Текст книги "Жизнь Шаляпина. Триумф"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

– В моем возрасте, Федор Иванович, так далеко не заглядывают, могу только обещать, но полностью одобряю ваше желание выйти из податного сословия, самого многочисленного и самого бесправного. Может быть, ожидаемый манифест царский даст им большую волю, улучшит положение крестьян.

– Но кто знает, Владимир Васильевич, что будет в этом манифесте? И почему я должен зависеть от прихоти этих господ? Они приходят на мои спектакли и хлопают от восторга, но как только я снимаю царские одежды Бориса или Грозного, я становлюсь для них бесправным червяком, приписанным к податному сословию, не имеющему голоса.

И столько ярости послышалось в голосе Шаляпина, что Владимир Васильевич тут же перевел разговор на другую тему:

– Я слышал, что Большой театр репетирует «Жизнь за царя» без купюр, в авторской редакции. Какое впечатление от новой постановки? Ведь там должны быть свои жемчужины и перлы.

– Пока репетируют без меня. Ведь я последний раз в «Жизни за царя» пел еще в феврале, потом уехал в Италию, после гастролей лечился в чудном местечке Сальсомаджоре, в июне покупал имение у Коровина, в июле хоронил Чехова и тут же уехал в Кисловодск по приглашению Форкатти и моего несравненного Труффи… Там, в Кисловодске, антрепренер устроил бал под названием «Конкурс красоты» с призами, я и Тартаков были в числе членов жюри, часть сбора пошла на нужды раненых в этой ужасной войне. Никак не могу определить своего отношения к этой войне. Какое-то противоречие сидит во мне. Горький поносит всех и вся, говорит, что иной раз радуется нашим поражениям, царизм, значит, терпит поражение, пролетариату легче будет взять власть в свои руки, а я вижу раненых, читаю об убитых, и сердце наполняется болью. Как же так? Как можно радоваться?

– Да, битва под Ляояном дала еще много раненых и убитых, много убытков мы терпим от этой войны. И как можно радоваться в этом случае? Там, на войне, гибнут наши люди, молодые люди, наше будущее. Погиб мой замечательный друг Верещагин, великий русский художник, погиб талантливейший адмирал Макаров… И сколько талантов еще погибнет в этой проклятой войне.

– Горький говорит, что все прогнило, раз даже такую кроху, как Япония, не можем шапками закидать.

– Там были войска, меньше ста тысяч, а территория, сами знаете, огромная, от Читы до Владивостока и от Благовещенска до Порт-Артура. Да и после мобилизации уж очень медленно подходили наши войска к месту событий, по железной дороге слишком мало проходило, вот и терпим поражение за поражением. Зачем мы ввели войска в Маньчжурию, спрашивается? А все безобразовская клика.

Шаляпин недоуменно посмотрел на Стасова.

– A-а, Федор Иванович, не знаете вы нашей придворной жизни, а Теляковский не расскажет вам об этом. Лет пять тому назад, может шесть, возникло Русское лесопромышленное товарищество, во главе которого встали великий князь Александр Михайлович, статс-секретарь Безобразов, контр-адмирал Абаза, были там и крупные помещики, заинтересованные в сбыте своих товаров… Именно это товарищество и подталкивало государя и правительство к захвату Кореи и Маньчжурии. Министр Витте попытался им противодействовать, но в этой безобразовской клике был и Плеве; о покойниках не говорят плохо, но вреда он много принес. Вот эти деятели, в сущности, и развязали войну, чтобы скрыть свои финансовые злоупотребления. Ворье – вот кто подтолкнул нас к этой пропасти. Да и англичане способствовали возникновению этой войны, ох, коварный народ. Они с 1902 года, заключив договор, поддерживали Японию в ее захватнических планах. Десять лет тому назад она победила Китай, отобрала у него остров Тайвань, Пескадорские острова, захватила Ляодунский полуостров, но в то время Россия и Франция не позволили ей оставить этот полуостров после заключения мира. На этом бы и остановиться нам, но эта преступная клика уговорила государя взять концессию у Китая и начать строительство железной дороги через Маньчжурию, потом арендовала Квантунский полуостров с Порт-Артуром и надумала там строить военно-морскую базу.

