Текст книги "И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского. Воспоминания"

Автор книги: Виктор Ротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Анатолий Дмитриевич помолчал и кивком головы, не возражая, одобрил высказывания Евгения Курдакова, который не только поэт, а еще и флорист. Он собиратель корней, пней, любит бродить по пустырям, по стройкам, траншеям и ямам. С большой хозяйственной сумкой и старой ножовкой ищет материал. Делает трости, трубки, бусы, шкатулки, пепельницы, вазы, лотки, кулоны, сувениры, работая теслом.

Не менее интересными были другие единомышленники Анатолия Дмитриевича: тот же Борис Сиротин, самарский поэт; известная Татьяна Глушкова, или руководитель кировской писательской организации, обаятельный Владимир Арсентьевич Ситников… Разные личности, но яркие и глубокомыслящие, неравнодушные к тому, что творится в России; умеющие искренне сопереживать и быть по – человечески простыми, добрыми; обладающие высокой культурой морали и нравственности. И как я благодарен Знаменскому, что он свел меня с этими талантливыми, чистыми людьми; и спасибо ему, что не забывал обо мне ни одного дня, обязательно находил, где бы я ни оказывался, и приглашал к общению с его друзьями.

Из Москвы в Переделкино, помню, нагрянули издательские работники, привезли Знаменскому корректуру вычитывать. И Знаменский постучался ко мне в номер, позвал к себе, представил москвичам. Посидели, поговорили о жгучих проблемах…

К Анатолию Дмитриевичу многие отдыхающие тянулись, признавая в нем достойного духовного лидера. Он объединял не только единомышленников, а и всех честных, порядочных оппонентов, с которыми приходилось спорить, что‑то доказывать. И потому было шумно, весело, тревожно, и… неспокойно, ибо Знаменский всем напоминал, что ждет каждого из нас, если будем пассивничать. И какое оживление! Знаменский и мне не давал расслабиться. Выслушивая мнения несогласных с его суждениями оппонентов, он нередко незаметно подмигивал мне, мол, давай, Геннадий, подсоби и не молчи, не тушуйся, скажи что‑нибудь; и приходилось вставлять словечко, реплику.

Устав от шумного общения с отдыхающими, я отправлялся на станцию, пил пиво и с каким‑то радостным ощущением смотрел на проносившиеся электрички. А однажды ударила блажь, решил пообщаться с библиотекаршей, симпатичной молодицей: почему бы и не повольничать! Но дело вовсе не в ухаживании, а в том, что меня неожиданно увлек Писемский, дореволюционный писатель: известный, но не так, к примеру, как Гоголь и Достоевский. Давным-давно, в юности, я читал одну из его забавных вещиц, повесть «Комик». Помню, хохотал – так рассмешил меня неуклюжий персонаж, ярко изображенный Писемским. И вдруг захотелось еще разочек перелистать ту самую повесть. Но когда я прочитал «Комика», то того впечатления, какое я испытал в молодости, повесть Писемского, к сожалению, не произвела. Автор показался мне скучным своим громоздким повествованием и старомодным витиеватым мужичьим языком, короче, я пережил разочарование, едва одолел книгу. Книгу я вернул, и тут мое внимание привлекла библиотекарша. Было мне, например, непонятно, как ей удается совмещать две совершенно несовместимые должности – библиотекаря и в ночные часы работать в баре, где посетителями в основном являлись не столько отдыхающие писатели, сколько заезжие бизнесмены и денежные кавказцы. Что же важнее для нее – духовная сторона ее деятельности, имеется в виду книги, которые она выдает отдыхающим, или ей интереснее торговать вином и пивом, обогащаясь при этом?

Я попытался было после завтрака прошмыгнуть по лестнице, ведущей к библиотеке, как меня окриком остановил Знаменский:

– Ты куда это, Пошагаев?! Слушай, подходи к нашей беседке, там собираются ребята, я прочту отрывок о Миронове! Новая глава, жаль, не вошла в книгу…

Ну как не пойти, это же интересно! Ладно, в следующий раз схожу в библиотеку… Очевидно, Анатолий Дмитриевич не переставал отыскивать малоизвестные архивные материалы о Гражданской войне и очень сожалел, конечно, что эти дополнения не вошли в роман – хронику «Красные дни».

