Текст книги "И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского. Воспоминания"

Автор книги: Виктор Ротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Положим – не было. А моря пролитой крови?

– Для вас это неприемлемо потому, что вы не следите за ходом дел там, внизу… Так сказать, на грешной земле. А надо бы! Организуйте хотя бы в порядке эксперимента Политбюро! Чтоб простым людям не надо было доходить до всего своим умом. Где же ваш промысел Божий?

– Божий промысел в испытании душ, – назидательно пояснил апостол Петр. – Ничего лучшего пока не придумано. Вот ты же прозрел, как я понимаю?

– Да. Говорю же – мне стало ясно еще с гражданской войны: все так называемые «межрайонцы», вломившиеся в партию лишь в канун революции 17–го года, все они, по сути дела, были «агентами влияния», как потом будет принято называть их, и с ними придется поступать так же.

– Только с «межрайонцами»?

– Другие тоже не подарок. Но то были заблудшие. Иногда просто в силу родственных связей. Помните историю с Молотовым, Бухариным? Да и Киров тоже подвергся обработке посредством женитьбы на… Эти бабенки библейского покроя хватали их и оплетали паутиной, как мух! Иногда именно бабье обеспечивало и партийную карьеру. Возьмите хоть остолопа Брежнева… Того же поля ягодка. Средний преподавателишко техникума, а как только женился на женщине из Клана, так и понесло по служебной лестнице. Да так, что ступеньки не успевал считать прохвост! В общем, шло очень быстрое накопление фактов, и с этим надо было бороться. Ибо от предательства не застрахован никто. Я здесь – не про Азефа и Малиновского, не про штатных провокаторов. А этот милый интеллигентский либерализм? Вспомните‑ка генерала Алексеева – близкого Николаю Второму человека, начальника штаба Русской армии. Предал своего государя и Родину. Бесплатно. Так сказать, из демократического прекраснодушия, почти как академик Сахаров… Или опять же этот, сменивший хвастуна Хрущева, Бровеносец. Он развалил партию и правительство «халатностью» и «непринятием мер», терпимостью ко взяточникам сознательно, так как это поощрялось окружением – то есть, опять‑таки «агентами влияния», по подсказке из‑за «бугра». А Меченый Бес? Этот только довершил дело: он вступил уже на «удобренную почву»… Их надо было с самого начала держать в страхе Божьем.

– И ты держал? Развязал столь страшную резню?

– Тут, слушай, имеет место, как среди людей, так и среди вас, служителей иного мира, серьезное не – до – понимание. Не я резал этих людей – тварей. Была взаимная резня, так как в карающих органах сидели в основном их люди, и вычистить их оттуда могло только время. Слышишь? Так вот: мне, скажем, надо было вычистить тысяч десять – двадцать голов из партии и верхов социальной пирамиды, преимущественного еврейского клана, хотя я – не антисемит, все знают. Просто это были люди из легиона козлоподобного Льва.

Но их люди в то же самое время, под шумок, растерзали не менее трех миллионов «русскоязычных» (то есть русских, украинцев, белорусов, казахов, татар и даже евреев!), но – «сталинцев». Тоже – как Врагов Народа!

– Но почему же вы не остановили ужаса этих «ежовых рукавиц»? – Петр не заметил, как перешел на «вы».

– Во – первых, я пытался. Исподволь и не разом. Потому что заграничным демократам нужна была большая кровь у нас, они считали, что это доконает Россию. Мне невольно приходилось действовать так, чтобы Заграница не сразу догадалась, кто здесь с кем борется. Скажем Иегуда, именуемый в миру Ягодой, казнил своих десятками. (По моей директиве). А по своей инициативе – сотнями. Заграница была довольна. За что я оторвал голову сначала Иегуде, а потом и Ежову. Как бы за недогляд. Он ведь тоже был под каблуком своей женушки. Еще та была «Юдифь».

– А нельзя ли было все же… обойтись без крови?

