Текст книги "Часы затмения (СИ)"

Автор книги: Виктор Чигир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Это в районе Китайской, – сообщил он, не поднимая глаз от писанины. – Военкомат – старое такое здание, от детсада не отличишь – придется поискать. А лучше не ищи. Просто поймай кого-нибудь в погонах – их в том районе полно – и тупо спроси. На проходной назовешься, скажешь: к Мережко. Евгений Кимович его имя-отчество. Он тебя ждет в девять, лучше не опаздывай. Вот адрес.

Дядя Фима вырвал листок из блокнотика и положил на стол передо мной. Не придумав ничего лучше, я кивнул – получилось как-то судорожно.

– Об одном прошу, – добавил дядя Фима, усаживаясь на место. – Маме – ни слова. Не думаю, что у тебя там что-то серьезное, но все же. Сам понимаешь: ей сейчас вредно.

Тут я напрягся. В голове опять что-то сдвинулось, и я вдруг понял, что имеется в виду.

– Беременна, – выдохнул я.

Дядя Фима проделал фирменное движение бровями и посмотрел на меня, точно видел впервые.

– Именно, – сказал он медленно. – Мало того что это само по себе опасно – женщине после тридцати пяти вообще нежелательно, – а тут мы со своими проблемами. Нет, лучше помолчим – и ты, и я. Вот родит, тогда и скажем...

Дядя Фима говорил еще что-то, но я не слышал. Мама беременна, гудело в голове. Беременна. Беременна... Это слово вызывало панический ужас пополам с восторгом. Но как же так? Подождите, подождите... Ей же нельзя. Это и ежу понятно, что в ее возрасте... А сколько ей, ты знаешь? Н-нет, не знаю; но, кажется, за сорок. Если мне двадцать семь ("Ну да – двадцать семь..."), то ей далеко за сорок, о-го-го как за сорок... Ой, мама моя, мамочка, и надо было тебе... Впрочем, наверно, надо было, раз так вышло. Но возраст, мама, возраст! Не могла в детдоме взять, как все нормальные люди? Там же полным-полно киндеров, на любой вкус, от родного не отличишь... Это что же теперь получается: у меня будет... брат? Я просмаковал это слово, как неизвестный напиток, предложенный неизвестным человеком неизвестно зачем. Мне понравилось. Брат, повторил я с удовольствием. Братик. Ну конечно. И как я умудрился не вспомнить раньше? Это же всем известно, столько раз об этом говорили. И живот слушали: он ножкой толкался, а когда не толкался, мама специально животом дергала, разыгрывала меня. И имя... Мы ведь имя вместе выбирали! Максим, Борис, Костя... Н-нет, остановились, кажется, на Кирилле. Господи, что за дурацкое имя! Самое дурацкое из всех! Его же до конца дней Мефодием дразнить будут!..

– Его же до конца дней... – начал я с возмущением, но осекся.

Дядя Фима настороженно смотрел на меня.

– То есть... – пробормотал я. – В общем... вы... мама... А-а, как дети малые, ей-богу!

Стоило дяде Фиме улыбнуться или хотя бы намекнуть на улыбку, я бы с облегчением расхохотался. Но дядя Фима оставался серьезным. Поэтому, не убирая с лица идиотской мины, выражавшей, по-видимому, крайнюю степень недовольства, я взял со стола листочек с адресом и вышел в прихожую. Там я обул первые попавшиеся под ноги туфли, сорвал с вешалки какую-то легкую, булыжного цвета, курку, отпер дверь и ушел по всем правилам английского этикета.

Конечно, надо было вернуться и извиниться. Но я представил, что именно буду говорить, и как буду при этом выглядеть, и пришел к выводу, что лучше не усугублять.

Минут, этак, десять спустя я ехал в трамвае в сторону Китайской площади и, уставившись на затылок впередисидящего пассажира, спрашивал себя: так ли нужен мне этот Мережко? Через полчаса, когда трамвай доплелся наконец до места назначения, на вопрос я так и не ответил. Еще через полчаса блужданий по замусоренным переулкам и запущенным аллеям вопрос мне изрядно надоел. Я положил себе, что если не найду военкомат в течение ближайших десяти минут, то поверну оглобли и дуну на работу. По истечении тринадцатой я подумал, что поворачивать оглобли – не совсем честно по отношению к дяде Фиме – как-никак человек для меня старался, звонил, упрашивал. Я дал себе еще пять минут времени и почти тут же встретил двух срочников – ефрейтора и рядового – которые, страшно матерясь друг на друга, несли огромный моток колючей проволоки, насаженный на черенок лопаты. Они-то и показали мне военкомат – аккуратное приземистое здание веселого кремового цвета, действительно чем-то напоминавшее детский сад.

