Текст книги "Голова Медузы Горгоны"
Автор книги: Виктор Пономарев
Соавторы: Валентина Пономарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
Одни из них лгали, изворачивались, пускались на всевозможные хитрости и всячески тормозили следствие. Другие с готовностью раскрывали рот и несли такую околесицу, которой свет не видел.
Уже утром 19 марта сотни родственников, знакомых, сослуживцев арестованных стали бомбить губчека жалобами, просьбами, заявлениями и петициями.
«Просим освободить ветфельдшера Мешкова, арестованного по недоразумению», – требовал земотдел.
«По возможности ускорьте рассмотрение вопроса о служащем наробраза Яковлеве, ввиду острой нехватки кадров».
«Мы, нижеподписавшиеся, заявляем, что гражданин Мелихов честно служил Советской власти и арестован случайно».
«Крестовоздвиженская община ст. Кисловодской ввиду острой нужды в псаломщике при станичной церкви просит Пятигорскую чеку как можно скорее разобрать дело Алексея Щербакова и, если возможно, освободить его для несения своих обязанностей при церкви», – просили настоятель храмов и священник.
И много других – срочных, требовательных заявлений…
По крупице, шаг за шагом, следователи восстанавливали истину, отметали лишнее, наносное.
– Гражданин Ищенко, что связывает вас с Зуйко? – настойчиво выясняла следователь Соколова у мужчины, задержанного во дворе Кордубайловой.
– Не знаю никакого Зуйко! Что вы мне шьете, гражданин следователь? – возмущался упитанный хозяин шашлычной на Базарной площади.
– Каким же образом вы оказались во дворе? – спросил Запольский. Он в этой же комнате просматривал протоколы предыдущих допросов.
– Я зашел туда совершенно случайно! На одну минутку!
– Должна предупредить вас, что за дачу ложных показаний вы будете нести ответственность, – напомнила ему Соколова.
– Бог ты мой! – изумился Ищенко. – С какой стати я буду обманывать нашу чеку! Я не настолько глуп!
– Тогда почему же вы были арестованы во дворе Зуйко, да еще в ночное время? – настаивала следователь.
– Тут есть некоторые тонкости, – смутился хозяин шашлычной.
– Вот и расскажите нам о них, – предложил, ему Запольский.
– Гражданин начальник, – взмолился вспотевший задержанный. – вы толкаете меня на неприличные признания. Пощадите мое самолюбие! Наконец, здесь присутствует женщина…
– Не ломайте комедию, гражданин Ищенко! – потребовала Соколова. – Отвечайте следователю, как вы попали ночью во двор Зуйко?
– Ну хорошо, хорошо, я расскажу. Только не говорите, ради бога, жене. У меня дети… Бог ты мой! Срам-то какой!
– Довольно! – приказал Запольский. – Рассказывайте!
– Я шел от одной артистки. Знаете, старая любовь…
– Фамилия, адрес?
– И это тоже? Пощадите честь этой женщины.
– Итак, адрес?
Ищенко назвал фамилию певички, у которой провел ночь. Запольский распорядился срочно проверить.
– И все же, как вы попали во двор Зуйко? Следствие учтет ваше чистосердечное признание. Что вы делали там? – спросила Соколова.
Задержанный покраснел, заерзал на стуле и тихо выдохнул:
– Мочился, мадам…
Теперь смутилась Соколова, а Запольский звонко захохотал. Впервые за все эти напряженные дни. Он смеялся над нелепейшей ситуацией, в которую попал Ищенко. А тот, виновато улыбаясь, вытирал с лысины бисеринки пота.
Вскоре прибыл чекист, который проверял адрес певички.
– Все верно, был у нее, – подтвердил он.
– Ладно, – в последний раз улыбнулся Запольский, – распишитесь под протоколом, гражданин, и ступайте домой. Мы учли чрезвычайные обстоятельства, при которых вы были задержаны.