– Пытался. Частично это удалось перед войной. Отменили и пригасили так называемую «шпиономанию». Но в первые же месяцы боев оказалось: чуть ли не на каждом крупном железнодорожном узле сидел вражеский радист – корректировщик! Причем, весьма осведомленный. Понимаешь? Все из‑за гнилого либерализма. За это и платили сданными городами. Это во – первых. А во-вторых, еще не пришло время открыться, кацо. Никто не хочет понимать, что я работал в Кремле, находясь как бы в глубоком подполье… Однако высший смысл торжествовал: эти негодяи, творя геноцид и злодейство в стране, возвеличивали меня как величайшего злодея. И мне это было, кацо, на руку. Такая была обстановка. Во имя исполнения высшей идеи, ради которой я был призван провидением и Господом Богом…

– Искоренить в конце концов бесов?

– Да. Но мне это не совсем удалось. Подвела обычная сентиментальность, гнездившаяся во мне с юношеских лет…. Щадил, видишь ли, деток! Отцов гнал к черту в ГУЛАГ, а деток – щадил.

Как‑никак – я же православный человек. Многие из осужденных прокантовались в конторах ГУЛАГа, а после подросли их детки, всякие Окуджавы. В конце концов им удалось вырастить целое поколение так называемых «шестидесятников» – растленное племя мелких буржуйчиков и тряпичников, спекулянтов, извращенцев и психопатов (читайте моего эмгэбышника Климова в зарубежной и нашей прессе!..), которые выродились окончательно в шпионов ЦРУ и предателей Родины. Здесь я более виновен, чем в пресловутых репрессиях 1937 года. Каюсь теперь – не довел дело до конца.

– Ты прав. В будущем все это подтвердится. К сожалению… – апостол Петр вздохнул печально.

– Честные люди могли это предвидеть. Если политические подонки делали свой «бизнес» на Марксе и его догме, то почему они не могли обратиться к альтернативе? Стоило тезису обветшать, стоило возобладать потребительским наклонностям в обществе, так они тотчас организовали новый «бизнес», теперь на антимарксизме! На Дюринге, Каутском, даже на Троцком, на бердяевщине… И полилась новая кровь. Поэтому и надо было их перевести, как саранчу, всех до одного. Но… Помешала моя смерть.

ДУША МУЧЕНИЧЕСКИ передернулась и как бы материализовалась. Апостол опять увидел человека на смертном одре и вновь отметил, что в лике усопшего не было покойничьей умиротворенности, обычной углубленности и погруженности в смерть. Знакомый профиль выражал не то чтобы озлобленность, но по крайней мере напряжение воли, вперемешку с гневом и нестерпимой болью. Это был весьма редкий случай: сама смерть не смогла расслабить лица, нечеловеческой собранности черт. Значит, оно было напряжено не внутренней волей, а каким‑то препаратом, сильно действующим ядом.

«Тут и впрямь согласишься, что с укреплением социализма классовая борьба обостряется с новой силой…» – подумал апостол, отгоняя предшествующую неприязнь к Сталину.

А душа Сталина никуда не исчезла. В ожидании Высшего Суда, она сама подвела итог своей жизни в миру:

– …Как видишь, был я скромным юношей по фамилии Джугашвили, и был свят в грезах и чаяниях юности. Потом подвергся искушению либеральной литературы и бесовской пропаганды, много согрешил в прислуживании врагам России, Божьей страны, творил зло, как мелкая «шестерка» при вождях революции. И в этом – грешен! Но после, думаю, во многом искупил грехи, преуспел в отмщении этим извергам рода человеческого. И особенно – в том, что не дал им колонизовать и разграбить православную Россию еще в конце двадцатых годов…

«А вы и о православии пеклись?» – хотел было спросить апостол не без иронии, но воздержался. В памяти мелькнула одна подробность, маленький штришок из истории тех лет, о котором знали многие.