Войдя в ворота, я прошел по усыпанной гравием дорожке, украшенной каменными плевательницами, миновал беседку, где курил какой-то интеллигентного вида человек в штатском, и вбежал на крыльцо. Входная дверь на обратной пружине была раскрыта настежь и подперта кирпичом. Я в последний раз спросил себя, надо ли мне это, и, не дождавшись ничего вразумительного, вошел в подъезд.

В вестибюле пахло казармой. Справа от входа, за маленьким лакированным столиком, сидел, уткнувшись в кроссворд, немолодой прапорщик, отдаленно похожий на Бонапарта. Вполне вероятно, что если б я молча прошел мимо, Бонапарт не стал бы меня задерживать. Но так как я остановился перед столиком и громко кашлянул, он с преувеличенной медлительностью оторвался от кроссворда и, толком не подняв глаза, равнодушно осведомился:

– К кому?

Я ответил, что к Мережко.

– Мережки нет, – отозвался Бонапарт.

Я глянул на часы, висевшие над планом эвакуации, потом сверил со своими. И там и там часы показывали семь минут десятого.

– Он говорил, что будет в девять, – сказал я.

Бонапарт никак не отреагировал и уже собрался снова погрузиться в кроссворд, но тут в вестибюль вошел давешний интеллигент из беседки.

– О! – мгновенно оживая, сказал Бонапарт. – Евгений Кимович, к вам.

Евгений Кимович – неприветливого вида мужчина с белоснежной львиной прической, – не сбавляя хода, быстро глянул на меня и скороговоркой проговорил: "Кривомазов? Опаздываете". Я рта не успел открыть, а он уже исчез в глубине вестибюля.

– Ну, что встали? – весело осведомился Бонапарт. – Идите.

Я кинулся вслед за Мережко и попал в пустой и длинный коридор, скупо освещаемый маломощными лампами. Мережко, громко шаркая по рассохшемуся паркету, стремительно удалялся. Я нагнал его только в конце коридора около кабинета, да и то лишь потому, что замок заело. Мережко яростно дергал ключ в замке, и со стороны могло показаться, что человек спешит и не успевает попасть в уборную. Лицо у него при этом абсолютно ничего не выражало.

– Может, мне попробовать? – скромно предложил я, но тут дверь неожиданно открылась. Мережко вошел первым. Я шагнул следом и, прикрыв дверь, замер на пороге.

Кабинет был небольшой, даже тесный, но с высоким, чуть ли не в четыре метра потолком, с которого, как микрофоны на боксерском ринге, свисали на длинных проводах две голые лампочки. Половину пространства занимал внушительного вида стол со следами частого, но безуспешного ремонта. На столе царил спартанский порядок: аккуратная кипа старомодных папок на шнурочках, безукоризненно чистая пепельница в виде перевернутого черепашьего панциря, графин с водой и глиняная вазочка с букетом идеально наточенных карандашей. Окно заслоняли щербатые жалюзи, на подоконнике среди каких-то баночек с ярлыками пылились растения, названия которых я не знал.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – сказал Мережко, указывая на стул для посетителей. Он говорил так быстро, что окончания слов проглатывались, и мне приходилось додумывать, что имеется в виду.

Я буркнул "Спасибо" и сел, сжав сцепленные кисти коленями. Мережко поднял жалюзи, толкнул кулаком форточку (кабинет сразу наполнился шумом проезжающих под окном машин), повернулся к столу и, расстегнув нижнюю пуговицу пиджака, уселся в кресло. Откинувшись на спинку, он впервые посмотрел на меня дольше одной секунды. Глаза у него были необычные: светло-серая, как матовое стекло, радужка и две четкие черные точки зрачков, похожие на отверстия, оставленные шилом. Под этим взглядом нестерпимо хотелось моргнуть.

