опух, студент?", – донеслось сзади недоуменно, но я лишь махнул рукой (руки были непривычно большие и какие-то несоразмерно длинные, чуть ли не до колен – такими клешнями можно гвозди узлом вязать, не то что алкашей утихомиривать). А-а, подлость! – думал я, шаря по карманам в поисках сигарет. Проклятая свинская подлость! За что? За какие такие грехи? Не надо ничего разжевывать. Не надо оправдываться. Просто ответьте: за что? Мне больше ничего не нужно. Я больше ничего не хочу, только знать: за что? Ведь не за что же? Не за что, черт вас дери!..

Матерясь вполголоса, я возвратился к ларьку, нагнулся к окошку и отрывисто рявкнул:

– "Кэмэл", одну штуку! – и только тут прислушался к своему голосу. Это был уже не мой голос. Говорил мужчина, причем незнакомый, причем основательно на нервах. Сколько же мне лет?.. Не может быть, что только семнадцать.

– Нет "Кэмэла", – сказала продавщица.

– Дай что есть, – потребовал я.

– Поштучно не отпускаю, – был ответ.

Я с силой провел ладонью по лицу, нагнулся ниже.

– Послушайте, дамочка... – начал я с наивозможнейшей вкрадчивостью.

– Поштучно не отпускаю, – оборвала дамочка упрямо.

– Сучка! – рявкнул я, выпрямляясь. От злости чесались брови.

– Эй, студент! – позвали из-за ларька.

– Что там еще? – процедил я и, заранее стискивая кулаки, обошел ларек.

Оказалось: ложная тревога – один из алкашей с красной, как сургуч, рожей всего-навсего протягивал мне пачку сигарет.

– Бери, – сказал он с почтительной улыбкой. – Тока не буянь.

Предлагалась сущая гадость – "Прима" без фильтра. Я ее вроде никогда и не курил. Впрочем, какая разница! Когда сигаретка задымилась, я вогнал в себя первую вязко-горькую порцию никотина и вдруг понял, что курю-то по большому счету в первый раз. И даже не скажешь, что дело приятное. Но останавливаться было поздно – я уже начал понимать, в чем суть действа.

– Спасибо, – сказал я, возвращая алкашу его пачку.

– Не за что, – сказал алкаш. – Может, того, двадцать грамм?

– Не, посреди недели не пью.

– И то верно.

Разошлись мы почти приятелями. Какое-то время я шел по аллее и сосредоточенно тянул из сигаретки серый дымок. Потом ходить надоело, я опустился на лавочку и, вытянув ноги, стал смотреть на свои туфли. Туфли были дорогие, моднявые, с тусклыми медными бляшками. В чем в чем, а во вкусах "промежуточному" не откажешь. Неужели папа до сих пор присылает? Нет, не вспомнить. И плевать... Я потрогал тоже явно не дешевую кремовую рубашку, разгладил узкие неудобные штаны, потом снова обратил внимание на руки. Бицухи были что надо. Спортивный парень получился, ничего не скажешь. Смолит как паровоз, а в кулаке себя держит.

– Время не подскажете? – проворил над ухом приятный голосок.

Я поднял глаза. Перед лавочкой стояла симпатичная девушка в коротком платьице. Одной рукой она поправляла длинные волосы непонятной расцветки, другой – придерживала коляску для грудничков. Из коляски доносилось слабое покряхтывание.

– Время, – напомнила девушка, когда молчание мое затянулось.

– Нет часов, – сказал я виновато.

Реакция девушки была странной: она вдруг сощурилась, скользнула по мне быстрым взглядом и, усмехнувшись, зашагала дальше. Что это с ней? – подумал я недоуменно, потом опустил глаза. На левом запястье у меня висели часы – электронные, с широким серым циферблатом. Ну балбес!

– Восемь – сорок две! – заорал я запоздало, но девушка не обернулась.

Секунду я смотрел ей в спину, до онемения стиснув зубы, потом как-то сразу успокоился.

– И плевать, – сказал я громко и совершенно искренно.