– Зачем? – удивился Шаляпин. – Неужто нам не хватает своей территории? Столько еще целины в России, где нужны рабочие руки для ее украшения и обустройства.

– Трудно сейчас нам во всем разобраться, нужны документы. Никто не ожидал такого коварного нападения, которое совершила Япония, потопила два броненосца, крейсер, потом крейсер «Варяг» и канонерскую лодку «Кореец», стоявшие в корейском порту. И только после этого объявила войну.

– Горький и социал-демократы – за поражение; это, говорят, поможет свергнуть самодержавие, добиться демократических реформ.

– Может быть, Федор Иванович, но Макарова и Верещагина нам не вернуть. Я тоже за ослабление царизма, но не таким путем. Если б не гибель «Петропавловска» 31 марта, не гибель тысяч русских людей, не гибель Верещагина, адмирала Макарова – вот кто мог бы противостоять хитроумному адмиралу Того… Япония учла разбросанность наших войск и действовала энергично, разбивая один за другим наши отряды. То на реке Ялу, что позволило отрезать Порт-Артур от основных наших сил, то японские дивизии со всех сторон устремились на Ляоян, где и развернулись самые жаркие бои. Но выдержат ли наши? Там же невозможный климат, чудовищная вода, говорят, наши чаще болеют в таких непривычных условиях.

– Горький говорит, что виноват Куропаткин, он настолько стар и глуп, что не может выиграть ни одного сражения.

«Да, Горький, Горький не сходит с уст нашего дорогого Федора Великого. Крепко, видно, взял над ним шефство наш буревестник революции», – подумал Стасов, а вслух сказал:

– Лишь гарнизон Порт-Артура поддерживает славу русского оружия. Вот, Федор Иванович, в какое страшное время мы живем. Начали разговор серьезный, об искусстве, о вашем творчестве, а свернули его опять же на политику. Ведь ничего от этих политических деятелей не останется. Бросим эту политику, не будем думать о гадостях! Ведь от этих войн и всей подлости ничего не останется, это же ясно. Рубенс есть, а Наполеона – нет, Бетховен есть, а Бисмарка – нет. Нет их!

Столько уверенности прозвучало и столько твердости, что Шаляпин рассмеялся: только несколько минут тому назад со знанием дела вел разговор именно о политике, хорошо разбираясь в том, что происходило и происходит на его глазах. Да, война мешает жить спокойно, ее нельзя любить, но закрывать глаза и не видеть того, что творится в окружающем мире, – невозможно.

– Война мешает жить, портит мозг, отталкивает от настоящего дела. Разве не так, Федор Иванович?

– Так, так! Но, Владимир Васильевич, нельзя и отбросить ее, как какую-то гадость. Нас вот могут с Лёнкой Собиновым взять на войну, по возрасту мы подходим. Как же мы должны забыть о ней, об этой самой войне? Вересаев поехал корреспондентом и врачом, Немирович-Данченко… А что от меня вот останется? О Наполеоне и Бисмарке написаны уже десятки книг, а судьба артиста? Пропел или сыграл на сцене – и фу! – улетело все вместе с концом спектакля. Вот вы написали статью, Горький – повесть, в ваших сочинениях останутся ваши мысли, убеждения, ваши чувства, боль и радость. Об этом обо всем можно прочитать. А мы? Вот Петров! Все говорят, был гениальный певец, может быть, я иду за ним, ничего не добавляя, по проторенной им дорожке… Вы ведь слушали его…

– Да, слушал много раз! Большой артист… И он остался в памяти всех, кто слушал его. Ему тоже, как и вашему искусству, посвящено много статей, воспоминаний. И вы не правы, что ваше искусство – это – фу! – и улетело. Вы воссоздаете на сцене образы, задуманные композиторами, без вас все эти замыслы мертвы. Я слушал Петрова и могу твердо сказать – он был хорош для своего времени, сейчас он был бы чуть выше Шаронова или Трезвинского. Пусть это послужит вам, Федор Иванович, утешением.

– Завтра у меня «Жизнь за царя». Говорят, он был непревзойденным Сусаниным. Все время думаю о нем…

– Хорошо мы с вами, дорогой мой человечище, покалякали. Так и не расставался бы с вами, но уже давно заметил, нам делают знаки: значит, пора начинать вторую часть нашей программы, Сигизмунд Блуменфельд давно уж за роялем, ждет вас. Или сначала Глазуна послушаем?