– Спасибо, гражданин начальник, спасибо, – хозяин шашлычной быстро поставил подпись и слегка поклонился Соколовой: – Простите, мадам…
– Я советую не задерживаться вам в чека, – прервала его та.
– Да, да! Вы, безусловно, правы. – И Ищенко пулей вылетел из кабинета.
* * *
Утром из разведки вернулся с разъездом казаков Скиба, правая рука Конаря. На крыльце уже сидели сотники, и он вяло докладывал атаману, зевая после бессонной ночи.
– Нету их близко. Разве что под Орловским хутором с три десятка милиции. Так, мелочь… Винтовочки… В хутор боятся залезать. Третий день сидят возле, портянки сушат.
– Точно узнал? – спросил Конарь.
– А то! Взяли там одного хохла. Подтверждает. Тридцать, говорит, их. Ну, мы его, чтобы шуму не подымал, тово… – Скиба ощерился, обнажив желтые, по-крысиному загнутые внутрь, передние зубы. – Вот бы их накрыть! Поди, окочурятся со страху…
– Пошто бы, правда, не взять? – поддержал его Мавлюта. – Все одно по пути. Дозволь-ка моим хлопцам размяться, пока вы тут собираетесь.
«Успел ли связной, готовы ли к встрече?» – лихорадочно думал Яков.
Конарь кивнул Мавлюте утвердительно, и тот хлопнул Гетманова по плечу:
– Вот и для тебя дело нашлось, языкатый! Погляжу, какой ты в бою! Или только языком рубишь?
Яков поймал одобрительный взгляд Конаря, ухмылки сотников и вспыхнул:
– Чего вяжешься? Самого не мешало бы глянуть, так ли ты уж смел!
…Сотня собралась быстро. Яков не мог не заметить, что Мавлюта хорошо знал свое дело. Четко отдал приказ, выслал вперед дозор. И вскоре сотня на рысях покинула стоянку.
Они проделали уже немалый путь, а вокруг стояла тишина. Дозор не возвращался, а впереди, от Орловского, так и не раздалось ни единого выстрела.
Учебный взвод отдельного Терского дивизиона, вступивший в бой с бандой Конаря под станцией Курской.
«Не успели, – волновался Яков. – Или уже отошли к Курской? В чем дело? Ведь дозор уже на хуторе».
Показались первые постройки. Мавлюта ехал рядом и ехидно улыбался, заметив волнение Якова.
– Как, браток, штаны?
– Отвяжись, репей! За своими пригляди!
Они препирались, а мимо уже плыли хаты, сады: сотня вошла в хутор. Вокруг ни души. Ничто не свидетельствовало о засаде, и Яков уже начал успокаиваться, как вдруг хлопнул выстрел.
Мавлюта схватился за грудь, судорожно ловя ртом воздух, но испуганный конь шарахнулся в сторону, и бандит рухнул с седла в дорожную пыль. Словно по команде со всех сторон хутора – с чердаков, из окон домов, садов – затрещали выстрелы. Захлебывались пулеметы, хлопали винтовки. Дважды в самой гуще сотни гулко рванули гранаты, вздыбив коней и разметав всадников. Бандиты смешались, кинулись в стороны. Они сшибались друг с другом, натыкались на меткие выстрелы и падали, падали под копыта обезумевших лошадей.
Яков пригнулся к холке и дал шпоры. Конь с места перемахнул плетень и понес Гетманова среди ветвистых черешен. Ветки больно хлестали по лицу. Одна из них, острая, крепкая, ткнулась в щеку, и по лицу побежала горячая струйка крови. Яков не сдерживал коня. Он еще сильнее посылал его шенкелем вперед, к светлой кромке сада, за которой раскинулась голая степь.
На одно мгновение увидел у плетня милиционера, который торопился развернуть ему вслед пулемет, но мелькнула знакомая фигура связного и оттуда донесся окрик: «Стой! Стой! Не стрелять!»
