Текст книги "ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ"

Автор книги: Виктор Тихомиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Однажды, она, буквально подскочила среди ночи на своей койке в рабочем бараке, будто из-за стрельбы на улице, а в самом деле, пронзенная совестливой мыслью, что все добрые люди уж давно сражаются за Светлое будущее, а она до сих пор мнется, не решается начать.

Поутру, захватив давно сберегаемую бутыль самогону, еле уместившуюся в кошелке, отправилась она прямиком на рынок, потому что захотелось ей перемен уже невыносимо.

Самогону ей принес как-то ее «обидчик», еще когда ухаживал, в виде гостинца с аэродрома. Он неделю прослужил там практикантом-техником, а на самогоне могли летать аэропланы, когда кончался керосин. Самогону там всегда был аварийный запас, и все пользовались, тем более по качеству, как напиток, он превосходил все известные сорта.

Рынок представлял собой толпу голодранцев, с редкими вкраплениями военных или более-менее опрятно одетых людей. Там девушка довольно быстро высмотрела щуплого солдатика, который все время трусовато озирался, хоть и имел за спиной винтовку помимо вещевого мешка.

– Продашь обмундировку? – сразу подступила к нему Матрена.

– Зависит от условий. Что даешь? – неприветливо пробурчал боец.

– Самогону дам, – приоткрыла Матрена на секунду кошелку с бутылью. Парень, склонившись к бутыли, принюхался и сказал, как отрезал:

– Весь заберу. Пошли, сниму там, за домом, одежу.

– Давай, только винтовку разряди, тогда я в случае чего справлюсь с тобой, – пронзила Матрена суровым взглядом бывшего бойца. Тот лязгнул затвором, показал, что пусто в стволе и в магазине.

За домом солдат вынул из мешка крестьянские штаны, лапти, ситцевую рубаху и, ворча, принялся переодеваться.

– Я добрый, навоевался. Два раза контужен. Хозяйство все порушено. Скотина дохнет. К дому подамся нынче же.

– Козел ты контуженный! – не стала ему сочувствовать Матрена, – То – Революция! Народное дело, а то – скотина!

Тут же она нацепила солдатские штаны, затем сняла юбку, в которую уложила остальные части своего бабьего убранства и, завязав в узел, убрала в кошелку. Вздохнув напоследок, девушка надела гимнастерку, ремень, взяла в руки фуражку.

– Давай-ка ты, пока не ушел, остриги меня, – удержала она дезертира за рукав, – дело-то нехитрое.

Матрена достала сверток, в котором обнаружились ножницы и костяной гребень. Затем она присела на огрызок поваленного артиллерийским взрывом телеграфного столба, призывно мотнув головой.

Парень не стал возражать, а скоренько, по-солдатски остриг девушку, сперва «в кружок», а после еще короче, сколько позволяла его сноровка.

– Винтовку, может, тоже отдашь? – спросила Матрена, наблюдая свои разлетающиеся по ветру локоны.

– Это уж хрен! Я и так продешевился, – дернулся бывший солдат, – лучше я из нее обрез себе смастерю.

– Ухо не отрежь! – испугалась Матрена. – Бомбу тогда дай, небось есть у тебя? – поднялась она с места, отряхивая остатки волос.

– Бомбу забирай, я ее сам боюсь, – парень отдал спрятанную было бомбу, немедленно перекочевавшую в Матренин карман. Взамен девушка отдала еще две луковицы, за стрижку и бомбу, чтоб со спокойной совестью уйти на фронт гражданской войны и отомстить там за поруганную любовь барам, господам и прочим белоручкам, к которым она почему-то причислила и учителя рисования.

– Буду за тебя, куркуля, народное дело упромысливать! – бросила она солдатику на прощанье, затягивая ремень и молодецки притопывая ногой в солдатских обмотках и ботинке.

Парень пристыжено потопал прочь, шаркая по дороге лаптями и окончательно теряя остатки солдатской выправки.