Девушка услышала и издала смешок. Я тоже издал смешок, потом откинулся назад и задрал голову. Сквозь листву виднелся кусочек мутно-голубого неба, перечеркнутый пушистым инверсионным следом. Я прикрыл глаза и глубоко затянулся. Нужно было подумать, и подумать основательно. По-взрослому. Без слез, без кукишей и, главное, без пощечин... Хотя я тут недавно с асфальтом поцеловался – и ничего... Ладно, это потом...

Итак, на сегодняшний день имеем следующее. В человеке под именем Антон Кривомазов (семнадцать лет, студент, холост) по неизвестной причине уживаются две личности. Первая – она же и главная – живет себе не тужит, любит шумные компашки, пьянки и все сопутствующее... ненавидит отца, ни во что не ставит мать, избегает нравоучений бабушки. Шпана. Дитя своего времени. И вроде все ясно, если не брать во внимание одну деталь. Или, лучше сказать, "несуразность". В чем она заключается, эта деталь-несуразность? М-м-м, а заключается она вот в чем. Время от времени с дитем происходит странная штука. Дите вдруг не помнит, что делало ближайшие несколько часов: то ли оно, понимаешь, побежало на котлован и там уснуло, то ли кто-то без его участия побежал на котлован и там уснул. И так на протяжении всех семнадцати лет. Раз, примерно, в три года. Иногда дите прямо-таки пугается. Иногда мучительно пытается разобраться что за дела. А чаше – просто хвастает перед друзьями, эвон какими странностями обладаю!.. И тут мы вплотную подходим к проблеме второй личности. Судьба ее трагична. Судьба ее незавидна. А если говорить начистоту... Впрочем, что это я? Судьбы, трагедии... Нет, ты, милый мой, – лицо как-никак заинтересованное, так что не надо пока о судьбах. Руки-ноги целы? Зубы не болят? И на том спасибо...

На сигарете успел нарасти длинный кривой столбик пепла. Я стряхнул его под ноги, затянулся в последний раз и стрельнул окурком в сторону урны. Окурок ударился об урну и упал наземь.

– Э, э, э! – тут же раздался голос. – Ну-ка поди подыми!

Это был старенький, очень хмурый дворник в синей робе, с метлой наперевес. Казалось, он только для того и ошивался рядом, чтобы посмотреть, куда я дену окурок.

– А если не подыму? – осведомился я нагло.

Хмурое лицо дворника пошло пятнами. Он смерил меня колючим взглядом, раскрыл рот, готовый разразиться гневной тирадой, но тут я неожиданно смутился.

– Да шучу, шучу, – забормотал я, вскакивая. – Что, уже и пошутить нельзя?

Я кинулся к урне, поднял чертов окурок, поплевал на него для верности и только потом выбросил куда полагается.

– Видите? – сказал я, поворачиваясь. – И никаких пожаров. Вам хорошо, мне хорошо, всем хорошо. А почему вы так поздно работаете?

Дворник ничего не ответил, только метлу поудобнее перехватил и прошел мимо, настороженно кося красными от недосыпа глазами. Он, видно, решил, что имеет дело с ненормальным.

Н-да, подумал я, усаживаясь обратно. Вот тебе и шпана. А ведь я не хотел грубить. Это все тот, "промежуточный", первая, блин, личность... Ладно. Это все детали. Делать-то что?.. Тут я призадумался, машинально поднес пальцы к губам, но вспомнил, что сигарета уже скурена. А делать-то, оказывается, нечего, подумал я невесело. Расскажу... ну, допустим, маме. Допустим, она поверит. Дальше что? Правильно – больница, осмотр. Добрый доктор стукнет резиновым молоточком по коленке – и вот перед ним уже товарищ "промежуточный" сидит. "Очень ловко, – скажет доктор, – очень находчиво. Но на белый билет не тянет..."

Я остервенело заскреб в затылке и только тут заметил, что окружен. Стайка упитанных голубок с самым независимым видом шныряла вокруг лавки, мигала наглыми глазками и настойчиво ворковала. Я послушал-послушал – и топнул. Голуби брызнули в разные стороны.

– Хрена с два вам, а не больница! – сказал я и пружинисто встал.

