Текст книги "ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ"

Автор книги: Виктор Тихомиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Теперешний случай позволял допустить некоторую ответную расположенность демонов к участникам экспедиции. Ведь не укради демоны палатки и не накрой ею Поликарпа, разве ж отыскался бы он так скоро?

– Тю, Поликарп! А где ж аппарат твой? Угробил? – взыскательно вопрошал Мокий Парфеныч, сноровисто оказывая потерпевшему первую помощь.

– Ага, Мокий, так и есть, угадал ты опять, – простонал, заметно оживившийся летчик. – Я уж думал пропаду, замерзну, а тут, слава Богу и вы, – радостно прохрипел он.

– То-то, что Слава Богу, – ворчал завхоз, накрепко приматывая обломок приборной доски, взятый из рук летчика, к его ноге в качестве шины, – не забудь свечу поставить Николе-угоднику, когда домой вернешься.

– Тоже химия, небось, Никола твой, – кашлял и хрипел упрямый в своем безбожии, Поликарп, – Аппарат не подлежит ремонту, весь поломан хуже меня и мотор заклинен. Да черт с ним! Не война ведь, – радовался полярный авиатор, которому так полегчало, что он принялся посильно помогать своим спасителям. Даже, ковыляя настом, подхватил оставленную медведем керосинку, и теплый чайник нашел в снегу.

Вскоре палатка стала на прежнее место, укрепленная на нем дополнительно. Парфеныч выдал керосину из неприкосновенного запаса и еще по две баранки каждому. Поликарпа насуслили моржовым жиром и устроили отлеживаться на овчинные тулупы. Когда все опять заговорили о демонах и спасенном товарище, тот встрял со своего места в разговор и принялся настаивать, что спасся сам по себе, а демоны – суть химические соединения из атмосферы, помутняющие сознание, наподобие выпивки или кокаина.

– Может, местная вода, которую вы из талого льда добываете, их содержит, а может осадки, – пояснил он.

Полярники не стали возражать раненому, только переглянулись молча, да поскорее отправились на боковую.

Поодаль, медведь Вова облизывал найденный кусок сахару и думал, что, пожалуй, и недавняя близость с медведицей не была так восхитительно сладка.

18

Однако, время, подобно описанным порывам ветра, не всегда движется ровно, в одном направлении. Иногда какой-нибудь клок его вдруг да повернет вспять, и оживут все те действующие лица, которые оказались там и тогда, где и когда надлежит быть читательскому вниманию, по воле надменного сочинителя. Так что отцов оставим пока в прошлом, а обратимся к событиям, связанным с их подросшими детьми и внуками.

Без калош и очков Дядя, не выдержав томления и, движимый законами психологии, почти сразу не усидел дома и, не окончив ужина, решил вновь наведаться на недавний театр своих действий, где помимо того происходила киносъемка. Сумерки хоть и сгустились, но видимость оставалась прозрачной, что указывало на вероятность в этом климате «белых ночей».

На площадке Дядя застал полное разорение, в центре которого находился молоденький милиционер, меряющий что-то рулеткой. Тут же стояла, как вкопанная, лошадь без привязи, путались в проводах пьяные осветители. По краям места действия расположилась на боках, спинах и животах остальная киногруппа, вернувшаяся из бегов и ждущая теперь неизвестно чего.

Иногда вспыхивали обсуждения событий, в виде споров, в которых каждый описывал помногу раз свои впечатления и, главное, свою роль и поведение в момент происшествия, чтоб все запомнили, на случай, если событие окажется на поверку важным или историческим.

Режиссер сидел на тележке, стиснув бедовую голову в ладонях и мерно раскачивался из стороны в сторону, как индийский слон. Рядом хлопотала девушка-ассистент, называемая «хлопушкой», не заставшая событий, поскольку посылалась за кузнецом. Теперь она с ужасом про все узнала и пыталась расспросить подробности, трогая и постановщика за голову и заглядывая ему в лицо бледно-серыми глазами, как будто и он мог быть ранен. Но тот отделывался лишь краткими, неопределенными восклицаниями, да не без удовольствия отмахивался.