Когда я не выдержал и моргнул, Мережко сказал:

– Итак, для начала познакомимся. Меня зовут Евгений Кимович.

– Антон, – назвался я, ощущая огромную неловкость.

– Очень приятно. – Евгений Кимович едва заметно кивнул. – Что у вас с лицом?

Спервоначалу я подумал, что имеется в виду моя нелепая неуверенность, и попытался придать лицу более твердое выражение. Но тут вспомнился неудавшийся опыт с бритвой.

– Брился, – конфузясь еще больше, проговорил я. – Спешил очень. К вам.

Евгений Кимович снова едва заметно кивнул.

– Какой рукой бреетесь? – спросил он.

– Что?

– Бре-е-тесь, – он поводил по щеке воображаемой бритвой. – Какой рукой?

Я подумал и ответил:

– Правой.

– Вытяните правую руку, пожалуйста.

Я послушно вытянул над столом требуемую руку ладонью вниз. Пальцы заметно подрагивали, отчего я чувствовал себя неполноценным.

– Курите? – спросил Евгений Кимович.

– Что? То есть да. Но...

– Давно?

– Лет с пятнадцати. Но вы...

– Пьете?

– Нет.

– Совсем нет?! – с неуместным удивлением переспросил Евгений Кимович, но, видя, что я не въезжаю, добавил: – "Девушка, у вас хлеб есть?" – "Нет". – "Что – совсем нет?!" – Он засмеялся только нижней частью лица, потом кашлянул и сказал уже серьезно: – Значит, не пьете?

Тут я, наконец, увидел себя со стороны: сидит дурак с вытянутой рукой, отвечает на дурацкие вопросы, слушает дурацкие анекдоты и при этом с детской наивностью ожидает какого-то чуда, которое разом разрешит все его проблемы. Я опустил руку.

– Послушайте, Евгений Кимович. Мы совсем не о том говорим. Я к вам совершенно по другому поводу. То, что вам сказал дядь Фима...

– Он, кстати, звонил еще раз, – прервал Евгений Кимович. – Объяснил подробнее.

– Объяснил подробнее... – тупо повторил я.

– Да. Так и так, говорит, рос без отца, служил, вызвался добровольцем в Грозный.

– Добровольцем... – снова повторил я. Глухая злоба охватила меня. – Да что он знает! Что он может знать? Вы хоть понимаете, с ЧЕМ я к вам пришел?

– Антон, Антон! – Евгений Кимович миролюбиво поднял руки. – Давайте без шума. В соседних кабинетах сидят не очень сочувствующие люди. У одного второй месяц бессонница, у другого гайморит, третьего жена с любовницей застала. Словом, видите: я тут даже радио не держу.

Он обвел кабинет рукой, и я машинально проследил за его рукой взглядом. Радио действительно не было.

– Извините, – буркнул я.

– Незачем извиняться, – сказал Евгений Кимович. – Это так – для общего сведения. Мне ведь тоже не хочется отпускать вас ни с чем.

Он замолк, и некоторое время мы молчали.

– Вы случайно не гипнотизер? – спросил я.

Евгений Кимович усмехнулся.

– Баловался как-то, но ничего серьезного. А что?

– Просто у вас взгляд такой... Да и быстро вы меня... э-э... осадили. Даже не помню, с чего я, собственно, взбеленился.

– Я вас успокою: гипнозу вы не поддаетесь, – сообщил Евгений Кимович самым серьезным тоном. – И вообще, по-настоящему, без балды, гипнабельны лишь два процента человечества. Но это люди, как правило, больные. Еще есть группа риска, что-то около пятнадцати процентов. Туда входят впечатлительные подростки и климактерические женщины. А взбеленились вы по причине того, что я якобы не знаю, "с чем вы ко мне пришли". Словом, я весь внимание.

Он снова замолк и уставился на меня долгим неудобным взглядом. На этот раз я не стал дожидаться, когда моргну, и рассказал ему все. Звучало это "все" до смешного неубедительно и бестолково. К тому же я через каждые два слова запинался и переспрашивал: "Вы понимаете?..", – на что получал неизменный кивок. Казалось, Евгений Кимович смотрит новостной канал без звука, пытаясь по губам диктора понять, о чем идет речь.