Нужно было что-то делать, что-то предпринимать. Я заозирался. По аллее ходить не хотелось – осточертела. Вдоль трамвайной линии ходить не хотелось тем более – чего доброго действительно под трамвай попаду. Оставалось одно – направо.

Я обогнул лавочку, зашагал по газончику и вскоре уперся в бетонный парапет. За парапетом темнел пустынный скверик. В глубине, в окружении декоративных кустиков, угадывалась мраморная чаша фонтана. Фонтан, кажется, не работал. Я прищурился: действительно, не работает. И как только я это разглядел, то сразу понял, где нахожусь.

Это была улица Минина, а сквер назывался "Студенческим", потому что находился недалеко от двух техникумов и одного института, кажется, медицинского. Ага, подумал я, перелезая через парапет. Значит, за сквером – Куйбышева, а там и до людей недалеко... Мне позарез нужны были люди, и чем больше, тем лучше.

Я быстро пересек сквер и вынырнул на Куйбышева. Людей тут, к сожалению, почти не наблюдалось, лишь в витринах изредка появлялись и исчезали изящные, как скрипки, продавщицы. На перекрестке у неисправного светофора сгрудилась толпа машин. Мусорный бак у автобусной остановки облепили костлявые кошки, воробьи без всякого стеснения делили с ними поживу. Теплый, как ладонь, асфальт шел трещинами, на небе – ни облачка, солнце в свободном дрейфе.

Наступая на пятки собственной тени, я брел по тротуару и настороженно косился по сторонам. Все я видел впервые, и все было до оскомины знакомым. "Промежуточный", несомненно, гулял здесь когда-то, и не раз. Очередная порция чужих воспоминаний нахлынула было, но я так сильно замотал головой, что все тут же прошло, будто и не было. То-то, подумал я в мрачном удовлетворении. И так будет впредь... Потом меня окликнули:

– Антон!

Я приостановился, посмотрел через дорогу и буркнул:

– Вот те раз!

На противоположной стороне улицы, в тени тутового дерева, стояла Юля. Была она совсем взрослой, совсем непохожей на себя и очень красивой. На ней была черная юбка до колен и голубой пиджачок в мелкую красную полоску. Коротенькие волосы едва прикрывали уши, а к груди она прижимала какую-то книгу в ядовито-желтой обложке. Я успел дважды решиться и дважды передумать, прежде чем перебежал дорогу.

– Привет, – сказала Юля еще издали. – Тоже на учебу?

– Да... то есть нет. Сегодня, пожалуй, прогуляю.

– Почему?

Я почесал за ухом.

– Так...

– Не в настроении?

– Что-то вроде. А ты? Здесь где-то учишься?

Юля удивленно подняла брови.

– Ах да! – сказал я поспешно. – Ты ведь на фармацевтическом. Служительница панацеи.

– Куда нам до железнодорожников!

– Да, далековато. А как вообще дела?

– Пойдет.

Мы изо всех сил старались сохранять на лицах серьезные выражения – получалось только наполовину.

– У тебя плечо запачкано, – сказала Юля.

Я скосил глаза. На плече красовалось здоровенное пятно, напоминающее тормозной след шины.

– Об асфальт, – пояснил я досадливо. – Срам.

– Отстирается. Мне однажды вино на блузку пролили, вот это был срам... Погоди. Об асфальт? Что ты делал на асфальте?

– Самому интересно. А вино с кем глушила? И почему без меня?

– На дне рожденья. У подружки.

– Ну, раз у подружки... Но в следующий раз настаиваю на присутствии.

– Не возражаю. Только ждать придется до зимы.

– Подождем. Тебе в какую сторону? Может, проводить?

От неожиданности Юля даже потупилась.

– Ну, проводи, – сказала она.

И мы пошли мимо витрин. На этот раз выше был я, что не могло не радовать. Юля с преувеличенным равнодушием всматривалась куда-то вдаль, словно вспоминая детство.

– Знаешь, – сказала она погодя, – у Стасика аппендицит.

Я промолчал, и Юля зачем-то пояснила:

– Аппендикс – это такой отросток слепой кишки. Иногда он воспаляется и его приходится того, – она изобразила пальцами ножницы.

– Фу! – сказал я, хватаясь за бок.

– С другой стороны и чуть ниже.