24

На рынке и у колодцев много ходило разговоров о дивизии Василия Чапаева. Вроде он был за красных, разъезжал повсюду на длинном автомобиле, сидя позади, поскольку имел ранение особенное. По крайней мере, в отличие от других, он раздавал иногда излишки трофеев и даже продуктов, бедноте. Сам нуждающихся отыскивал и выбирал, поскольку жулье быстро заметило, и начали отираться у его дивизии, нарочно в рванье и с грязными мордами, под вид бедноты, чтоб перехватывать эти подарки. Но Чапаев их мигом различал и сек беспощадно плетью.

Настоящие работники из крестьян его за эту благотворительность немного недолюбливали, поскольку всякую голь считали лентяями и дармоедами. Полагалось у них, что или работать надо и тогда не обеднеешь, или уж просить Христа ради. Зато рабочие из городских уважали шибко.

А Чапаев так не считал и всех желающих брал под свое крыло, чтобы в совместной борьбе достичь вскоре Светлого будущего. При этом ни одного боя он не проиграл, и ни одна пуля его не брала. «Я их пасу», – говаривал он, когда спрашивали, и выковыривал очередную откуда-нибудь из каблука.

Но рассказывали, что все же один раз, еще на германской подранили и его. Чапаев после все мечтал вылечиться окончательно и скакать тогда в атаку на белом коне. Он и бурки носил кавказские две, то белую, то черную, а зимой обе за раз. Очень был привлекательный для женских глаз мужчина.

Особенным вниманием пользовались его усы, более напоминавшие поручни. Они-то якобы и отводили пули стороной.

В детстве еще, в подмастерьях у сапожника, починил он цыганке персидский туфель, и та посулила ему чудесные усы, в которых не будут ему грозить ни пуля, ни булат.

Но однажды, на империалистической войне с германцами, уже имея четырех «Георгиев», он как-то раз проиграл свои усы в карты немецкому фельдфебелю, ночью в их окопе, когда «братались». Тут же и пришлось сбрить.

А днем, в лихой конной атаке на эти окопы, тот же фельдфебель его и ранил из карабина. Чапаев немца конечно сперва изрубил в капусту, но час спустя уже не мог усидеть верхом.

Через месяц только усы вновь отрасли, и будущий легендарный комдив немеряно набил шишек, ссадин, и дважды едва не погиб, пока усы не обрели прежнего эффектного вида.

Потом революция, опять война, вокруг Василия стали собираться бойцы. Сперва возили командира в тачанке, после завелся автомобиль марки Форда.

Матрену долго носило кругами по следам боев красных с белыми, пока не занесло однажды в самую середину места расположения чапаевского войска. Проснувшись раз в одном полуразоренном стогу на околице села, она обнаружила что на главную улицу, топоча копытами, въезжает конница с красным знаменем, а следом поспешает нестройная колонна солдат со звездами на шапках.

Под стук своего отважного сердца, Матрена немедленно стог покинула и устремилась вслед бойцам.

…

В описываемый момент Василий Иванович Чапаев стоял на крыльце ветхой, но большой избы и, шевеля волшебными усами, созерцал под собой небольшую толпу редкостных оборванцев, собравшихся здесь, поскольку с вечера была приколота на воротах бумага с надписью «Запись добровольцев».

– Ну шо, голь?! – обратился к ним Чапаев, крутя ус. Воевать хотите за Народное дело или так, подъедаться у меня? Ладно, правды вы не скажете все равно. Да и не голь вы отныне, – возвысил он голос, – а самый настоящий пролетарьят! Я ж вижу вас насквозь и нахожу, что все вы, как есть настоящие пролетарии. Жизнь все летела мимо вас, летела и чуть было не пролетела совсем мимо. Но на то мы и бойцы – Чапаевцы! – убедительно стукнул он себя в грудь, так что гул пошел, и некоторые из толпы оглянулись на церковь – не колокол ли ухнул, – чтоб всех пролетариев соединить, добавить крестьянства, и вместе отобрать взад у буржуев все, что мимо вас, к ним пролетело! А то вон их как раздуло! – гневно махнул он рукой в сторону желтой, косо висевшей вывески, изображавшей румяного толстяка в жилете, при часах, держащего в вывернутых руках красную колбасу и фиолетовый окорок, между которыми помещалась красиво выведенная надпись «Мясо – колбасы».