Когда я кончил, в руке у него был карандаш, а на столе перед ним лежал чистый лист бумаги.

– Скажите, Антон, на военную службу вас призвали летом девяносто четвертого, так? – спросил он.

Я машинально кивнул.

– Нет-нет, – сказал Евгений Кимович. – Отвечайте, пожалуйста. Мне нужно слышать ваш голос. Стало быть, девяносто четвертый год?

– Да, – сказал я, ничего еще толком не понимая.

– Сколько успели отслужить, перед тем как вас направили в Грозный?

– Кажется, около четырех месяцев. Не помню точно.

Евгений Кимович написал что-то на листе. Писал он так же быстро и неразборчиво, как говорил.

– Четыре месяца, ага. И где проходили службу?

Я на миг замешкался, потом отчеканил, точно подавал рапорт:

– Республика Адыгея, город Майкоп, Сто тридцать первая отдельная мотострелковая бригада, Второй мотострелковый батальон, Первая рота, Первый взвод.

– Подвергались издевательствам со стороны старослужащих?

Я нахмурился и медленно покачал головой.

– Нет-нет, говорите, – напомнил Евгений Кимович. – Это важно.

– Нет, – мрачно сказал я. – Не подвергался.

– Не подверга-ался, – повторил Евгений Кимович, царапая карандашом по бумаге. – А сами кого-нибудь притесняли?

Вопрос прозвучал так невинно, что я его даже не понял.

– Что?

– Вы не подвергались, а сами над кем-нибудь издевались?

Я поперхнулся.

– Н-нет! – голос дал маленького петуха. – Что за...

– Попрошу без комментариев, – оборвал Евгений Кимович. – Не притеснялись, не притесняли, а были ли свидетелем в издевательствах? Косвенным соучастником?

– Нет.

– Может, слышали какие-нибудь истории от сослуживцев?

– Нет.

– Выслушивали угрозы, неважно – шутливые, серьезные ли?

– Нет!

– Антон, полегче. Вы – не подсудимый, я – не прокурор. Вы говорите правду?

– Да.

– Повторите.

– Послушайте, Евгений Кимович...

– Вы пришли за помощью? Так вот, извольте эту помощь принять. Повторяю вопрос: вы говорите правду?

– Да.

– Хорошо. Далее. Участвовали непосредственно в штурме Грозного?

– Да.

– Были ранения?

– Нет... То есть не тогда, позже.

– Когда?

– Уже после Нового года, в феврале.

– Уточните характер ранения.

– В ноги: открытый перелом правой берцовой, глубокое осколочное на левом бедре.

– Контузии?

– Нет.

– Сколько пробыли в Грозном?

– Не помню... Несколько месяцев.

– Были в плену?

– Что?

– Были ли в плену?

– Нет.

– Участвовали в допросах?

– В каких еще допросах?

– В допросах военнопленных.

– Нет.

– В пытках?

– А это разве не одно и то же? – полюбопытствовал я, глуповато улыбаясь.

Евгений Кимович перестал писать и, подняв глаза, несколько секунд смотрел на меня без всякого выражения.

– В данном случае – нет, – произнес он и повторил вопрос: – Участвовали в пытках?

Я порывисто встал. Не мог я больше это терпеть. Плевать на первого, у которого бессонница, на второго, у которого гайморит, и в особенности на третьего, которому давно морду не били.

– Вы-и... – процедил я, сдерживаясь из последних сил, – вы хотя бы слышали, ЧТО я сказал?

Евгений Кимович положил карандаш поперек листка и откинулся назад.

– Слышал, – ответил он. – И принял к сведению.

У меня вдруг задергалась щека. Я зажал ее пальцами и проговорил чуть ли не плача:

– Я ж объяснил, что воевал всего один-единственный день... точнее – утро. Меня ранило, и на этом война для меня закончилась. Пуф – и я уже в поезде, еду домой и глушу водку, понимаете? То, что вы расспрашиваете, случилось с "промежуточным", не со мной.

– По логике вещей, "промежуточным" являетесь вы, Антон, – невинно заметил Евгений Кимович.

Я пошатнулся. Он прав, мелькнуло в голове. Самое ужасное было то, что он действительно был прав.

– Я – настоящий! – зашипел я страшным шепотом. – Я! Не он!