Но что интересно: только я настроюсь в библиотеку, и тут появляется Знаменский на моем пути; будто выслеживал меня:

– Стоп! Ты куда это опять направляешься, Геннадий?!

– В библиотеку…

Анатолий Дмитриевич взмахом руки заворачивал:

– После сходишь, успеешь. Ребята наши на аллее, айда послушаем Сиротина Бориса. Новую поэму будет читать.

А после ткнусь в библиотеку – она закрытая, куда‑то отлучилась симпатичная фея. Так и охладел к ней.

Дни отдыха были на исходе. У Анатолия Дмитриевича путевка заканчивалась на неделю раньше. Помню, как мы всей компанией провожали его на электричку. Денек выдался ясный, лесной воздух был чист, прохладен, чувствовалось приближение осени… Должен сознаться, что все эти переделкинские дни были насыщены впечатлениями от общения с Анатолием Дмитриевичем, а также полезными и небезынтересными разговорами, и вдруг как‑то пусто стало без нашего лидера. Я словно бы осиротел, привык уже к тому, что он дисциплинировал и чему‑то учил меня, подсказывал, помогая тем самым образовываться. Оставшись без доброго и строгого наставника, вернувшись к себе в номер, я закрылся на ключ. Работа не шла, не писалось, но я, злясь на себя, приучался к усидчивости и жертвенности. Лишь к концу дня возникло желание заниматься рукописью, и я с какой‑то радостью окунулся в черновые наброски, с головой погрузился в работу.

Незаметно разъехались мои знакомые, друзья Анатолия Дмитриевича, и скучно, необычайно тихо, неуютно сделалось на территории Дома творчества, лишь собаки громадные носились кучами вокруг корпуса, не зная, кого бы облаять, и не было уже той компании, душой которой был Знаменский, которому я был благодарен, что не давал мне расслабиться – «Да святится Имя Его!».

Петр Придиус
СУДЬБА КАЗАКА – ЛЕТОПИСЦА

«Подлинное гражданское и писательское мужество проявил Анатолий Знаменский, начав разрабатывать в начале 80–х казачью тему. Со времен Шолохова на казачьем дворе, образно говоря, и конь не валялся»

Трудно, даже трагично сложилась судьба этого незаурядного человека. В предвоенном 40–м он, десятиклассник – отличник, был арестован по доносу и сослан с родного Дона на Крайний Север на целых 18 лет. Работал чернорабочим, строителем, десятником, нормировщиком, газетчиком… Стал писателем. Без окончания вуза, но был энциклопедически образованным. За полвека литературной деятельности издал сорок книг: в прозе, стихах, в статьях не только по проблемам литературы. И все – как верстовые столбы, как вехи неповторимой эпохи. Всесоюзное признание получили его повести и рассказы «Прометей № 319», «Кубанка с красным верхом», «Донская альтернатива», «Не белы снега», «Безымянные высоты», «Песнь песней», «Обратный адрес» и, особенно, дилогия «Красные дни», которую автор именовал своей «книгой – судьбой», и на которую ушло более пятнадцати лет.

Знаменский был великолепным прозаиком, острым публицистом, вдумчивым критиком, объективным редактором, мудрым, душевным человеком. Он шел в одной «упряжке» с Федором Абрамовым, Евгением Носовым, Виктором Астафьевым, однако, по чьему‑то злому умыслу ни в каких литературных «реестрах» России практически не значился.

Всего лишь год не дожил Знаменский до своего 75–летия. Как ни прискорбно это сознавать, его уход из жизни был связан, как и в юности, с предательством так называемых «друзей». Однако книги Знаменского продолжают будить в людях чувства гордости за русский народ и, прежде всего, за возрождающееся казачество. Знаменский был казаком по роду – племени, по духу, по характеру, по всему складу своей жизни. И это наложило на его творчество отпечаток истинного рыцарства и благородства.