Вот и степь. Наконец-то! А в хуторе все еще гремели выстрелы.
«Ну, и молодец! Ай да черт косолапый! Надо же, и меня провел! Ангел-хранитель!» Якову вдруг захотелось озорно заулюлюкать и громко засвистеть вслед улепетывающим бандитам.
Версты три нес его галопом разгоряченный конь. Вокруг начался мелкий кустарник, и люди, опомнившись от бешеной скачки, пряча друг от друга глаза, сворачивали к дороге и присоединялись к Якову. Он осмотрелся: десятка три, не больше. Это все, что осталось от сотни Мавлюты.
* * *
А следствие продолжалось. Словно в калейдоскопе мелькали перед чекистами десятки лиц. И с каждым надо было разобраться досконально, среди маленьких уловок и больших хитростей многих людей найти и выделить главное, то единственное, что зовется истиной. С огромным напряжением работали чекисты в эти дни. Круглые сутки шло следствие. Среди арестованных были и те, кто всю жизнь посвятил борьбе против рабочей власти, и те, кто поддался чужому влиянию. И если последние заговорили сразу, то главари по-прежнему продолжали путать следы.
– Все, что мне инкриминируется, – ложь! – категорически заявил на первом допросе Дружинин. – Я честно работаю в советских курсах и не позволю вам возводить на меня клевету. Никакого Лукоянова я не знаю. Фальчикову и Чепурного – тоже. С Кумсковым отношения чисто служебные. Все ложь!
– А почему в вашем доме находилась тайная типография? – спросил его следователь Парфенов.
– Дом не мой. Дом Кумскова. С какой стати я должен за это отвечать?
– Гражданин Кумсков, в вашем доме обнаружена типография.
– Первый раз слышу. Я купил этот дом недавно. Видимо, она принадлежала старому хозяину.
– Но вот справка исполкома, что вы вступили в домовладение три года назад.
– Ну и что? Я не знал ничего о типографии и участия ни в каком заговоре не принимал…
Следствие грозило затянуться. Оно отвлекло от оперативной работы многих чекистов. А дел у них было еще немало: скрылся Чепурной, предупрежденная кем-то, осталась у Конаря Фальчикова, бежал Лукоянов. В губернии по-прежнему свирепствовал Лавров, Конарь, Васищев и другие более мелкие банды. Губком партии и Полномочное Представительство ВЧК требовали в кратчайший срок ликвидировать все остатки заговора.
И тут Александр Запольский нашел верный ход. Шел допрос Зуйко.
– Скажите, Гаврила Максимович, что случилось с вашей женой?
Зуйко нахмурился:
– Она убита. Мародерами.
– Вы в этом убеждены? У вас есть доказательства?
– Да. У нее были похищены все деньги и лучшая одежда. – Зуйко тяжко вздохнул. – Я виноват в ее смерти. Не надо было отправлять тогда Зину. Но кто мог подумать?
– Как вы узнали о ее смерти?
– Мне рассказал Кумсков, а ему – казаки из Боргустанской. Кумсков вернул мне шарф жены, найденный на месте убийства.
– Что вы можете сказать о Кумскове?
– Это вполне порядочный человек. Он друг мой. Давний друг…
Запольский понимающе закивал и неожиданно спросил:
– Отправить жену вам посоветовал Кумсков?
– В общем-то, да… – замялся Зуйко.
Следователь почувствовал его смятение.
– А вам не кажется странным, Гаврила Максимович, – задумчиво произнес он, – что там, где речь идет о вашей жене, обязательно упоминается его имя? Кумсков был свидетелем вашей ссоры с женой, он же советовал отправить ее из города, он же рассказал вам о ее гибели, и он же передал окровавленный шарф.
– Что вы хотите этим сказать? – насторожился Зуйко.
– Я хочу, чтобы вы поняли, кто убил вашу жену.
