Текст книги "И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского. Воспоминания"

Автор книги: Виктор Ротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

5. Под знаменем Знаменского

Мы познакомились с Анатолием Дмитриевичем, когда он жил еще в Хадыженске. По какому‑то делу я зашел в писательскую организацию (я был тогда в числе так называемого литактива), и там, в приемной, впервые воочию увидел Знаменского. До этого я знал его по книгам «Неиссякаемый пласт», «Ухтинская прорва»… Мы поздоровались с ним за руку. Он сказал мне: «Сейчас у нас бюро. Квартирный вопрос. Ты подожди меня, поговорим».

После бюро он заспешил на автобус. «Потом поговорим».

Потом я больше слышал о нем, нежели общался с ним. Слышал, что к нему ездят или даже ходят пешком писатели и начинающие. Одни, чтобы пообщаться с умным человеком, другие – заручиться его поддержкой. Говорили, что он хорошо принимает гостей. Хлебосольно. Особенно любит об этом вспоминать Г. Пошагаев, ходивший к нему в Хадыженск пешком.

Потом я слышал, что он переехал на жительство в Краснодар. Постепенно в моих глазах А. Д. Знаменский становился (и на самом деле был) одним из ведущих писателей на Кубани. Я его уважал даже заочно. И как бы побаивался. Уж больно высоко он парил в моем представлении. И, тем не менее, судьба потихоньку подталкивала нас друг к другу. Особенно после публикации в альманахе, который он редактировал тогда, моей повести «Шестой в бригаде». Он отмечал ее, как большую мою творческую удачу и всячески расхваливал. В одной из статей своих в «Купине неопалимой» о литературной молодежи хорошо отозвался и обо мне. С этого момента я почувствовал его плечо. Хотя очередную мою повесть «На этой стороне» он довольно крепко «пощипал».

При встречах я чувствовал на себе его пристальный взгляд. У него взгляд острый, скользящий. Мне было в его присутствии немного боязно и неуютно. Я никогда не знал, как он ко мне относится в данный момент. Позже я понял, что эта манера его общаться с людьми – ничто иное как привычка держать людей, которых недостаточно знает, на определенном расстоянии.

Постепенно это «расстояние» между нами сокращалось. И однажды я почувствовал, что он полностью мне доверяет.

У меня уже накопилось достаточно журнальных публикаций, даже вышли отдельные книжки, меня пригласили ответсекретарем в альманах «Кубань». Словом, я вплотную приблизился к тому, чтобы дерзнуть подать заявление о приеме в члены СП. К этому времени я уже знал, что с виду монолитную писательскую организацию раздирают противоречия. Что в ней противоборствуют две группировки. Условно назовем их согласно последним веяниям «демократическая» и «патриотическая». Лидером «демократической» был В. А. Монастырев, «патриотической» – П. К. Иншаков, за которым явно стоял А. Д. Знаменский. Прием в члены СП тогда был крайне затруднен. Группировки старались провести «своих» людей. Доходило до элементарных торгов: если вы проголосуете за такого‑то, то мы проголосуем за такого‑то. Я оказался как бы между двух огней. Хотя как‑то поддерживали меня и те, и другие.

Волею судеб я попал под «крышу» самых влиятельных людей «демократической» и «патриотической» сторон нашей писательской организации.

С «патриотической» стороны мной интересовался П. К. Иншаков. Он меня и «просветил» о том, что в писательской организации противоборствуют две группировки. И даже посоветовал взять рекомендации для вступления в СП у той и другой стороны. Я так и сделал: с этой стороны рекомендацию дал мне П. К. Иншаков, с той – Ю. Н. Абдашев. Третьим рекомендателем я «взял» А. Д. Знаменского. И это была, как я потом понял, как бы «ошибка» с моей стороны. В понятии «демократов», видно, я тяготел к ним. И вдруг третью рекомендацию попросил у «патриотической» стороны. Меня и прокатили при приеме в 1982 году. И приняли аж в 1992–м! Десять лет спустя. Хотя я пытался «исправиться» – взял четвертую рекомендацию у В. А. Монастырева. Но это уже не помогло: меня четко определили в «патриоты». А я, кстати, и не возражаю. Когда апрелевцы «отлупились» от нас, я с ними не пошел, потому что с самого начала не принял горбачевские завихрения с этой перестройкой; а потом и так называемые реформы, которыми нас до сих пор душат.

Вскоре после приема меня в члены СП состоялось отчетно-выборное писательское собрание, и меня избрали членом бюро. Будучи членом бюро, я мог довольно часто наблюдать А. Знаменского, который тоже вошел в новый состав. Члены бюро В. Лихоносов, И. Варавва и А. Знаменский были почти непререкаемыми авторитетами, имевшими решительное влияние на принятие любого решения. Мы – «подголоски» – или соглашались с мнением «аксакалов», или молча голосовали «за».

Я стал замечать, что мнения А. Знаменского и В. Лихоносова резко расходятся. И. Варавва принимал то одну, то другую сторону. Обычно с подначкой или с шуткой, вызывая у членов бюро

улыбку или смех. Поэтому А. Знаменский как бы не принимал И. Варавву всерьез. А с В. Лихоносовым он пытался создать некий блок, пригласив кого‑то третьего, и, таким образом, взять приоритет в решениях в свои руки. Анатолий Дмитриевич рассказывал мне доверительно об этом. Но В. Лихоносов на блокировку не пошел.

Я часто, про себя, конечно, становился на сторону Лихоносова на бюро. Вообще, боготворили его. Да, писал о нем хорошие очерки. Даже пытался защитить его от В. Канашкин(д)а. И когда формировал книгу «Ближе к истине», поместил в нее очерк о нем. Несмотря на то, что он выкинул мою книгу «Суд чести», по сути дела вытащил из печатного станка в «Советском писателе» в 1992 г. Он кричал на меня на одном из бюро: «Лицемер! Хвалишь меня, а сам в начальники стремишься!..». Я сложил ладони рупором, чтоб пробиться сквозь его глухоту, крикнул тогда при Л. П. Пятигоре: «Клянусь детьми, никогда не стремился в начальники писательской организации и не стремлюсь». И это так. Я знаю свои возможности – начальник из меня никакой. А потому никогда в жизни не стремился сделать карьеру. Хотя было немало шансов в этом смысле.

Под конец жизни Анатолий Дмитриевич почему‑то пришел к выводу, что профессия писателя изжила себя. Он об этом мне говорил горячо, когда мы сидели за столом во время фуршета в комнате для приемов в краевой библиотеке им. А. С. Пушкина. Перед заключительным заседанием выездного секретариата Союза писателей России.

– …Понимаешь, мы никому не нужны, – говорил он, удивляя меня немало. – Вернее – начальству мы не нужны. Нынче. А духовность народа продержится и на классике…

Я молчал, слегка шокированный. Он пристально всмотрелся мне в глаза и сказал разочарованно:

– Ты наивный. Ты не веришь тому, что я говорю. Чего молчишь?

– Не понимаю, почему вы так разочаровались в нас, в писателях?

– Потому что, повторяю, начальство в нас не нуждается,

народу достаточно классики. Угождать начальству мы не хотим, на высокое художественное изображение не способны.

Он допил свой чай, посмотрел в сторону, где расположилось московское литературное начальство. Хотел подойти к ним. Потом махнул рукой.

– Ладно. Я уйду, а вы тут перегрызете друг друга. Вас всех перекусает бешеный пес Канашкин. Его к нам и запустили для того, чтоб он всех перекусал, заразил бешеной слюной.

Знаменский и под занавес своей жизни остался Знаменским.

Сейчас я понимаю, что чуткая, многомерная душа его уже тогда чувствовала, что мы на пороге глобальной беды. Президент Америки Буш, воровато бегая глазками, похваливает нашего президента, поглаживает по плечу, успокаивает: «Ничего страшного в том нет, что НАТО уже переступило границы бывшего СССР». Уловка удава, гипнотизирующего лягушку.

Над Россией и над миром сгущаются смертельные тучи. Ибо наши враги во всем мире нашли опору в наших продажных талмудистах.

А знаменские где?..

Валим Евдокимов
ПО ШОЛОХОВСКИМ МЕСТАМ СО ЗНАМЕНСКИМ

«Анатолий Дмитриевич прошел к самой могиле Шолохова и бережно положил букет бессмертников к большому надмогильному камню»

Встретили нас в Волгограде приветливо, по – дружески. Люди в тамошней Русской общине – не «утилитарные», отдающие большую часть жизни своему общественному призванию и делу, из тех, что не ищут наживы и выгоды, а самоутверждаются только работой и товариществом.

Анатолия Дмитриевича Знаменского тепло встретили и в Союзе писателей – как уважаемого старейшину, лауреата Государственной и шолоховской премий, надарили много книг местного издательства, почтили память недавно умершего Ивана Данилова, близкого ему человека. А потом увели в администрацию области для беседы о юбилейных мероприятиях в связи со 125-летием со дня рождения Ф. К. Миронова, народного героя Дона, о котором у А. Д. Знаменского написан роман «Красные дни». А потом надо было возвращаться домой, и вот тут началось самое интересное.

С одной стороны, мне не хотелось возвращаться через Котельниково, ехать через эти бесконечные пустынные степи по грунтовой дороге, а с другой – где‑то здесь рядом, километрах в двухстах, расположена родная станица Анатолия Дмитриевича. Можно было бы сделать ему подарок.

– А вы в своей Кумылженской давно были? – спросил я его. – Вас кто‑нибудь там ждет?

– Сестра. Вчера вечером я звонил ей. Она там с мужем. Живут в Москве, а на лето приезжают в отцовский дом на отдых.

– А из Кумылженской до Вешенской далеко? На карте вроде близко, и дороги обозначены, – выпытывал я у Анатолия Дмитриевича.

– Ну, где‑то километров 90, – отвечал он.

Все. Решение пришло мгновенно. От железнодорожного вокзала по виадуку и вверх по проспекту в сторону Москвы мы ехали недолго. Вскоре городские кварталы остались позади, и снова замелькали поля и перелески.

– А что обозначает, как переводится название вашей станицы?

– Кумылга? Ну, кум – это песок, и – какое‑то русло. С хазарских времен. Старинная казачья станица, раньше она утопала в песках, а теперь там лес, посаженный в 40–е годы… – рассказывал Анатолий Дмитриевич.

Мы ехали по пустынной дороге, которой семнадцатилетнего мальчишку, арестованного в 1940 году, в машине везли до станции Себряково. Никакого асфальта тогда не было, была лишь проселочная дорога да голая степь. Взволнованный Анатолий Дмитриевич рассказывал:

– Эта великолепная лесостепная куртина – государственная лесополоса Камышин – Серафимович – была посажена после войны. Это по так называемому Великому Сталинскому плану преобразования природы. Вокруг Кумылженской огромный сосновый бор. Там лоси и олени водятся, а когда лето дождливое, можно собирать грибы. Здесь такие боровики, как где‑нибудь под Вологдой. Совершенно изменился климат. Раньше это был засушливый район, а теперь даже в засуху дышать можно.

Крутясь по узким улочкам и переулкам станицы, мы, наконец, вывернули к большому казачьему дому, примыкающему огородом к небольшой речке. Раскрылись ворота, и мы въехали во двор.

Нас встретил пожилой, но еще бодрый и статный генерал. Одет он был в спортивную форму, но фуражку не сменил на шапочку. Моложавая не по годам Клавдия Дмитриевна обняла брата. Выбежали две девочки – ее внучки Лиза и Даша. Лизонька – очень мягкая в чертах лица, а по характеру озорная девочка, ей пять лет, а Даша – второклассница: черные глаза, вытянувшаяся, уже подросток, строгая и немногословная, гордится, что второй дедушка был героем – летчиком, командиром крупного соединения ВВС. Вышел и сын отставного генерала, отец этих девочек, двухметровый, плотного телосложения казак. Он журналист ТАСС.

После обеда Алексей Александрович, так зовут генерала, предложил нам съездить на рыбалку. Генерал вывел из гаража свою «Ниву», мы помогли погрузить на багажник удочки и лодку и тронулись в путь.

Миновав станицу по ровному асфальту, машина легко бежала к мосту через Хопер. За рекой, на крутом скалистом утесе, на вздыбленном коне – бронзовый казак. По мнению Знаменского, местные власти воздвигли этот монумент в честь Григория Мелехова, в свое время наступавшего на эти места со стороны Вешенской.

– Казаки пришли к тебе, казак! – сказали мы Григорию и, возложив цветы к подножию памятника, поехали на заливные луга на рыбалку.

Дул ветер и сносил лодку, но, причалив к огромному острову цветущих кувшинок, генерал воткнул в дно озера два шеста по бокам лодки, и мы стали разматывать удочки. Я впервые в жизни видел так близко это чудо – белые – белые, словно восковые, цветы с капельками воды на лепестках.

…Утром, после завтрака, Алексей Александрович сказал нам, что он уже созвонился с главами администраций районов, и нас ждут на границе Волгоградской и Ростовской областей, чтобы помочь преодолеть бездорожье. Простившись с гостеприимными людьми, мы ранним утром тронулись в путь. Проехали по знакомому мосту через Хопер, помахали на прощание Григорию Мелехову. Мы ехали по родным местам Анатолия Дмитриевича, и лучшего гида, чем он, было бы трудно найти. Это в этих местах воевал герой гражданской войны Филипп Кузьмич Миронов. Здесь, на Хопре, совсем рядом и станица Слащевская, где прошло детство писателя.

Я любовался красотой этих мест, где решалась не раз судьба России. Здесь каждый буерак, каждая лощина политы казачьей кровью. Было больно, и думал я: какая сила подняла смелых, вольных русских людей и бросила их друг на друга? Многолюдные до революции казачьи станицы сейчас выглядят совершенно пустынными. Только бурьяны да чертополох, пустые глазницы полуразвалившихся казачьих хат, с полусгнившими журавлями у колодцев…

Асфальт кончился у хутора Белогорского. Председатель колхоза «Большевик» встретил нас уважительно, предложил чаю. Чтобы мы не заблудились, снарядил нам в провожатые своего главного агронома на «Волге». На асфальт мы выбрались в центре хутора Поповка, в котором, возможно, родилась красавица Аксинья. В романе о ней сказано, что Аксинью взяли на хутор Татарский из Задонья, с песков, где особенно красивые казачки.

Уже на подъезде к Вешенской остановились у лесополосы, чтобы собрать хоть небольшой букет к могиле Шолохова. Но собрать букет было почти невозможно. Жалко было смотреть на полузасохшую поросль диких яблонь и груш, пыльные листья дубков. Сухо потрескивали под ногами сучья, и по – осеннему шуршала листва.

– Может, просто срезать несколько дубовых веток? – сказал Анатолий Дмитриевич, держа в руках два – три стебля сухого конского щавеля. Потом заметил в сторонке глубокий тракторный след, уходивший в глубь лесополосы, и пошел в том направлении.

Через несколько минут он вернулся и удивил меня большим букетом степных бессмертников, цветов, особо любимых в этих местах. Он радостно улыбался:

– Посмотри, какая прелесть! Трактор – колесник еще, вероятно, в осеннюю распутицу взрыл здесь две колеи, взрыхлил чернозем, и вот они выросли, родимые, прямо на колее! Сама природа

припасла нам этакое чудо именно в окрестностях этой славной станицы! Видишь: страшная засуха, жара, ни единой капли дождя за все лето, а они все же выжили тесной семейкой в пять – шесть кустиков! И в засуху, оказывается, бессмертники цветут!

Скоро мы въехали на окраину станицы и остановились у многолюдного рынка. Интересно все‑таки, чем торгуют в этих местах?

Я направился к лоткам, но интересного было мало (товар все тот же, из Турции, только подороже, чем у нас…), и я поспешил назад, к машине. С удивлением увидел, что Анатолий Дмитриевич оживленно беседует с какой‑то женщиной как с хорошо знакомым человеком.

Я поздоровался, а он обратился к женщине и представил меня ей: «Это мой спутник, краснодарец…». Она протянула руку и тоже представилась:

– Светлана Михайловна… Нам позвонили из Кумылги, и мы вас ждем. Правда, Михаил Михайлович рано утром уехал по делам в Ростов, поэтому приму вас я.

Боже, передо мной была старшая дочь Шолохова! Она тоже с утра вышла на рынок, остановилась неподалеку у полки с книгами, и тут ее увидел Анатолий Дмитриевич. Он ведь хорошо знал ее в лицо.

Светлана Михайловна, как и ее отец, невысокого роста, стройная и живая.

Скоро мы были на мемориальной усадьбе. Под ногами зашуршала битая гранитная крошка, устилавшая дорожку к дому. Перед нами был двухэтажный послевоенной постройки дом.

– А кто строил этот дом? – поинтересовался я.

– Советская власть, но за счет Михаила Александровича. Если хотите подробнее, то все вам экскурсовод расскажет, – сказала Светлана Михайловна.

Вот она, могила Шолохова. На сером огромном гранитном камне выбито крупными буквами: «ШОЛОХОВ».

Анатолий Дмитриевич прошел к самой могиле и бережно положил букет бессмертников к большому надмогильному камню.

Мы поклонились могиле и тихонько пошли к дому. У крыльца остановились, и Знаменский сказал со скрытой самоиронией:

– Расскажу вам теперь одну грустную историю. Освободившись в сорок шестом, я через год приехал к маме. Она тогда жила в станице Слащевской. В кармане у меня уже была рукопись. И вот я отважился побывать у Шолохова! Надел на босу ногу сандалии и через хутор Шакин пошел пешком. Натер ноги до кровавых пузырей.

Пришел, а Шолохов на Вроцлавской конференции, в Польше, а ваша мама была занята с вашим братом, шаловливым Мишуткой. Это было в старом доме, а этот дом был из брусьев сложен, стропила стояли, только начиналась стройка. Огорченный, пошел к Зинаиде Петровне Кочетовой, нашей, ежовской. Мама моя тоже из Ежовки, вот и посоветовала мне остановиться у дочери односельчанина Петра Кочетова. Он был хороший хозяин. Тридцать пар быков было у него и земли много. Раскулачили его. Когда у нас в Ежовке организовали колхоз, то народ хотел, чтобы председателем колхоза был Кочетов. В Вешенскую к Шолохову я шел с влюбленностью, но неожиданно встретился с другим отношением к нему односельчан. В дом Зинаиды Петровны вошла соседка и, узнав, что я пришел к Шолохову, нехорошо выругалась. Я спросил, в чем дело, ведь он же три раза спасал Вешенскую! Храм не разорили, водопровод провели, мост через Дон поставили, асфальтом покрыты все дороги, лес насадили!

Только в последние годы отношение изменилось. Любят сейчас вешенцы Шолохова.

Мы обошли дом, и у парадного подъезда Светлана Михайловна сказала:

– Проект этого дома – подмосковная дача для академиков. Этот дом отец не любил. Он любил старый дом, он был больше приспособлен для жизни семьи. Для дачи этот дом, может быть, и удобен, а жить в нем неуютно. Он как бы разделил отца со станицей.

Вошли в дом. Нас встретила симпатичная женщина – экскурсовод Надежда Тимофеевна. Надежда Тимофеевна начала

экскурсию с того, что рассказала нам о старом доме, который в войну был «прошит» бомбой, изрешечен осколками и восстановлению не подлежал. Секретариат Академии наук и ЦК ВКП(б) вынесли постановление, что Михаилу Александровичу положена в Подмосковье дача и гектар земли. Но дача под Москвой ему была не нужна, он всей душой был в Вешенской. С 1946 по 1949 годы строился этот дом.

Анатолий Дмитриевич увидел фотографию чекиста Ивана Семеновича Погорелова. Было дано ему задание Ростовским УНКВД: поехать к Шолохову, внедриться в семью и убить писателя. Это было в 1937 году. Иван Семенович приехал к Шолохову и все ему рассказал. Шолохов молча посадил чекиста в машину и повез не в Миллерово, где их уже ждали и могли перехватить, а довез до Себряково (в соседней области), и там они расстались. Шолохов поехал оттуда в Москву, а Погорелов – через Новочеркасск, так поодиночке они добирались до столицы. В Москве Шолохов написал письмо Сталину и передал его через Поскребышева.

На втором этаже дома – кабинет писателя, спальня, комната для гостей, в которой две ночи провел Хрущев с супругой, жили и другие именитые гости.

В кабинете часы остановлены в час сорок минут. Перед смертью Михаил Александрович попросил сигарету. Зажгли ее, но затянуться он уже не смог, умер в своей постели.

Мы подошли к библиотеке. Внимание наше привлекла полка с книгами воспоминаний военачальников. Самый потрепанный, зачитанный вид имел том воспоминаний Георгия Константиновича Жукова, а ведь читал его только один Шолохов!

Надежда Тимофеевна еще долго водила нас по дому писателя и рассказывала о нем, о героях его романов, о вещах, принадлежавших этому великому человеку.

Мы поблагодарили хозяек музея за экскурсию, за подарки и собрались уже уходить, но Светлана Михайловна пригласила нас в маленькую комнату на первом этаже и усадила за стол – кофе, печенье…

Тихая, спокойная беседа продолжилась и здесь. Казалось, мы пришли в гости к родным людям. Мы рассказывали о дороге, по которой ехали, о выжженной степи, о безлюдье. А Светлана Михайловна сказала с горечью:

– Безлюдье – это для меня так дико. Пустует русская земля, которая могла бы приютить и накормить столько людей!

– Постарались, поработали, – с горечью говорил Анатолий Дмитриевич. – До революции каждый хутор давал взвод казаков худо – бедно. А были хутора и по триста дворов.

– Светлана Михайловна, – сказал я, – говорят, что раньше станица Вешенская утопала в песках. Михаил Александрович приложил огромные усилия, чтобы облагородить Вешенскую. Вижу – все здесь растет, несмотря на пески. В чем секрет?

– Вода! – сказала Светлана Михайловна. – Вода в Вешенскую пришла из огромного ключа, который называется Отрог. Когда геодезисты бурили здесь, то нашли, что станица стоит на куполе, под которым огромное море чистой родниковой воды. В 1936 году отец обратился к правительству, чтобы разрешили провести воду хотя бы по центральной улице. Сперва колонки были на каждом квартале, а теперь вода есть в каждом доме. Тогда было трудно трубы найти, но Орджоникидзе дал указание провести в станице воду, и это указание вскоре было выполнено.

На этом мы и простились.