Текст книги "Жизнь Шаляпина. Триумф"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

Часть третья
Почему зашаталась Россия

Глава первая
Размышления и сомнения

После бенефиса Шаляпин послал Горькому в Нижний Новгород семь с половиной тысяч, то есть половину полученного гонорара, на общественные нужды, на поддержку Общедоступного театра, на строительство школы, которую предполагалось назвать его именем. Да мало ли на что нужны были Горькому деньги; он развернул такую бурную деятельность, направленную на свержение существующего строя.

Федор Иванович был далек от политических споров, раздиравших общество. Постоянно занятый своими обязательствами, которым он отдавал всю свою душу, склонный к праздному безделью во время редких минут отдыха, когда можно беззаботно перекинуться в картишки и выпить бокал хорошего вина, Шаляпин старался отмахнуться от мелочей повседневной политической жизни и не забивать себе голову различными программами, авторы которых на разные лады предлагали перестроить государственную жизнь России, отмечая в ней одни неполадки, неурядицы, злоупотребления и другие несовершенства.

Федор Иванович, разъезжая по стране и встречаясь с людьми различных убеждений и положения, общаясь в Москве и Петербурге с широким кругом друзей и знакомых, среди которых были и богатые, и не очень обеспеченные, купцы, князья и бароны, люди просто дворянского и просто крестьянского происхождения, бывая на средах, где собирались его друзья-писатели, разговаривая с актерами, музыкантами, режиссерами, все отчетливее ощущал, чувствовал, осознавал, что общество, в котором он живет, накануне каких-то серьезных и глубоких перемен; уже подспудно, незаметно для поверхностного взгляда идут какие-то, ему еще непонятные преобразования. Все очевиднее для него становится и другой фактор – в России, не зная ни устали, ни покоя, самоотверженно и безбоязненно ведется работа по разрушению существующего строя, и люди, которые занимаются этой тайной, подпольной деятельностью, ни перед чем не остановятся, чтобы довести ее до победного конца. Максим Горький, всемирно известный писатель и его друг, был одним из видных организаторов этой тайной деятельности сотен и тысяч людей.

Непрерывное преобразование жизни, вечное поступательное движение ее, когда обветшавшее отмирает и нарождается нечто молодое и сильное, – это закон человеческого существования. Но почему замена одного другим обычно окрашивается такой обильной кровью? Политические убийства следовали одно за другим, а царская охранка вылавливала террористов и жестоко расправлялась с ними. Министры, генералы, губернаторы… И наконец 15 июля 1904 года министр внутренних дел Плеве был убит бомбой, брошенной эсером Сазоновым. Почему-то многие радовались пролитой крови, дескать, избавились от тупого, грубого царского чиновника. Говорят, что даже некоторые генералы пили за здоровье Сазонова… Что же происходит в России?

Особенно обострилось внутреннее положение России в последние годы. Словно проснулись все слои русского общества от глубокой спячки. Общественное движение приобретало ускорение. То и дело вспыхивали студенческие волнения, ни с того вроде бы ни с сего возникали уличные демонстрации, все смелее становилась печать… Чуть ли не повсюду распевали: «Дайте нам конституцию, на первый раз хоть куцую». На съездах хирургов, на земских и даже дворянских собраниях… Взрыв возмущения вызвал приказ отдавать протестующих студентов в солдаты. Все чаще в газетах сообщали о волнениях на селе. Все чаще сообщали о жестоких расправах с бунтарями. Все чаще возникали стачки, которые грозили перейти во всеобщую забастовку. Горький при встречах совершенно уверенно говорил о неотвратимом подъеме революционной волны и приводил бесчисленное множество фактов нарастания общественной активности. Доходило до того, что довольно обеспеченные, богатые люди выражали открыто свое недовольство. Известный в Воронеже педагог и общественный деятель Бунаков не раз высказывался за конституцию, а на совещании земства о нуждах сельского хозяйства, которое проводил министр финансов Витте, высказал сомнение в полезности подобных совещаний и бросил фразу, которая вскоре облетела всю Россию: «Незачем пристраивать новый клозет к старому зданию, а лучше старое совсем сломать и на его месте построить новое». За эту фразу Бунаков поплатился тем, что у него закрыли школу, разогнали самодеятельный театр, в котором играли талантливые крестьяне, а сам он был выслан за пределы Воронежской губернии и тем самым был лишен любимой педагогической деятельности. А ведь он не был революционером, тем более террористом. И пострадал не только Бунаков. Расправились почти со всеми участниками совещания…