– Понятно, понятно, не кипятитесь, – успокоительно сказал Евгений Кимович. – Ваша проблема наполовину заключается в том, что вы кипятитесь. Постарайтесь рассуждать трезво. Вот, к примеру, слышали о такой штуке – взгляд на две тысячи ярдов?

– Как?

– Взгляд на две тысячи ярдов, – повторил Евгений Кимович, тщательно выговаривая каждое слово. – При сильном психологическом напряжении на лице появляется выражение отстраненности, мышцы как бы деревенеют, перестают правильно работать. Есть даже знаменитое фото, один американский репортер снял еще во Вьетнаме...

– Опять! – вскричал я, срываясь. – Что вы за человек такой?! Какой Вьетнам? Какое фото? Вы меня вообще слышите?

– А вы меня? – невозмутимо отозвался Евгений Кимович.

В следующую секунду дверь раскрылась, и в кабинет вошел какой-то рослый тип с ассирийской бородкой.

– Что за шум, а драки нету? – бодро осведомился он.

Я круто повернулся на каблуках и уже собрался было ответить, но Евгений Кимович оказался быстрее:

– Все в порядке, Андрюша, мы так, репетируем.

– Репетируете, – проговорил Андрюша, глядя на меня исподлобья. – Что ж, в таком случае на премьеру жду контрамарку.

– Всенепременно, – пообещал Евгений Кимович. – А пока...

– Понял-понял, – рослый Андрюша отпустил шутливый поклон и исчез.

Евгений Кимович невозмутимо посмотрел на меня.

– Так вот, фото, – сказал он как ни в чем не бывало. (Этот человек непробиваем, обреченно подумал я и упал на стул.) – Было оно у меня где-то, но вот где, я, честно говоря, не помню. – Он принялся выдвигать и задвигать бесчисленные ящики стола. – Возможно, даже одолжил кому-то. У меня частенько так случается: одолжу и забываю с концами. Там, на фото, солдат запечатлен прямо после шквального огня. Чудом спасся парень, взгляд очень характерный...

– Евгений Кимович, – сказал я очень тихо и вежливо. – Не надо, пожалуйста, не издевайтесь. Хоть на секунду включите воображение и представьте, каково мне, если я все же говорю правду.

Евгений Кимович вздохнул.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Ну, допустим... Но сначала проясним одну вещь. Если вы, Антон, рассчитываете таким образом на какие-либо льготы, то вам явно не ко мне. Не обижайтесь, но зубы об меня сломаете.

– Понимаю, понимаю, – закивал я с готовностью.

– Отлично, – сказал Евгений Кимович. – В таком случае включаю воображение. Итак, я сплю, мне снится человек: он со мной разговаривает. Тема разговора может быть самая разная – от обсуждения погоды до великих социальных преобразований. Я не знаю, что именно скажет мой собеседник, пока он не раскроет рта. Порой он выдает такое, что я прямо-таки поражаюсь уровню его эрудиции. И в то же время я совершенно точно знаю, что это – сон, и приснившегося человека не существует вне сна, а следовательно, он является лишь частью моего воображения. Временно, так сказать, отгороженной частью. Улавливаете?

Я, как болванчик, кивнул.

– Мы раздваиваемся, Антон, – сказал Евгений Кимович. – Каждую божью ночь, каждый раз, как ложимся на кровать. Сознание двоится и троится, с одной стороны давая мозгу возможность отдохнуть, с другой – не позволяя ему допустить, что тело, которым он заведует, временно умерло. Ведь мозг по большому счету слеп – для него существуют только сигналы нервной системы, которая ночью практически бездействует.

– Вы имеете в виду...

– Нет, – перебил Евгений Кимович, – что бы вы там ни хотели сказать. Я лишь могу допустить – при о-очень большой натяжке, – что у вас неуемное воображение, и вы приняли за реального человека порождение собственного мозга – псевдоиндивидуальность, рожденную сном.

Псевдоиндивидуальность, повторил я про себя. Это слово мне не понравилось.

– Значит... – проговорил я медленно.

– Значит, то, что вы рассказали, – занимательно и слишком красиво, – сказал Евгений Кимович. Он явно соображал быстрее меня. – А в науке ничего красивого и занимательного не бывает. По большому счету наука скучна – для неспециалиста.

– Другими словами...

– Другими словами, применяя бритву Оккама, никакого "промежуточного" не существует, а существует ваш сон и неуемное воображение. И тем и другим рекомендую не злоупотреблять. Внушение, знаете ли, сильная штука, и обращаться с ним нужно соответственно. Иначе риск загреметь на Канатчикову дачу стремится к единице.

– Куда загреметь?

– Н-ну, дом хи-хи, дом ха-ха.

– А, дурка.

– У этого учреждения множество названий, и все они в точку. Впрочем, давайте оставим умозрительные спекуляции и поговорим о том, что вам действительно может помочь.

– Погодите, – сказал я, изо всех сил мотая головой. – Вы только что сказали...

– Я только что ДОПУСТИЛ, – нетерпеливо поправил Евгений Кимович. – Сказать и допустить – разные вещи. На самом деле я думаю, что все намного проще.

Он замолк и посмотрел на меня как игрок в покер на соперника.

– Ну?! – не выдержал я.

Евгений Кимович слабо усмехнулся, затем, перегнувшись через подлокотник, выдвинул нижний ящик стола и извлек небольшую пачку листов, сцепленных огромной скрепкой. Скрепка была ржавая.

– В психиатрии есть такой термин – посттравматическое стрессовое расстройство, – изрек он, переворачивая хрустящие листы. – Это тяжелое, но, к счастью, нежизнеспособное заболевание и... Черт, где же это... Ага, нашел. – Он близоруко прищурился на предпоследний лист и затараторил тоном судьи, зачитывающим приговор: – "ПТСР ("вьетнамский", "афганский" и прочие синдромы) является тяжелым психическим расстройством, возникающим в результате психотравмирующих ситуаций, как то: участие в военных действиях, страх смерти, тяжелая физическая травма. Симптомы: психопатологические репереживания, избегание памяти о травмирующих событиях. У большинства людей после травмирующих событий ПТСР не развивается..." Бла-бла-бла, вот. "Достаточно распространен среди сотрудников силовых структур, – тут он поднял тонкий, как карандаш, палец и повысил тон, – военных, проходящих службу в горячих точках, детей, подвергшихся насилию дома, и... кхм... проституток. Лечение состоит в комплексном..." Так, это отпустим, тут про медикаментозное вмешательство... Ага. "Важно научиться в момент приступа концентрировать внимание на каком-нибудь ярком отвлекающем воспоминании..." У вас есть яркие отвлекающие воспоминания, Антон? "Со временем это должно войти в привычку и переходы к положительным эмоциям в обход травмирующих будут происходить ав-то-ма-ти-че-ски..."

Евгений Кимович отложил листы и снова посмотрел на меня – на этот раз как игрок в покер на собственные карты.

Некоторое время я молчал. Потом спросил:

– Вы издеваетесь?

Евгений Кимович не пошевелился.

– Я ж объяснил: у меня другое, – кротко, как паинька, проговорил я, отлично понимая, что сейчас буду орать. – Я чувствую себя чертовой, мать ее в душу, бабочкой-однодневкой...

– Во-первых, таких бабочек не существует, – объявил Евгений Кимович, чем моментально сбил меня с панталыку. – Один день живут только подёнки, а это не совсем бабочки. Точнее – не бабочки вовсе. Для многих бабочек век действительно короток, но все же длится он не один день. Слишком много надо успеть: встретиться, понравиться, спариться, отложить яйца. На это уходит как минимум неделя...

Я, заслушавшись, приоткрыл рот.

– Во-вторых, – назидательно продолжал Евгений Кимович, – не стоит относиться к данному сравнению буквально. Это образ – красивый, поэтичный, но всего лишь образ. Ведь бабочка, до того как стать бабочкой, успевает побыть гусеницей, а затем и куколкой. Нам только кажется, что куколка – это смерть одного существа и на его могиле появление другого. Нет. В куколке кипит жизнь, так же, как она кипит в не по дням, а по часам растущем ребенке. Иными словами, судьба бабочки не так трагична, как представляется неспециалисту. Ладно, – сказал он вдруг безо всякого перехода. – Забегу к вам завтра утром, покажете, какой там "промежуточный". Я ведь правильно понял: завтра вы уже будете "не вы"?

Я заморгал. Затем, опомнившись, кивнул.