Это было 4 сентября 1943 года, когда в Кремле Сталин и Молотов встретились с духовными особами Православной Церкви – митрополитом Сергием из Ульяновска, митрополитами Алексием из Ленинграда и Николаем из Киева. Речь шла о нуждах возрождаемой Церкви. Во время той беседы были выработаны Устав Русской Церкви и те условия, на которых она существует до настоящего времени. После беседы Сталин взял очень старого митрополита Сергия под руку, осторожно, как настоящий иподьякон, свел его по лестнице вниз… И сказал на прощание: «Владыко! Это все, что я могу в настоящее время для вас сделать». И с этими словами простился с иерархом.

Апостол опустил свой взгляд на трепетавшую теперь перед ним грешную душу и сказал, размышляючи:

– Да, Иосиф. Все в этом мире, как говорится, не так просто… Не знаю, откровенно говоря, как с вами и быть. И для Райских врат вы будете несколько широки. И кинуть тебя в котел к этим грязным и мелким душам было бы… несправедливо.

– Да и я толком не знаю, – признался Сталин с выражением, как у того юного семинариста, смирения. – Не знаю. Иначе давно бы уже проник в Эдем по подложному паспорту, опыт у меня кое-какой был. Грехи не позволили еще раз согрешить…

– Напомним себе: есть и такой Закон, – утвердительно покачал головой апостол. – Когда добро отступит от человека или вообще от людей, то зло вступает в схватку со злом же и ослабляет его… Это хорошенько надо помнить всяким злыдням. Иначе сами себя и высекут… Однако как же нам быть с тобой, Иосиф? – перешел апостол снова на «ты». – Вероятно, и в самом деле не обойтись без Суда Всевышнего. Он‑то рассудит по справедливости.

– И верно! – оживилась душа, и у нее стали вырастать и расправляться крылья, посветлела и окружающая аура. – Махну‑ка я в самом деле на прием к Самому! Он разберется!

Сказал – и, словно летающая тарелка, стремительно вознесся.

Через некоторое время к небесному подножию, на котором стоял апостол, приковыляла черно – белая в полоску свинья с человеческим курносым ликом, назвалась «отцом русской демократии» Хрущевым и попыталась заговорить о полной победе коммунизма в 1980 году. Апостол поморщился и ошарашил пришельца прямым вопросом: «Как ты, придворный лизоблюд и пустобрех, позволил себе оклеветать и съесть Георгия Маленкова?! Он был в сто раз умнее и честнее тебя! Или опять, как раньше, услужил Кагановичу?!» – и повелительно указал посохом на дымящийся серно демократический котел.

– Вот я скоро еще и Бровеносца к тебе направлю! – пообещал вслед Хрущеву апостол. – А потом ждите и Меченого Горби. «Благодетели»!

Когда начали поступать разочарованные «шестидесятники», апостол Петр с ними уже попросту не разговаривал, указывал посохом в леворадикальную сторону и напевал при этом куплеты Высоцкого, остроумного и во многом ошибавшегося барда – глашатая «шестидесятников»; он уже тогда как бы полемизировал с ними, с их бреднями:

 
Нет, ребята, все не так,
Все не так, ребята!..
 

«Казачьи вести». № 164. 1998 г.

СЛОВО И МЫСЛЬ В РЕЗЕРВАЦИИ, ИЛИ МОНОЛОГ В НАМОРДНИКЕ…

1.

Что такое, в сущности, – творчество?

Жизнь волнует, а иногда и потрясает каждого человека, в особенности если он формируется и претерпевает беды в «минуты жизни роковые», вроде великих российских смут 1917–1921 или 1991 – 1993 годов. Сюда же надо отнести и год 1930–й в деревне (раскулачивание), годы 1941–1942 (разгром наших армий, паническое или неорганизованное отступление до Сталинграда) или экономический обвал 1992 года с «диким рынком» по Гайдару и Явлинскому, с пресловутым «отпуском цен», направленным в основном на ограбление всего населения во имя создания «среднего класса» и «новых русских ловкачей» нерусского обличья…