Оборванцы расправили свои плечи, и взгляды их, до того тусклые от голода, прояснились. Некоторые по-молодецки подтянули пояса и самые лохмотья оправили на себе по военному. Толпа придвинулась вплотную к крыльцу, заметно увеличившись числом.

Тут из-под подмышки у Чапаева вывернулся прикомандированный комиссар Клочков, тоже протянул руку вперед и набычился, кося одним глазом на командира, а другим будто желая прожечь дыру в крыльце, в ожидании паузы.

– Вот комиссар Клочков, тоже агитировать знает, – заметил того комдив, – валяй ты!

– Взять хоть Карла Маркса, – сходу заголосил комиссар, – хоть Энгельса Фридриха, оба, что нам говорят, о чем толкуют? Оне нас учат, что скорее верблюд протиснется в игольное ушко, чем буржуй в светлое будущее! Потому что, кто не работает, тот не ест! Нечего! Я правильно? Правильно говорю!? – закричал он, скосив глаза на Чапаева.

– Короче! – опять взял слово комдив, – подходи по одному и записывайся. Одежу и винтовки добудете в бою, опытные бойцы пособят, патронов скоро из-за границы революционные товарищи пришлют – завались, а кашей накормим опосля переклички.

Матрена с восторгом слушала комдива. Комиссар понравился ей меньше.

И Чапаев про себя, сразу выделил миловидного паренька, с вытаращенными встречно глазами, в мешковатой форме и с тонкой шеей. Попутно он удивился своему, через чур быстрому расположению, к этому ротозею-недорослю.

…

В следующий момент, в конце шедшей под уклон улицы показалась едва различимая в облаке пыли тройка лошадей, запряженная в тачанку. В тачанке сидело с пяток полуголых бойцов и следом, сверкая пятками, бежало еще десятка два с половиной таких же. Один из бегущих припустил с такой силой, что и коней опередил.

– Чехи! Чехи! Чехи с хутору выбили! – орал он во все горло, будто в восторге. Так с вытаращенными глазами он и оказался схваченным мощной чапаевской пятерней за гимнастерочную грудь и воздет на воздух, будто живая гиря.

– Чехи? – пытливо поинтересовался Чапаев, – А винтовка твоя иде?

Полузадушенный парень махнул сверху рукой куда-то назад и тут же рухнул с верхотуры в дорожную пыль.

Тут и тачанка подлетела, и кони стали, как вкопанные перед командиром.

– По ко-о-о-ням! – пропел Чапаев оперным голосом, уже стоя в тачанке и спихивая сапогом последнего из перетрусивших бойцов. Затем он протянул вожжи заскочившему ездовому и, махнув вперед пятерней, унесся в громыхающей тачанке стоя и не оглядываясь, должно быть в сторону чехов.

За ним, с еще большей скоростью понеслась ватага тех же перетрусивших было бойцов, которых через минуту обогнали повыскочившие из дворов конные.

Когда достигли околицы, за командиром неслась уже целая кавалькада всадников. Тут же к ним стали присоединяться поднятые Чапаевским криком конники с обоих краев села, спрыгивавшие с сеновалов с девками, или наоборот, из подполов с окороками, квашеной капустой и самогоном. Взлетев на своих поджарых коней и слившись с ними в одно целое, они сметали калитки, изгороди и выносились в поле, образуя организованную лаву.

Чапаев особым образом махнул шашкой и его мигом поняли десятские и командиры сотен, начав забирать шире и рассыпаясь по всей степи. Сам же Чапаев, двинув кулаком в шею ездовому, направил тачанку на бугор, достигнув вершины которого, развернулся и прильнул к биноклю, поправляя пулеметный прицел.

Чехи, быстро двигавшиеся колонной со стороны хутора, спешно перестраивались в цепь, выкатывали вперед орудия, и броневик с двумя круглыми башнями пустили для острастки вдоль своего строя.

Но ничто уже не могло остановить чапаевцев. Даже бугор с тачанкой задрожал ровной дрожью, похожей на рокот нарастающего землетрясения от топота сотен копыт. Каждый всадник, бешено вращая саблей или выставив пику, мысленно был метров на сто впереди себя, и рвался быть еще дальше, впереди всех товарищей, с молниями клинков в руках.