Я послушно схватился за нужное место и скривился, как от кислого.

– Так вот, – продолжала Юля, – ежели вовремя не прооперировать...

– Не надо, пожалуйста.

– Ладно, об этом не буду.

– Вообще о Рёрике как-нибудь в другой раз.

– О ком, о ком?

– Ну, о Рёрике. Не помнишь? – Я вдохнул воздуха и произнес как можно более торжественно: – Рёрик Ютландский из рода Скьёльдунгов, брат этого... как его...

– Харальда Клака, – подсказала Юля.

– Именно! Харальда Клака, изгнанного датского короля! – Тут я вдруг сконфузился: Юля глядела совсем непросто. Не зная, куда деть глаза, я буркнул: – Чего пялишься?

– Так, – сказала она уклончиво. – Симпатично у тебя выходит.

– Что выходит?

– Смущаться, Тошка, смущаться!

– Вот как, – сказал я и засопел носом. Расстроила не столько ее догадливость, сколько это матриархально-снисходительное "Тошка". Какой я ей, к чертям, Тошка!

– Ну-ну, не дуйся. – Она уже откровенно веселилась, разглядывая меня.

– Когда ты так смотришь, – заявил я сердито, – бывает ощущение, будто мне карманы незаметно выворачивают.

– Это комплимент?

– Не знаю такого слова.

– Ну, как знаешь. – Она ускорила шаг.

Мне показалось, что меня обокрали. Я догнал ее и деликатно взял под руку.

– Может, мороженое купить?

Юля дипломатично высвободилась.

– Спасибо, я недавно ангиной болела.

– Тогда в кино, – быстро сказал я.

Юля промолчала.

– Может, в парк? Там – лебеди.

– Ты меня до института провожаешь, забыл?

– Ну, тогда я сейчас одну штуку расскажу – обалдеешь...

И не позволяя себе передумать, я рассказал ей всё: о механизме, о скачках, о "промежуточном", за которого она меня сейчас держала. Юля равнодушно выслушала и сказала:

– Удивил.

Я даже приостановился. Признаюсь, это было как плевок в лицо.

– Не веришь?! – спросил я сокрушенно.

Юля скучающе вздохнула.

– Эх, Тошка, Тошка, в писатели тебе надо, а не в железнодорожники.

– У нас похлестче любого литфака, – заверил я, внезапно вспомнив весь свой курс: Борька Три-на-Четыре, Кирилл-Шпала, Тунгус. – И вообще, не называй меня Тошка. Какой я тебе Тошка?

– Ой, извините, Антон Александрович! Прошу прошения, Антон Александрович! – затараторила Юля в шутливом испуге.

– Я серьезно. Взрослые люди как-никак. Мне – семнадцать, тебе... Сколько тебе?

– А сколько дашь?

– Сейчас – не больше десяти.

Юля повернула ко мне светлое, забрызганное веснушками лицо и вдруг рассмеялась, звонко и заразительно. И тут я внезапно понял, что мне чрезвычайно, до чертиков нравится смешить эту девушку. Любовь, подумал я с некоторой неловкостью. Хорошее слово.

– А может, ну его, этот институт? – осторожно предложил я.

Юля задумалась.

– Н-нет, – сказала она с сожалением. – Не могу. Я решила сессию хорошо закрыть, а с прогулами у нас... Не могу, в общем.

– Ну а после? – не унимался я.

Юля сделала вид, будто что-то подсчитывает.

– После – можно, – неожиданно легко согласилась она. – В три.

– Тогда жду в три на лавочке во дворе. – Я был на седьмом небе.

Юля снова засмеялась. Я неуверенно подхватил ее смех, ничего, впрочем, не понимая.

– Мы два года как переехали, – объяснила она, все еще смеясь. – Или ты в этих своих... "промежутках" такие мелочи не замечаешь?

Одинокий противный муравей пробежал у меня по позвоночнику.

– Ха-ха, – сказал я одеревенело. – Угадала – не замечаю.

Юля легкомысленно отмахнулась.

– Ну, это поправимо. Составь план, продумай все досконально, может получиться неплохой рассказ – идея-то отличная!