Жизнь волнует всех поголовно, травмируя, а иногда и убивая наиболее слабых; многие стараются уклониться от ударов судьбы или тяжелых впечатлений и поскорее забыть о них, но есть специфическая категория граждан (впрочем, весьма немногочисленная), не только ревностно отбирающая в душу те или иные особенности, взлеты и несообразности бытия, но и старательно фиксирующая их на бумаге или холсте, причем с определенной фокусировкой. Это племя писателей, художников. Да добро бы для себя только, в дневнике или памятной какой‑нибудь тетради, а то ведь стремятся все свое отношение к происходящему и даже к власть предержащим мира сего предать гласности, размножить типографским способом, выставить на всеобщее обозрение в виде книжной продукции. И даже – о, неразумные! – повлиять как‑то на жизненные отношения, защитить слабого, урезонить жестокосердного, устыдить взяточника и т. д. И вот тут‑то их ожидают почти непреодолимые препятствия, а то и опасности.

Читатель несведущий может подумать, что писателя «хватает и не пущает» официальная цензура, правительственный чиновник.

Но это далеко не так. (За 45 лет литературных мучений Азмногогрешный живого цензора ни разу в глаза не видал!) Писателя держит в когтях именно некое читательское мнение о жизни, которое принято считать «общественным» или «спущенным сверху» и т. д. Кроме того, надо еще уточнить, что так называемое «общественное» мнение на поверку не является таковым в широком понимании слова. То, что думают в глубинке крестьяне (колхозники) или рабочий ЗИЛа, КамАЗа, рядовой русский учитель, врач, агроном, ровным счетом никого не интересует и не может входить в пресловутое «общественное мнение» даже как компонент. А формируют и паразитируют на нем не очень широкие, скорее – узкие круги московско – питерской «интеллектуальной» элиты, салоны сановных дам – жен членов Политбюро ЦК, от века изъясняющиеся на французско – нижегородском наречии. Это вполне космополитическая (многонациональная) среда, лишенная каких‑либо корней в народе, а, следовательно, и национального самосознания, зато обуреваемая великой спесью всезнайства и великим тщеславием «богоизбранных» служителей культуры и морали – какой бы она ни была. В РАППе они ревностные хранители идей некоего «пролетарского искусства», хотя до сих пор никто не знает, что это такое; в Союзе писателей – «социалистического реализма» в его крайней, догматической форме, в «Апреле» (некой отпочковавшейся от СП секте «демократов – террористов») – сокрушения того же «соцреализма», которому они и их праотцы пели осанну более пятидесяти лет. У них – свои «патриархи» и «гении», хотя трудно было бы обосновать, скажем, почему какой‑то «Ю. Олеша» или «В. Шкловский» являются таковыми.

Извиваются и модернизируются они, понятно, не только ради должностей и хлеба насущного, для них это – пожизненный престиж, возможность диктовать свои условия. И вырабатываемое ими «общественное мнение» как бы священно и неприкосновенно, как истина в последней инстанции или религиозный догмат. Взирайте, внемлите и трепещите! Ибо в данном случае предупреждение, само

по себе хотя и негласное, но неукоснительное: ослушник немедленно приговаривается, в основном «методом замалчивания», к духовной смерти. Если даже он и пробьется со своими произведениями на страницы изданий, скажем, в силу их неординарности, то сонм присяжных критиков, литературоЕдов, а за ними и преподавателей – филологов будет обходить его имя молчанием, как прокаженного, до конца дней. Если же у отверженного найдется сильный покровитель (как, скажем, у Шолохова в момент публикации 1–го и 3–го томов «Тихого Дона»), то из благороднейших либеральных кругов Москвы и Питера в темные массы будет брошена приторно – ядовитая байка о плагиате, то есть украденной рукописи… А это – как ведро мазута, отмыться трудненько. И, главное, виноватых‑то после не найдешь.

Постоянно разглагольствуя о каких‑то либеральных миражах и доктринах, о «правах личности» и «отмене смертной казни» для убийц, насильников и похитителей детей, по – французски изысканно грассируя, эти люди буквально со сладострастием истязали и сживали со света десятки и сотни талантов, почему‑либо не вписывающихся в их среду и их «регламент». Трагедия Сергея Есенина и его друзей – крестьянских поэтов (Клюева, Панина, Клычкова, Орешина) была не единственным актом их «возмездия», это был только эпизод в череде насилий и убийств. Михаила Булгакова обложили со всех сторон, как волка в облаве, не давали проявить себя ни в прозе, ни в драматургии, ни на службе в театре.