– Нет! Не может быть! Я знаю Ивана давно.
– Мы расследовали обстоятельства гибели.
– Докажите, – хрипло прошептал Зуйко.
Запольский протянул ему несколько листков бумаги. Зуйко лихорадочно выхватил их, быстро пробежал глазами и дрожащей рукой возвратил.
– Не может быть, – еще раз глухо повторил он, но в голосе уже не было ни мелькнувшей было надежды, ни сомнения.
Но заговорил Зуйко не сразу. На вопрос Запольского, как он начал работу в организации, Гаврила Максимович ответил даже обиженно:
– Занимая ответственный пост совработника, я не только не знал о существовании какой-либо контрреволюционной организации, но и всячески содействовал тому, чтобы пресекать любую попытку саботажа.
– Перестаньте, гражданин Зуйко! Какой смысл запираться? Вы так преданы своим мнимым друзьям? А ведь они не пощадили вашей жены…
Запольский расчетливо затронул самое больное место. Зуйко вздрогнул и опустил голову. С каждой минутой у него оставалось все меньше решительности. Он еще пытался держаться, не зная, насколько осведомлены чекисты. Но когда Запольский приказал привести Доценко, Зуйко вдруг заговорил торопливо, словно опасаясь, что его остановят на полуслове и не дадут высказаться до конца.
– Я все расскажу, гражданин следователь, все. Меня познакомил с Дружининым Кумсков. В Цветнике, летом прошлого года… «Штаб» собирался у меня и Кумскова… Типографию достал Дружинин в Лабинской… В декабре… Вроде бы у брата…
Следователь едва успевал записывать.
«О нальчикской организации. Главный – Лобойко. Скрывается на хуторе Ашабове. Живет под фамилией Верблюдова. Дружинин приносил протокол заседания чека (от руки) о том, что обстановка в губернии обостряется. У Доценко бланки с удостоверениями и печатями прячутся в сарае, в старом валенке…»
Зуйко назвал имена «подпольных миллионеров», снабжавших организацию значительными средствами, указал многие адреса этих лейзеровичей, деасамидзе, самотейкиных и прочих представителей былой купеческой гильдии.
На очной ставке с Дружининым сказал коротко:
– Хватит, Александр Кириллович! Все кончено. Они все знают…
– Сволочь! Тряпка! Слюнтяй! – взвизгнул Дружинин.
Зуйко безучастно пожал плечами и отвернулся.
В этот день и Дружинин дал первые правдивые показания.
– Приехал я в Пятигорск для занятий музыкой в июне. Знаком был только с Кумсковым. Через него узнал Зуйко, позднее – Доценко. В убеждениях мы сходились. Начали искать пути помощи зеленым, которыми в то время командовал Меняков. Для связи был доктор Акулов, которого позднее заменил Доценко. О ходе деятельности штаба могу сообщить следующее…
* * *
ЛЕНОЧКА! МИЛАЯ! СТРАШНО СКУЧАЮ. ПОЗАВЧЕРА ПРОЕЗЖАЛ ТО МЕСТО, ГДЕ ВСТРЕТИЛИСЬ МЫ С ТОБОЮ В ПЕРВЫЙ РАЗ, И НА СЕРДЦЕ НАХЛЫНУЛА ТОСКА. ПОМНИШЬ: ВОСЬМАЯ ВЕРСТА ОТ КАЛИНОВКИ И ОГРОМНЫЙ ТОПОЛЬ? МИЛАЯ! КАК Я ХОЧУ ТЕБЯ ВИДЕТЬ! ЦЕЛУЮ МНОГО-МНОГО РАЗ. ТВОЙ НАВЕКИ САША.
* * *
– Объявился, наконец, – ворчливо пробурчал Долгирев, чтобы как-то скрыть свою радость по поводу нового сообщения Степового. – Переведи-ка мне эту любовную записку.
Бухбанд понимающе улыбнулся.