– Дарю, – сказал я сурово, но Юля, кажется, ничего не заметила.

– Нет уж, спасибо, – сказала она. – Хотя можешь предложить Стасику. Он этим, по-моему, балуется.

Мы уже подходили к ее институту – ветхому тумбообразному зданию, обставленному строительными лесами. У входа, под пыльной табличкой "КОРПУС N1", толпились жизнерадостные студенты в дешевеньких пиджачках, с белыми халатами, небрежно перекинутыми через плечо. Девушки у крыльца не задерживались – протискавшись сквозь толпу, они исчезали в здании, словно втянутые туда гигантским пылесосом.

Юля сделала знак подождать какой-то очкастой барышне, потом повернулась ко мне и уточнила:

– Значит, в три вон там, у закусочной.

Я посмотрел на закусочную через дорогу, покосился на очкастую барышню, которая так и фотографировала меня взглядом, и кивнул.

– Договорились.

Юля убежала. Я подождал, не обернется ли она напоследок, и, не дождавшись, пошел своей дорогой. Дон Гуан хренов, подумал я через минуту. У ларька прохладительных напитков я остановился и полез в карманы. Оказывается, наличных было пару рублей, и обчелся. Мот паршивый, еще в кино звал. Вот бы смеху было, если б она согласилась... Купив грушевого лимонаду, я его тут же выпил, а бутылку отдал желтолицей старушенции, дежурившей у ларька как раз для такого случая. В благодарность старушенция осенила меня крестным знамением. Это меня неожиданно разозлило.

– Ну спасибочки, бабуля! – проговорил я и чуть было не отобрал бутылку.

К счастью, подъехал автобус. Я прыгнул в него, как за борт горящего корабля, и сразу очутился в толпе, в эпицентре какой-то рядовой автобусной драмы.

– Да выкиньте вы его к чертовой матери! – верещала какая-то дама с одного конца автобуса.

– Где кондуктор? – вопрошала другая с противоположного конца.

– Кондуктор! – пренебрежительно отзывалась третья. – Мужчин! Мужчин в автобусе нету!

Неприязненно морщась, я протолкался к ближайшему поручню и вцепился в него, как в удава, которого хотел придушить. Нужно было как можно скорее разделаться с приступом бешенства, я чувствовал: еще немного, и сорвусь. Покурить бы, подумалось с тоской. Но я отогнал эту мысль, были заботы поважнее. Свидание, например. На кой хрен, спрашивается, я вообще напросился на это свидание? Ну, хорошо: любовь. Признаюсь я ей, значит, в любви, услышу в ответ какую-нибудь обнадеживающую чушь – дальше что? Все равно ведь сегодня ничего не обломится. А завтра, если и обломится, то не мне. Очнусь года через три, оближусь и добавки не попрошу... Идиот, подумал я с ненавистью. Удивить, видите ли, решил. И чем? Рассказом о какой-то антинаучной ереси. Теперь чего доброго за барона Мюнхгаузена держать меня будет. Точнее, за неудавшегося писаку... Тут мои мысли приняли вдруг другое направление.

– Извините, – сказал я стоящей около меня седовласой дамочке, – у вас листика с ручкой не найдется?

Дамочка с видимым раздражением оторвалась от лакированного детектива и пробурчала:

– Нашел место!

Я сдержался и молча стал протискиваться к выходу. Вдруг вспомнился Макар: как он хлопнул меня по плечу и что потом произошло. Не успею! – пронеслось в голове. Я не на шутку перепугался и заработал локтями, как ненормальный. Сразу же поднялся гвалт:

– Ну куда, куда прешь? Я тоже выхожу!

– У-у, х-хулиган!

– Да он безбилетник!

– Смотри под ноги, холостежь!

На первой же остановке меня, совершенно мокрого от пережитого напряжения, вытолкали на тротуар. Я отбежал подальше и опасливо ощупал себя. Фу, пронесло. Снова. Интересно, почему? Ведь Макар тогда даже не толкнул – хлопнул слегка...

Но долго я над этим голову не ломал. Оглядевшись, я устремился вверх по улице и не ошибся – универмаг стоял именно там, где и должен был стоять. Я вдавился во вращающуюся дверь и с видом преследуемого дезертира подскочил к первой попавшейся продавщице.