Этот ветер навстречу и общий гул, слил всех в одно общее окрыленное тело и душу, не замечающую отдельных потерь, потому что отпадали сраженные, лишние части, душа же только ширилась. И если б не вражеская цепь впереди и орудия, которые уже разорвали надвое воздух и врезали навстречу первой шрапнелью, так что в рев атакующих вплелись первые крики и хрип раненных, то вся конница так и летела бы вперед и лесом, и по ржи до первой пропасти, чтобы ухнуть всей конной тьмой в бездну.

Но было кому затормозить разгон и принять на себя сметающий удар чапаевцев.

Чехи и рады бы убежать в свою Чехию, и вернуть взятый хутор, или зарыться с головой глубоко в землю, но судьба распорядилась иначе. Хотя держались они стойко и разбежались далеко не все, но через час не было уже никаких чехов и в помине, только опрокинутые пушки, да кровавый туман. Поваленный же броневик остывал в луже масла, бесполезно вращая в воздухе колесами на резиновом ходу.

Чапаев, так и не выстрелив ни разу, стоял широко расставив ноги в тачанке, смотрел в бинокль и довольный наворачивал на палец свой великолепный ус.

…

Вечером того же дня добровольцы-новобранцы, заодно с чапаевцами, сидели подле ярко горящего костра и с нетерпением ждали, когда сварится обещанная каша. Каша доходила в полевой кухне неподалеку. Запах этой каши определенно касался ноздрей вечно голодных чапаевцев, добрую половину которых, составляли почти подростки, и полно было косоглазых китайцев, возраст и даже пол которых мудрено было определить.

Комиссар Клочков умело пользоваться этим для политпросвещения, появляясь всегда с подветренной стороны, от кухни, вместе с запахом пищи. Этим он обеспечивал себе всеобщее расположение и внимание.

Приблизившись к огню, комиссар нервно мотнул косматой башкой и сходу повел свой комиссарский разговор:

– Вот разобьем беляков скоро, великолепная жизнь начнется! Дай Бог каждому! Карл Маркс и Энгельс Фридрих вместе с товарищем Троцким лично уже все обдумали на своих партийных съездах и нам с Василием Ивановичем определили линию, как и что. Голову ломать не надо. Вот уже мировая Революция ступила на порог, и мы воюем как бы внутри у нее, бьем буржуев! Вам – только радоваться, что почти дожили до такой великолепной победы. Отцам не пришлось, деды и не надеялись, а вам – пожалуйста, полная мера будет! Живи в охотку! – обвел он всех таким взором, будто уже лежат вокруг грудами плоды революционной победы, а бойцы не решаются, робеют брать их полной мерой, каждый по своей потребности.

– А вот, я извиняюсь, конечно, с бабами-то как поступим после столькой пролитой крови? – влез в разговор чрезмерно увешанный оружием мелкий боец, – по братски… или, скажем, по справедливости? Эвон сколько нас, – махнул он рукой на сверкавших белками глаз и зубами бойцов, – некоторых же не убьют, живые останутся, плюс крестьянство, дезертиры окопавшиеся повылезут, контрикам тоже понадобится… Всем ведь подавай … это. Как быть-то, как разобрать? – запальчиво приблизил он свое лицо к комиссарскому, и обе его руки стиснули мертво, одна эфес шашки, другая – рукоятку нагана.

Все разом смолкли. Вызывающе треснуло в костре полено, рассыпав по земле огненные искры.

– Закуривай, – протянул комиссар бойцу кисет и сам набил и раскурил от одного уголька самодельную трубочку. Не все заметили, да и не видать было ни пса в метре от костра, что лицо его побагровело, а углы губ соединились с раздутыми ноздрями двумя чертами и вздрогнули.

– О контре только ты не хлопочи, – заговорил он тихо и зловеще, – их и дезертиров мы откопаем и перебьем полностью. Пролетарьят этим как раз и займется, – прищурил он один глаз, так что стал одной половиной похож на китайца. – Бабы, которые ваши, бойцовские, те останутся, как есть, в неприкосновенности, на своих местах. А девки, – возвысил он голос, – все, поголовно будут общие! – рубанул он воздух рукой, как шашкой, а в пальцах бойца, задававшего вопрос, исчезло напряжение, и они отпустили эфес и наган, и сам он отшатнулся.