– Просит встречи. Видишь – «скучаю». Послезавтра я должен быть на восьмой версте от Калиновки, у тополя. Вызывает, как видно, не зря.
– Ну что, собирайся. Я срочно доложу Полномочному Представительству, что все в порядке. Русанов уже который раз беспокоится. А вы там посоветуйтесь, как дальше. Вывести надо так, чтобы комар носа не подточил.
– Понимаю, – задумчиво произнес Бухбанд. – Только не просто это будет сделать.
– А кто сказал, что просто? Но Степового надо сохранить, ты не хуже меня знаешь.
– Операция во многом зависит от положения в банде Лаврова.
– Что ж, постараемся создать подходящее. При встрече обговорите детали. Передай Степовому, что Центр благодарит его за работу. О том, что жена и сын умерли от тифа, пока не рассказывай. Ему и так нелегко, а надежда согревает человека.
* * *
Отзвуки короткого боя под Орловским не донеслись сюда, в хуторок, притулившийся к тихой речушке.
Конарь велел никого не пускать к себе. Сборы уже окончились, но он медлил отправляться в путь, поджидая гонца от Мавлюты. Тяжкие думы одолевали атамана.
Третий год он в седле. Третий год не знает покоя, рыщет по хуторам и станицам. Раньше он любил тихие вечера, когда мерно журчала вода, а он окунал руки в теплое зерно и следил, как струится меж грубых крепких пальцев хлеб. Так же вот убежало все: и покой, и довольство. Все, что дорого было сердцу. Осталась только злоба, неукротимая ярость к тем, кто посмел отобрать нажитое за долгие годы добро. Где оно сейчас? Где его мельницы, амбары, набитые первосортной мукой? Все пустит по ветру эта мужицкая свора, эти лодыри. Жечь, крушить все вокруг! Пусть помнят о его гневе и страшатся его расправы!
Ему сорок семь. Возраст, когда хочется, чтобы рядом был верный друг, добрая жена да взрослый сын. Чтобы была своя семья… А он одинок. Одинок, как старый степной волк…
Конарь хмурился, тянул шмурдяк из большой глиняной кружки, изредка откусывая хрусткий огурец.
Кто ему дорог, кому он нужен? Щербатому? Скибе? Разве что эти двое только и были близки ему. С ними он начинал, с ними и кончать будет. Как верные псы, как тень его следуют рядом, прикипев к нему душою. Да полно, будет! Душою ли? Что они без его корма, без подачек, без его сотен и сабель? Так, вшивота… Э-хе-хе…
Конарь прислушался. С улицы донесся шум голосов, топот копыт. Затем кто-то прогрохотал по крыльцу и резким ударом пнул дверь. Конарь схватил маузер, но тут же отложил его. В дверях стоял порученец Лаврова. Щека в крови, весь в копоти и пороховой гари, потный, грязный, злой. Осатанелыми глазами он шарил по комнате, не в силах выговорить ни слова. Из-за его спины кто-то вытолкнул бледного, испуганно дрожащего Скибу.
– Вот она, твоя разведка, атаман! – прорвало, наконец, порученца. Вне себя от гнева он двинулся на Скибу. – Падаль вонючая! Винтовочки, говоришь? Три десятка?
Он рванул шашку, но вбежавшие сотники повисли у него на руках. Скиба попятился к лавке, заслоняясь рукой. А хорунжий бушевал:
– Где Мавлюта, гад? Где половина сотни? Винтовочки! А пулеметы не хошь? А бомбы? Сволочь! За такую разведку Лавров к стенке ставил! Шкура! Сколько тебе платят?
Щербатый подбежал к нему с кружкой шмурдяка и заставил выпить.