Стараясь вроде «приблизиться к народу», просвещенные деятели РАППа провозгласили лозунг «одемьянивания поэзии», под который никак не подходил самобытный и ершистый Павел Васильев. А чуть стал протестовать – тут же был оклеветан, посажен в тюрьму и расстрелян… Претендуя на высочайший интеллектуализм и, разумеется, на «гуманизм», эта литературная «хевра», с другой стороны, не приняла и интеллектуальной прозы Евг. Замятина, исключительно потому, что он был русский, стеснялся грассировать. И – обрекла на духовную смерть, выезд за границу.

При первых признаках травли в Москве юный автор «Донских рассказов» и «Лазоревой степи» Шолохов сбежал с молодой женой в родные края, в станицу Букановскую, в дом тестя – подальше от всевидящих очей богемы. Уезжая, будто бы сказал в сердцах: «Ну гады! Поеду писать такой романище, что после не угрызете!» Роман‑то написал, но с публикацией сразу же возникли непреодолимые трудности: книгу еще при первой читке сочли «белогвардейской литературой» и швырнули в шкаф отвергнутых графоманских фолиантов на съедение мышам. И если бы не помощь А. Серафимовича (по 1–й книге) и лично В. И. Сталина (по 3–й), то читающая Россия никогда бы не имела «Тихого Дона»…

Смерть Маяковского (самоубийство) была настолько театрализованной, что за нею довольно отчетливо просматривался злодейский сценарий, повлекший за собою преступную и пошлую судебную возню «наследниц» за право творческого и денежного наследия поэта. Но ни пошлость, ни преступность действий и поступков многочисленных ходатаев Лили Брик никогда не отторгали их от всемогущего «культурного» клана Москвы и Питера; наоборот – повысили их престиж, авторитет и рейтинг. Они были – свои, зато «чужого» Дмитрия Фурманова, единственного героя гражданской войны в их «революционной» среде и даже орденоносца, в два счета затравили на заседаниях РАППа и довели до инфаркта в 35 лет. Чистоту своих рядов эта публика сохраняла рьяно, истово.

Лишь иногда, в пору гигантских потрясений, когда всенародная беда ощутимо касалась и их благополучия, какой‑нибудь признанный мэтр и блюститель литературной моды, вояжируя между Москвой и Ташкентом, вдруг снисходил до откровения:

Знаешь, Алеша, все‑таки Родина – Не дом городской, где я празднично жил,

А эти проселки, что дедами пройдены,

С простыми крестами их русских могил…

Неплохо, как видите, сказано. Но – лишь до замирения на

фронте. К тому же такие признания в общем‑то почти ничего не меняли во внутренних и внешних отношениях «клана» (богемы) с окружающей средой поднимающихся из народа талантов.

2.

Ты – еще не родился, а тебя уже ждут враги. Нет, не банальный Сальери, которого может и не быть, а хорошо организованная «банда поэтических рвачей и выжиг»…

До самой войны русская мысль бессильно клокотала и пенилась, как речная вода у бетонной плотины, и не могла пробиться к жаждущему сердцу читателя. Если учитывать всю массу издаваемой «пролетарской» макулатуры, то исключения были крайне редки: «Тихий Дон» Шолохова, некоторые рассказы Лавренева («Сорок первый»), «Страна Муравия» Твардовского, сильно подпорченные на сцене МХАТа народные эпизоды из пьесы «Любовь Яровая» Тренева, «Дни Турбиных» Булгакова, некоторые стихи Луговского и Павла Васильева – вот, пожалуй, и все.

Война, наряду с голой пропагандистской публицистикой и плакатом даже в литературе, вдруг открыла двери для задушевной песенной лирики Фатьянова и Исаковского, дала пищу и материал для гениального творения Твардовского «Василий Теркин». Вновь подтверждалась старинная поговорка, что «вода дырку найдет…». Народ вновь почувствовал себя народом, а не гонимым стадом. Но это мгновенно почувствовали в интеллигентных салонах Москвы и Питера, подключили Агитпроп и МГБ. Вслед за «делом» ленинградского партийного секретаря Алексея Кузнецова («Русская партия в ВКП…») и его расстрелом, снова, в который раз, начали закручиваться идеологические гайки, опять «пошла писать губерния» в редакциях и издательствах. Стали вылавливать даже «маскирующихся» и «нейтральномыслящих», краем захватили и «своих» – Ахматову и Зощенко… Вот примерно в это время и вступило в литературу (то есть в борьбу и возню с призраками) поколение нас, нынешних «стариков».

…Молодому начинающему автору хочется, конечно, напечататься. Но корпеть над бумагой его заставляет все же другое чувство и желание: выразить свое личное отношение к жизни и свой взгляд на увиденное и услышанное, на те народные подвиги и страдания, которые потрясли его и запали в душу. Тут человек преодолевает и «сопротивление внутреннего редактора», и свое неумение, и нехватку зарплаты до конца месяца, и пытается все же высказать ТО, что по внешним условиям ВЫСКАЗАТЬ попросту НЕЛЬЗЯ. И – высказывает, если, конечно, сумеет. Высший тому образец – «Поднятая целина» М. А. Шолохова, где за внешней «партийностью» и «идеологической бесспорностью» показа коллективизации, как шило из мешка, торчит УМЕЛО ВПРАВЛЕННАЯ ТУДА правда события, трагедия раскулачивания, ужас нравственного произвола с той и другой стороны (сначала – убийство Хопровых, а потом – убийство Тимофея Дамаскова Макаром Нагульновым…) Для писателей – отдельно обращаю внимание: вдумайтесь в фамилии – Нагульнов и Дамасков. Первая идет от распутной бабы, «нагулявшей» плод, вторая – от Дамаскина, святого, которому за веру отрезали кисть руки, а она после усердных молитв – обратно приросла!

Но, по пословице «Что положено Юпитеру – не положено быку», тем более молодому неучу, юного сочинителя тут же, в точности, как бычка – двухлетку, вежливо взналыгивают и отводят в сторонку от уже найденной Гением литературной борозды: тут – ТАБУ, ищи сам…

Надо к тому же сказать, что юную душу творца почему‑то обуревает глуповатая, но тем не менее пленительная химера: а ведь и редакторы, мол, видят жизнь живую точно так же, как и простые смертные, а поэтому им нет никакого резона думать иначе, чем Я! Поэтому даже из чисто нравственных соображений они сделают вид, что не заметили ничего такого в моей рукописи!

Всю жизнь будешь в этом разочаровываться, больно ушибаться и – продолжать тешить себя надеждой… В общем, все повторяется от века: надежды юношей питают…

3.

Не претендуя на упоминание в когорте выдающихся литературных имен, тем не менее расскажу о некоторых ярких подробностях собственной литературной биографии – хотя бы потому, что она литературная. Да и материалом литературы, как правило, является судьба рядового человека.

…Освободившись из лагеря в 1946 году и малость обустроившись с жильем и работой в управлении нефтеразведочного треста – рабочий поселок Вой – Вож, Коми АССР, – я уже через полгода начал большую повесть о героическом труде нефтяников Севера в период воины с фашистами, под названием «Далеко от фронта». Вышедший в 1948 году и нашумевший роман В. Ажаева «Далеко от Москвы» тут же заставил меня поискать новое название, и поскольку речь у меня шла о геологической разведке нефти, точно вылилось длиннющее, идеологически выверенное словосочетание «Неиссякаемый пласт». Но главного‑то это не касалось, ибо скрытый «заквас» романа, который и мобилизовал мои творческие силенки и возможности, таился отнюдь не в плакатном героическом труде, а в некоторой особенности судеб моих героев – людей, оказавшихся почему‑то в этот период в таежных бараках, на скудном пайке, под произволом не начальства, – нет! – а своего же ворья, вводящего своеобразный «подоходный налог» за «безмятежность сна» и «непропажу валенок и штанов…». Уже тогда просматривалась в жизни глобальная опасность полной «демократии» и «свободы личности»… Судьбы этих людей были изломаны чуть раньше, до войны, так называемыми «социальными бурями», «экономическими сдвигами» и «пятилетками», однако сказывались на их отношениях и теперь…

