Текст книги "Жизнь Шаляпина. Триумф"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

Горький прошел все стадии революционной борьбы с царизмом, многих участников этой борьбы знал лично, а о других читал или слышал от их соратников. Освобождение крестьян в 1861 году вызвало открытое недовольство и бунты. Чернышевский понял обман и в обращении «К барским крестьянам» звал их на борьбу, «к топору» звал Русь. И действительно, разочарованные крестьяне ожидали одного, а получили другое, в тридцати двух губерниях поднялись с протестом. Волнения крестьян были подавлены, в некоторых случаях жестоко, в селе Бездна вызвали солдат, стреляли из орудий по безоружной толпе, были сотни убитых и раненых. Подобные действия правительственных чиновников вызвали взрыв негодования со стороны либерально настроенной молодежи. Повсеместно начали возникать кружки, члены которых резко осуждали существующий строй и проповедовали социалистические идеи. Резко обострилась обстановка после подавления студенческих волнений, требовавших всего лишь смягчить драконовские законы и казарменную дисциплину в Медико-хирургической академии и университете Петербурга: право сходок, участие студентов в распределении стипендий и пособий, право иметь студенческую кассу, библиотеку. Зачинщиков арестовали и выслали на родину под присмотр родителей и надзор полиции. Так вольнодумцы-протестанты разбрелись по всей России, создавая литературные кружки, становившиеся центром свободомыслия и антиправительственной агитации. Выстрел Дмитрия Каракозова, дворянина, попытавшегося убить царя Освободителя, и казнь его по приговору Верховного уголовного суда лишь увеличили число партии радикалов. Возник кружок чайковцев, названный так по имени его организатора Н.В. Чайковского; появились «Исторические письма» П. Лаврова, звавшие «критически мыслящие личности» своей самоотверженной деятельностью перевоспитывать народ в духе социализма, а для этого необходимо идти в народ, не боясь никаких жертв для блага народа; привлек внимание своей страстной непримиримостью Сергей Нечаев, бежавший за границу и организовавший там журнал «Народная расправа», в котором звал к беспощадному террору против царских чиновников и служителей самодержавия вообще.

Михаил Бакунин бесстрашно участвовал в революционных событиях в европейских странах, дважды его приговаривали к смертной казни и дважды заменяли пожизненным заключением в Саксонии и в Австрии. Затем выданный России и посаженный в Алексеевский равелин Петропавловской крепости и сосланный в Сибирь, он оттуда бежал через Японию в США, а потом в Лондон; всю жизнь он боролся против тирании, за независимость человека от всякой власти. Жизнь Бакунина казалась легендарной, имя его тоже овладевало молодыми умами и сердцами.

Большое распространение в этой среде получили книги Шелгунова, Кетле, Флеровского, Михайлова, Токвиля, Фурье, Сен-Симона, Пфейфера, Луи-Блана, Лассаля, Милля, наконец, «Капитал» Карла Маркса и другие сочинения марксистов… Ни у кого не возникало сомнений в том, что Россия накануне больших социальных потрясений. Молодые люди разных национальностей пошли в народ, чтобы агитировать крестьян, отобрать землю у помещиков. Переодевались коробейниками, разъезжали по ярмаркам, сеяли слухи, бросали социалистические семена, лозунги, идеи в надежде, что они прорастут в душах крестьян, и они поднимутся в своем протесте до восстания. Но из этого ничего не получилось. Попробовали даже использовать имя великого князя Константина, якобы несогласного с реформами, чтобы поднять крестьян. Но ни мистификации с самозванством, ни мирная пропаганда идей социализма ничего не дали: гибли сотни, тысячи молодых пропагандистов, но результата ожидаемого не было: сами же крестьяне выдавали таких пропагандистов, считая их призывы «социалистическими бреднями и утопиями».

Немало Горький рассказывал и о том, как складывалось и развивалось революционное движение в Грузии, Финляндии, Польше, на Украине и Белоруссии. Везде сначала возникали кружки, появлялись студенты, гимназисты, грамотные рабочие… Везде изучали «Капитал» Маркса, читали его статьи, книги и статьи его последователей. Марксистские идеи на окраинах России падали на благодатную почву: патриотически настроенная молодежь связывала борьбу против самодержавия с национальным освобождением и завоеванием полной независимости и самостоятельности своего государственного развития.