– Что? – глухо спросил Конарь, когда хорунжий оторвался от кружки. Тот посмотрел куда-то в сторону и прошептал:
– Нету Мавлюты. Пропал казак… А с ним и полсотни… Засада… Пулеметы… Всех…
Конарь пнул табурет, отлетевший в стену, шагнул к Скибе и стал бить его плетью. По лицу, по голове, по рукам… Наконец, повернулся к замолкшим сотникам и рявкнул:
– В ружье! Выжечь! Вырезать!
Все гурьбой вывалились из избы. Конарь глянул на хорунжего. Тот устало склонил плечи и безучастно смотрел на кружки, наполненные шмурдяком.
– Ступай и ты, – выдохнул Конарь. – Возьмешь сотню Мавлюты и тачанки. Ступай!
Банда снялась с места и вышла на хутор Орловский.
Не доходя до него с полверсты, развернулись веером и с гиком и свистом понеслись вперед, размахивая клинками. Вломились на скаку, но красных на хуторе уже не было. Все жители ушли с ними. Кругом валялись трупы бандитов, среди них скрючился и бывший сотник Мавлюта.
Конарь лютовал. Он приказал обложить хаты хворостом и подпалить. Как свечи вспыхнули сеновалы, огонь пожирал стены, крыши, сады и орущий скот. Конарь невозмутимо стоял среди огня и дыма и смотрел, как хутор превращается в груды дымящихся головешек.
Через три часа все было кончено. Конарь собрал банду, выслал вперед дозоры и дал команду выступать. Его путь лежал на Курскую.
* * *
Вслед за Дружининым и Зуйко заговорили другие. Очные ставки сделали свое дело. Доценко рассказал о службе у Шкуро, но заявил, что о заговоре расскажет только самому главному.
Пригласили Долгирева.
– Живым оставите али к стенке? – спросил арестованный.
– Это будет зависеть от вашего поведения и еще от одного обстоятельства.
– Какого?
– Есть разные люди. Одним уроки не идут впрок. Те опять продолжают вредительствовать. А есть люди, которые глубоко осознают, что совершили ошибку и до конца дней своих честно работают, чтобы заслужить прощение народа.
– Не простит, – протянул задумчиво Доценко. – Вовек не простит… Сына у нее рубанул, у бабы-то. Один, поди, был.
Бывший связной смотрел неподвижно в стенку, будто припоминал весь свой путь, каждый день и час, проведенный на крутой тропке. Видно было, что сожалеет он о многом. Но до раскаяния было еще далеко, хотя Доценко и дал показания о банде Менякова, со всеми подробностями сообщил пароли для связи с другими бандами, с горами, места и сроки встреч связных.
Теперь никто не хотел молчать. Почувствовав, что скрывать больше нечего, что дальнейшее запирательство будет только каждому во вред, недавние единомышленники пустились во все тяжкие, обвиняя друг друга, стараясь как можно больше очернить ближнего, лишь бы умалить собственные «заслуги». Те, которых долго не вызывали на допросы, просили бумаги и сочиняли пространные объяснительные.
С некоторыми из них знакомился лично Долгирев.
«В Пятигорск мы приехали из Боргустанской в командировку по делам продразверстки от исполкома и встретили Зуйко. Он пригласил нас к себе домой и потом стал спрашивать о бандах вокруг Боргустанской и о сотнике Хмаре. Мы думали, что он интересуется как советский работник, и все рассказали. Он предложил нам сотрудничать. В чека об этом не заявили, т. к. хотели через него сами выловить всех главарей, но не успели», —
так начиналась объяснительная записка председателя и секретаря Боргустанского стансовета.
Когда фальшивка была разоблачена при очных ставках, один начал уличать другого. Запольский молчал, слушал.
– Чистеньким хочешь быть? Не выйдет! Думаешь, я один за все отвечать буду? – кричал секретарь.
– Никакой конкретной работы я не вел, гражданин следователь, – упирался председатель. – Я виновен только в том, что своевременно не сообщил о заговоре.