У всех были расстегнуты ворота рубах или задраны майки в подтверждение необычной, неведомо откуда пришедшей и не желающей уходить жары. Даже вечер и сиреневые сумерки не принесли прохлады. Вода вся вышла. Очень хотелось на реку или напиться пива, но постановщик, действуя всем на нервы, на вопросы не отвечал и по домам никого не отпускал.

Дядя поблындал по площадке, повертел в разные стороны криво остриженной башкой, и, стащив, почти машинально, у зазевавшегося опера дорогостоящий объектив, принялся, что называется, играть отходную, загребая при этом своей коротковатой конечностью, кривизна которой усугублялась горбом от затиснутого в штаны денежного мешка.

19

Сидящая в этот время поодаль, но в пределах видимости Матрена Спиридонова сразу заметила преступную личность, нахально явившуюся во второй раз, и цепко вперила в нее свой пронзительный взор.

Но и субъект этот сразу заметил старуху и, прежде чем спрятать лицо за опущенные фиолетовые стекла очков, пронзил ее издалека бледным, леденящим кровь взглядом.

Матрена знавала такие взгляды, приходилось встречаться. В каждую такую встречу она едва уносила ноги, но после всегда корила себя за бабью робость. Будь Матрена менее впечатлительна, она б кликнула народ для задержки явного негодяя, но язык ее присох к небу и горло замкнуло, нельзя стало кричать. И даже будто сказал кто-то на ухо:

– Молчи!

И Матрена послушалась, смолчала. Она даже прижала себе темя рукой, от опаски, что вырвется в слабом месте. Зато глаза вдовы стали разгораться все сильнее от досады на себя саму и так разгорелись, что, кажется, объявились и повернули несколько в сторону тени от худосочных деревьев.

Исторгавшиеся из глаз старухи лучи, подобно клинкам, скрестились с бледными лучами Дядиных глаз, лязгнув будто железом. Она рванулась было со своего ящика в догонную экспедицию за подозрительной фигурой, хотя бы до ближайшего угла, но сообразив свои годы и некрепкое здоровье, повернула на попятный и присела опять на постеленную газету.

Дядя же, не почуяв погони, добрался опять до своего жилища, подле загородного дома Раисы Шторм, запер дверь на замок и, присев к столу, долго рассматривал украденный объектив, глядел в него с обоих сторон шевелящимся глазом, ковырял ногтем цыфирки и резьбу у основания. Затем он стал забавлять себя вываленными из мешка деньгами, катать их, строить столбы, рушить, слушать чрезвычайно внимательно звон монет, изображавших одной стороной Дмитрия Менделеева, которому он говорил «Бу-бу, Гы-гы, Му-у-у» и прочее, на что ученый терпеливо помалкивал и хмурил металлический лоб.

20

– Я не понимаю! Я не знаю! Я даже в толк не могу взять! Почему меня? За что?! Что это за мерзость? Как же можно так жестоко, несправедливо! Я ведь артист!..

– О ком это вы? – попытался уточнить молоденький милиционер, наклоняя щеку к своему блокноту, расположенному на тумбочке возле больничной койки, на которую был заботливо уложен пострадавший артист кино, – Кого вы подозреваете конкретно? Может, припомните чего-нибудь подозрительное? Ну постарайтесь, я прошу вас.

Лицо артиста Семена Семеновича Ворона, известное по огромному числу популярных фильмов и ставшее от того почти историческим, омывалось потоками слез, кривило тонкие губы, перемежая мольбы о помощи изверженьями ругательств. Сила его артистического таланта была такова, что милиционеру начало казаться, что и он участник какого-то фильма с трагическими событиями, что и он – артист. Юноша потряс головой, прогоняя наваждение, подобрал под себя опасливо ноги и продолжил дело.