– Листик и ручку! – выпалил я с мольбой.

Хрупкая девушка с прыщавым лицом и мятым передником отозвалась в том смысле, что канцелярский отдел этажом выше, и великодушно указала длинным лакированным ноготком, в какую сторону бежать. Тяжело дыша ртом, я кинулся в том направлении. Не успею, не успею! – гудело в голове.

Но я успел. В отделе канцтоваров меня поняли буквально с полуслова: я еще не договорил, а на прилавке уже лежала зеленая тетрадка в клеточку и шариковая ручка с синей пастой. Я швырнул на блюдце все деньги, какие отыскал в карманах, и тут же, не отходя от кассы, раскрыл тетрадь и принялся судорожно карябать.

"Антон! – писал я страшно неразборчиво. – Когда прочтешь эту записку, не удивляйся, писал ее ты! То есть не совсем ты. Помнишь, как хвастался провалами в памяти, у Шпалы на днюхе, а потом в пивной на Митькина? Так вот, это не провалы, в них бываю я, твой сосед по телу, понимаешь? Прошу, если ты еще не до конца скурвился, прими меры, сходи к доктору, объясни, разузнай, что это такое и т.д."

Поставив точку, я спешно вырвал листок, свернул вчетверо и с видом, будто это документ о моем помиловании, сунул в нагрудный карман рубашки. Успел, подумал я с непередаваемым облегчением. Теперь – хоть потоп... Продавец канцтоваров – плотненький дядька с глубокими залысинами – кашлянул и иронически поинтересовался:

– Депеша?

– Цидулька, – ответил я с самым серьезным видом. Потом подхватил тетрадку и повернулся, чтобы уйти.

– А сдача? – напомнил продавец почти оскорблено.

– Оставьте себе, – бросил я и вдруг замер. Новая страшная мысль обрушилась на меня: почерк! Он может не узнать почерка! Я схватился за нагрудный карман. Сверить! Немедленно! – подсказал внутренний голос. И сейчас же накатило спасительное знание: все тетрадки в училище, в девятой аудитории на шкафу. Я скривился от мысли, сколько народу придется перевидать. Нет, домой, только домой – там полным-полно старых тетрадок...

– Что вы сказали? – спросил я у продавца.

– С сердцем, спрашиваю, проблемы? – участливо поинтересовался тот и сразу же добавил: – А сдачу бери. Мне твои подачки как собаке "здрасьте".

Я молча сгреб деньги в ладонь и спросил как бы между прочим:

– Какое сегодня число, не помните?

– Девятое, кажись.

– А месяц апрель?

Продавец вздернул левую бровь.

– Может, какой год тоже не знаешь?

– Не знаю, – признался я, следя за его реакцией.

Продавец медленно сложил руки на груди и нахмурился.

– Вот что, парень... – начал он строго, но я перебил:

– Понял, понял: выход там.

Сделав ему ручкой, я спустился на первый этаж, подмигнул прыщавой девушке и вышел на улицу. Солнце жарило нещадно. От раскаленного асфальта волнами поднимался жар, как от печки. Я приложил тетрадку ко лбу на манер козырька и огляделся. Ага! Прямо через дорогу у подъезда горисполкома стоял газетный киоск. К нему я и направился. Впрочем, дату я уже знал, просто решил лишний раз убедиться.

Подойдя к киоску, я приник стеклу и, якобы выискивая нужную газету, выведал искомое: девятое число весеннего месяца апреля одна тысяча девятьсот девяносто второго года. Так-то, господин вторая личность. Девяносто второй год на дворе! Я извлек на свет цидульку и со спокойной совестью вписал в нее подтвержденную дату.

Дальше неинтересно. Вернувшись домой, первым делом сверил почерки. Почерки совпадали. Мы даже ошибки писали в одних и тех же словах. Я отыскал альбомный лист и переписал все начисто, добавив для убедительности побольше крепких словечек (что-то подсказывало, что по-другому до уважаемого "соседа по телу" не дойдет). Сунув и чистовик, и (на всякий случай) черновик послания в карман, я прошелся по пустому дому.