Губернатору Слепцову и председателю совещания Алисову объявили выговор за то, что допустили вольные речи, смысл которых сводился к одному – «так жить нельзя». В знак протеста против выговора губернатор подал в отставку; Алисов, вся «революционность» которого сводилась к протесту против телесных наказаний, призывал всех собравшихся не таить в себе накопившихся чувств и высказывать откровенно, делиться своими нуждами, планами, предложениями. И вот такой разгром… Оскорбленный после выговора Алисов, как дворянин и кирасир в прошлом, бросился в Крым, к Плеве, чтобы вызвать его на дуэль. Но к Плеве дальше передней его не пустили. Об этом эпизоде в общественной жизни много тогда говорили, все были возмущены хамством и бесцеремонностью Плеве и его помощников. Плеве называли выскочкой, временщиком, а Витте – провокатором: ведь именно он затеял это совещание в Воронеже.

И вот убийство Плеве… А год тому назад в трех уездах Харьковской губернии поднялись крестьяне со своими требованиями, но эти аграрные волнения были подавлены губернатором стрельбой, нагайками, розгами. Тогда же были убиты Боголепов и Сипягин, царские министры.

И Горький тогда еще говорил, что чем враждебнее будет правительство относиться к своим согражданам, в чем-то не согласным с их действиями, тем ожесточеннее будет сопротивление. Так оно и получилось. Происходили какие-то тайные земские съезды, на которых вырабатывались какие-то таинственные резолюции. Увеличивалось количество подпольных организаций, ставивших перед своими членами террористические цели и задачи. Многих из них выловили, уничтожили, но это не испугало подпольщиков. И в начале 1904 года Каляев в Кремле средь бела дня убил дядю царя, великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы. Да, великий князь не пользовался в Москве уважением, более того, поговаривали об оргиях, которые он устраивал, о самодурстве, о половых извращениях, из-за которых якобы оставила его жена, навестившая, кстати, Каляева в тюрьме, в знак благодарности, как шутили беспардонные шутники, но почему люди возлагают на себя право быть судьями над другими людьми… Да, и Плеве, может, был не самым умным и справедливым царским чиновником, но почему его надо убивать… Конечно, Горький не раз говорил, что русская революция будет пострашнее всех прежних революций, это будет такой ураган, по его словам, который многое просто сметет и немногие уцелеют. Подобные предсказания не нравились Шаляпину. У него дети…

Что же происходит в России? Почему зашаталась великая держава? Развязанная Японией война унесла много жизней, а либералы и радикалы посмеиваются над патриотическими статьями в «Новом времени», дескать, Суворин и во время русско-турецкой войны четверть века тому назад пел все те же возвышенные песни. А ведь Суворин всего лишь призывает общество к тому, чтобы оно было внимательнее к солдатам и офицерам, которые на Дальнем Востоке защищают честь России, защищают железную дорогу, с большими жертвами построенную в Маньчжурии русским народом, на деньги русских налогоплательщиков.

Почему для Михаила Васильевича Нестерова 1904 год, по его словам, – год несчастий и всяческих бед, война с Японией, гибель кораблей, гибель Макарова и Верещагина, даровитейшего и благородного адмирала и славного художника, а старший врач «Петропавловска» просто был другом его юности. Почему Нестеров испытывает неизъяснимый ужас при известии об этом трагическом событии, нечто страшное входит в его сознание. Судьба посылает ужасные переживания России. И в связи с этим Нестеров отказывается от персональной выставки: «Война – дело серьезное, и не нам, художникам, теперь занимать собою внимание общества, да еще с такой выставкой, как предполагаемая моя, хотя и серьезная, но в то же время нарядная по внешности, по убранству своему, а у России – много и слез, и отчаяния, и самого тяжкого горя…»

Так думал, размышлял, переживал это время художник Нестеров. Так думало и высказывалось большинство тех, с кем приходилось общаться Федору Шаляпину.