Мне посчастливилось знать Анатолия Дмитриевича добрую четверть века. Не скажу, что были мы друзьями, нет, такого «нахальства» даже теперь, задним числом, я себе не позволю. Тут и разница в возрасте, и он – мэтр, а я, собственно, кто и что?.. Кстати, это он, Знаменский, как‑то порекомендовал мне подумать о вступлении в Союз писателей.

В последние годы Анатолий Дмитриевич часто заходил к нам в редакцию «Кубанских новостей» и по обыкновению с ехидцей спрашивал: «А знаете, зачем я пожаловал? Нет? Чтобы дать руководящие указания редактору». И заливался смехом до слезинок в глазах. Иногда приносил в газету свои материалы на самые жгучие, неотложные темы, и эти публикации, как правило, имели широкий резонанс. Нередко заходил и просто так, чтобы отвести душу. Но гораздо чаще, ну не каждый день, мы прогуливались в уютном садике у его дома (недавно застроенного гаражами). Дело в том, что мы жили, можно сказать, в одном квартале, только на разных улицах, и Анатолий Дмитриевич, бывало, еще с утра позвонит, поинтересуется: «Как у вас вечер? Может, прогуляемся?». Я, естественно, всякий раз соглашался, потому что это были уникальные в своем роде прогулки, о чем я еще скажу…

Вскоре после публикации моей маленькой повести «Даша и Рыжка» Анатолий Дмитриевич, войдя в редакторский кабинет и поздоровавшись, как всегда, – «Привет! Привет!» – молча расстегнул свою неизменную спутницу – папку темно – коричневого цвета, извлек оттуда листок, почему‑то всего лишь единственный (обычно его статьи были на полгазетной полосы), и я еще не успел вымолвить: «Это и все?», как он, нарочито откашлявшись, изрек: «Вот вам моя рекомендация. В Союз. О двух других не беспокойтесь, я уже договорился».

Прием в Союз, надо сказать, имел в нашей организации одну удивительную особенность. Если говорить открытым текстом, без обиняков, то организация состояла из двух «палат» – чисто русской и русскоязычной (замечу в скобках: вторая, русскоязычная, с развалом СССР моментально откликнулась на призыв своих демократических вождей, вроде Евтушенко, Вознесенского, Шатрова и К°, и выделилась в отдельную организацию так называемого Союза российских писателей). Русскую «палату» в СП негласно возглавлял Анатолий Знаменский, русскоязычную – Юрий Абдашев. И хотя русскоязычные в ту пору составляли где‑то четвертую или даже пятую часть всей организации, они, представьте, при голосовании могли сотворить «погоду»: вот недостает, по их милости, вступающему всего – навсего одного голоса и все, хоть ты умри. Случалось, годами никого не принимали в Союз: одного при голосовании рубили те, другого – эти…

Ведь известно было наперед, по какую сторону баррикад окажется вновь принятый. Потом вдруг наступал «Юрьев день» – принимали и с того, и с другого фланга. Как рассказывал мне сам Знаменский, этому предшествовали его переговоры (обычно телефонные) с Абдашевым. Договаривались по – рыцарски: такого‑то не «рубить»!

Тут уместно будет заметить: дух рыцарства был присущ Знаменскому в широком смысле, с ним можно было смело идти в разведку, коль пообещал – не подведет! Абсолютно обязательный во всем – в мыслях, в творчестве, в поступках, – это было, пожалуй, одним из самых ярких качеств характера Анатолия Знаменского. Другое, столь же важное и яркое его качество – оптимизм. Какой-то генный, жизненный, не наигранный оптимизм. Нет, он не был рубахой – парнем, этаким весельчаком, балагуром. Дело совсем в другом.

Приведу всего один эпизод. Как‑то мы разговаривали по телефону, и я пожаловался: мол, как дальше жить, Анатолий Дмитриевич? Что будет с Россией? Ведь завлабы, всякие эти Гайдары, Чубайсы, бурбулисы, Шахраи завладели страной, и не видать никакого

просвета. В трубке какое‑то время молчание, потом послышался глуховатый голос: «А вы, дорогой, не расстраивайтесь по этому поводу. Татаро – монголы вон сколько лет хозяйничали на Руси? Триста, а чем все закончилось?!». «Спасибо, – только и ответил я, – ус – по – ко – ил…». И мы оба рассмеялись. Грустно рассмеялись.