– …И давать будут всем без отказки! А героям, особо отличившимся в боях за революцию, мигом давать будут! – закричал комиссар орлиным криком, и все подростки, китайцы, не говоря об опытных красноармейцах, устремили к нему вспыхнувшие надеждой на будущее глаза. – Пусть попробуют только не дать! Не дала – к стенке! Так вот у нас будет! Увечным там, которые без рук или без ног остались, тем ос-о-бое обхождение и… услуги, – подчеркнул он, еще нажав голосом, – особые! Пусть только, в порядке контрреволюции, попробуют отказаться! – зашипел он теперь змеем, так, что даже пожалели многие тех девок, и согласились про себя отступиться, не настаивать на услугах.

– Р-р-аз и в распыл! Их ведь девок не убывает. Это мы – гибнем. А если брать в мировом масштабе, то их просто…, ну…завались! Девок этих, я точно, точно знаю и вам говорю – на всех хватит!

Глаза комиссара выкатились и приобрели вид поганых белых грибов, с черными угольями посреди каждого.

Бойцы привскочили со своих мест и стали дико озираться вокруг, как бы ища чего-то. Руки их потянулись непроизвольно к оружию, а ночной воздух вмиг утратил свою свежесть, а стал, как мыло.

– Как это может быть, чтобы девок не хватило!? Из Африки, что ж не завести девок? – продолжал выкрикивать комиссар, – Завезем! Индийские товарищи поделятся. Бу-у-дьте покойны! – завыл он вдруг как-то по волчьи, – я вам говорю, комиссар Клочков! Дай Бог каждому!

Он схватил открытым ртом воздух, поскольку в груди его кончился кислород,

– А то ишь, моду взяли, не давать красным командирам! Бойцам, то есть, – быстро поправился комиссар, – Суки! Ах, суки какие! Всех их, всех… порубать! – неожиданно вывел он, – Такие хлопцы из-за них пропадают, мать честная! Такие!.. Из-за такого дерьма… – внезапно свалился он в черную траву, и показалось всем, что изо рта у него вышла красная, даже в темноте, пена.

– Контуженный он, скоро пройдет, отступит, – пояснил подбежавший фельдшер и принялся, как мог, оказывать Клочкову помощь. Бойцы так же обступили оратора, накрыли шинелью, побрызгали самогонкой.

Тот уж и не говорил ничего, а нес, что называется, околесицу, невнятно и слюной далеко брызгал.

…

Тут-то и выступила из толпы, вернее вытолкнули ее, девушка подросток, в городском, но запыленном и сильно измятом платье. Достав из футляра инструмент – скрипку, она мгновенно начала играть, не особо громко, но пронзительно и сильно. Многие и не поняли, что за штука при ней – не гармонь и не гусли, но с первых же звуков хватает, и прямиком, за самую душу.

Видно было, что музыка идет именно из музыкантши, хоть и через инструмент. И поток этой музыки так силен, что девушке приходится скручиваться жгутом, чтоб несколько придержать ее ход, но тут же, не снеся напора, раскручиваться в обратную сторону, отчего подол платья отлетал резко вбок, но не насовсем, а чтоб через мгновенье опять завернуться вокруг отставленной ноги. Головой же, в смятой прическе, она крепко прижимала инструмент, будто ежась от холода и одновременно прислушиваясь внимательно, что там за мелодии приготовились вырваться наружу.

Музыка была такова, что никто у костра подобной и не слыхивал прежде. Некоторые бойцы, с особенно расстроенными в боях нервами, принялись рыдать, не стесняясь товарищей и не ожидая никаких утешений. Это были рыдания скопленные годами суровой и несправедливой жизни, и теперь они рвались наружу бурным потоком, принося небывалое облегчение.

Слыша это, отлеживавшийся поодаль на носилках комиссар, стуча зубами, давал слабым голосом из-под шинели разъяснение:

– Это у них слезный дар открылся. Это хорошо, не то до ручки дойти можно, как я. А которые рыдают и плачут, тем не грозит такое.