– Послушаем Александра Константиновича, он говорил, что у него есть что-то новенькое.

«Мы заканчиваем нынешний летний сезон (гадкий по погоде, но бывший мне приятным во многом случайно), заканчиваем его довольно блестящим образом: два раза мы ездили всей нашей компанией к Репину на дачу, и он тоже был у нас со своей компанией. Тут было много и музыки, и живописи, и всяческих искусств на сцене; много и новых художественных знакомств, в том числе Максим Горький, которого я до сих пор никогда и нигде не видал, не слыхал. Он прекраснейший и преинтереснейший человек, – нечто совсем другое против того, как его описывают и рассказывают в печати и на словах. Он был уже и у нас здесь на даче, и притом со своим сердечным другом, этим гениальным Шаляпиным, которого я так давно обожаю! – писал Елене Дмитриевне Стасовой Владимир Васильевич 26 августа 1904 года. – У нас в воскресенье, 22 августа, было здесь настоящее музыкальное событие, целый концерт. Гостей было человек 30, песни, музыка (вся музыкальная талантливая наша компания) – вот-то был праздник. На улице за забором стояла целая толпа народа; все дачники каким-то чудом проведали, что у меня в гостях великий Шаляпин, и толпа народа простояла у нас весь вечер за большим и длинным нашим забором, у моего флага с нарисованной на нем Сиреной. И в самом деле, в тот вечер наша дача оглашалась волшебными звуками Сирены, которая покоряет все сердца, я думаю, даже урядников, волостных старшин, старост с бородами, нарядных кавалеров и дам, всяческого бомонда». Чуть раньше, 23 августа, Стасов писал И.В. Пивоваровой: «Шаляпин так распевал, в таком был увлечении и ударе! Уже только принужден был уехать, потому что его заставил его приятель, молодой барон Стюарт, остановиться с пением и уехать в Петербург, чтобы отдохнуть горлу, завтра, дескать, надо ему петь в «Жизни за царя».

А надо сказать, что вчерашний день и особенно вечер удались так удивительно хорошо, как редко бывало когда бы то ни было. Что касается музыки собственно, то жаль было только, что многих нот не хватило, не было у нас, а что было (я много нот притащил на дачу от Бесселя), оказалось, что многое ему не по голосу нынче, то слишком высоко, то слишком низко, и Глазунов принужден был переводить в другую тональность – перекладывать, а это не очень-то легко и удобно. Но нужды нет, пение Шаляпина было удивительное!»

И еще одно свидетельство В. Стасова: «…третьего дня, в пятницу, 27 августа, мы целой компанией отправились в город смотреть вторым разом «Бориса» с Шаляпиным… – писал он П. Стасовой 28 августа. – …Удивительно, удивительно, удивительно!…Но как мне мешала одна дама-франтиха в громадной черной шляпе с перьями и лентами, величиной с громадный поднос. Ах, как я бесился! Вполголоса ругал ее на все манеры! Авось она слышала кое-что».

В конце августа 1904 года к Шаляпину пришел давний его приятель Василий Петрович Шкафер и много интересного рассказал ему о мамонтовской Частной опере. После этой встречи Шаляпин писал Теляковскому: «…Обращаюсь к Вам с покорнейшей и серьезной просьбой. Есть у меня добрый приятель – оперный артист Шкафер Василий Петрович, которого Вы знаете. Два года тому назад он был представлен Вам в Москве Коровиным, Вы ему лично обещали устроить его в предполагавшуюся тогда оперу в Михайловском театре. Дело это не состоялось, и Шкафер продолжал работать в Товариществе Московской частной оперы.

В настоящее время Товарищество Частной оперы переживает тяжкое существование, артисты почти голодают; было бы справедливо, если бы Вы, дорогой Владимир Аркадьевич, обратили снова Ваше внимание к Шкаферу и дали ему местечко в Большом театре. Человек он способный, дельный и опытный, кроме того, преданный интересам искусства и порядочный.

Если за неимением в настоящее время свободной вакансии штатного места иметь нельзя, то сделайте (если можно) для меня одолжение, прикомандируйте Шкафера хотя бы в помощь Тютюннику. В будущем году, кажется, оканчивает срок службы учитель сцены Павловский, место учителя сцены как раз по артистическим способностям Шкафера.