В Польше, в частности, еще не забыли жестокое подавление восстания 1863–1864 годов, тысячи ссыльных осели в Сибири, их родные, друзья, знакомые рассказывали об этих событиях детям, а те в свою очередь передавали рассказы своим… В Польше недовольных было много, марксистские идеи усваивались и распространялись быстро. Все чаще появлялись статьи, в которых рабочих и крестьян приглашали становиться под знамена прогресса для того, чтобы вместе шествовать «к лучшему будущему». Революционный зов Запада прогремел на баррикадах Парижской коммуны. Там пролилась кровь ради будущего счастья неимущих и угнетенных, а ведь именно трудовые слои народа, угнетенные и бесправные, создали величественное здание цивилизации, здание, в которое трудящихся не допускают… Социалисты звали прежде всего молодежь на борьбу с самодержавием, с угнетателями-тунеядцами.

В Польше под влиянием Маркса, Энгельса, Лафарга идеи социальной революции порой одерживали верх над патриотическим лозунгом «Да здравствует Польша!». Разгорающаяся классовая борьба – вот главное, что должны понять польские и русские революционеры, и объединить свои усилия. «Долой патриотизм и реакцию!», «Да здравствует Интернационал и социалистическая революция!» – эти лозунги, подсказанные марксистами, становились первоочередными чуть ли не повсеместно.

Если раньше протестующая молодежь поклонялась вождям народных восстаний за национальную независимость, то теперь у всех на устах были имена Засулич, Желябова, Софьи Перовской… Открытая, честная борьба становилась скрытой, тайной, повсюду возникали кружки с тайными целями свержения царя и правительства. Шаляпин узнал, что уже три десятилетия молодые люди, поколение за поколением, горячие, образованные, самоотверженные, объединяются, сплачиваются для того, чтобы «от ликующих, праздноболтающих, обагряющих руки в крови» перейти «в стаи погибающих», раскрыть им глаза, в каком рабстве они живут и в чем причины такого их положения, позвать их на борьбу, дав понять, в чем их сила. Если эти «погибающие» воспрянут духом и вместе поднимутся против общего врага, то царство несправедливости и неправды рухнет в пропасть и над их землей встанет вечное солнце свободы и благоденствия.

«Мое тогдашнее душевное настроение весьма походило на настроение того юноши-рыцаря, который задается целью разбудить спящую царевну, невзирая на ожидающие его лично испытания. А объект всех этих душевных мук и забот – весь трудящийся люд – тоже представлялся мне вроде этой спящей царевны, которую стоит лишь разбудить чудодейственным дуновением социализма, и он проснется, восстанет, сбросит с себя позорное иго рабства, освободит себя и всех…» – так вспоминал Феликс Кон в своей книге «Сорок лет под знаменем революции».

Социалисты всех мастей поняли, что мирной пропагандой прогресса не добьешься, и перешли к террору как главному средству достижения своих целей. Убивать и убивать царских чиновников. Запугать правительство, тогда оно пойдет на уступки, а это приблизит общественный переворот, ускорит подготовку активных революционных кадров. Молодые революционеры увидели, что их пропаганда мало тронула рабочие и крестьянские души. Тогда они посчитали эту народную массу невежественной, темной, малосознательной. «А нам было некогда, – вспоминал все тот же Феликс Кон. – Надо было торопиться… Горячей кровью сердца мы готовы были подтолкнуть движение вперед и, по возможности, скорее осчастливить человечество… Мы смутно сознавали, по какому пути должно идти движение, но нам было некогда… Все силы сосредоточились на политической борьбе, традиционный бланкизм делал свое дело, – и мало-помалу на поверхность всплывала идея захвата власти… «Народная воля» мыслила этот захват власти после целого ряда террористических актов как акт, организованный и проведенный в жизнь ею. «Пролетариат» же в этом вопросе мыслил этот ожидаемый захват скорее как «диктатору пролетариата».

Думая о захвате власти, народовольцы обрушили свой террор на головы губернаторов, генералов, министров, охотились на царя и его семью, и наконец 1 марта 1881 года охота завершилась: царь Освободитель погиб от руки террориста Гриневицкого. Заседание особого присутствия Сената в конце марта 1881 года приговорило к смертной казни Рысакова, Михайлова, Желябова, Перовскую, Кибальчича и Гельфман, освобожденную по беременности. 3 апреля 1881 года приговор был приведен в исполнение на Семеновском плацу в Петербурге. Убийство царя Александра Второго повело к жесточайшим преследованиям любого живого слова и любого протестующего против правительства жеста и поступка.