Раскрытый футляр от скрипки, еще до перерыва в музыке, стал наполняться кусками хлеба, яйцами, пачками махорки, кислыми яблоками местного сорта и даже обойма винтовочных патронов шлепнулась сверху. Сахар – само собой. Денег только не клали, кроме одной желтой монеты с дырой посередине, могущей, видимо, служить украшением или грузилом для рыбной ловли.

А вместе с последним звуком, после которого и тишина показалась новой и тоже содержащей в себе неведомую прежде музыку, раздался и хриплый голос кашевара, принесшего котел каши и, перво-наперво, навалившего девушке этой каши в подставленный черепок. Потом уж подступили в очередь бойцы и комиссару отнесли порцию.

Артистка, при помощи круглого колена, закрыла переполненный футляр и, спрятав завернутую скрипку под наплечный платок, принялась за еду. Быстренько с ней покончив и вытерев черепок корочкой хлеба, девушка съела и ее, затем будто бы растворилась в воздухе, и не мудрено, поскольку, как уже упоминалось, ни пса было не видно вокруг.

…

Матрена, которая при записи назвалась Петром, была все время тут и с интересом все слушала, тем более, прежде ей не приходилось бывать в собрании, чтоб такое стечение мужчин. Один только совокупный запах чего стоил. Хорошо еще, что народец вокруг преобладал низкорослый и щуплый, за счет китайских представителей и поэтому не вдруг должны бы ее разоблачить.

Речь комиссара так впечатлила девушку, что Матрена на какой-то миг, пока не опомнилась, обрадовалась даже вместе с парнями, что и ей будут в приказном порядке «давать» девок. Но опомнившись и потом, позже, она все удивлялась, по-девичьи, до чего все эти пареньки и мужики похожи на кобелей, и как сильно их эта сторона жизни воспламеняет. Она, бывало, с подругами и полслова робела сказать об этих отношениях, а тут, на привалах и у костров, то и дело о них, и вообще о бабах заходила речь, не смотря на страдания из-за боевых ран и увечий. Матрена даже узнала из разговоров многое такое, неизвестное ей доселе, о своем девичьем «устройстве», и даже о разнообразии этих «устройств».

Сперва она сильно струсила и подумала бежать, но пообвыкнув, решила, что все эти сведенья могут пригодиться в дальнейшей практической жизни и, не замечая к своей персоне особенного внимания, решила еще побыть в дивизии, чтоб добрать боевого опыта.

Зато она лучше почувствовала себя парнем, Петром и в дальнейшем легко вошла, что называется, в роль.

Когда все наелись каши, а девушки со скрипкой простыл и след, бойцы сами принялись петь, приплясывать и играть на народных инструментах, которых в те далекие времена было великое множество. Одних гармошек всех видов можно было встретить в одной какой-нибудь, для примера взятой деревне, до десяти штук. И овладение этим нехитрым инструментом делало парня одним из самых завидных кавалеров. Многие достигали немыслимой исполнительской виртуозности. На балалайках же мог играть всякий, кому не лень, и если еще оставались незанятые сельчане, так могли музицировать на ложках. Пляшущим же оставалось лишь, как можно сильнее топать ногами, держа руки на поясе и выше подпрыгивать. Плюс – кто чего выдумает по ходу дела. Но из этих нехитрых фигур складывались иногда потрясающие танцевально-музыкальные формы. Словом, веселиться умели.

К Матрене, пристроившейся было на отдых возле телеги, стал приближаться один такой гармонист, пиликая на ходу однообразный перебор. Видя его приближение и почуяв неладное, Матрена для маскировки закурила неумело цыгарку из самосада и даже разок сплюнула навстречу идущему. Однако тот не свернул в сторону, а присел рядом и даже притулился к Матрене, буквально, как к девке и сразу заговорил, показательно оглаживая свою гармонь:

– Слышь, Петро, а чо, сеструха у тебя имеется?

– Зачем это тебе? – нарочито грубо осведомилась девушка, примериваясь в случае чего врезать гармонисту между глаз.