…А это случилось накануне августовского переворота в стране. В воздухе царила эйфория бесшабашной свободы и вседозволенности. Целыми днями транслировались заседания Верховных Советов СССР и России. Какие это были увлекательные спектакли!.. Но обманутый народ все равно жаждал правды. В Краснодаре в те дни чуть ли не нарасхват были два молодых российских депутата, которые выступали на предприятиях, в редакциях газет, в вузах… Мы тоже пригласили их, чтобы послушать, порасспрашивать. И что же? Эти 30–летние депутаты – кстати, один из них впоследствии создавал наше кубанское «Отечество», а второй окопался в ведомстве Чубайса – такую волну погнали: дескать, все, конец тоталитарному режиму, конец «руководящей» и «направляющей»! Нет и не будет возврата к сталинизму… И так далее в том же духе. Не секрет, кое – кому из писателей пришелся по душе крайний радикализм молодых «слуг народа», послышались голоса одобрения: «Правильно!», «Давно пора!».

И тут слово взял Знаменский. Усмиряя свое волнение, он слегка, «кхе – кхе», прокашлялся, выдержал многозначительную паузу и, обращаясь к гостям, вдруг сказал: «Милые вы наши ребятки! Хотел бы я посмотреть на вас этак лет через десять или даже через пяток – какого Лазаря вы запоете? У меня, пожалуй, больше, чем у кого‑либо из присутствующих, оснований обижаться на Сталина, однако, боюсь, как бы вместе с озмылками не выбросили мы и ребенка. Прошу вас: повнимательнее присмотритесь к тем, кто несет нам эту самую свободу – к Собчакам, поповым, Заславским, да и к Горбачевым, ельциным, Яковлевым, шеварнадзе тоже… Попомните мое слово, это новоявленные иуды…».

Анатолий Дмитриевич говорил что‑то еще, но мне запомнилось именно это. Эффект от встречи с молодыми депутатами России оказался совершенно иным, нежели ожидалось.

За бескомпромиссность суждений, за нескрываемую русскость и патриотизм оппоненты как только ни называли Знаменского: и ортодоксом, и коммунистом (кстати, членом партии он оставался до самой кончины), и патриотом, и даже сталинистом. Вот это последнее, «сталинист», звучало применительно к Знаменскому, мягко говоря, странно. Однажды, в разговоре о том, как многие, казалось, прежде порядочные люди перебежали в лагерь «демократов», я спросил: «А почему, Анатолий Дмитриевич, вас считают сталинистом?..». «Может, потому, – ответил он, – что я провел свою молодость в сталинских лагерях?». Улыбнулся многозначительно, помолчал, потом вполне серьезно сказал: «Имейте в виду: в название «сталинские лагеря» лукавцы вложили большую долю лицемерия. Зачем, скажем, обижать Ежова, Ягоду, Берию?.. Да только ли их! Я не знал ни одного русского начальника ГУЛАГа. В этой системе действовали совсем другие люди – коганы, берманы, Френкели… Теперь их дети и внуки поносят Сталина, приписывают ему все беды и преступления. Но ведь это явное искажение истории…».

Несколько ранее, когда авторитет партии еще не был окончательно расшатан Горбачевым и его компанией, когда за всеми публикациями незримо следило недремлющее око (цензура), ежемесячник «Кубань» начал печатать главы из нового романа Анатолия Знаменского «Золотое оружие республики», названного потом дилогией «Красные дни». На секунду отвлекусь: кто читал этот роман, думаю, согласится со мной – его одного достаточно, чтобы автору стать известным и уважаемым писателем. Я в ту пору работал в «Кубани» заместителем редактора и довольно часто общался со Знаменским в связи с публикацией его романа. Что скрывать, мы не особо вчитывались до набора в его рукопись, хорошо знали: Анатолий Дмитриевич не только талантливый прозаик, но и сам отменный редактор. Кстати, это качество – умение редактировать – доступно далеко не всем писателям, а лучше сказать, не многим, даже единицам. И вот однажды, когда корректура номера была уже готова к вычитке, заявляется