В 1949 году роман был закончен, переписан ровненьким каллиграфическим почерком в особой амбарной книге (только что не прошнурованной!) и отослан на консультацию в Ленинград, в Союз писателей. Как человек «общественный», а главное, молодой, я полагал, что какая – никакая литературная

консультация мне поможет в доведении рукописи до желаемой кондиции, а затем, может, и до издания книги. Чем черт не шутит!

Результат рецензирования превзошел все мои ожидания. Два писателя – Всеволод Кочетов и Эльмар Грин (свежий лауреат Сталинской премии) – единодушно одобрили рукопись, невзирая на ее «нетоварный» вид, а Кочетов свою рецензию начал с недвусмысленной фразы: «А. Знаменский написал замечательную книгу».

Надо сказать, что обе эти рецензии были даны с большими авансами автору – провинциалу: в рукописи, кроме удачных зарисовок с натуры, было достаточно и «провальных» мест дешевой риторики, и растянутых описаний природы Севера, и морализаторства – напрямую, что не поощрялось даже в «эпоху бесконфликтности в литературе». Секрет же такой снисходительности, как мне теперь представляется, был объясним причинами прямо глобальными. Прошло всего три года после «погромного» постановления ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», весь аппарат областного Союза писателей перешерстили, а один из двух региональных журналов вообще закрыли. Новые руководители Союза писателей просто обязаны были искать и «воспитывать» новые кадры литературных талантов. А про то, что новоявленный автор «Неиссякаемого пласта» – бывший 3/К, да еще по 58–й статье, то есть политический, там никто и подумать не мог, ибо в анкетке я указал только место работы, разумеется, по вольному найму. (Надо уточнить, что из лагеря в 1946 году я был освобожден «с прикреплением к производству», без права ухода с должности инженера по нормированию, что являлось по сути скрытой ссылкой, поселением навечно в Коми АССР. Но выезд в отпуск, к родным или даже к злачным курортам еще дозволялся… Я тут же испросил зимний отпуск и махнул в Ленинград, нимало не обеспокоясь тем, что вновь рисковал арестом и тюрьмой. Паспорт мой был выдан «согласно статье 39–й Положения о паспортах», а с такой пометкой в паспорте мне запрещалось появляться

не только в Москве и Ленинграде, но и во всех областных центрах страны, а также в Сочи и Ялте, где я мог «организовать теракт» в отношении какого‑нибудь отдыхающего члена Политбюро… Но такую пометку могли обнаружить только в гостинице или в милиции, и я это понимал. Значит, на ночлег следовало определяться у знакомых, на частной квартире. И такая возможность для меня в тот момент нашлась.

Забота о молодых писателях к тому времени дошла до столь высокого уровня, что моя рукопись в городе на Неве к моему приезду была перепечатана на машинке в четырех экземплярах – бесплатно, как вещь, безусловно, перспективная.

Я взял первый, самый чистый экземпляр, полюбовался своей фамилией в машинописном виде и, воодушевленный сверх меры, направился к редактору «Звезды» В. П. Друзину. Валерий Павлович, партийный до мозга костей литкритик с седым проборчиком на лысеющей голове, выглядел празднично и приветливо. Портрета Сталина в его кабинете не было, осеняла его голову борода Льва Толстого в рамке красного дерева. И выслушал он меня со вниманием, и голос его был по – отечески добр:

– «Неиссякаемый пласт»? Знаю, читал. Интересно. Но… печатать не будем.