– А я так себе располагаю, шо коли ты, Петро, такой гладкий и розовый, то сеструха еще глаже должна быть. А я жениться думаю и познакомиться непрочь, – вкрадчиво заговорил боец и крепко приобнял Матрену за спину, да так, что рука его, как-то недружественно поползла ниже ремня.

Если бы Матрена была парнем, она бы не так скоро почуяла опасность этого поползновения, это ведь было почти дружеское объятье. Но как девушка, она вмиг сообразила, куда клонит гармонист и сразу сделала что собиралась, а именно, врезала парню точно между глаз. Гармонь его, пискнув, соскользнула с молодецкого плеча и упала в траву.

Но боец, победно ухмыльнувшись, повалил Матрену и бормоча свое:

– Тебе понравится, понравится, дурень, увидишь…, – потащил ее под телегу.

Матрена вывернулась и, вскочив, выставила вперед кулаки. Парень тоже поднялся и, оскалив рот в похотливой улыбке, двинулся на второй приступ, подбирая с земли гармонь. Но произошло непредвиденное.

Василий Иванович Чапаев, просидев целый день над картой, в тщетных попытках освоить пользование ею и, составив-таки план предстоящих боевых действий, углем на обширном боку белой русской печи, вышел пройтись по расположению части, чтоб размять кости. Тут он натурально и предстал во всей своей красе, прямо перед лицом гармониста, не успевшего переменить похабную улыбку на лучшую.

Комдив появился так внезапно, что оказался на месте Матрены – Петра. Боец же по инерции еще наступал на него, растопырив руки, и ремень его был заметно распущен.

Лицо Чапаева побелело от бешенства, в состоянии которого, и все это знали, он делался невменяем, но будто руководим высшею силой. Себя не помнил. В этом-то виде его и огибали пули на своем лету, и клинки ломались об голову. Не только лицо командира побелело, но и весь он сделался бел, и даже глаза сделались белы, если не наоборот черны, как антрацит.

– Я т-те разведу пе-де-рас-тию в дивизии! – рявкнул он так, что стая ворон, хоронившаяся в ветвях дуба, взвилась к небу и резко повернув к югу, скрылась во тьме, унося на крыльях отблески бивуачных костров. Ни один боец, даже из числа самых востоглазых китайцев, не заметил, как выпорхнула его шашка из ножен, и даже, как взлетела к небу. Никто ничего не видел, окаменев от этого командирского крика. Но всем в глаза бросилось, что лицо парня вдруг прочертила тонкая черная линия, имевшая продолжение вдоль распахнутой гимнастерочной груди и не кончавшаяся нигде.

Тут одна половина красноармейца чуть сместилась относительно другой, а затем обе половины разошлись и стали распадаться, как будто человек слеплен был из глины, и свет костра прорвался меж них и ударил по глазам. Так очередь, ждущая у магазина, врывается внутрь, если приоткроется дверь, и уж не удержать тогда бурного людского потока.

И хрипела в траве рассеченная надвое гармонь с перерубленным ремнем.

– Ах ты ж, мать честная! – прорезал тишину истошный крик, – Мотай его обмотками, робя! Помогай давай! – схватил кто-то из бойцов обе половинки парня и сжал в одно целое.

Многие бросились помогать,

– Голову держи ровней! – командовал первый, разрывая зубами пакет бинта и тут же его ловко наворачивая на потерпевшего. Товарищи сноровисто обертывали бойца веревками, рогожей и пулеметными лентами, чтоб в таком виде доставить в лазарет.

– Батюшки! Батюшки! Батюшки светы! – монотонно приговаривал из темноты чей-то бабий голос.

– Сам погибай, а товарища выручай! – одобрительно, и с некоторым раскаяньем в голосе подал со стороны реплику Чапаев, отходивший от гнева еще скорее.

– Где комиссар? – жалобно воскликнул он уже через минуту, – Почему не удержал меня? – продолжал он причитать, машинально вытирая шашку травой. Затем обернулся к временно потерявшей дар речи Матрене:

– Ты, Петруха, шагай за мной. Неуправка у меня без ординарца, и ты – целее будешь.

Сказав это, Чапаев двинулся в сторону штаба, позванивая на ходу одной неисправной шпорой. Названный Петькой поплелся на ватных ногах следом, к избе, украшенной по краю крыши выложенной из поленьев надписью «ШТАБ».

Чуть в стороне от места событий, окликнутый комиссар поднялся с носилок и, глядя на притихших чапаевцев, произнес крепнущим голосом:

– Карл Маркс, к примеру, я говорю – чему нас учит? А вот чему, – указал он пальцем на уносимого товарищами рассеченного бойца, – «Если кто ляжет с мужчиной, как с женщиной, то оба они сделали мерзость; да будут преданы смерти, кровь их на них!»[2]2
  Ветхий завет. Пятикнижие Моисея. Книга Левит. 20:13.


[Закрыть]

И все увидали, хоть и темно было, прерывный кровавый след, тянущийся за носилками.

25

Время никого не ждет и не оставляет в покое. В детстве, иногда казалось, что оно стоит на месте, но детства простыл и след. Узникам тюремного заключения тоже, говорят, так кажется, но и в тюрьме не остановить хода времени.

Рая Шторм, хоть и лишилась учительского расположения вместе с учителем, химию не оставила, а, напротив, продолжала усердно ею заниматься, достигнув в своем роде замечательных успехов. Путь ее лежал прямиком в ученые – химики.

Отцу Раи, Поликарпу судьба не подарила долгих лет жизни. Ему удалось-таки однажды с разгону врезаться в льдину на своем летательном аппарате, да так, что машина пробила ее насквозь и пошла дальше в мерцающую таинственную глубину океана.

– Сам не захотел жить, – с печалью определил Мокий Парфеныч на поминках, в своем узком кругу, – все ему говорили, буквально, хором: «Не лети, на ночь глядя. Успеется!» и начальство не настаивало. Нет: «Полечу и все». Вот и «полетел». А мог бы еще летать и летать, сколько б захотел. Нет, это черт его толкнул. А может и демоны, – добавил завхоз тихо, совсем уж почти про себя.

…

Последнее, что увидал летчик из того, что возможно увидеть человеку в земной жизни, это плывущего подо льдом медведя Володю, шевелящего лапами точь-в-точь, как человек-пловец и удивленно повернувшего к Поликарпу голову, так что глаза их на миг прощально встретились.

26

Взрослая дочь летчика, Раиса Шторм, почти не имела никакого досуга, обращая все свое время на ученую деятельность. В одном лишь праздном занятии она не в силах была себе отказать – посещении кино.

В повседневной жизни на глаза все время попадались некстати лишние предметы, малосимпатичные лица или нежелательные явления природы. О звуках и говорить не приходилось. Звуков лишних и раздражающих была вокруг целая пропасть, как будто их специально изобретали и производили над ухом враги человеческого рода, чтобы извести женщину, уморить. С речью, в настоящем смысле, тоже почти не приходилось сталкиваться. Все больше пыхтенье или хрипы.

Другое дело – кино. Тут, как и в лаборатории, все находилось строго на своих, наилучших местах. Звуки были именно те, которых не хватало, голоса же превосходили благозвучием все известные, и даже опережали забегающую вперед фантазию, если герои принимались петь. О лицах не приходилось и говорить, так они были совершенны и выразительны. Одно лучше другого, отчего и продавались фотокарточки актеров повсеместно в газетных ларьках рядом со значками для нагрудного ношения.

После химии, кино было вторым всепоглощающим увлечением молодой женщины. Центральное же место во всем мировом кино занимал ни кто иной, как артист Семен Ворон. Именно он глядел сейчас на нее с экрана центрального кинотеатра из-под ладони, прожигая огненным взором до самого сердца.

Раиса в очередной раз обмерла, как и всегда обмирала при виде этого лица. Оно было так очаровательно, что не важно было, добрый он человек или, наоборот, злодей. А Ворон еще и красотку стискивал, и плечами красиво так поводил. Кровь волнами приливала к ушам сидящей в зале женщины и откатывалась назад к спине и бедрам. Губы ее змеились в хищной улыбке, так что казалось, жало вот-вот высунется наружу, но она закусывала их ровными зубами, один из которых слегка оттопыривался маленьким клычком.