Знаменский и говорит: «Я свою главу из номера должен забрать. Если хотите, дам новую, вот она». У нас немая сцена: чтобы Знаменский дергался?.. Включал задний ход? Невероятно! Он: «Потом все расскажу». Забрал главу. Заменили. Подобное в течение ряда лет повторилось дважды или трижды. Но после первого раза я уже знал причину, он рассказал мне о ней во время прогулок по зеленой лужайке.

Роман «Красные дни» – произведение исключительно острое, с какой стороны ни возьми – с классовой, политической, социальной, национальной… Анатолий Дмитриевич, наученный горьким опытом с юношеских лет, чутко ориентировался в политической обстановке и потому, оказывается, заменял уже набранные в типографии главы, чтобы нас, редакцию, не подставить. «Мне‑то что, – добродушно похихикивал он, – с меня как с гуся вода, а вас могут и к ногтю прижать или разогнать. Как, например, это случилось с журналами «Волга» в Саратове, с «Авророй» в Ленинграде…».

Согласимся: не всякий автор способен на такой поступок.

Наши беседы с Анатолием Дмитриевичем, в зависимости от места встречи, носили разный характер. Если это происходило в официальной обстановке, будь то у меня в «Кубанских новостях» или в Союзе писателей, беседа обычно касалась дел текущих, насущных. Когда же мы встречались вечерами на зеленой лужайке у его дома или, скажем, в выходной день в его квартире, что случалось не так часто, там круг вопросов заметно расширялся и, конечно, в основном за счет литературы. Анатолий Дмитриевич обладал энциклопедическими знаниями, хотя формально, как уже сказано, он не имел высшего образования. «Свои университеты я прошел на Севере, в Коми, – в который раз напомнил он. – Там я общался с умным народом – с академиками, композиторами, писателями… – замолкал вдруг и под характерное «кхэ – кхэ» добавлял: – Вообще дураков в лагеря не сажали… Кхэ – кхэ… Это факт».

Знания его были не просто обширными, но глубокими. Думаю, за полный университетский курс литературы Знаменский знал о писателях все: кто, когда и что написал, что послужило поводом, какой имел резонанс, в каких журналах или издательствах печатался… В нем, даже в зародыше, не проглядывался нигилист-отрицатель всего и вся, «акромя себя», столь распространенный в среде пишущей братии. Он умел объективно оценить творчество и тех, кто ему близок и дорог – «ты мне друг, но истина дороже» – и тех, кому он явно не симпатизировал.

Знаменский дружески общался с Евгением Носовым и Борисом Можаевым, гордился своей недолгой, но сердечной дружбой с Федором Абрамовым, дорожил вниманием к себе со стороны Юрия Бондарева, очень переживал размолвку с Виктором Астафьевым, с которым сначала близко сошелся, кажется, во время учебы на Высших литературных курсах. Анатолий Дмитриевич показывал мне книги Астафьева с дружескими, по – астафьевски хлесткими автографами, раз или два, к случаю, зачитывал любопытные места из его писем. Астафьев и Знаменский шли в литературе, как я понял, говоря по – кавалерийски, ноздря в ноздрю; однако так называемые пробивные способности были у них почти полюсарно разные, что в конечном счете и сказалось на дальнейшей судьбе: на шумной славе одного и полном безмолвии вокруг имени другого. Не знаю, насколько это правда, но, говорят, существовал своего рода «черный список» с именами писателей, о которых в прессе не должно было быть (и не было!) ни хвалы, ни хулы, просто как бы нет такого писателя на свете и все. Большой русский писатель Анатолий Знаменский занимал в том «списке» не последнее место. А почему и за какие грехи он угодил в тот «список», так никто и не спросил у Константина Михайловича Симонова…