Материально его претензии очень скромны и всецело зависят от Вашего личного усмотрения. Знаю, что Вы не обидите».

Эта просьба Шаляпина была уважена, и 1 сентября 1904 года Шкафер был принят в Большой театр.

И еще одно событие произошло в Большом театре. 7 сентября 1904 года Теляковский в своем дневнике записал, что Сергей Рахманинов принял его приглашение стать дирижером в Большом театре. «Дай Бог, чтобы этот талантливый капельмейстер утвердился бы в театре – это важное и интересное приобретение. Три года уже я вел переговоры с Рахманиновым, и, наконец, он решился поступить на службу».

17 сентября под руководством Рахманинова и при участии Шаляпина была исполнена опера «Князь Игорь», 18 сентября – генеральная репетиция оперы «Жизнь за царя», а 21 сентября – спектакль.

Глава третья
«Душа моя наполнена скорбью»

9 февраля Шаляпин из Петербурга уехал на гастроли в Монте-Карло.

25 февраля 1905 года Федор Шаляпин писал Теляковскому: «Посылаю Вам в этом письме и скорбь мою, и радость.

Душа моя наполнена скорбью за дорогую родину, которая сейчас находится поистине в трагическом положении. На театре войны нас, кажется, совсем разбили – всюду неурядицы и резня – ужасно, ужасно все это тяжело – и, пореживая весь этот ужас родимой страны, я как-то мало ощущаю радость моих успехов на полуфранцузской сцене, несмотря на то что успех на этот раз, кажется, самый наибольший, что я имел за границей.

Посылаю Вам, дорогой Владимир Аркадьевич, обещанные вырезки из газет. Куда поеду отсюда, еще не знаю. Просят очень спеть спектакля два-три в Варшаве, да не знаю, найду ли время.

Здесь есть замечательная талантливая артистка M-elle Farar (американка). Я положительно от нее в восторге. Талантлива, как бес, и прекрасная и артистка, и певица. Пела Маргариту в «Фаусте»…»

Это письмо написано в Монте-Карло после четырех спектаклей в театре «Казино», прошедших с триумфальным успехом. Как всегда перед гастролями, Федор Иванович волновался, поймет ли его публика, примет ли его новшества, оценит ли его французский язык, на котором исполнялись все оперные партии… Но успех определился, публика и музыкальные критики были в восторге от спектаклей, и Шаляпин мог мысленно вернуться в Россию, залитую кровью, слезами, потом, раздираемую противоречиями сверху донизу, конфликтами в правительстве, в обществе, в царской семье. И все это, «неурядицы и резня», болью отзывалось в его душе. Из Монте-Карло многое увиделось ему отчетливее и ярче…

А ведь начало сезона в Большом театре не предвещало, казалось бы, никаких передряг и треволнений. Радостей было больше, чем огорчений, тяжких переживаний, которые одолевают теперь.

Вот уж больше года льется кровь на полях сражений в Маньчжурии. В разговорах с Горьким, Стасовым, Коровиным, Теляковским, с братьями Стюарт Федор Шаляпин выяснил одну общую для всех мысль: все-таки это странная война, оказавшаяся почему-то для многих неожиданной, заставшей Россию врасплох. А между тем в светских кругах, где Федору Ивановичу приходилось бывать, в открытую осуждали верхи за то, что были не готовы к войне. Император Вильгельм открыто предупреждал, что Англия подарила Японии два новейшего типа броненосных крейсера, строившиеся для Аргентины и обладавшие многими серьезными качествами; говорили даже, что Вилли прислал описание этих крейсеров, выразив надежду и опасение, что русским не придется сражаться против них. Николай Второй и его правительство предлагали европейскому сообществу заключить мирный договор, пойти хотя бы на сокращение вооружений, но Франция не могла забыть утрату Эльзас-Лотарингии тридцать лет тому назад, а потому не могло быть никаких договоров с Германией. Англия тоже была против мирных договоров и вместе с Америкой продолжала вкладывать деньги «в бездонный колодезь японской мобилизации», вспомнились газетные строчки. В тех же светских кругах говорили: Вильгельм предупреждал Николая Второго незадолго до начала войны, что два абсолютно достоверных источника свидетельствовали: «Все японские государственные люди решительно стоят за войну, склонив и маркиза Ито на свою сторону». Наконец, за несколько дней сообщал, что следует ожидать начала войны в конце января 1904 года. Но государь все еще надеялся добиться соглашения с Японией, которая вела переговоры в умеренном и примирительном тоне, и это обмануло русского императора, не внявшего тревожным сообщениям о приготовлениях к войне в надежде, что источники сомнительные. И вот – разгром…