– Отлично. Диктуйте адрес.

Я продиктовал адрес, следя за тем, как Евгений Кимович записывает его в блокнотик, извлеченный из нагрудного кармана. Блокнотик был точь-в-точь как у дяди Фимы.

– Значит, завтра между восьмью и девятью утра? – сказал Евгений Кимович. – Фима ведь с вами живет? Отлично. Заодно и с ним поболтаю, сто лет не виделись. – Он встал и протянул через стол руку. – Договорились?

– Договорились, – ответил я, поднимаясь и пожимая маленькую сухую кисть. – Между восьмью и девятью. Только я не совсем понял, что вы собираетесь делать.

Евгений Кимович пожал плечами.

– Давайте не будем говорить "гоп", пока не прыгнем. На месте разберемся.

Оказавшись в коридоре, я привалился плечом к стене и спросил себя: доволен? Ответа не последовало. Я пребывал в каком-то раздрызге. С одной стороны встреча эта, несомненно, являлась прогрессом: наконец-то – в двадцать семь лет! – меня выслушали, и не абы кто, а знающий человек. С другой стороны, было совершенно непонятно, что из этого следует. Как был я невольным "Путешественником по Времени", так им и остался. Как не знал ничего о механизме, так ничего и не знаю. Мало того – еще "промежуточным" обозвали. И не абы кто, а знающий человек обозвал!.. Да и в конце-то концов: что такое знающий человек применительно к моей проблеме? Не-ет, не будут знающие люди с невинным выражением интересоваться, пытал ли я военнопленных, когда им русским по белому объяснили, что на той поганой войне я был не дольше минуты. Не будут они предлагать встретиться на следующее утро, дабы просто убедиться, что не вру я. Это что же получается: ради какой-то вшивой проверочки (которая опять же неизвестно что даст) мне надо потратить два-три года жизни? Опять?!.. Подожди, подожди. Тут надо все взвесить, все "за" и "против". Задать себе максимум вопросов и по возможности ответить на каждый. Например, такой вопрос: а что еще остается делать?

– А действительно – что? – пробормотал я вслух, и тут за спиной весело отозвались:

– А ничё!

Я обернулся. У двери в кабинет к Мережко стоял, жизнерадостно сияя, рослый Андрюша. Улыбка его занимала больше половины лица.

– Ну? Как репетиция? – спросил он добродушно.

– А никак! – буркнул я.

– Что – совсем никак?! – удивился Андрюша со знакомой интонацией.

Я скривился.

– У вас здесь один анекдот на всех, что ли?

Андрюша сразу перестал улыбаться и, бросив пренебрежительно: "Остряк!", вошел в кабинет к Мережко. Через дверь было слышно, как он спросил у Евгения Кимовича: "Что за хмырь?", а Евгений Кимович отозвался в том смысле, что сам еще не понял.

Сунув руки в карманы, я неторопливо направился в вестибюль. Бонапарт, страшно ссутулившись, корпел над своим кроссвордом с таким выражением, будто вчитывался в инструкцию по применению свечей от геморроя. Я молча пожелал ему удачного лечения и вышел наружу.

Солнце, запутавшись в облаке, простреливало его навылет. Ослепительные отсветы прыгали по жестяным крышам, мерцали в мутных лужах, вспыхивали на лобовых стеклах проезжающих машин. Было прохладно; в воздухе упоительно пахло сырой землей и дымом от горелых листьев. Только сейчас я обратил внимание, что на дворе стоит осень, первая осень, которую я, собственно, вижу. Еще бы зиму застать, и жизнь, считай, прожита не зря.

Аутично покурив в беседке, я поймал такси и поехал на работу. Шофер – небритый дядька в фуражке, надвинутой на глаза – все пытался разговорить меня, но видя, что я не интересуюсь ни погодой, ни политикой, ни его, шофера, житьем-бытьем, помолчал немного и вдруг, остервенев, принялся в крайне резких выражениях критиковать все, мимо чего проезжал. Виноватыми у него выходили все, вплоть до пешеходов, оставшихся этим утром дома. Он нас всех так и называл – "пешеходы".