Одновременно с этими вполне ясными, естественными и непонятными чувствами и переживаниями высказывались и такие мысли и суждения, которые резко осуждали войну с Японией, относили ее к захватническим, а потому не выражали никакого сочувствия ни царскому правительству, ни гибнущим на Дальнем Востоке…

Почему Горький всегда радуется, когда узнает, что в России произошло что-то плохое? Почему он накануне войны с Японией, узнав из прессы об ошибках в конструкции броненосца «Орел», сначала хохотал, по его словам, а потом ему стало грустно? Ладно, стало грустно, но это понятно, но почему хохотал… А когда началась война, когда повсеместно возникали патриотические манифестации в поддержку правительства, а главное – тех солдат и офицеров, которые отправлялись на фронт, Горький осудил эти манифестации, дескать, они устроены монархистами и черносотенцами. А между тем в рядах манифестантов были и вполне почтенные и известные в обществе люди… Стало чуточку яснее, когда Федор Иванович, только что вернувшись из Питера, случайно столкнулся с Леонидом Андреевым. Естественно, заговорили о войне, Федор Иванович высказал свои огорчения, а Леонид Николаевич тут же показал письмо от Горького, находившегося в Сестрорецке и заканчивавшего пьесу «Дачники». Слова, мысли, настроения этого письма запали в душу Шаляпина: «…Через каждые два часа из Питера приходит поезд и привозит вести. Я читаю телеграммы и отравляюсь «патриотизмом». Но – это неопасно, хотя возмущает.

В тревожное и спутанное время нужно оперировать с точными принципами и мнениями – из них же первое: воюют правительства, а не народы, и воюют для упрочения своей власти, а не в интересах всей страны. Ну и пускай воюют. Бьют народ? А конечно! Его всегда били, бьют и будут бить, и это до поры, покуда он не научится уважать себя. А газетчиков я бы перевешал, разумеется, не на здешних соснах. Вот – сволочь! Как лгут, что говорят!..»

У Леонида Андреева тоже какая-то сумятица в душе. Вроде бы он согласен с Горьким, тоже высказывал иронические замечания относительно патриотических манифестаций, в которых участвовало так много «дураков и мерзавцев», а в их действиях уж слишком много было «зазывательного и граммофонного». Патриотические сцены, по его словам, были поставлены хоть и с претензиями, но из рук вон плохо… «Думаю, – сказал Андреев, – что интерес к войне, если не будет особенных осложнений, скоро ослабнет. Как-никак, а публика все же слишком культурна, чтобы долго отдаваться некультурным интересам. Конечно, публика «Новостей дня», которые сообщают сначала о пропаже серебра в ресторане «Эрмитаж», а потом тут же через день опровергают свое сообщение, публика, читающая бульварные кровавые романы, прилипнет к войне, но даже мещанину мало-мало обтесанному скоро приестся патриотизм и захочется Бальмонта… Я первый раз переживаю войну, и, в сущности, ужасно интересно. Человек не то обнажается, не то что-то привходит, но становится он другим и переоцениваются некоторые новые ценности и проясняются дремавшие понятия. Точно стояли без работы несколько станков и уже заржавели, а теперь приходится пускать их в ход. Что значит я русский? Огромный вопрос, и вовсе не так легко решается. Вот некоторые знакомые женщины хотят пойти на войну сестрами милосердия, спрашивают моего мнения, а я не могу им ответить со всей определенностью. За последние годы растоптали какие-то важные руководящие принципы государственной жизни; газетчики, революционеры, царские чиновники приняли в этом самое активное участие, и уже начинаешь стыдиться, что тебе больно, что наших бьют. И делать вид, как Горький, что воюют правительства, а не народы, тоже невозможно. Просто сказать «не мое дело» можно, но как ты будешь чувствовать себя после этого? Не загрызет ли совесть? Разум велит мне это сказать, а чувства протестуют: нет, раз Россия воюет, значит, и меня это касается, волнует, переживаю поражения как собственные. Тут я с Горьким не могу согласиться… Все это, Федор, смутно, сумбурно, но опять-таки интересно. Сначала, признаюсь тебе, я испытывал какие-то странные, противоречивые чувства, пускай, дескать, воюют, но потом никак не могу отрешиться от тех событий. Обычно сосредоточен на внутренней жизни, пытаешься разобраться в самом себе, жизнь посторонних людей чувствуешь меньше, она кажется недоступной для понимания и кажется вообще неподвижной… А тут сижу и как-то все по-иному воспринимается, вроде бы сижу за тем же столом, за таким же чистым листом бумаги, а видишь за тысячи верст широкое движение сотен тысяч, миллионов людей, их боевое снаряжение, пушки, интенданты, нехватка продовольствия, убитые, не успевают подвезти снаряды и ружья… Много страданий, мужества, огневой, стихийной жизни… Мир как представление исчезает, остается мир как воля. И земля стала меньше, компактнее. И все время перед глазами стоит картина: океан, снежная буря, валы, мрак и прорезает их японская миноноска. И стоит японец, офицер с японским лицом, умный, смелый, и направляет свой корабль против моих соотечественников… Грустно все это… Как бы не проиграть эту войну…»

Ну ладно. Горький категорически не хочет отравляться патриотизмом, считает, что патриотизм цветет только в газетах, а на улицах и в обществе – насмешки, война не популярна. Осуждает князя Трубецкого, который призвал земское собрание послать патриотическую телеграмму, как и те, кто освистал это предложение. Но почему патриотические чувства – это верноподданнические чувства? И почему выражать патриотические чувства – это бестактность, это, дескать, выражать чувство привязанности к престолу… Андреев сомневался…

Тревожно было на душе. Сейчас-то несколько успокоился народ, война вошла в быт и сознание, а то ведь сразу же после объявления войны на бирже поднялась паника. Люди сходили с ума. Народ кинулся в сберегательные кассы и вынимали свои вклады, опасаясь, естественно, пропажи своих вкладов. Да и как же не опасаться: в Финляндии – национальные волнения, послали туда войска; война с Японией сложилась неудачно – за разгромом эскадры потопили крейсер «Варяг», пятьсот человек команды, взорвали «Корейца», забрали в плен наш транспорт с двумя тысячами наших солдат и офицеров… Что все это значит? – как кол в душе стоял этот вопрос. И капельку стало яснее, когда услышал от одного знакомого жандармского офицера: «Дела, знаете ли, много: всё в манеж студентов и курсисток загоняем. Как же! Вместо того чтобы петь гимн, извините за выражение, они ходят и кричат: «Да здравствует Япония!» Закрыли несколько газет за антипатриотические выступления, в которых просто желали поражения своему государству, его ослабления, что могло бы повести к социальной революции и победе пролетариата во внутренней войне. Высказывали и такое предположение, что первые же успехи русского оружия в этой войне подтолкнут царских чиновников к расправе с оппозиционными партиями, без различия их направлений».

И действительно, министр юстиции в беседе с иностранными корреспондентами заявил, что в России есть 10–15 тысяч бунтовщиков, возбуждающих русское общество против порядка в стране. Если их сразу выслать куда-нибудь за окраину – страна успокоится, ручается в этом. Вот какой недалекий человек управляет юридической службой великой державы. Шаляпин бывал в таких городах, куда ссылали бунтовщиков, в Нижнем Новгороде например… Сколько там было ссыльных, и какую деятельность они развернули против так называемого порядка, над которым уже все смеются. Какие демонстрации устраивали эти ссыльные и местные их питомцы, требуя освободить Горького и других заключенных в тюрьму…

Горький, Горький… С ним хлопотно, а без него грустно, плаваешь, не зная ответов на вроде бы простейшие вопросы. Если был бы здесь, то под его напором и настойчивостью, с какой он всегда доказывал свою всегдашнюю правоту, Федор Иванович давно бы успокоился, зная, что и как ему думать по тому или иному спорному, противоречивому, сложнейшему вопросу. У Горького почти не было сомнений, он все просчитывал наперед, словно провидец-ясновидец, предугадывал события. Конечно, знал он очень много, называл всегда такие книги, о которых Федор Иванович даже и не слышал никогда, и он тут же в захватывающей форме, словно это криминальное приключение, рассказывал или об этой книге, или об авторе ее. Разве забудешь рассказ Горького о революционере Берви-Флеровском, с которым он познакомился лет одиннадцать тому назад?

Горький в то время жил в коммуне с такими же радикально настроенными, как и он сам, «поливал из ведрышка просвещения доброкачественными идейками», по его словам, сблизился с революционерами-марксистами. И вот в эту коммуну на Ново-Арсенальной улице в Тифлисе зашел к ним Берви-Флеровский, почтенный автор нескольких нашумевших в свое время книг, а в январе 1892 года – служащий железнодорожного контроля в Тифлисе. По словам Горького, он тогда приехал из Костромы в Тифлис для получения паспорта, чтобы уехать за границу: более тридцати лет он подвергался преследованию со стороны царских чиновников, не выпускавших его ни на минуту из-под своей опеки. И за что? За то, что поддержал тверских дворян, которые «почтительно верноподданнически обращали внимание императора Александра Второго на некоторые упущения в его манифесте об освобождении крестьян от крепостной зависимости», призывали его быть более последовательным в своей реформаторской деятельности; тверское дворянство готово отказаться от своих сословных привилегий, за полное уничтожение сословного антагонизма, это оно предлагало созвать совещание, в котором приняли бы участие выборные от всего народа без различия сословий. Тринадцать мировых посредников из той же Тверской губернии, ссылаясь на решение Дворянского собрания, отказались выполнять Положение 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян, в своих решениях и действиях они будут опираться на собственные убеждения и совесть, исполнять же императорское Положение 19 февраля они признают противным общественному благу. Среди этих мировых посредников были братья Бакунины. Правительствующий Сенат, рассмотрев действия мировых посредников, осудил их за составление и распространение заявления, в котором содержались недозволенные суждения о постановлениях и действиях правительства, они получили по два года заключения в «смирительном доме» и лишены «некоторых особенных прав и преимуществ». Государь император в честь тезоименитства государыни соизволил освободить арестованных от заключения, но лишение «некоторых особенных прав и преимуществ» осталось в силе. Это была тяжелая кара для сторонников политической свободы, которым запрещалась общественная деятельность. Дворянство приумолкло. И лишь надворный советник Берви, сын профессора Казанского университета и сам выпускник этого университета «по юридическому факультету со степенью кандидата с особым отличием», чиновник особых поручений при департаменте министерства юстиции, выступил в защиту тринадцати мировых посредников, осмелившихся высказать свое несогласие с Положением от 19 февраля об освобождении крестьян. Они не совершили преступления, а их арестовали, судили, вынесли приговор, но освободили от заключения, лишив некоторых прав. Тверские дворяне исполнили свои прямые обязанности. Они открыто заявили о своих убеждениях и о своих мнениях относительно законов, которые им предстояло выполнять в качестве должностных лиц. Они не призывали крестьян к волнениям, а лишь высказывали то, что решило на своем собрании значительное число дворян. И судилище над ними – это оскорбление всего дворянства, попытка запугать и держать его в рабском унижении, в страхе заключения и ссылки, тем самым препятствуя им высказывать свои чувства и убеждения. В цивилизованном государстве, утверждал Берви, поступок тверских дворян мог бы повлечь за собою увольнение их от должности и ничего более. Берви просит императора оградить дворян от такого произвола, который унижает честь дворянского сословия. И если не будут устранены подобные гонения, то, обещает Берви, Россия пойдет по пути развития революционных идей. Он призывает императора вести Россию по пути мирного прогресса, любовь к революциям вышла из моды, стала пользоваться даже презрением… Любители революций – это как дотлевающие угли, посыпанные пеплом общественного мнения, они были обречены на естественную смерть. Но для этого необходимо предоставить гражданам России политические свободы, возможность свободно и беспрепятственно выражать свои мнения и убеждения. А что получается на деле? Стоило студентам там предъявить свои скромные требования об улучшении условий их жизни и учебы, как на них обрушились жандармы и солдаты, разогнавшие мирную демонстрацию. Стоило талантливому поэту и переводчику Михаилу Михайлову выступить за равноправие женщин, как началось его преследование, а уж когда написал обращение «К молодому поколению», как тут же его арестовали и отдали под суд. Все ожидали, что он будет прощен, потому что он лишь высказывал свое мнение. Но суд приговорил его к шести годам каторги и пожизненному поселению в Сибири. Значит, у правительства не хватало здравого смысла простить Михайлова, и тем самым оно увеличило число поклонников, окруживших поэта ореолом святого страдальца. Эта несправедливость снова возбудила в обществе мысли о необходимости революции, о необходимости насильственным путем добиваться прав и свобод личности. Ожесточение, месть, несправедливость по отношению к несчастному поэту сделали его мучеником, увеличили число его последователей, но никого не устрашили, как добивалось правительство. Но те, кто надеялся на мирный путь развития, разочаровались, потому что надеялись, что никаких гонений после великих реформ не должно быть. Берви, по словам Горького, обращал внимание правительства, что чем сильнее террор против инакомыслия, тем глубже и быстрее будут укореняться в сознании людей революционные симпатии и идеи крайней партии в обществе, тем быстрее будет увеличиваться число протестантов против существующего образа правления, если самая смелая часть общества, среди которых и тринадцать мировых посредников, и поэт Михайлов, и студенты, вышедшие с петицией, будет подвергаться преследованиям, то она, естественно, начнет симпатизировать революционным движениям, а это предвещает для России катастрофические несчастья. И призывал императора оградить дворян от произвола и в управлении следовать политике самовоздержания…

Шаляпин хорошо помнил, как Горький особо выделял эти слова, придавая им глубокий смысл.

Но правительство не послушало трезвые предостережения потомственного дворянина, надворного советника, чиновника особых поручений департамента министерства юстиции. Напротив, с этих пор началось открытое преследование. Сначала хотели предать его суду, но потом приняли решение освидетельствовать его умственные способности и отдали психиатрам. В итоге решили уволить из департамента за неосмотрительное участие в политическом движении, которое не соответствует «пользе службы».

Уволили, сослали в Астрахань и установили за ним наблюдение. Двадцать пять лет жандармерия опутывала талантливого публициста сетью своего шпионского наблюдения. Но все-таки ему удалось написать «Положение рабочего класса в России» под псевдонимом Н. Флеровский и «Азбуку социальных наук», а эту книгу выпустил вообще без авторства, псевдоним его уже чуткие жандармы быстро раскрыли. Эти книги Горький признавал лучшими для своего времени, они оказали мощное воздействие на молодую интеллигенцию 70-х годов. Берви-Флеровский талантливо и убедительно доказывал, приводя огромное число неопровержимых фактов, что существующий порядок вещей нуждается в коренной ломке.

Горький, со слов его старших единомышленников, называл Берви-Флеровского «первым революционером России». А ведь он хотел найти для России путь наибольшего прогресса без революций и даже без потрясающих реформ. Печатное слово, по его мнению, может убедить образованное общество соединить свои интересы с интересами рабочего класса и крестьянства, и тогда исчезнет взаимная ненависть и зависть, и все будут счастливы. Берви считал, что может быть дурная монархия и хорошая республика, но может быть и дурная республика и хорошая монархия. Правительство должно внушать народу больше терпимости во взаимоотношениях между людьми различных классов, смягчать внутреннюю вражду и дать больше свободы для проявления гражданам своих возможностей. И чем меньше грубых и невежественных чиновников, тем меньше нелепейших и зловреднейших идей в обществе будет распространяться.

И вот человек, перед которым открывалась блестящая карьера ученого, профессора Петербургского университета, двадцать пять лет скитается по России под постоянным наблюдением жандармского управления, получает наконец место бухгалтера в Костромской губернской земской управе, и только потом уж он оказывается в Тифлисе, где Горький и познакомился с ним.

Удивительный старик, ему в то время было уже за шестьдесят. Такой же бескорыстный и отважный, как и тридцать лет тому назад, когда и начиналось революционное брожение на Руси. Интеллектуальное развитие человека дает больше удовольствия и счастья, чем вещи и богатство. Интеллектуальным богатством человек легче делится, порождает вокруг себя атмосферу доверия и справедливости. Таким образом устанавливает между людьми солидарность устремления, а если человек думает только о приобретении богатства, вещей, то это порождает между людьми зависть, а зависть порождает рознь, столкновение интересов. Это единственный путь, который может привести к свободному и спокойному прогрессу. Но задачу эту выполнить трудно. Вот что, дорогой Федор, говорил нам первый революционер России. Мы смотрели на него с уважением, но то, что он проповедовал нам, давно уже устарело. Уже в то время перед ним стояли более радикальные задачи. А сейчас – и говорить нечего… Тридцать лет борьбы с самодержавием многое изменило в людях, в способах и методах революционного движения. Такие, как Берви-Флеровский, лишь звали к борьбе с произволом и насилием, а каким путем добиваться справедливого устройства общества, он не знал, уповая лишь на мирные, эволюционные меры понуждения правительства..

Федор Иванович хотел бы отмахнуться ото всего этого ужасного, мрачного, кровавого, но Горький повелительным жестом призывал его к покорному вниманию, дескать, пригодится, послушай… А дорогой Алекса продолжать развивать свои революционные мысли…

Причина всей волнений, неурядиц в обществе – крестьянский вопрос. До освобождения крестьяне в некоторых губерниях имели больше земли, чем после освобождения, возникли волнения, которые были жестоко подавлены. Сначала чуть ли не все слои русского общества с радостью и облегчением отнеслись к манифесту от 19 февраля 1861 года. Даже враги самодержавия поддержали реформы Александра Второго, сделавшего, по их мнению, великое дело: «Имя Александра принадлежит истории, – писал Герцен, – если бы его царствование завтра же окончилось, все равно, начало освобождения сделано им, грядущие поколения этого не забудут… Гнилое, своекорыстное, алчное противодействие закоснелых помещиков, их волчий вой не опасен. Что они могут противопоставить, когда против них власть и свобода, образованное меньшинство и весь народ, царская воля и общественное мнение. Мы имеем дело не со случайным преемником Николая, а с мощным деятелем, открывшим новую эру для России; он столько же наследник 14 декабря, как Николая. Он работает с нами для будущего… Из дали нашей ссылки мы приветствуем Александра II, редко встречающимся с самодержавием, – мы приветствуем его именем Освободителя…» Чернышевский также поддержал реформы Александра Второго: «Высочайшим рескриптом 25 ноября и 24 декабря 1857 года благополучно царствующий государь император начал дело, с которым, по своему величию и благотворности, может быть сравнена только реформа, совершенная Петром Великим. Благословение, обещанное миротворцам и кротким, увенчает Александра II счастьем, каким не был увенчан еще никто из государей Европы – счастьем одному начать и совершить освобождение своих подданных».

Но вскоре здравомыслящая часть русского общества поняла, что обманулась в своих надеждах и ожиданиях. Чернышевский был брошен в Петропавловскую крепость, а потом сослан на каторгу, Герцен заговорил совсем другим голосом. И все потому, что не оправдались надежды на политические свободы, по-прежнему попирались права человека на свободомыслие. Оживились и славянофилы. Веруя в самобытный путь развития и решения всех острых политических и социальных вопросов, Самарин, Хомяков, Аксаков в полный голос заговорили против существующего государственного строя как противоречащего национальным особенностям славянского характера. «Путем государства, – писал Аксаков, – пошла Западная Европа и разработала великолепное государственное устройство с чрезвычайными оттенками, доведшими его в Америке до высокой степени либерализма. Но это либеральное государство есть все-таки неволя, и чем шире ложится она на народ, тем более она захватывает народ и себя и заменит его духом закона, учреждения, внешнего порядка. Если либерализм государственный дойдет до крайних пределов, до того, что каждый человек будет чиновником, квартальным самого себя, тогда окончательно убьет государство живое начало в человеке. Передовые умы Запада начинают сознавать, что лежит не в той или иной форме государства, а в самом государстве, как идее, как принципе, что надобно говорить не о том, какая форма лучше или хуже, какая форма истинна, какая ложна, а о том, что государство, как государство, – есть ложь. Славянские народы представляют нам иное начало – начало общинное. Славянские народы, русский народ по преимуществу, есть народ без-государственный».

Западники тоже протестовали против существующего порядка вещей. Но мотивы, цели, средства их достижения предлагали совсем иные.