И самое странное, Шаляпин узнал здесь, в Европе, что в обществе с самого начала войны царило убеждение, что Япония разобьет Россию и продиктует ей условия мира, и прогнозы европейцев пока оправдываются. А военные говорили, что причина всех наших неудач – Куропаткин. Именно он наполовину виноват в том, что Россия оказалась в тяжелом положении. Говорили, император и правительство настаивали на том, чтобы усилить свое присутствие на Дальнем Востоке, но он как военный министр упорно отказывался увеличивать там количество войск, а спохватился тогда, когда уже поздно. И, командуя войсками, он понял вскоре свою ошибку, упрекая себя и требуя увеличить войска вдвое. Во всех сражениях японцы превосходили нас численностью, как утверждали в светских и военных кругах, приблизительно в пять-шесть против одного. К тому же японцы оказались прекрасными и храбрыми солдатами в атаке, настойчивыми в своих усилиях, их не останавливают огромные жертвы в людях. И в этом лежит секрет их успехов. Наши вводили все новые и новые войска, но они прибывали поздно, очередное сражение заканчивалось победой японцев, наша же армия с трудом преодолевала бездорожье, неся к тому же потери от заразных болезней: климат для русского солдата был неподходящим.

Близорукость Куропаткина дорого обошлась России. Правильно говорил Наполеон: «Победа на стороне крупных сил». К середине августа 1904 года несоответствие сил удалось преодолеть, в действующей русской армии было уже около двухсот тысяч, в японской – триста. И о победе еще невозможно было думать, потому что японцы храбры, генералы умны. Расчеты были на подавляющее преимущество на море. Думали лишить противника поддержки с японских островов, оставить его без снарядов, подкреплений, снабжения… Но и этот замысел провалился: у Японии оказался прекрасный флот, мобильный и боеспособный. Какие-то надежды были на гарнизон Порт-Артура и корабли, стоявшие в его гавани. Но внезапность нападения словно парализовала русские войска и флот. Японцы господствовали и на море, а Черноморский и Балтийский флот пока ничем не могли помочь, шли долгие дебаты о том, как снабжать углем эти корабли. И, несмотря на поражения, самое удивительное в том, что в высших кругах власти были совершенно уверены, что Россия доведет эту войну до победного конца. Так и говорили: будем воевать до тех пор, пока последний японец не будет выгнан из Маньчжурии. Только тогда, дескать, начнутся мирные переговоры и то только между двумя воюющими сторонами. Даже не допускали и мысли о вмешательстве и посредничестве каких-либо третьих стран. Правда, еще год тому назад Германия, Франция и Россия пытались дипломатическими путями уничтожить англо-японское высокомерие и нахальство, правители вели переговоры о заключении мирного договора, который мог бы внести спокойствие в отношениях между Востоком и Западом, но катастрофа все-таки произошла… Мелкими уступками не удалось ее предотвратить. Ясно и другое: храбрость японцев привела их к существенным потерям. Только под Порт-Артуром, по газетным сообщениям, японцы потеряли пятьдесят тысяч человек. И уже почувствовали утомление и гибельные последствия этой кровавой для них войны. Пока ведутся безуспешные закулисные переговоры в Париже и Лондоне: Япония требует Порт-Артур и Маньчжурию. Ощутимые потери под Ляояном отрезвили горячие головы в Японии, и чувствовалось, что она напрягает последние силы. А Россия непрестанно посылала в Маньчжурию свои свежие батальоны. Японские резервы истощались, а русские с каждым днем возрастали в своей мощи. И японцы понимали, что военное счастье медленно, но верно уходит от них. Стали известны слова одного японского генерала: «Кашу, которую мы заварили, мы же теперь должны и расхлебывать». Посредники тоже это чувствовали и предложили Японии понизить свой тон и умерить аппетиты. Судя по светским разговорам, между Вильгельмом и Николаем шли переговоры о мирном договоре между двумя странами. Шли разговоры и вокруг того, что Англия отказалась поставлять уголь Балтийскому флоту России и потребовала тех же санкций от Германии под предлогом того, что эти две европейские державы должны поддерживать нейтралитет и тем самым равновесие в мире. И Германия опасалась… если снабдит русский флот углем, то Англия может объявить Германии войну, а это означало, что слабенький германский флот тут же будет уничтожен. Россия должна в этом случае честно плечо к плечу вместе с Германией сражаться против Англии. Падение Порт-Артура произвело в Европе громадное впечатление. Русские сражались до последней возможности и покрыли себя славой, достойной подражания в веках. Видимо, после этого события охотнее заговорили о мире, понимая, что, в сущности, это была пиррова победа, много японцев полегло у стен крепости. Мир необходим, конечно, но Россия не признала себя побежденной, только вот революционное движение нарастало с каждым днем, особенно после 9 Января 1905 года, Кровавого воскресенья____