Заметную роль в организации революционного движения играл Марк Андреевич Натансон, прозванный «генералом от революции». Именно он призывал отбросить всякие мелкие разногласия и объединиться. Он бывал в Швейцарии, в Лондоне, встречался с Лавровым, эмигрантами-букинистами, именно он стремился создать единую революционную организацию, был одним из создателей общества «Земля и воля».

Через полвека Лев Дейч вспоминал в книге «За полвека», как возникали и проходили первые совещания первых революционеров в России: «Тогда мне не представлялось ничего особенного в этом нашем собрании. Но теперь, припоминая по прошествии многих десятилетий всю обстановку и происходившие дебаты, нахожу этот съезд чрезвычайно оригинальным, даже романтичным. И в самом деле: в задних комнатах, с занавешенными окнами, небольшого двора в еврейском местечке около двенадцати отчаянных бунтарей в течение нескольких дней совещались о вызове восстания среди крестьян окрестных сел и деревень. Многое дало бы правительство, чтобы накрыть это сборище «крамольников». Но все кончилось для нас благополучно. Мы разъехались в разные стороны. Число этих «крамольников» значительно увеличилось с тех пор. Они научились тайнам подпольной работы, многому научились они и многое уточнили в своих программах, но неизменной осталась в них одна черта – их не страшили ни аресты, тюрьмы и даже смерть. Предстоящие сражения с правительством ничуть не пугали их, они готовы были бросаться в самые рискованные предприятия, зная, что могут погибнуть, и в этом они не видели ничего трагического – на то они и шли, усматривая в этом даже нечто возвышенное: смерть с оружием в руках ради интересов трудового народа ничуть не страшила, более того, самые отчаянные мечтали погибнуть с красным знаменем на баррикадах, выйти победителем никто и не думал. И такая самоотверженность легко объяснялась широко распространенным на Западе представлением о России как темной, невежественной, нуждающейся в том, чтобы ее ввели в круг западных высоких цивилизаций. А ради этого можно и пожертвовать собой. И эти темные, невежественные, забитые нуждой, голодом и непосильным рабским трудом готовы хоть сейчас восстать против своих притеснителей и насильников – помещиков и чиновников.

Михаил Бакунин способствовал своими выступлениями и поступками распространению на Западе подобного мнения о России и русском народе. Он сыграл роковую роль в избрании России для революционных экспериментов. Маркс и марксисты увидели в нашей стране широкие возможности для воплощения коммунистических идей и замыслов. Получится – хорошо, а не получится – такую страну не жалко. Вспоминая свое революционное прошлое, И.П. Белоконский в книге «Дань времени» писал, что среди многочисленных течений в революционном движении можно выделить два направления: чистые пропагандисты верили в значение книги и слова, шли в народ, проповедуя знания, а для этого нужно самому быть всесторонне образованным; другую группу составляли последователи Нечаева и Бакунина, требуя «бросить все», отказаться от учебы, наука не нужна народу, пока народ находится в цепях рабства, «ученость» лишь еще глубже отделяет народ от интеллигенции, просвещенных от непросвещенных. «Познакомившись впоследствии с литературой о Бакунине, я был немало изумлен, каким образом Михаил Александрович мог быть зачислен в народолюбцы, причем П.Л. Лавров некоторое время утверждал, что он и Бакунин одно и то же. Дело в том, что Бакунин был самого низкого мнения о русском народе. Герцен сообщает такой, например, факт. В 1849 г., став во главе дрезденского восстания, Бакунин предлагал, для защиты Дрездена, поставить на городские стены уники знаменитой Дрезденской галереи, включая и «Мадонну» Рафаэля. Он был убежден, что культура немцев так высока, что армия не решится громить величайшие произведения искусства. А когда его спросили – согласился бы он на такую меру против русских войск, М.А. ответил: «Не-ет! Немец – человек цивилизованный, а русский человек – дикарь, – он и не в Рафаэля станет стрелять, а в самую, как есть, Божию Матерь, если начальство прикажет. Против русского войска с казаками грешно пользоваться такими средствами: и народа не защитишь, и Рафаэля погубишь». А вот что ответил Бакунин Герцену, когда последний сочувственно отозвался о русской общине: «Если фаланстеры исчезают в тумане, зато ваша хваленая русская община более тысячи лет недвижно коснеет в навозе. Дикое невежество и суеверие, патриархальный разврат, тупоумное царство китайской обрядности, отсутствие всякого личного, презрение к достоинству человека, или, лучше сказать, – незнание, совершеннейшее неподозревание его, бесцеремонность наивного насилия, холодно-зверская жестокость и полнейшее рабство обычая, мысли, чувства и воли – вот душа этого тысячелетнего, бессмысленного, гниющего трупа». Казалось бы, что такой взгляд на народ должен был бы оттолкнуть от него Бакунина. Но нет – оказывается, «труп» важен именно за свое невежество, вследствие которого можно утилизовать такие народные взгляды, как принадлежность всей земли народу, так как право пользования последнею принадлежит не лицу, а целой общине, миру, и, наконец, что самое важное, враждебное отношение общины к государственности. Другими словами, «труп» носит все зачатки анархии. И здесь зарыта собака. На невежестве можно обосновать анархические планы…»