Через полчаса я был на месте. Автомастерская называлась "Студебекер". Все четыре бокса были распахнуты настежь, и там под истерические завывания какого-то зарубежного рок-исполнителя полным ходом шла работа. Мат стоял жуткий. С лязгом падали гаечные ключи. Рассыпались болты и шурупы. Натужно гудели подъемники. Ревели обнаженные моторы. Ясно слышались звонкие подзатыльники и жалостливо-удивленные восклицания: "Ай!" Кто-то хрипло кашлял, наглотавшись дыма. Кто-то хлопал и хлопал капотом, который ни в какую не хотел закрываться. И мерцала, плюя белым, сварка, такая мерзко-ослепительная, что невольно хотелось взять сварщика-Васю за шиворот, запихать в какой-нибудь багажник и запаять его же инструментом.

Ни с кем не заговаривая, я прошел в глубь мастерской, поднялся по винтовой лестнице и постучался в контору к шефу.

– Да! – гаркнули из-за двери.

Я вошел. За столом сидел Рюрик. Если бы мы не корешились с детства, я бы подумал, что передо мной боксер-тяжеловес. Это был уже не тот вызывающе толстый трепач с ехидной ухмылочкой до ушей. Передо мной сидел крупный, представительный, со вкусом стриженный молодой человек в недешевой голубой рубашке и полуспортивных черных брюках в серую клеточку.

Некоторое время он выжидающе смотрел на меня, изогнув левую бровь, потом нетерпеливо осведомился:

– Ну?

Это прозвучало до того знакомо, что я сначала оторопело замигал, потом, задрав голову, захохотал. Просто не мог удержаться.

Рюрик поднялся.

– Та-ак, – протянул он. – Мало того что опоздал, мало того что не позвонил, мало того что работы непочатый край...

– Рюрик, Рюрик! – оборвал я его радостно. – Какая работа, бизнесмен ты задрипанный? Иди сюда, морда норманнская, дай тебя обниму!

Рюрик сдвинул брови, открыл рот для ответа, но я уже подскочил к нему и, ликующе зарычав, обнял. Не помню, смеялся я или плакал. Кажется, и то и другое сразу. Рюрик, оторопело хлопая меня по лопаткам, спрашивал, все ли в порядке и что, собственно, случилось. "Если это очередной способ отмазаться", – говорил он предупредительно, а я, похохатывая как умалишенный, провозглашал на всю ивановскую: "Рёрик Ютландский из рода Скьёльдунгов!.." – "Да-да, – бормотал Рюрик. – Ты садись, садись, Тошка. Давай я тебе вискаря налью, хороший вискарь, сразу отойдешь..."

Вскоре он знал все. Это был первый человек, который слушал меня серьезно, а выслушав – сразу поверил. Или сделал вид, что поверил. В любом случае я был ему благодарен.

– Значит, – проговорил он, взбалтывая красноватый виски в стакане, – в тот день, когда ты заявился ни свет ни заря и допытывался о котловане, – это был Тошка-номер-раз. А как Макар хлопнул по плечу – уже нет?.. Слушай, неплохой сюжет!

– Это не сюжет, – возразил я с горечью. – Это моя жизнь.

– Да-да, извини.

– Кто знает, может, и с тобой то же самое творится. Сидим тут, разговариваем, вискарь сосем – отличный, кстати, вискарь, – а на самом деле есть еще один Рюрик. Рюрик-номер-два.

– Ну да? – сказал Рюрик и сделал два крохотных глотка, словно пил чай.

Мы помолчали, слушая, как в мастерской пронзительно, точно насилуемая баба, визжит шлифмашинка. Потом Рюрик сказал:

– Хотя с другой стороны, если подумать, выглядит это как обыкновенная шиза, – ты уж извиняй.

Я безрадостно усмехнулся.

– Хотел бы я, чтобы ты был прав. Как бы просто все было, если бы это действительно оказалось шизой.

– Не скажи, – возразил Рюрик.

– Что – не скажи? Ну что – не скажи? – сразу разгорячился я. – Шиза лечится! Посижу полгода на таблетках. Ну год. Ну полтора. Через полтора года, глядишь – вполне себе человеком стану. А тут... Э-эх!

Я махнул рукой и залпом осушил стакан. Захотелось прокашляться, я сдержался, и на глазах моментально выступили слезы.

– Зверь, – сказал Рюрик с уважением. – Я так не умею.