Федор Иванович как раз был в Петербурге, когда происходили события, которые подготовили это Кровавое воскресенье… И сейчас все представляется ему таким запутанным, противоречивым, неясным…

Девятого января пролилась кровь рабочих, мирно шедших с петицией к царскому дворцу; они надеялись вручить ее самому царю, который примет их вождей и выслушает их чаяния и надежды.

Три недели в ноябре в Петербурге был Горький, принимал участие в наиболее важнейших совещаниях и собраниях, на которых вырабатывались требования к царю и его правительству. И пусть каждый из них занимался своим делом, но они часто встречались, и Шаляпин был посвящен в то, что порой незаметно для него вершилось в столице… Многое открывалось Шаляпину…

В начале ноября 1904 года в Питере состоялся разрешенный правительством съезд председателей губернских и уездных земских управ, которые должны были определить: что делать?

Опасаясь, что буржуазные интеллигенты не примут радикальных решений, одновременно с заседаниями съезда повсюду собирались кружки разных «честных людей, искренне желающих блага своей стране», как выразился Горький, рассказывая Федору Ивановичу о происходящем в Питере. «Все говорят о созыве Учредительного собрания путем всеобщей подачи голосов. Но вряд земские деятели способны выразить общественные требования всего народа, струсят перед лицом правительства, раскроют свое лакейство и прочие черты из глубин психологии русского обывателя и не предъявят к правительству определенные и серьезные требования коренных реформ общественного и государственного строя. Земские деятели должны отказаться от этой чести, признать себя неспособными, не уполномоченными нацией вступать в торг с правительством и требовать полного представительства народа. Есть в России силы, которые способны предъявить правительству свои народные требования, а если не согласятся на реформы, то народ выйдет на улицу и покажет свою силу. Шутки кончились, наступает время действовать. Мы требуем не только свободу печати, вероисповеданий, восстановления земских учреждений по уставу 1864 года, но и свободу личности, отмену всяких обязательных постановлений и произволов, расширения представительства в земстве, реорганизации городских дум на принципе самого широкого представительства, свободы петиций, амнистии политических преступников. В общем, Федор, настроение повышенное, жизнь кипит, и только заматерелые в либерализме старички не поддаются усилиям радикалов приподнять их чувство собственного достоинства и гражданское мужество. И решения съезда, несмотря на сопротивление властей и запрет его проведения, ограничивают самодержавие. Но это только первая победа в борьбе. Теперь надо бороться за Конституцию, конечно, она на первых порах будет неважная, но она будет, это факт. Теперь нужно во всю силу стараться сделать ее наиболее демократической…» В другой раз Горький рассказал Шаляпину о банкете под председательством Короленко, на который собрались писатели, адвокаты, земцы, свыше шестисот человек: «Давно не видел такого единодушия, Федор. Такие откровенные речи произносили: «Долой самодержавие!», «Да здравствует Учредительное собрание!», «Даешь Конституцию!». Последнее слово впервые произносилось открыто и бесстрашно. Было очень горячо и очень демократично. И сыщики были. Но все предложения, даже самые резкие, вотировались единогласно…»

Много разговоров, слухов было о январских событиях в Петербурге. Да и в газетах много рассказывалось о трагических событиях 9 Января. Накануне забастовали все заводы, фабрики, порт, типографии, ни одна газета не вышла в тот день. Все эти дни рабочие под руководством священника Гапона готовили петицию Николаю Второму. И требования с каждым днем становились все внушительнее и жестче.