Популярны были на Западе и мысли, высказываемые П.Н. Ткачевым: «Мы должны раз и навсегда вычеркнуть из своего словаря пошлые и бессмысленные фразы о каком-то народном гении, фразы, взятые нами напрокат у реакционеров-славянофилов. Мы не должны, не имеем права возлагать на народ чересчур больших надежд и упований. Нечего говорить глупости, будто народ, «предоставленный самому себе», может осуществить социальную революцию, может сам наилучшим образом устроить свою судьбу. Только трусам свойственно льстить и вилять перед ими же созданными кумирами… Тот не любит народ, когда сваливает исключительно на его плечи великое дело социальной революции. Освобождение народа при посредстве народа – это та же теория народной самопомощи, под громкими фразами которой буржуазные экономисты стараются скрыть свое бессердечие, свое эгоистическое отношение к народным страданиям, к народному горю… Ни в настоящем, ни в будущем народ, сам себе предоставленный, не в силах осуществить социальной революции, только мы, революционное меньшинство, можем это сделать, и мы должны это сделать как можно скорее».

Теоретиков, вождей, особенно за границей, было много. Все они издавали журналы или газеты, высказывали радикальные мысли и предложения, читали лекции для русской молодежи, которая, возвращаясь в Россию, начинала практическую деятельность по воплощению этих идей. И.С. Тургенев 9 июня 1873 года писал Лаврову в Цюрих: «В «Правительственном Вестнике» появилась большая и беспощадная статья от имени правительства насчет наших цюрихских студентов; их обвиняют во всевозможных ужасах, упоминают (не называя, впрочем, вас) о ваших лекциях – и кончают объяснением, что те из наших соотечественников, которые останутся в Цюрихе после 1 января 1874 года, будут лишены всех прав и не допущены ни в какие казенные места и ни в какие учебные заведения. Вследствие этих драконовских мер наша русская молодежь в Цюрихе, вероятно, разлетится прахом, а с нею и библиотека, куда мне теперь незачем посылать экземпляры моих сочинений».

Действительно, как и предполагал Тургенев, русская молодежь разлетелась из Цюриха по всей России и начала упорную пропаганду радикальных идей в русском обществе. В это же время началось увлечение идеями Маркса и его последователей: его «Капитал» стал обязательной книгой для изучения в кружках, возникавших по всей России. Одновременно с этим все большее влияние приобретал в России и Первый Интернационал, его практика овладения душами людей. «Я сразу был охвачен водоворотом всех течений, – вспоминает Белоконский, – но примкнул только к одной, совершенно юной группе. Во главе ее стояла красивая, совершенно молодая женщина, Люда Волькенштейн…» Здесь читали лекции, в которых проводились мысли, что «нет Бога, и отрицалась святость веры и семьи»; профессор Зибер читал «социалистический курс политической экономии по Карлу Марксу». Сам Белоконский отправился в «народ», а Люда Волькенштейн «нежданно-негаданно сделалась террористкой»: вместе с Гольденбергом принимала участие в убийство харьковского губернатора князя Кропоткина в 1879 году. «Хождение в народ», как известно, не дало ожидаемых результатов. «Ужасающая безграмотность, тьма, невежество и бесправие крестьянского населения совершенно парализовали революционную работу, тем более что правительственные репрессии лишали возможности свободной работы в деревне… Конспиративная, тайная деятельность, не говоря уж о громадном проценте жертв, захватывала такие ничтожные круги населения, что, в сущности говоря, овчинка не стоила выделки», – вспоминал Иван Петрович Белоконский.

Овчинка не стоила выделки… И Россию захлестнул террор, казавшийся единственным выходом разрешения противоречий между классами. Но как бороться в Польше, если после восстания 1861–1863 годов русский царизм наделил польских крестьян землей, тем самым выбив почву для пропаганды на селе социалистических идей. А если русский царизм создаст условия для человеческого существования всех рабочих, крестьян и служащих – на земле, на производстве, в обществе вообще, то уживутся ли социалистические идеи в человеке труда, будет ли он мечтать о захвате власти?

Горький и Шаляпин много раз встречались в Москве, Нижнем Новгороде, Ялте, Петербурге… О многом разговаривали. Говорили они о том, что происходило в России за последнюю четверть века. Эти разговоры подталкивали и Шаляпина к размышлениям не только на общие темы, о положении русского человека в обществе, но и о собственной судьбе, которая не казалась ему такой уж безоблачной, как можно было предположить по внешним фактам его биографии.

«Вот, допустим, Собинову или Тартакову не хочется петь за десять тысяч в год в Большом театре, им предлагают недостаточно с их точки зрения. Они уходят, их не удовлетворяют условия… Они останутся, если их остановят новым контрактом. Значит, их ценят, ими дорожат. А если Трезвинский потребует? Ему могут отказать: таких, как он, много… Так и на заводе, в департаменте, на земле должно быть… Но бывает ли? Есть хорошие рабочие, они добиваются хорошей заработной платы. Есть плохие, нерадивые, они разоряют хозяина, который имеет право уволить такого. Ну, тут масса всяких случайностей, кому и повезет при равных условиях, не без этого…»

Порой до Шаляпина доходили и совсем уж абсурдные с его точки зрения идеи: земля и орудия производства должны быть изъяты из частных рук и перейти в общую собственность трудящихся, в собственность социалистического государства. Одни утверждали, что земля должна перейти в собственность к тому, кто ее обрабатывает, другие ратовали за то, чтобы земля перешла в собственность социалистического государства. Что из этого выйдет? Заранее никто не мог предсказать.

Бывало, Шаляпин следил за судами над террористами. Порой речи их звучали убедительно. Они отрицали этот строй, видели в нем источник зла, нищеты народа… Но они убивали… Судили других за то, что те ревностно служили законам Российского государства. В последнем слове некоторые из них, стараясь очиститься от грязи, которой их якобы забрасывали прокуроры, пытались оправдать свои действия. Дескать, их обвиняют в пролитии крови, а их убеждения признавались вредными для общества. Некоторые следовали принципам «Народной воли», подписывались под всем, что эта «Народная воля» совершила. И считали это не преступлением, а исполнением священной обязанности. А кто его обязывал совершать эти кровавые деяния? Народ, любовью к которому они все клянутся? На путь террора, по их словам, заставила вступить необходимость. И каждый раз они доказывали, что ими убитый человек – плохой, грязный злодей, но кто дал им право судить, плох или хорош этот человек? И как просто они решают сложнейшие вопросы человеческого бытия: уберите этих людей, которые издеваются над своими подчиненными и зависящими от их воли, и все изменится. Не будет бесчеловечных действий начальствующих лиц, и террор станет менее острым, и напряжение в обществе спадет. Конечно, жалко казненных. Но разве менее жалко убитых, убитых подло, исподтишка. Ох, как это противно…

Читая отчеты, слушая пересказы о том, что происходило на суде, защитительные речи подсудимых и обвинительные прокурора, он становился то на одну, то на другую сторону. Да, говорит подсудимый, он участвовал в борьбе против существующего строя. Он поднялся на борьбу потому, что видел нищету и страдания народа. «Одежда, пища, квартира, воспитание детей и свет науки для всех людей – вот наши требования, вот требования миллионов рабочих. Неудовлетворение этих потребностей уподобляет человеческую жизнь жизни животных. Под влиянием этого неудовлетворения в людях просыпаются дурные страсти, как зависть, из другие свойства, деморализующие как эксплуатируемых, так и эксплуататоров. Только социалистический строй может спасти человечество и вывести его из болота, в которое его столкнула господствующая ныне социальная система…» В этих словах одного из рабочих-подсудимых было много справедливого. Действительно, надо искать выход, надо что-то менять для того, чтобы каждый человек в своем отечестве чувствовал себя необходимым и полезным. Но и господин прокурор, признавая справедливость некоторых требований рабочего, отрицал возможность осуществления социалистических замыслов на практике: «люди остаются людьми», со всеми своим недостатками и эгоистическими интересами, и ожидать, что с установлением социалистического строя они нравственно возвысятся, в них будут преобладать благородные чувства, а дурным будет положен предел, просто обманывать самих себя. Хорошо бы подобное произошло в жизни, но надеяться на это значит верить в утопические химеры. Рабочий осуждает существующий строй за то, что капиталисты, не находя порой сбыта своей продукции, сокращают производство, выбрасывают тысячи рабочих на улицу, лишая их самого необходимого в жизни. «Такое явление, – убеждал рабочий судей, – может прекратиться только тогда, когда производство и распределение не будет зависеть от конкурирующих друг с другом экономических интересов отдельных лиц, когда руководящую роль в хозяйстве будут исполнять общественные учреждения, ставящие себе целью лишь благо всех…» Вот для этого рабочие и создают свои организации. Такие организации на Западе существуют легально, а в нашей стране за такую деятельность грозит смертная казнь.

Может, прав тот рабочий, слова которого вспомнились сейчас? Но и прав прокурор – «люди остаются людьми», надеяться на то, что они так быстро изменятся, наивно… И выступления приговоренных тоже удивляли – они продолжали призывать засевать социалистическими идеями огромное поле человеческой деятельности. И обильный урожай соберет в будущем человечество. Это и будет наградой первопроходцам, погибшим в борьбе за правду и справедливость.

Горький не раз говорил, что борьба с самодержавием потребует много сил, революционный авангард еще недостаточно многочислен, а народные массы, ради которых социалисты идут на такие жертвы, еще темны и невежественны, не понимают своей выгоды в социальной революции. Вряд ли они могут оказать серьезную поддержку в борьбе. Есть, конечно, и среди рабочих сознательные элементы, вот Заломов и его товарищи в Сормове… Но таких маловато, среди учительниц и учителей тоже появились сознательные, по словам Горького, Жозефина Гашер, жена Заломова, Мария Федоровна Андреева, знаменитая актриса… Но маловато, маловато… Поэтому нужно привлекать сочувствующих, приводить им факты произвола, издевательств, притеснений, злоупотреблений властью, чтобы пробудить сочувствие к угнетенным в сердце либерально настроенной интеллигенции, вести пропаганду и среди чиновников-либералов, всяческими способами привлекать внимание к этим фактам и либерально настроенной дворянской и буржуазной среды… Самодержавие в либеральных кругах вызывало недовольство, распоряжения были чаще всего непопулярны, царизм утрачивал поддержку; а быть либералом, протестующим против бюрократии самодержавия, считалось одним из признаков порядочности. Вот, казалось бы, архитектор Малиновский в Нижнем Новгороде и его супруга Елена Константиновна, зажиточные, благополучные люди, а вместе с Горьким участвуют в общественном движении. Елена Константиновна вообще признавалась, что встреча с Горьким четыре года тому назад и ее участие в различных делах, затеваемых Горьким, повлияли на всю ее жизнь, перевернули ее благополучное существование, «изломали, в корне изменили мое мировоззрение». Что их-то толкает на путь борьбы с самодержавием? Или в Ялте доктор Средин… Или вот недавняя встреча Нового года с художественниками. Горький говорил, что среди гостей был и самый настоящий «нелегальный» революционер, друг Качалова, что какое-то время он скрывался у Марии Андреевны на квартире Желябужского, крупного государственного чиновника… А мог бы он, Шаляпин, отказаться, если б Горький попросил его о такой услуге? Конечно нет! Было бы непорядочно. И действительно, по словам Горького, чаще всего нелегальные революционеры прятались от преследований в таких вот богатых квартирах, как у Андреевой. Ну кто подумает… И прятались, и получали деньги, и скрывали нелегальную литературу. И сколько уж он сам, Федор Шаляпин, передал Горькому на революционные нужды.