Дом представлял собой жалкое зрелище. Из-под неприбранных кроватей шел неприятный запах застоявшейся пыли. Тускло отсвечивал и лип к подошвам стертый "до мяса" линолеум. Штукатурка на потолках местами вспухла, местами осыпалась. Но самое страшное ждало на кухне. Мойка – вся в черных пятнах от сбитой эмали – давилась горой немытой посуды. Чашки, блюдца и прочая утварь – все имело основательный утрамбованный вид, будто лежало здесь от начала времен. Столешница напоминала наждачную бумагу из-за россыпи окаменевших хлебных крошек. Тут и там темнели следы стаканных донышек. Из мусорного ведра свешивалась картофельная шелуха, торчали, словно готовые к пуску ракеты, горлышки пивных бутылок. И ни тени былого уюта, ни намека. Я засучил рукава и молча принялся за дело.

Сначала я перемыл всю посуду, даже ту, что якобы чистой стояла в сушилке. Потом, настрогав хозяйственного мыла в ведро с водой, взялся за швабру. Я работал усердно, без перекуров, чувствуя, как с каждым вымытым квадратным метром ко мне возвращается любовь к жизни. Комната за комнатой я навел порядок по всему дому. На это ушло без малого два часа, и хотя руки у меня натурально отваливались, я собою гордился. Теперь и свидание с Юлей представлялось не такой уж безнадежной затеей. В крайнем случае, оно лишний раз доказало бы "промежуточному" что записка, которую он прочтет завтра утром, – не розыгрыш. Не будет же он на полном серьезе утверждать, что это он с Юлей гулял?

Покончив с уборкой дома, я решил привести в порядок себя и направился в ванную. Там я минут пять тупо простоял у зеркала, пытаясь привыкнуть к своей повзрослевшей роже. Оказывается, я уже брился, и кто-то уже успел сломать мне нос и выбить один зуб (слава богу, не передний). Вдосталь наглядевшись на это безобразие, я сбросил одежду и полез под душ.

Субъективно это был первый душ в моей жизни, и он мне сразу понравился. Я вертелся под обжигающими струями, охал от наслаждения и старательно терся жесткой мочалкой, соскабливая с кожи трудовой пот. Извел за этим делом целый кусок мыла. Когда подушечки пальцев сморщились и потеряли чувствительность, я с сожалением завинтил кран и некоторое время сидел на краешке ванны, привалившись к умывальнику. В голове было просторно и пусто, как после продолжительной болезни, и я никак не мог понять, хорошо это или плохо. Пока так сидел, тело обсохло. Тогда я накинул на плечи махровое полотенце и босиком пошлепал в комнату.

Пора было думать об обеде, но душ до того меня измотал, что, увидев кровать, я со сладким стоном рухнул грудью на подушку, обнял ее как любимую женщину и пролежал без движения добрых полтора часа. Нет, я не уснул – сна не было ни в одном глазу. И я ни на секунду не забывал о записке, которая осталась в кармане брюк в ванной. Мне просто было хорошо сверх всякой меры, и я неторопливо размышлял о том, как это, наверное, замечательно – иметь возможность каждый день убирать свой дом, превращать грязное в чистое, тусклое в блестящее, хаос в порядок, а потом разбрасывать пропотевшую одежду по полу и лезть под всеутешающий душ... Наверное, не каждый может оценить подобную возможность. Наверное, есть те, кто такой возможности и не знает. Но руку даю на отсечение – нет и быть не может таких, для которых подобная возможность непозволительна как смертный грех... Или все же есть? Может, я не один такой? Может, нас много? Быть может, все человечество страдает этим недугом и появляется лишь время от времени, чтобы тут же пропасть, раствориться в обыденности, как растворяется рафинад в горячем чае? Если так, то это не что иное, как агония, и я наблюдаю собственное умирание, а значит, нужно просто перестать сопротивляться и отдаться на волю неизбежному. Может, так и поступает большинство?..