«Государь!

Мы, рабочие и жители города С.-Петербурга разных сословий, наши жены, дети и беспомощные старцы родители, пришли к тебе, Государь, искать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать.

Мы и терпеливы, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества; нас душат деспотизм и произвол, мы задыхаемся. Нет больше сил, Государь! Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.

И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы не много просили – мы желали только того, без чего не жизнь, а каторга, вечная мука…»

Рабочие просили, чтобы хозяева вместе с ними обсуждали их нужды. Уменьшили рабочий день до восьми часов, повысили цену за рабочий день, отменили сверхурочные работы, лечили внимательно и «без оскорблений»… «Все оказалось, по мнению наших хозяев и фабрично-заводской администрации, противозаконно, всякая наша просьба – преступление, а наше желание улучшить наше положение – дерзость, оскорбительная для них. Нас поработили, и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии. Всякого из нас, кто осмелится поднять голос в защиту интересов рабочего класса и народа, бросают в тюрьму, отправляют в ссылку… Весь народ, рабочие и крестьяне, отдан на произвол чиновничьего правительства, состоящего из казнокрадов и грабителей. Чиновничье правительство довело страну до полного разорения, навлекло на нее позорную войну, все дальше и дальше ведет Россию к гибели… Разве это согласно с Божьими законами, милостью которых ты царствуешь? И разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть, умереть всем нам, трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты – эксплуататоры рабочего класса и чиновники-казнокрады, грабители русского народа… Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбросить с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой…»

Затем следовали конкретные требования рабочих, которые существенно ограничивали не только самодержавное правление, но и права заводчиков и фабрикантов.

Вскоре стало ясно, что правительство удовлетворить требования рабочих не может. Николай Второй, зная о готовящейся демонстрации рабочих во главе с Гапоном, ничего не сделал, чтобы предотвратить этот поход рабочих к Зимнему, министры распорядились усилить гарнизон войсками из окрестностей Петербурга.

Сто пятьдесят тысяч рабочих из одиннадцати мест двинулись к Зимнему. Рабочие Путиловского завода во главе с членами организованного жандармами Общества русских рабочих шли с церковными хоругвями, с портретами царя и царицы, впереди них шествовал с крестом в руке священник Гапон. У Нарвской заставы их встретили войска, рабочие не подчинились приказу остановиться и продолжали свое шествие; раздались залпы; сначала думали, что стреляют холостыми, но люди от этих выстрелов валились на землю; и тогда побежали, а солдаты продолжали стрелять…

«Гапон каким-то чудом остался жив, лежит у меня и спит. Он теперь говорит, что царя больше нет, нет Бога и Церкви, в этом смысле он говорил только сейчас в одном собрании публично и – также пишет. Это человек страшной власти среди путиловских рабочих, у него под рукой свыше десяти тысяч людей, верующих в него, как в святого. Он и сам веровал до сего дня – но его веру расстреляли. Его будущее – у него в будущем несколько дней жизни только, ибо его ищут, – рисуется мне страшно интересным и значительным – он поворотит рабочих на настоящую дорогу», – писал Горький, очевидец событий, Екатерине Пешковой 9 января 1905 года. И продолжал: «Рабочие проявляли сегодня много героизма, но это пока еще героизм жертв. Они становились под ружья, раскрывали грудь и кричали: «Пали! Все равно – жить нельзя!» В них палили, бастует всё, кроме конок, булочных и электрической станции, которая охраняется войсками. Но вся Петербургская сторона во мраке – перерезаны провода. Настроение – растет, престиж царя здесь убит – вот значение дня».

Через несколько дней Николай Второй принял делегацию от больших фабрик и заводов и сказал представителям рабочих и администрации:

– Приглашая вас идти подавать мне прошение о нуждах ваших, они, изменники и враги нашей родины, поднимали на бунт против меня и моего правительства, насильно отрывая вас от честного труда в такое время, когда все истинно русские люди должны дружно и не покладая рук работать на одоление нашего упорного внешнего врага.

Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы.