Текст книги "И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского. Воспоминания"

Автор книги: Виктор Ротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

В середине 80–х доцент Канашкин напечатал в альманахе «Кубань» цикл статей о литературном процессе на Кубани. В этом «цикле» критик отчаянно размахивал саблей, не открывая глаз, за что писатели выдали полной мерой, прежде всего, редактору альманаха, новому, не Знаменскому; а в отношении Канашкина вынесли «вердикт»: впредь чтоб и духу его тут не было! Короче говоря, в писательских кругах Канашкин стал как бы «персоной нон грата».

Но чудны дела твои, Господи. Где‑то с год спустя в разговоре со мной опальный Канашкин будто между прочим спросил: «Как вы думаете: не стать ли мне членом Союза писателей? Не занять ли пост редактора альманаха?». Честно говоря, я посмотрел на него, как на тронутого, но вслух, не без иронии, сказал: «А право, любопытно. Очень даже любопытно!..».

Тут вскорости наш Канашкин взял и ни с того ни с сего перенес какой‑то инфаркт, чем внезапно разжалобил сердобольных «инженеров человеческих душ», а через какое‑то время, представьте себе, был принят в Союз писателей СССР. А еще через какое‑то время осуществилась и вторая его сумасбродная мечта: он был назначен редактором альманаха «Кубань». Фантастика? Сказка? Многие терялись в догадках. Да, в общем‑то, истина покрыта тайной и по сию пору. Одна из версий, весьма похожая на правду, – длань Знаменского. С его мнением считались и в крайкоме, и в СП в Москве. Сегодня многие писатели убеждены: этого джина выпустил из бутылки Знаменский. Конечно, Анатолий Дмитриевич хотел видеть его объективным критиком, а не литературным террористом, однако, случилось именно второе.

Критик Канашкин время от времени печатал в газетах статьи о Знаменском, помещал отрывки из его произведений – в альманахе «Кубань», который, к слову сказать, под шумок перестройки он потом увел из‑под носа писательской организации, попросту говоря, украл или, выражаясь высоким стилем, по Чубайсу, приватизировал. Канашкин всюду и везде выдавал себя за «человека Знаменского», это, думается, немало помогало ему карабкаться наверх и по ученой «лестнице»: зав. кафедрой, доктор наук, профессор…

В рецензиях и статьях о творчестве Знаменского господин Канашкин не жалел красок. Достаточно привести лишь названия его публикаций: «Высота добра», «Главное – человек», «Высокого огня касаясь», «Народа душа родниковая»…

Вместе с тем, при каждой новой публикации Канашкина Анатолий Дмитриевич, добродушно посмеиваясь, кхе – кхе, произносил:

«Он, подлец, ни одной моей вещи толком не читал». Эти слова он говорил и в глаза самому Канашкину, который все чаще за спиной писателя ерничал в его адрес, грязно спекулируя на его тюремном прошлом. Кстати, Знаменский никогда ни в разговорах, ни в творчестве не козырял, подобно некоторым, своими незаслуженными обидами и страданиями лагерной жизни. Как бы там ни было, но облепленный званиями ученого, писателя, редактора, господин Канашкин однажды, вероятно, пришел к мысли, что впредь ему, вассалу, Знаменский уже ни к чему в качестве сюзерена. И он разразился в базарно – перестроечной газетенке гнусной публикацией о своем вчерашнем хозяине, хлестко озаглавив ее «Крылья фраера». Если бы с этой писаниной ознакомился Иуда Искариот, он определенно возгордился бы: дело его процветает…

А второй ошибкой Знаменского было обращение в суд с требованием наказать клеветника. Сам он исправно являлся в суд в назначенный день и час, а ответчик – клеветник трусливо прятался, оправдываясь: лекции, кафедра, семинары… Так повторялось раз пять, если не больше. Я видел: Анатолий Дмитриевич терзался как загнанный зверь. Слабый здоровьем, уже пожилой, он столкнулся с неимоверным предательством. К стыду нашему, мы не пришли вовремя на помощь Анатолию Дмитриевичу, оставили его один на один с бедой. Будь мы рядом, может, трагедия прошла бы стороной. Может быть. Но мужественное сердце гражданина, летописца, казака, пропускавшее через себя все боли, муки, страдания народные, в конце концов не выдержало…

Понимаю: не очень к месту столь подробный рассказ о литературном киллере, но светлая память о замечательном русском писателе взывает о сатисфакции.

Сегодня, перечитывая Знаменского, я не перестаю удивляться его могучим талантом, его гражданской смелостью, его истинно казачьим юмором. Как и всякий одаренный человек, Анатолий Дмитриевич был честолюбив, но это не мешало ему называть Василия Белова «Львом Толстым 20–го века». Сам талантливый, он преклонялся перед гением Шолохова и знал его творчество, что называется, назубок. Он первым в стране обратил внимание учителей литературы на то обстоятельство, что Макар Нагульнов никак не тянет на положительного героя, он скорее троцкист, нежели большевик, хотя сам того возможно и не сознает. И в доказательство приводил монолог Нагульнова, обращенный к председателю сельсовета Андрею Разметнову: «Как служишь революции? Жа – ле – ешь? Да я …тысячи станови зараз дедов, детишков, баб… Да скажи мне, что надо их в распыл… Для революции надо. Я их из пулемета… всех порешу!».

Знаменский полагал и, думается, не без основания, что в новом веке Шолохова прочтут по – новому, настолько он глубок и многогранен.

Без злобы, спокойно, но с тонкой иронией относился Анатолий Дмитриевич к бесконечному муссированию нелепых слухов о Шолохове, якобы, присвоившем чужую рукопись «Тихого Дона». Известно, что к слухам о «плагиате» присоединил свой голос и Солженицын, которому, как видно, не давал покоя колоссальный международный авторитет Шолохова. Может, самовлюбленному «пророку» мечталось: а вдруг пьедестал опустеет?.. Недруги Шолохова (читай: всего русского!) обычно называли «истинным» автором «Тихого Дона» донского казака Федора Крюкова, закончившего свой жизненный путь в 1920–м на Кубани в Добрармии Деникина. Но никто иной, как именно Знаменский, был инициатором издания сборника художественных произведений Федора Крюкова, дабы и помянуть его добрым словом, и лишний раз показать читателю абсолютную разницу между ним и Шолоховым, между способным подмастерьем и великим мастером.

Наверное, по какому‑то высшему промыслу творческая судьба, можно сказать, свела Знаменского с Шолоховым на самом широком литературном поле. Когда‑то одна дотошная корреспондентка упрекнула Шолохова, еще довольно молодого, что привлекательные герои «Тихого Дона» почему‑то только белые, а почему, дескать, не красные? «О красных в гражданской войне, – ответил Шолохов, – напишет, видимо, кто‑то другой».

Этим другим, пожалуй, и суждено было стать Анатолию Дмитриевичу Знаменскому. Трагедия Филиппа Миронова, главного героя «Красных дней», героя не выдуманного, конкретноисторического, весьма схожа с трагедией Григория Мелехова. Но это уже не белый – красный командир. Миронова знал и ценил Ленин, перед ним преклонялись казаки всего Дона, а счеты с ним свел «демон» Троцкий. Лев Давидович велел, как бы нечаянно, пристрелить несговорчивого казака в момент прогулки арестованных в тюремном дворе. И лишь с полгода спустя Владимир Ильич поинтересовался: «А где, скажите‑ка, наш Миронов?». Увы!..

Не осмеливаюсь сопоставлять эти два романа – «Тихий Дон» и «Красные дни», – сравнивать их в художественном плане, это право читателей, но что это две стороны одной медали – художественного отображения гражданской войны на Дону и Кубани – факт неоспоримый. И тот и другой роман о трагедии казачества, спровоцированной яростными русофобами.

Сегодня нам, кубанцам, очень не хватает Знаменского. Не хватает всем: и читателям, и писателям. Впрочем, не только нам, скорее – всей России…

Виктор Ротов
ОЗАБОЧЕННЫЙ ГРАЖДАНИН РОССИИ

«Анатолий Дмитриевич – один из немногих, кто поднял свой голос в защиту Шолохова»

1. Некоторые откровения

В кабинете писателя все сохраняется так, как было при нем: на столе – Сизиф, катящий каменную глыбу в гору. На стене висят на гвоздике, в порядке реликвии, несколько объявлений о встречах писателя с читателями. Диван, на котором он умер… Сидя. И книги, книги, книги… На столе раскрытая общая тетрадь, в которой Нина Сергеевна тщательно делает опись оставшихся рукописей и документов. Большая стопка папок.

Я открыл верхнюю. «Переписка с историками и ветеранами граждан, войны».

Среди писем – письма сына Миронова. Он тоже был в заключении. По странному совпадению – в том же лагере, где отбывал срок Знаменский. Там они и познакомились.

К. И. Приймы – журналиста, шолоховеда. Автора книги «“Тихий Дон” сражается».

В. И. Волгина – доктора филологических наук, ветерана гражданской войны, отбывшего длительное заключение на Колыме; инициатора гражданского иска против Буденного (и такое, оказывается, было). Оригинальный и смелый человек. В беседах со Знаменским на его вопрос: «Как вы решились подать иск на Буденного?», – ответил: «Мы судились не столько с самим Буденным, сколько со всей той историографией».

Н. В. Суетенковой – жены Ф. К. Миронова, которая сидела в той же тюрьме, что и муж. (В Бутырке. В женском отделении). Она пишет в своем письме:«… Во время прогулки незнакомый мужчина, проходивший вблизи меня, спросил: «Вы ничего не знаете о своем муже?». Я, вздрогнув, ответила: «Нет, ничего». – «Так знайте, он убит второго апреля во время одиночной прогулки по тюремному двору…».

И еще масса писем и документов, от которых действительно дух захватывает.

Анатолий Дмитриевич и Нина Сергеевна познакомились, когда он был еще в опале. В местах его спецпоселения, в Вой – Воже, Коми ССР. Она работала вольнонаемной в конторе. На его предложение руки и сердца откликнулась сразу, без колебаний. Потому что он ей нравился и как человек и из солидарности по одинаковой судьбе: за ее родителями тянулся шлейф репрессированных. Родители в свое время имели богатую пасеку, жили доходно, а потому подлежали раскулачиванию. По этой причине семья оказалась сначала в Башкирии, а потом и в Вой – Воже.

– …За что полюбила его? – предвосхищает она мой нескромный вопрос, видно, по глазам поняв, что я маюсь спросить ее об этом. – С ним всегда интересно…

Перед встречей мы с Ниной Сергеевной обозначили главное направление темы нашего разговора: «Какой должна быть жена писателя?».

– Если сказать одним словом, – улыбнувшись сказала она, – терпеливой. Вижу, вы удивились моим словам. Да. Он был вспыльчивый. Но быстро отходил. Зная это, я старалась не «подогревать» его, когда он заводился. Помалкиваю себе. И точно – через полчаса подходит, обнимает нежно. Конечно, это нелегко быть терпеливой. Но мне помогала любовь. Нам помогала любовь, – поправилась она. – Обоюдная. Он даже стихи писал мне: «Не пою о любви, потому что от счастья боюсь задохнуться…». Он много работал.

А его работа, вы знаете, требует сосредоточенности. Он сравнивал труд писателя с трудом Сизифа, – Нина Сергеевна улыбнулась, скосив глаза на статуэтку. – Меня Господь Бог наградил понятливостью. Я понимала, что мое дело при таком муже – отлаженный до мельчайших мелочей быт. Он должен был видеть во мне настоящего устроителя нашей жизни. И, конечно же, чувствовать во мне некую опору. Поддержку. Ведь он всю жизнь прожил с клеймом «бывший зэк». Это было своеобразной психологической пыткой. Я это понимала, а потому всячески старалась затушевать в повседневности эти его воспоминания о прошлОом. Мы как бы вместе боролись с этим навязчивым комплексом «неполноценности». Все это – слагаемые терпения… Ну а главное, конечно же – любовь…

К нам в комнату вошла Оля (Ольга Анатольевна). Приобняла мать, видя, что та разволновалась, зарделась румянцем во всю щеку. Пригласила нас к чаю. За чаем как бы подменила мать в ее нелегком рассказе про отца.