Разлад же между Астафьевым и Знаменским произошел, по-моему, на довольно любопытной, отчасти странной основе. Жили они, как известно, не поблизости друг от друга, правда, в созвучных городах: один в Красноярске, другой в Краснодаре. Изредка переписывались, еще реже встречались, когда бывали в Москве. Один из своих рассказов Виктор Петрович посвятил Знаменскому,

чему Анатолий Дмитриевич, естественно, был рад, однако, при переиздании книги это посвящение почему‑то вдруг исчезло. «Почему?» – в лоб спросил друга при очередной встрече Знаменский. «А зачем ты вступил в КПСС? – ответил, как отрезал, Астафьев. – Мы же, помнишь, договаривались не вступать в эту самую…»

Между тем, беспартийность Астафьева была весьма своеобразной. Он сам любил рассказывать случай из своей жизни в Вологде.

…«Пригласил как‑то меня к себе первый секретарь обкома, покалякали мы о том о сем, потом он и говорит: «Виктор Петрович, давай‑ка посоветуемся на бытовую тему. На днях я с семьей переезжаю в новый особнячок, не хотел бы ты занять мою квартиру? Как‑никак шесть комнат, балкон, лоджия…». На хрен, отвечаю, мне такие хоромы, ты что, хочешь превратить мою Марию Семеновну в уборщицу? А секретарь гнет свое: давай, мол, позвоним ей, Марии Семеновне, что она скажет. Позвонил, а та дура и согласилась».

Любил Виктор Петрович вспоминать и свой визит к генсеку Горбачеву. Та памятная беседа происходила, как он говорил, с глазу на глаз, была сердечной, откровенно – доверительной. Уходя от генсека, писатель задержался в конце длинного кабинета, у самой двери, и, обернувшись, произнес: «Помогай вам Господь Бог!» на что, якобы, услыхал в ответ: «Да больше надеяться и не на кого».

Хрестоматийно известным стал факт приезда в сибирскую глубинку, в Овсянку, к писателю Астафьеву первого (!) Президента России Ельцина. Само собой разумеется, Борис Николаевич приезжал к енисейскому «затворнику» не с пустыми руками. А самым щедрым подарком стало, несомненно, обещание издать полное, 15–томное собрание сочинений писателя. Обещание, надо сказать, почти осуществилось, и этому можно только радоваться, ибо «замах» на полное собрание или хотя бы на избранное есть голубая мечта каждого писателя. И если мы сегодня говорим о сбывшейся мечте замечательного русского прозаика Виктора Петровича Астафьева, то вовсе не с целью задним числом укорить его, а в назидание живущим. К чему кривить душой, есть они и у нас, на Кубани,

писатели, подобно Астафьеву, кичившиеся своей беспартийностью, стоявшие вроде бы в оппозиции к власти, но загребавшие жменями и пригоршнями и с партийных, и с властных столов.

Подлинное гражданское и писательское мужество проявил Анатолий Знаменский, начав разрабатывать в начале 80–х казачью тему. Со времен Шолохова на казачьем подворье, образно говоря, и конь не валялся. Верно, где‑то изредка вспыхивали казачьи костерки, в том числе и в творчестве Знаменского, но чтоб так мощно, так ярко, так жарко, как в романе «Красные дни», такого в течение десятилетий не было. «Мне, можно сказать, крупно повезло, – признавался сам Знаменский. – Ко мне обратились ветераны-конармейцы, лично знавшие казака – полководца Миронова и передали мне крапивяный чувал уникальных документов, так что мне не пришлось месяцами пропадать в библиотеках и архивах».

Писателю в полной мере пригодился и личный, так сказать, семейный опыт. Его отец, донской казак Дмитрий Максимович, служил полковым писарем в Первой Конной, дома рассказывал своим детям о казаках, об их завидной и горькой судьбе (в скобках заметим: когда 17–летнего Анатолия арестовали, отцу, за сына, тоже дали срок, сослав его на 10 лет на Колыму).

Без преувеличения можно сказать: писатель Знаменский явился духовником возрождающегося казачества, а его роман – дилогия «Красные дни» стал для многих казаков настольной книгой.

Хорошо помню, как искренне, по – детски радовался Анатолий Знаменский, только что возведенный в чин войскового старшины, одетый в соответствующий чину мундир.

Радовался сын потомственного казака, радовался казачий летописец!..

Столь же хорошо помню его искренний восторг по поводу присуждения ему премии имени Шолохова. Первым в стране Анатолий Дмитриевич получил эту, почитай, казачью, истинно русскую премию. Помнится, он, возбужденный, облегченно вымолвил: «Все! Больше ничего не надо!..».

Как уже было сказано, Москва старательно замалчивала писателя – патриота Знаменского. Всего лишь дважды за сорок (!) лет и то в перечне фамилий упомянула его главная писательская трибуна страны – «Литературная газета».

Хочу пояснить: Анатолий Дмитриевич, как, быть может, никто другой, сам был отменным критиком, и под его руку, честно говоря, лучше было не попадать. Он буквально на лету улавливал суть рукописи, ее достоинства и недостатки, и если его просили высказать свое мнение о будущем произведении, он тут же отвечал: «Эту возьму, а вот эту – нет, потому как вижу – чушь собачья». Это у него было коронное – «Чушь собачья». Мог еще добавить: «Лучше не связывайтесь – графоман!».

Не без удовольствия делился Знаменский тем, что сообщали ему о прочитанных его книгах коллеги и читатели из ближних и дальних городов страны. Как‑то похвалился: «Юрий Бондарев звонил, понравилась ему моя «Альтернатива». Подумалось: еще бы не понравиться! «Донской альтернативой» зачитывались сотни, тысячи кубанцев, эта вещь была подлинным прорывом в общественном сознании.

Не секрет, писатель был чуток к отзывам о его творчестве в местной прессе. А, собственно, где ж еще? Но вот загадка: ни разу, ни единым словом не обмолвился он о моих публикациях о нем. Правда, их и было не так много, может, пять, может, шесть – семь. И посвящались они либо выходу его новой книги, либо очередному юбилею. На память приходят две таких публикации, каждая на полную газетную полосу: первая о дилогии «Красные дни», вторая – о его 70–летии весной 1993–го. Как‑то родные Анатолия Дмитриевича открыли мне «секрет»: «Раз ничего не говорит, значит, доволен. Мы‑то знаем – доволен!..».

Надо сказать, что не только центральная, но и местная пресса не очень баловала писателя своим вниманием. Публикации на страницах газет появлялись от случая к случаю, в основном «по случаю». Серьезные, обстоятельные исследования творчества Знаменского изредка публиковались за подписями профессора Николая Глушкова, литературоведов Ирины Гусаровой, Николая

Михайлова, Лидии Фоменко, публициста Евгения Берлизова, донского краеведа Антона Казьмина, еще одного – двух ученых…

В их ряду долгие годы пребывал и Виталий Канашкин, о котором здесь не хотелось бы даже упоминать, если бы не столь трагическая развязка, вызванная его бесчеловечностью и коварством. Из песни, как говорится, слов не выкинешь.

Господин Канашкин принадлежит к тем странным людям, которым абсолютно все равно, хвалят их или ругают, главное, чтоб говорили о них. Критик Канашкин издал с десяток книг о том, как не надо писать стихи и прозу, при этом сам ни единой строчкой не показал, как же надо писать. С кем и с чем только не сравнивают господина Канашкина. С автомобилем без тормозов. С пьяным, в руках которого граната. С инструктором по плаванию, ни разу в жизни не входившим в воду.

Лично я не придаю этим метафорам особого значения. Но знаю доподлинно: любимое слово Канашкина – эпатаж. Своеобразный садист – скандалист. Без этого он жить не может. Канашкин вездесущ: проводи его в дверь, он через замочную скважину вернется, или через окно. Он весь какой‑то ходульный и схожий со знаменитостями: лицом вроде Евтушенко, походкой – в Борю Моисеева, повадками – в Аллу Борисовну, голосом – в Верку Сердючку…

С давних пор, когда Канашкин был еще совершенно безвестным, он все свободное время проводил возле писательской организации, у врат храма, как вот те, которые сидят и ждут – вдруг подадут. Так бы и сидел этот критик, никем не замеченный, если бы не подвернувшийся случай. И случай тот, надо сказать, довольно загадочный.