В животе заурчало. Я зашевелился и скосил глаза на часы. Было десять минут первого. Пора. Я поднялся, приблизился к книжной полке и, взобравшись на стул, с самого верха достал "Путешествия Лемюэля Гулливера". Между сорок четвертой и сорок пятой страницами, как и ожидалось, лежала заначка – не много, но на обед и погулять хватит вполне. Тут я представил себе лицо "промежуточного" в момент, когда он с озабоченным видом вытянет книжку, не глядя, раскроет на нужной странице, а вместо денег обнаружит лишь описание похищения флота блефускуанцев... У меня вырвался нервный смешок. Нет, не буду я так шутить. Чего доброго и он пошутит. Я отсчитал ровно половину, остальное положил на место.

В дверь постучали, и только тут я обнаружил, что до сих пор пребываю в голом виде. Ах ты, пропасть! Панически подскочив к шкафу, я в два приема натянул нейлоновые штаны с подпалинами на бедрах и, не попадая головой в ворот майки, помчался в прихожую.

– Кто там? – спросил я на бегу.

– Почта, – веско ответил смутно знакомый голос.

– Какого лешего... – пробормотал я, распахивая дверь.

На крыльце стояла пожилая Галина Федоровна, наша соседка и районная почтальонша по совместительству. Поговаривали, что однажды она инсценировала собственное ограбление и не донесла бедным пенсионерам кругленькую сумму.

– Физкульт-привет, – хмуро поздоровалась она и решительным жестом протянула мне какую-то квитанцию. – Подпись, дату, время – вот здесь, вот тут и рядом.

Машинально принимая квитанцию, я вопросительно протянул:

– А-а-а?..

– Не "а-а", а телеграмму принимай, – оборвала Галина Федоровна и сунула мне в руку огрызок карандаша.

Прислонив квитанцию к стене, я вписал дату, по подсказке Галины Федоровны вписал время и, помедлив, подписался. Подпись получилась самой обыкновенной. Даже не скажешь, что человек подписывался первый раз в жизни. Галина Федоровна придирчиво проверила, не напутал ли я чего, передала телеграмму и, спускаясь с крыльца, бросила:

– Мамка приедет, пусть ко мне забежит.

Я зачем-то покивал ей в спину, закрыл дверь и тут же в прихожей, под желтым светом бра, развернул телеграмму и прочитал: "ПРИЕЗЖАЮ СУББОТУ ТРИ ЧАСА ВСТРЕЧАЙ ВОКЗАЛЕ ЦЕЛУЮ МАМА".

– Ничего не понимаю... – пробормотал я и взъерошил волосы.

И вдруг все стало ясно и конкретно, как в паспорте. Так-так, значит, мама у меня челночница, представительница славной профессии "купи-продай". Теперь понятно, почему дом был похож на конюшню. Я ведь уже полторы недели один живу, вот и оскотинился на радостях. Точнее, мой близкий друг "промежуточный" оскотинился, а я, значит, за него полы драил, шестой подвиг Геракла совершал. Ну, я ему, сачку такому...

Однако ничего путного придумать не получилось. Я только сходил в ванную, достал из кармана штанов послание и, вернувшись в спальню, приписал ни к селу ни к городу слово "Сачок", и восклицательный в конце добавил. Будем надеяться, что поймет. А не поймет – догадается.

Далее совсем неинтересно. Сбегал в магазин, купил пельменей, майонеза, черного хлеба и устроил себе традиционный обед холостяка. Ближе к двум экипировался по первому разряду, опрыскался туалетной водой и, страшно волнуясь, отправился на рандеву. Простоял у чертовой закусочной час. Раскис вконец. Думал: не придет медичка. Потом Юля все же появилась. Проводили сначала давешнюю очкастую барышню до дома, после погуляли вдвоем, поговорили о том о сем, откушали мороженого и не заметили, как очутились у Юлиного подъезда. Рюрик где-то задержался, так что на приглашение войти я ответил вежливым отказом. К тому же чистовик послания, лежащий в нагрудном кармане отутюженной рубашки, все время напоминал о себе. Я с тревогой представлял, как прямо посреди разговора случится очередной внеплановый скачок и как Юля останется один на один с "промежуточным". Но это еще туда-сюда. А вот что послание потеряет свою юридическую силу – это уже, как говорится, фиаско. Поэтому я довольно скоро оказался под родной крышей.