– Папа был настоящим главой семьи: сказал – все. Обсуждению не подлежит. Правда, сказанное им, принятое им решение, было всегда продуманным. С позиции глубоко любящего мужа и отца. Мы это чувствовали, понимали и… ценили. Потому что он всегда оказывался прав. И все его решения были во благо семьи. Капризов и эксцессов с нашей стороны никогда не было. Мы четко знали: папа – это наша крепость; мама – это доброта, уют, ласка, тепло… Хотя мама наша тоже с характером. Она не была серой мышкой при волевом муже. А в чем‑то она была даже сильнее папы. Она находила в себе силы утешить его в минуты душевной невзгоды. Мне кажется, он и в творчестве чувствовал себя уверенней благодаря умелой поддержке мамы. Тут, наверно, мало любящего сердца, тут еще нужен умный подход…

Любящая, терпеливая, умная. Извечная триада, сопровождающая каждую нормальную семью. Но это легко сказать – быть умной при умном, я бы даже сказал, проницательном муже. Анатолий

Дмитриевич был проницательным человеком. Сколько раз я ловил себя на мысли, когда мы общались, что он знает, о чем я думаю в данный момент. Не говоря уже о том, что он чувствовал состояние моей души. Усмехнется бывало этак, или откинется слегка, мол, чудак человек! Да это же проще простого: «Я по глазам вижу, что ты не согласен со мной. Но ты запомни – пройдет время, и вы все поймете, что такое Лихоносов». Да, прошло время, и мы, почти все, абсолютное большинство нас, поняли, что это литературное чудо обглодано физически и духовно черной завистью. Ничто так не старит человека и ничто так не унижает его перед другими, как эта неистребимая зависть.

Но это к слову.

Нина Сергеевна благодарно смотрит на дочь Ольгу. Та дала ей возможность передохнуть, унять душевное волнение.

– …Я как‑то знала, в чем и когда я должна проявить себя. Это дано от Бога. В нашем роду все отличались великодушием и смекалкой. Или, как говорят, – природным умом. Это дано, или не дано человеку… – вдруг она умолкла. Глаза подернулись печалью. – Он был прост, доступен, но с ним бывало непросто…

Мне показалось, что этими словами она как бы подвела черту в нашем разговоре. Ибо в этих ее словах, прихлынувших от воспоминаний, чувствовалась некая квинтэссенция затронутой темы. Нетрудно было понять, что в эти слова она вложила предельный смысл и откровенность. Но оставался еще один весьма деликатный вопрос, без которого весь разговор, вся наша беседа выглядела бы неполной. Хотя, мне показалось, что Нина Сергеевна устала.

– Вы меня простите, Нина Сергеевна, – собравшись с духом, обратился я к ней, – если вас не затруднит, расскажите подробнее о последних минутах жизни Анатолия Дмитриевича. Кроме вас этого никто никогда не расскажет.

Она вздохнула, видно, ожидала этого вопроса и страшилась его. Не очень охотно стала рассказывать:

– …В тот день он встал в хорошем настроении. Сказал: «Ты

знаешь, мне сегодня хорошо, как никогда. Схожу в поликлинику, выпишу лекарства. А то мои заканчиваются». Мы позавтракали, и он отправился. Взял с собой пару книг своих, мол, подарю врачу и сестричке.

Пришел домой довольный результатом, выложил на стол рецепты. Я стала собирать обедать. Он вдруг говорит: «Давай выпьем по рюмочке». (У нас свое, домашнее). Выпили по чуть – чуть, пообедали, и он пошел к себе в кабинет. Слышу, разговаривает с кем‑то по телефону. И на повышенных тонах. А ему ни в коем случае нельзя волноваться. Я бросила глажку и к нему. Говорю – заканчивай. Еще и руку положила на плечо… Он закрыл ладонью трубку, говорит мне: «Михаил Ткаченко…». По лицу вижу – у них неприятный разговор. Делаю ему знаки – заканчивай! Но его разве остановишь?!. Говорили они долго – минут, наверно, пятнадцать-двадцать. О чем, я не знаю. Слышу только он говорит: «…Мы их не прогоняли, сами откололись. Теперь пусть попросятся к нам, если хотят воссоединиться… Ну и что, что Лихоносов «за»?.. Не надо давать ему трубку. Он, барбос, сидит, наверно, рядом, подсказывает, что надо тебе говорить?!.». Я вышла, занялась своим делом. Слышу – положил трубку. И тишина. У меня больно сжалось сердце. Я снова к нему. Он сидит на диване, глубоко откинувшись на спинку. Бледный. Говорит глухим голосом: «Нина, мне плохо». Обычно он называет меня Ниночка. А это… Значит, тяжело ему. Достаю и подаю ему таблетку. Он говорит каким‑то неузнаваемым голосом: «Я уже принял». И: «Позови Наташу (соседка), пусть давление померит». Я пошла за Наташей, а сама дрожу вся: умрет, пока я хожу! Пришли мы с Наташей. Она померила ему давление и смотрит на меня растерянно. Как потом оказалось – оно было смертельно низким. Я по глазам поняла – беда! Она говорит: «Вызывайте “скорую”».

Я позвонила. Их почему‑то долго не было. Наконец приехали. Доктор и с ним медсестра. Подошли к нему, а он… Видно, уже умер. Нас с Наташей попросили выйти. Слышу, его уложили на диван и вибратором стали запускать сердце. Но… Было уже поздно. Выходит, умер он сидя…

Жил по – бойцовски и умер как боец – на поле «брани». Даже перед смертью не прогнулся.

Газета «Казачьи вести» писала год спустя после его смерти: «…Слишком близко к сердцу принимал он все, что происходило в России и с Россией, и сердце не выдержало. Он умер – точнее, погиб, словно боец на поле брани самой страшной войны, какая только может быть: в столкновении, в смертельной схватке двух идеологий – православной, одухотворенной соборностью, человеколюбием и милосердием; и пошлой, прозападной, сатанинской, развращающей и хищнической, убивающей в человеке Человека».

Его терзали за «Красные дни» до последнего дыхания. В открытую и подспудно. И продолжают терзать посмертно. Словно черви могильные. Как‑то выступила наша окололитературная газетенка «Литературный Краснодар». Гробокопателям неймется, они и в могиле его достали. Никак не могут простить ему «Красные дни». Мол, Троцкий (Бронштейн) не виновен в гибели Миронова. Мол, выдумал все Знаменский. Хотя ссылается на документы. Мол, проверяли в «Ленинке» по книге посещений: не был Знаменский в библиотеке им. Ленина. (Как будто в других местах не могут храниться документы). Он и не ссылается на документы «Ленинки». Он ссылается на живые документы, которые ему принесли мироновцы.

По этому поводу завязалась настоящая перепалка между автором этой гробокопательской цидульки и мной на страницах «Литературного Краснодара» и «Кубанских новостей». Причем первая публикация критика «Красных дней» прошла под псевдонимом, как и принято у этой трусливой публики. Но по тону и манере нетрудно было установить автора. И свой «ответ» я уже адресовал конкретно ему, чьи уши торчали в этой гнусности. В ответ последовал вообще провокационный вопль. Уже за подписью конкретного лица. Не буду называть его имени. Сей апологет идей Троцкого (Бронштейна) ни с того ни с сего задался вопросом: «…Может, Ротов встанет в защиту и Сталина?». На что я ему ответил: «Будете наглеть и дальше, можете породить второго, третьего, пятого, десятого Сталина. И так будет до тех пор, пока не угомонитесь со своими претензиями на всемирное господство». После этого «полемист» из «Литературного Краснодара» заткнулся.

2. Перевертыши за работой

А теперь несколько слов о том, что же так раздражает троцкистов в романе А. Знаменского «Красные дни»? Что может раздражать эту публику? Все то же: правда. Особенно, когда эта правда припирает их к стенке. Правда «Красных дней» достала их до печенок. Посыплю и я «соль на рану»: процитирую некоторые места из письма сына Ф. К. Миронова. Оно датировано 4 января 1984 года.

«Незадолго до своей смерти в Москве, – пишет сын Ф. К. Миронова, – Н. В. Суетенкова, вторая жена отца, писала мне: «…Я знаю, так как жила вместе с Вашим отцом, что между ним и Владимиром Ильичем (Лениным) велась переписка, и Филипп Кузьмич часто рассказывал мне о встречах с Лениным до и после саранских событий. Он восхищался Лениным. И теперь, когда прошли десятилетия, я вижу, что многие черты характера Ильича, которые он отмечал в нем, были присущи ему самому, как то: любовь к правде, гуманность, непримиримость к врагам народа, пренебрежение к личным благам и т. п. Ленин для Филиппа Кузьмича был высшим эталоном человеческой мудрости и морали.

Вы знаете, что 30 марта 1921 года Филипп Кузьмич написал из Бутырки большое письмо в адрес Калинина, Ленина, Каменева, Троцкого с просьбой вмешаться в его судьбу и выяснить причину его заключения в бутырскую крепость, поскольку он не признает за собой никакой вины перед партией и Советским государством; ускорить его освобождение.

Однако это письмо, как и другие, написанные раньше, в руки адресатов не попало и было перехвачено троцкистами в Москве. Точно так же не попала в руки Ленина и телеграмма Фрунзе, в которой он просил его разобраться в деле Миронова, имевшего на Южном фронте «исключительные заслуги в разгроме Врангеля». (Написано по оригиналу).

Я начал цитирование статьи А. Ф. Миронова, сына командарма, с письма Н. В. Суетенковой, второй жены Ф. К. Миронова. Сделал это преднамеренно. Потому что она упоминает о неких «саранских событиях».

Дело в том, что именно с Саранска начались беды Ф. К. Миронова, откуда он «самовольно» выступил с частями Донкорпуса на фронт. Я подчеркнул слово «фронт», потому что фронт – это не тыл, где устраивают себе передышку – отдых войска. Мало того, именно это его выступление выровняло и стабилизировало обстановку на фронте. И было продиктовано необходимостью боевого маневра, а не стремлением «расслабиться на зимних квартирах». Вот за это он и попадает под так называемый Балашовский процесс (трибунал). Обвинителем на этом процессе выступал Ивар Смилга, единомышленник Троцкого (Бронштейна). Под диктовку Льва Давыдовича, которую тот слал шифрованными телеграммами.

Обвиняя Миронова во всех смертных грехах, Троцкий и иже с ним, в лице Миронова, по сути дела, обвиняли все казачество. Результат: смертный приговор ему и еще десяти его подчиненным из комсостава корпуса. За нарушение, якобы, воинской дисциплины. А на самом деле за то, что Ф. К. Миронов своим выступлением из Саранска предотвратил предательство «иудушки» Троцкого.

«7 октября 1919 года, – пишет А. Ф. Миронов, – был вынесен смертный приговор, и во дворе тюрьмы вырыта общая могила, поскольку приговор должен был быть приведен в исполнение в течение 24 часов. Спас Миронова и других его товарищей от расправы Троцкого В. И. Ленин, внимательно следивший за ходом

Балашовского процесса и не веривший в вину Миронова. Получив известие о приговоре, Ленин того же дня, 7 октября, созывает срочное собрание Политбюро ЦК РКП(б), которое выносит решение о помиловании Миронова и других осужденных товарищей.

Смилга тотчас «перестраивается»: уже восьмого октября он делает заявление о том, что ВЦИК помиловал Миронова и его товарищей по ходатайству… трибунала».