– Как же это? – опешил я. – А рецензии? И перепечатали вот… в порядке помощи начинающим…

– Хорошо, что перепечатали. Но… понимаешь, в Ленинграде сейчас около пятисот писателей и склонных к литературе журналистов. Все они, понимаешь, хотят кушать. А журнал, после известного тебе постановления ЦК партии, – один. Мы их при всем желании не сможем пропустить на своих страницах даже в порядке живой очереди. За «варяга» из какой‑то Коми республики с меня кожу снимут на партсобрании. Понял?

Понять‑то я понял, но отступать не хотелось, и день спустя пошел за практическим разъяснением (а по сути с жалобой) к председателю Союза писателей А. Г. Дементьеву.

Это был очень умный, сановный господин в дорогом, отнюдь не пролетарском костюме, с золотыми запонками в белоснежных манжетах и – довольно странная фигура в послевоенном литературном хозяйстве страны. Вот он, после известного постановления ЦК ВКП(б) 1946 года о «мелкобуржуазных» и космополитических увлечениях в среде ленинградской интеллигенции, был вместе с В. П. Друзиным направлен на «оздоровление обстановки», стал председателем Союза писателей области. Вводил жесткий партийный контроль для образумливания заблудших ленинградских овечек и направления их творчества по единственно правильному идеологическому пути. Но – пройдет время, и в начале 70–х годов он тем же Центральным Комитетом партии будет переведен в Москву в качестве первого заместителя редактора журнала «Новый мир», в помощь А. Т. Твардовскому для… возможно более изощренной «демократизации» в среде писателей преимущественно космополитического толка. Не странно ли?

Но это – потом. А пока он сидел передо мною царственно за широким столом и лениво поигрывал холеными пальцами по столу, словно композитор по невидимой простым глазом клавиатуре. Я довольно горячо и немного сбивчиво пожаловался на редактора Друзина, не желающего работать с молодыми авторами.

– Дело‑то очень простое, молодой человек! – сказал А. Г. Дементьев. – Сейчас у нас все стали службистами – карьеристами. И я, и Друзин, и ты – все мы отчасти этим прихварываем… Он эту твою рукопись просмотрел, конечно, и задумался. Что он будет иметь от этой публикации: орден на борт пиджака или – выговор по партийной линии? И вышел у него, по логике рассуждения, – неизбежный, так сказать, выговорок – с. М – да!

В недостатке откровенности я его упрекнуть не мог.

– Но почему же?! – я тут, откровенно говоря, струхнул, боясь, что он откуда‑то узнал о моей недавней биографии. Но оказалось, что дело было в другом.

– Гм, почему! Читал ли ты последний номер «Нью – Йорк тайме», официоза США?

– Н – нет… Я и по – английски не очень…

– А надо бы почитать. Эти презренные писаки – империалисты именно в последнем номере «Таймс» утверждают, болваны, что у нас в СССР практикуется с 30–х годов рабский труд! А? Дескать, в лагерях‑то у нас люди совершенно бесплатно работают, за горбушку…

Тут А. Г. Дементьев презрительно усмехнулся (по отношению к западным писакам, разумеется), потом для разрядки закурил «Герцеговину Флор», и, выпустив дымок, резко, словно следователь на дознании, качнулся всем телом ко мне:

– А ты – что пишешь!?

А я, хоть и очень замаскированно, писал о том самом… И опять перепугался, теперь уже – за свой паспорт.

– Да они у меня вроде уже освободились… По вольному найму. Биографии, конечно, давят существенно, но – нефть Волховскому фронту дали в рекордные сроки…

– Понятно. Все мы умные тут, не хуже тебя. И даже поможем посильно. Мы немножко обтешем твою рукопись и отдельные куски дадим в «Ленинградский альманах», он выходит один раз в год. Дадим тебе «зеленый свет» в литературу, но – одновременно – и надерем уши! Согласен? Теперь найди редактора П. Далецкого и отдай ему рукопись, я с ним уже говорил о тебе. Лады? – И протянул на прощание большую, мягкую, почти отцовскую ладонь.