Звали милиционера Павел Перец. На месте событий он оказался случайно (вызванный наряд так и не явился), но из книжек и небольшого опыта знал, что важно всегда действовать быстро и снимать все показания как можно скорей. Вот он и начал следствие немедленно, чтоб помочь незадачливым коллегам, не спешащим пресекать и наказывать злодеяние.

Павел охотно поил артиста водой, предлагал курить, да табаку не нашлось, утешал словами и раз, набравшись храбрости, погладил известности голову. Сержанту было не по себе. Кроме мешавшего трепета перед талантом, его поражало резкое отличие экранного Ворона, на которого он всегда стремился походить, так что не раз, бывало, выпячивал понапрасну челюсть перед зеркалом и щурил особо глаз, от лежащего перед ним жалкого гражданина.

Иногда, впрочем, тот вспыхивал гневом и тогда глаза его сверкали как молнии, но это на секундочку только, а затем артист вновь принимал вид уныния.

Глазки милиционера, аплодируя рыжими ресницами, то и дело разбегались в разные стороны, от неумения отнести этот эффект перевоплощения к одаренности артиста или ранению резиновой пулей. Нельзя было исключить и коварства, возможно, перенятого тем у отрицательных персонажей. Добавлялись и другие вопросы, теснились в юной голове, перегружая сообразительные способности молодого милицейского сотрудника.

Одно важное обстоятельство, о котором речь впереди, сильно мешало Павлу взять нужный тон. Обстоятельство это даже связывало непосредственно и весьма сильно сержанта с артистом, но речь об этом заводить еще рано, лучше притормозить пока разгон авторского пера для читательской же пользы. Всему свое время.

И сам Ворон не давал Перцу собраться, сбивая его своей расхожей физиономией и выкриками:

– Я не могу знать! О Боже! Не ведаю! Ах если б я только знал! – метался он по подушке, пытаясь заламывать руки, – Нет, это тайна. Мрачная тайна! Можно лишь предполагать и то… Нет, нельзя этого предположить!

– Чего этого? – вкрадчиво ввернул Перец, настороженно вслушивавшийся в беспорядочные выкрики.

– Ничего, – спохватился Ворон, – ничего не могу знать. Это я так… Я не помню. Я отрицаю это! Не причем я! Дайте мне выйти! – привскочил он с койки в сторону двери и руки туда же протянул.

– Нет, не дам! – с неожиданной для себя твердостью объявил сержант, – Что именно «можно лишь предположить», вы сказали? Какая тайна? Быстренько отвечайте! Что вы там отрицаете?

Перец, доселе успокаивающе гладивший локоть артисту, теперь стиснул его и не отпускал. Он, наконец, вполне овладел собой, сосредоточился и заработал, как следует, в меру своих сыщицких способностей.

– О-о! – мне больно! – истошно закричал артист, выдергивая локоть и отползая подальше на подушку от милиционера, который наоборот ринулся сверлить его взглядом, в ожидании ответа на поставленные вопросы.

– Я не говорил ничего! Вы с ума сошли! Я в таком состоянии, а вы..! Сколько еще вопросов у вас? – возвысил голос потерпевший.

– Я задаю вопросы тут! – неожиданно твердо оборвал его Перец, вспомнив манеру работать более опытных своих товарищей. – И вам, гражданин Ворон, придется ответить на все их! Них, – неловко поправился он. Затем поскреб ручкой в блокноте, не отводя глаз от артиста и добавил, – Можно, впрочем, не теперь. После вызовут вас и явитесь. И я не советую вам, хотя вы и артист, запираться.

– Вот как раз я бы с удовольствием заперся, но где!? Где эти крепости? Где эти надежные стены и запоры? Ни кола, ни двора. Стула своего нету! – горестно причитал Ворон. – А между тем, в меня опять могут выстрелить! И опять в голову. Не в вашу, а в мою. А вы-то вот сейчас уйдете, а меня бросите! – оскалился он, протягивая к Перцу палец.

Тот и вправду стал собираться, видя, что потерпевший не в себе, и пора, пожалуй, закругляться, чтобы не совершить оплошности, да и нужно поскорее доложить обо всем начальству.

Почуяв это, Ворон непроизвольно стал перевоплощаться в другой образ.

Следует заметить, что артист, переиграв все возможные человеческие типы, стал позабывать свой собственный характер и уже не первый раз сбивался прямо на глазах изумленных собеседников, приобретая вдруг новые черты. Возможно также, что совсем уж своих, у него отродясь не бывало. Может быть даже, это и есть самое необходимое актерское качество. Тогда постановщик надувает артиста, как воздушный шар, придает форму, наделяет любыми нужными чертами и свойствами, чтоб зафиксировать на пленке получившийся образ.

Но неподготовленный собеседник мог быть сильно озадачен подобной переменой. Хотя некоторые особо завистливые коллеги, наоборот, пытались эту манеру переменчивости копировать, находя в ней некую изысканность и даже аристократизм.

Ворон вдруг сполз с койки, приотступил малость вглубь палаты и внезапно, с разгона, брякнулся перед милиционером на коленки. Он даже несколько проехал на них к Перцу, простирая руки:

– Дайте! – истерически зашептал он, тараща глаза на зазевавшегося было юношу, – дайте мне бронированный автомобиль! Ну почему вам не дать его мне!? Дайте! – Тут Ворон возвысил голос до визга и внезапно заполз под кровать, причем на губах его показалась пена.

Исчезнув таким образом из поля зрения Павла, артист вынудил того вскочить и обронить исписанный блокнотный листок. Листок зигзагом спорхнул к паркету.

Изумленный сыщик, не накопивший еще опыта работы с подобными оригиналами, ощутил головокружение и ослабление привычной связи с реализмом действительной жизни. Опять показалось все кинофильмом.

Артист же, продолжая повизгивать, поймал бумагу розовыми губами и на глазах пораженного милиционера, медленно прожевал и сглотнул. Лицо его отразило внимание к внутренним процессам по ходу бумажного кома, затем обратило взор к сыщику.

Перец, с трудом перебарывая состояние столбняка, протянул руку к лицу артиста, может быть, мечтая выручить документ, но наткнулся вдруг на влажный поцелуй в ладонь.

Глаза Ворона масляно сверкнули, отразив некую дикую мысль, затем выкатились белыми теннисными шарами.

У Паши вмиг окоченела спина, мыслительный процесс замер, а взамен всплыли обрывки рассказов и слухов о закулисной артистической жизни, некоторые армянские анекдоты…

– У нас нету бронированных, не положено, – прошептал он слабеющим голосом.

– Вот Гений! – раздался от двери бодрый голос медсестры, – артист настоящий! Я все кина ваши по десять раз глядела б, ей Богу! Счас перевяжем еще разок и на выписку. Дома-то заждались, небось? – весело загомонила она, помогая одновременно звезде экрана выбраться из-под кровати.

Ворон мигом успокоился, смиренно подставил женщине подбитую голову, бормоча при этом: – Какой там дом, стула своего нет…

Перец, стушевавшись за сестринский корпус, с облегчением выскользнул вон, и удалился, пошатываясь и напряженно думая о том, что не может же быть, чтоб всегда так трудно работалось с людьми на этом поприще, в органах внутренних дел. И не все же преступники гениальны или настолько странны, что и сам того гляди сделаешься странен.

21

Прошлое, для живущих, имеет очень маленькое значение, оно слишком не важно для практической жизни и легко забывается. Поэтому, по прошествии времени, не помнятся обиды, измены, и сами бывшие чувства представляются неяркими, а страдания терпимыми.

В самом же деле, всегда протекала жизнь бурно на порогах исторических событий, и вяло в заводях. А люди в разные времена одинаково горячились по разным, неодинакового значения поводам. И пока они тратили свой пыл, добиваясь справедливости в одном месте, по соседству уже громоздился ком неправды, и сама История шагала мимо, соседней улицей, не замечая этих борцов и сметая совсем других. Развернувшись в потоке времени, можно как раз угодить в тихую заводь, но обнаружить и там нешуточное кипение страстей.

Застроченные трусы, изрядно попутешествовав почтовыми отправлениями, лежали на столе у окна, за которым простирался характерный московский пейзаж. Над загадочным предметом в сильной задумчивости склонился мужчина с глубокими залысинами и пронзительным взглядом из-под изломленных бровей. В руке у мужчины помещалась проволочная рамка, которой он водил туда – сюда над трусами, и та нехотя вращалась. Мужчина явно нервничал и иногда раздраженно встряхивал своим инструментом, отчего тот крутился бойчей.

За действиями его пристально следили две особы женского пола. Одной из них была упомянутая Ольга Толстецкая, компанию ей составляла женщина, похожая на жительницу Индии, имевшая даже, известную по индийским фильмам, родинку меж бровей. Женщины понимающе переглядывались, качали головами. Мужчина уже покрылся испариной, но видимо никак не мог добиться желаемого толку.

– Очень сложный случай, – произнес он, наконец, надтреснутым голосом, – я не готов к рекомендациям.

Тогда Толстецкая молча забрала трусы, уложила в коробку и, окинув мужчину разочарованным взглядом, с почтением передала предмет женщине с родинкой.

Через неделю ту можно было видеть на окраине совершенно незнакомого города, в одной из немногочисленных церквей, где она в колеблющемся сумраке, украдкой подложила коробку на стол с предметами, назначенными к освящению. Успела она в самый раз, через минуту коробка была окроплена святой водой и окутана дымом из кадила, после чего, женщина, также украдкой выхватила предмет, благо он находился с краю и, немедленно из храма удалилась, забыв даже перекрестить лоб.

22

Снова пришла весна, а за ней и лето с жарой. Природа удивительно однообразна в своих проявлениях. Все те же почки набухают и выпускают листья, зеленеет кустарник на фоне голубого неба, и птицы не меняют мелодии своих напевов. У людей же, хоть они и неотделимая часть природы, все меняется: и облик, и поведение, и цели устремлений.

И вот Поликарп Шторм опять дергает медную ручку звонка своей образцовой квартиры, в надежде на торжественную и радостную встречу. Звон улетает в глубину коммунального жилья и там гаснет, отскочив несколько раз от развешанных по стенам оцинкованных корыт, неисправных велосипедов и запутавшись в криво повешенных электропроводах, находящихся в аварийном состоянии из-за дурной изоляции. Пожара еще не случилось по причинам, наукою категорически отрицаемым. Мужиков настоящих в доме, как нет, так и не было никогда. Женская же половина населения квартиры ветшает, делается вроде как несколько побитая градом, так что появление каких бы то ни было новых мужчин тоже не предвидится.

Словом, опять тишиной откликнулась квартира на призыв полярника. Убедившись, что звука шагов нету, Поликарп нехотя вынул собственный ключ и отомкнул дверь. У себя в комнате он стал посередине, против зеркала в старинной раме и принялся снимать с себя слоями, как с капустного кочана, одежду.

Оставшись в одних трусах, он открыл шкаф, достал оттуда купленные женой в спорттоварах плавки на пуговках, о приобретении которых та написала ему недавно в письме, затем надел их вместо трусов, чтоб пойти искупаться. Картина в зеркале открылась самая привлекательная, и стало быть следовало поспешить. Ведь буквально все уже были на озере. Там был сиюминутный центр вращения всей жизни, не хватало только его, Поликарпа. Может быть даже он успел бы за сегодня сколько-нибудь подзагореть, не без участия в процессе пронзительных женских взглядов. Но тут раздался звонок в дверь.

Летчик, накинул халат, вышел в коридор и смело открыл дверь звонящему. На пороге стоял почтальон в синей форменной фуражке. Он протягивал хозяину испещренную печатями и штампами городов бандероль и заодно популярный журнал.

Расписавшись в получении, Поликарп вернулся к себе и с любопытством растрепал упаковку бандероли. Волосы зашевелились на голове летчика. От изумления он оступился и уронил на пол содержимое.

Коробка бандероли содержала в себе исковерканные им год назад «семейные» трусы, представлявшие теперь собой неряшливый и затасканный ком материи, простроченный несвежими разноцветными нитками, имевшими продолжение в виде безобразной бороды.

Летчик созерцал слегка шевелящиеся в потоке света из окна нитки и пыльный сатин, так как будто это был таинственный фантом, который вот-вот преобразится во что-то более реальное, чтоб сообщить ему о чем-то важном. Но важными были все эти сургучные печати, и самый почтальон в форме, с цифрой «5» на бляхе, но никак не тряпка, которую он самолично истерзал год тому!..

С треском распахнулась дверь комнаты, и крик «Папа!» вывел его из оцепенения. Это родная его и горячо любимая дочь Рая летела по воздуху через всю комнату, чтобы повиснуть на богатырской летчицкой шее. Поликарп в момент забыл о трусах, пораженный внезапной взрослостью и красотой дочери.

– Погоди, дай гляну на тебя, – с трудом оторвал от груди собственное дитя полярник. – Ну что тут скажешь? Замуж надо срочнейшим образом отдавать, не то поздно будет!

– Что ты, пап, с ума спятил? – бросилась дочь к журналу «Химия и жизнь», пламенея при этом щеками и гневно сверкая глазами из-под густых бровей.

– Не спятил, а с верного курса свихнуться можешь, – терпеливо разъяснил отец, озирая дочерин стан, – станешь дурой, наподобие матери, а отцу – горе.

– Тут про меня пап, смотри-ка, – не слушая, протянула Рая отцу журнал, чтоб показать сноску на одной из страниц. Мелкими буковками там значилось: «…при участии ученицы десятого класса Раисы Шторм.»

– Вот это дело! – обрадовался благородный отец, – что и называется – моя кровь! Химия вещь неплохая. Мозг и тот, говорят, весь на химии устроен, даже у мужчин… – принялся он рассуждать, размашисто жестикулируя, в то время как Рая уже подметала пол, одновременно прибирая отцовские вещи.

Загадочные трусы из прошлого, заодно с прочим мусором, вскоре исчезли из поля зрения полярника, как будто их не бывало. И когда они все же пришли летчику на ум, он усомнился – не пригрезилось ли ему все событие? Все же Поликарп в удобный момент украдкой стал на коленки и вопросительно заглянул под буфет. Ровный, ничем не нарушаемый, слой пыли был ему ответом.

Рая, прибравшись, поспешила в коридор звонить матери на работу о приезде папаши – порадовать и предупредить. Поликарп тем временем извлек из чемодана коробку с надписью «Юный химик», нарочно купленную дорогой в магазине «Пионер», чтобы поощрить послушную дочь, и не догадываясь, что такую коробку дарить надо было лет десять назад.

23

Бывает, идет себе человек улицей, не зная горя, да вдруг и поскользнется. Может при этом упасть на бок или зашибить затылок. Оглядывается этот гражданин вокруг и не узнает действительности, не может застать ничего знакомого или застает знакомое, но не совсем, или не во всей полноте. Тут он замечает, что времени проскочил совсем не тот отрезок, какой должен был проскочить, или оно забежало вперед, если не откатилось наоборот вспять. Бывает всякое, и события такого рода уже находили отражение в литературе, тем более в кино.

Упомянутая злосчастная киносъемка, со всеми событиями на площадке, отчетливо запечатлелась в потревоженном сознании вдовы Спиридоновой. Ведь она видела все и всех, но не вдруг сложила отдельные части происходившего в единое целое.

Но как только оно составилось, вдова пришла в трепет. Виденное сегодня заставило учащенно биться ее боевое сердце и дало мощный толчок вдовьим сообразительным способностям.

Душа Матрены всегда горела на подлецов и разбойников, и, если б не отказывали временами ноги, как давеча, она могла бы еще послужить с успехом на поприще борьбы с душегубами и, возможно, на переднем краю.

Матрена пробовала записаться в «дружинники» и не раз ходила на уличное дежурство, плотной шеренгой, с почти такими же, но помоложе, тетками. Они иногда пробовали задирать настоящих хулиганов, выставляя впереди себя локти в красных повязках с надписью «Дружина». Но те легко ускользали, отбежав шагов на пять и, делая с расстояния оскорбительные жесты, в издевку, предлагали пробежать наперегонки стометровочку.

Ноги, колени особенно, тормозили героические порывы Спиридоновой. Дружину пришлось оставить, но в милицейское отделение вдова иногда наведывалась, если долго никто оттуда не подходил к ней за накопившейся информацией. Там она подбирала собеседника из милицейских прямо у входа, у кого физиономия казалась посмышленней, или дежурному в двух словах сообщала, что к чему.

Это уже не первый был раз, когда Матрена, наблюдая злодейство, не имела сил чтобы вмешаться. В таких случаях гнев ее выходил наружу глазами, излучая неведомую силу и свет. Природа этого явления относилась к областям, не изученным и даже отрицаемым передовой наукой.

В этот день женщина осталась сидеть дома, чтобы послушать радиопостановку из жизни негров «Хижина дяди Тома». Она налила себе чаю и включила настенный репродуктор.

Неожиданно ход Матрениных мыслей повернул в новую сторону, ибо на глаза ей попалась висевшая почти в самом углу старая деревянная рамка, с дюжиной заключенных в нее пожелтевших от времени фотографий.

Старинные фотографии, это вам не портреты красками. По портретам, даже самым подробным, срисованным с неподвижно сидящей натуры, все же очень трудно потом, через много лет представить себе живого человека, так чтоб он хлопнул бы вдруг тебя по плечу или предложил, например, выпить. Нет того. Так и будет сидеть неподвижно, портрет портретом.

Изображенный на фотографии тоже шутить не станет, но может прямо шагнуть к вам и строго спросить о чем либо, потому что на старой фотографии человек всегда старше вас и строже. Даже если он фотографировался юношей, а вы достигли почтенного возраста. Носы и уши те же, не поменялись, но в глазах совсем что-то другое, отраженное совсем другой жизнью. О более поздних, появившихся в огромном множестве, цветных фотографиях речи не идет, поскольку в них совсем нет никакого смысла.

Почетное место в рамке, среди прочих снимков, занимал поясной портрет усатого мужчины, с четырьмя Георгиевскими крестами на груди, высунувшегося из клепаной башни броневика, над белой надписью: «Бей белых!» и смотрящего поверх бинокля прямо в глаза вдове, как бы с немым вопросом: «Ну что, нашла другого?»

Задумчиво пожевав губами, Матрена вдруг поднялась, будто ей подложили на стул живого ежа, и решительно направилась в сторону кухни.

Вдова занимала под жительство небольшую квартиру в первом этаже старинного дома. Кухня ее примыкала к всегда запертому на огромный кованый крюк «черному ходу». Топором, взятым ею за ведром в углу, вдова поддела крайнюю кухонную половицу и принялась ее отсаживать, раскачивая и шатая. Та протестующе скрипела, но оставалась недвижима. Матрена горячилась, добавляла натиска, но в ответ на это, топор вырвался, будто живой, отгрызя лишь край и заплясал по полу, лязгая увечной сталью.

Вдова нехорошо ругнулась и, ухватясь за топорище ловчее, принялась за дело вновь. Вскоре половица приобрела растерзанный вид и наконец, страшно скрипнув гвоздем, отскочила с места, обнажив зеленую могильную полость, от которой кинулись в разные стороны рыжие тараканы. Еще две доски не оказали такого сопротивления, и взору открылся тайник, источавший грибной дух и наполненный замечательными предметами старины.

Предметов было два: надежного вида плоский ящик на висячем замке и, вымазанный машинным маслом, до половины ушедший в землю пулемет «максим» в полном сборе, о двух стальных колесах и с коробкой набитых патронами лент. Сейчас бы и в дело.

Созерцание старинных предметов всегда человека повергает в некоторый столбняк, поскольку он как бы соскальзывает в прошлое. Любовь к собственной юности движет им, и охота задержаться там подольше или застрять насовсем. Можно прожить так целую вторую жизнь и, когда срок ее приблизится к моменту созерцания, человек этот вновь очнется и будет жить дальше, как ни в чем не бывало. Некоторым охотникам удавалось совершать такое помногу раз. Такими способностями, за счет долгих упражнений, в совершенстве овладевают различные филателисты, нумизматы и прочие собиратели старины. По этой причине и в цене у них такие предметы, на которые простой человек запросто наплюет и забудет, а коллекционеры без них, как без рук, ни за что не смогут достичь желаемых наслаждений. И Матрена замерла в созерцательной неподвижности над кладом и, будто ветром, унесло ее память в прошлое.

…

В юности Матрену соблазнил один юнкер, по имени Арнольд Несуразнов и довольно скоро бросил, воспламенив в ней доселе дремавшее острое чувство классовой ненависти. Она ведь была простой фабричной девчонкой и сиротой, а он, гадюка, объявился из выбившихся в дворяне купцов. Дед его некогда много пожертвовал на армию во время турецкой компании, а после, поругавшись однажды с женой на почве ее не совсем беспочвенной ревности, собрал на свои средства отряд ополчения, и, возглавив его, отправился прямиком на театр военных действий в самое нужное место и оказался там в самый нужный момент. Там ему оторвало руку. Государь и пожаловал его дворянством.

Девушка, правда, не так уж чтобы совсем была проста, посещала даже курсы изобразительства и ваяния при фабрике, организованные одной помещицей и княгиней для сирот. Там их учили вырезать ножницами профили, клеить фонарики, лепить из глины и рисовать карандашом, чтобы отвлечь от более вредных занятий.

Учителем же был крупный бородатый мужик с хриплым голосом и вытаращенными глазами, такой страшный, что Матрена не всегда и понять могла, о чем он толкует. Между тем, тот похваливал ее своим нечленораздельным голосом, в виде звериного рыка, за верный глаз и твердую руку. Иногда он норовил, в момент разъяснения, принять девушку за талию, чем повергал Матрену в ужас и паралич сознания. Впрочем, он со всеми барышнями так обходился. Но Матрене после снились ночью такие сны, о которых она никому бы не смогла рассказать, не сыскала б слов, и вспоминать их она страшно стыдилась, потому что учитель был там главным действующим лицом.

По всему этому девушка зачастую занятия прогуливала, отправляясь, лучше, на каток.

На катке, устроенном посередине реки и как бы служившем смешению сословий, она и познакомилась с Арнольдом. Юнкер подвез ее раз на лихаче до квартиры товарища, где и соблазнил стремительно, пользуясь своей смазливой внешностью и, ошибочно решив, что Матрена – художница. Когда же девушка честно призналась, что трудится целыми днями на фабрике, а рисует лишь изредка по выходным, юнкер как-то сник, перестал брать ее с собой в гости, знакомить с приятелями и даже избегал вместе прогуливаться. Потом все на учебу ссылался, хотя Матрена в сто раз больше его работала и уставала, и все реже появлялся на глаза. Еще он любил приврать про жестокосердных родителей, противящихся браку. А когда их училище распустили, Арнольд и совсем пропал.

Тут революции пошли одна за одной, митинги, развелись повсюду кружки для рабочих, руководимые потертыми, но шибко грамотными дядьками. Все они любили налегать на голос и таращить глаза именно на Матрену, но резали чистую правду. Некоторые признавались, что побывали в тюрьме или на каторге за ту же правду и поэтому так горячатся, от обиды.

Вскоре и гражданская война разразилась, почти что вслед за Мировой.

Матрена все собиралась разом покончить с прошлым, опираясь на лозунг, что, мол, пролетариату терять теперь нечего, и поскорее активно окунуться в борьбу за скорейшее наступление всеобщей справедливости. Но рутинные дела все не отпускали, держали, как болото.