Недавно Шаляпин послал билет на «Демона» Софье Григорьевне Рубинштейн, сестре композитора, как и просил его Петр Вейнберг. И он это сделал с удовольствием. И Горький одобрил его внимание к Софье Григорьевне, и, оказалось, вовсе не потому, что она – единственная оставшаяся в живых родственница замечательного композитора, а потому, что она в Одессе, где жила несколько лет тому назад, и сейчас, в Москве, помогала революционерам, собирала деньги и передавала им: как учительница музыки, она имела широкий круг знакомств в обществе, ее дом был открыт для всех нуждающихся в ее помощи, в том числе и революционеров. У нее бывали, по словам Горького, и либералы, и революционеры, легальные и нелегальные. Спрашивать было неприлично. И каждый знакомый мог привести в дом какого-нибудь бомбиста, и его принимали. В Одессе у нее бывали и Желябов, и его единомышленники. И по вечерам в открытую велись разговоры о свержении существующего строя. Разные высказывались соображения, и радикальные, и призывы к мирным средствам борьбы… Конечно, не болтали об этом, берегли ее дом…

Федор Иванович порой слышал, что враг силен и организован, а потому необходимо расшатать эту крепость самодержавия. А для этого все средства хороши, в том числе и террор. Идет борьба с царизмом не на жизнь, а на смерть.

Но почему не только обездоленные боролись с царизмом, но и многие выходцы из зажиточных слоев? Трудно объяснить… Горький тоже ведь не из обездоленных. А Мария Федоровна? А Малиновские? А Качалов? Пройдет не так уж много времени, и Шаляпин сам ответит на возникшие сейчас вопросы.

Приведу из воспоминаний старых революционеров два факта. «Придя в контору, я увидел нескольких товарищей по заключению, также еще не получивших обвинительного акта, – вспоминал С. Лион в книжке «От пропаганды к террору». – В числе их припоминаю Чудновского Исаака Лазаревича, родного брата известного по большому «процессу 193» Соломона Лазаревича Чудновского, державшегося на суде чрезвычайно умно и с большим достоинством. Он был сослан в Тобольскую губернию вместе с другим выдающимся героем этого процесса Феликсом Волховским. В это время Исаак Чудиовский был еще молодой человек, немногим старше меня. Сорок лет спустя сын его, коммунист, был комендантом Смольного института и погиб на фронте Гражданской войны смертью героя…»

Упоминавшийся уже И.П. Белоконский, рассказывая о причинах ареста киевских студентов, вспоминает «необычайной глупости полицеймейстера Гюббенета»: «Эта глупость соединялась у него еще с каким-то злорадством… Стремясь уничтожить в Киеве крамолу, Гюббенет прибегал к самым нелепым мерам, вызывающим общее негодование. Так, например, борясь с украинским движением, он как-то заставил всех проституток одеваться в национальный украинский костюм, который, таким образом, превращен был в признак разврата, и дозволял всем нахалам свободное обращение с каждою девушкой в украинском костюме, до приглашения ее к себе на квартиру включительно…» Агенты полиции стали приставать прежде всего к девушкам в национальных костюмах – гимназисткам, курсисткам… Или он же издал приказ – не вызывать более трех раз артистов. Во время выступления одной очень популярной артистки галерка, где много было студентов, не вняла этим глупым указаниям и не ограничивала себя тремя вызовами. Гюббенет возмутился и предписал полиции изъять из галереи крикунов. Но как это сделать в тысячной толпе? Полиция… стала тащить первых попавшихся студентов. Остальные вступились за своих товарищей. На галерке началась свалка, перенесенная затем на улицу. Таким образом, трагедия произошла из-за сущих пустяков. На другой день она приняла совсем тяжкий характер… Начались обыски и аресты…»

И.П. Белоконский ссылается на свидетеля, который видел, как московские студенты встречали высланных киевских студентов и как «охотнорядские патриоты» разогнали эту демонстрацию поддержки. Но не на этот факт я хотел бы обратить внимание: среди арестованных студентов оказался «и мой брат, впоследствии – предводитель дворянства и человек очень консервативного образа мыслей».