Одному русскоязычному партократу показалось, что молодой прозаик Виктор Лихоносов слишком круто пошел в гору, надобно, дескать, осадить. Выбор пал на Канашкина: этот, дескать, все может, давай, доцент, проучи! И он «проучил», тиснув в альманахе «Кубань» статью «Куда бежит Троха?». Объективности ради нужно признать, статья‑то в основе своей была справедливая, может, с некоторыми передержками. Однако какой ор

поднялся в общественных кругах от Кубани до столицы! Из Москвы в Краснодар срочно пожаловал сам «Дядя Степа» и, прирожденно заикаясь, вопросил: «А где тут этот…?» – в его устах фамилия Канашкина прозвучала непотребно слуху…

Однако, не многие и не сразу догадались об истинных мотивах той скандальной публикации. А ларчик открывался просто. Редактором альманаха был Анатолий Знаменский, вот на него-то и обрушился основной удар за публикацию: мол, причем тут какой‑то кандидатишко, ты – редактор, ты – прозаик, а, следовательно, ты и… завистник?.. Как бы там ни было, а коварная задумка русскоязычного идеолога из партийных верхов достигла своей цели: два русских писателя, абсолютно не схожих, шедших каждый своим путем, рассорились и не подавали друг другу руку как минимум полтора десятка лет. Вот уж воистину: разделяй и властвуй! Настанет время, и критик Канашкин будет верноподданнически превозносить Лихоносова до небес и зверски тиранить Знаменского, но это потом…

Тут, пожалуй, уместно привести весьма симптоматичный эпизод. Как‑то накануне краевого семинара редакторов городских и районных газет я напомнил идеологу крайкома просьбу журналистов о возможной встрече с писателем Знаменским, которого сам, кстати, знал еще только по книгам. Секретарь крайкома покачал головой: «Зря затеваете! Откажется… – и добавил: – Писатели книги пишут, им не до вас и ваших газет…». Как ни странно, Анатолий Дмитриевич ответил на наше приглашение согласием, уточнив только: где, когда и о чем разговор?

Из того его давнего размышления о призвании и признании писателя мне особенно запомнился эпизод об отношениях редакций к авторам.

«Однажды в альманах «Кубань», – повел разговор Знаменский, – поступила по почте школьная тетрадка с рассказом, написанным бисерным почерком. Автор, а им был сельский учитель русского языка и литературы, просил редакцию оценить рассказ и, по возможности, как сами догадываетесь, опубликовать. Литконсультант, читавший рассказ, передал рукопись ответсекретарю, пожав при этом плечами: дескать, и почерк неразборчив, и толком не поймешь, о чем он. Примерно с теми же словами ответсекретарь пришел к редактору. Тот, недолго думая, распорядился: «Ну и верните тетрадку автору, может, она ему пригодится, вон сколько там еще чистых листов…».

Тетрадку учителю вернули. А он, настырный, снова ее в конверт – и в журнал «Новый мир». Там ситуация повторилась, но с точностью до «наоборот». Младший редактор, не дочитав рукопись, побежал к старшему: «Вы только посмотрите, как сочно, как оригинально». Тот – к ответсекретарю, ответсек – к заму, зам – к редактору: «Александр Трифонович, вы только полюбуйтесь, – талант!..» Твардовский велел снять из очередного номера равный по объему материал, а рассказ учителя поставить. Твардовский умел распознавать таланты на взлете. А тем автором был наш Виктор Лихоносов, которого теперь знает вся страна, которого мы высоко ценим и любим».

Такими словами закончил свой рассказ Анатолий Знаменский о своем коллеге. Никто из нас ни сном, ни духом не подозревал, что Лихоносов и Знаменский давно находятся во враждебных отношениях, не общаются, на чем, надо сказать, «грели руки» их недоброжелатели. Как я впоследствии убедился, личная симпатия или антипатия никогда не заслоняла Анатолию Дмитриевичу истину, не мешала ему судить трезво, объективно о человеке, о событии.