– Вот ты как! А переговоры, которые ты вел с Меняковым? А наши передачи, которые ты отправлял ему? А как ты спас бандита и отправил его в горы, а потом хотел туда же и его шлюшку сплавить? Ишь, хитрож…! Чистюля! – негодовал недавний подчиненный.
– Меня хочешь утопить, а сам вылезти? – возмущался председатель. – А кто ездил в «Штаб», чтобы договориться о передаче посевных фондов станицы в горы? А кто отвозил секретный приказ? А кто исполкомовскую машинку отдал для листовок?
– Не выкрутишься! Когда в партию вступали, ты что говорил? Что мы теперь как редиска – сверху красные, а снутри белые по-прежнему… Говорил, как будем теперь изнутри разваливать Совдепию?
После такого бурного диалога на стол следователя легла записка:
«Я действительно по заданию своей партии вступил в РКП, чтобы вести изнутри разрушительную работу, вызывать своими действиями и работой своих товарищей недовольство у населения, а все сваливать на Советскую власть и коммунистов, по приказу которых я как будто действую. Но прошу нашу рабоче-крестьянскую власть не посылать меня на Астраханские рыбные промыслы, т. к. у меня хронический бронхит и свою вину я осознал. О заговоре хочу сообщить следующее…»
Одно за другим проходили перед глазами следователей запоздалые откровения:
«…Коменданту Пятигорской губчека арестованного Петра Савельева заявление.
Настоящим я не хочу спасти свою жизнь. Раз мать родила – раз и помирать. Но пусть не живут и негодяи-подлецы, которые в количестве до 20 душ остались на свободе и никто их не знает. Обвинения на них очень веские. Тов. Савельев тем самым загладит свой грех перед рабоче-крестьянской властью и спасет государство от паразитов. Прошу немедленно вызвать меня на допрос».
– Так что вы хотели дополнить следствию, гражданин Савельев? – спросил Запольский.
– Лукоянов! Он живет на Нахаловке, двадцать семь. Арестуйте его! Это ярый белогвардеец, он ненавидит нашу власть!
– Лукоянов жил на Кирпичной. Так говорите, Нахаловка?
– Точно!
– Товарищ Веролюбов! – крикнул следователь, приоткрыв дверь в соседнюю комнату. Комендант вырос на пороге, как всегда подтянутый, в неизменном френче с белым подворотничком. – Срочно по этому адресу установите засаду. Да ребят понадежнее подбери!
– Кто еще? – спросил он снова Савельева.
– Еще Чепурной. Эсер. Он бежал в балку Дарья. Об этом говорили нынче в камере… А Фальчикова будто уехала к Конарю с каким-то поручением…
Старший следователь остановил его жестом и приказал конвоиру увести арестованного. Устало потер виски и перелистал несколько дел. Подследственные начинали повторяться. Это утомляло, раздражало, отвлекало внимание. Многое стало казаться очевидным, само собой разумеющимся. Подхлестываемые нетерпением, некоторые молодые работники следственного отдела спешили «закруглить» дела без достаточных на то оснований.
Александр Запольский опять выудил из папки постановление:
«Характеристика по делу Чернышева Федора Ефимовича. Казак. Кулак станицы Ессентукской. 58 лет. Обвиняется – связь с бандитами. Свою связь отрицает, но есть документ о его связи. На основании его считаю Чернышева виновным…»
Запольский поморщился, словно проглотил что-то нестерпимо кислое и размашистым почерком написал через всю бумагу от левого нижнего до правого верхнего угла:
«Срочно! Дело для следствия дается не для того, чтобы скорее сплавить. Доследовать. Речь идет о судьбе человека. Запольский».
Следствие продолжалось.
* * *
Домой Бухбанд мчался что есть духу. Останавливался лишь для того, чтобы дать небольшой отдых коню.
Вид у него был радостный, хотя дальняя дорога и бешеная скачка сильно измотали его. Яков Арнольдович положил на стол Долгиреву кусочек карты, испещренный условными отметками и записку.
– Встретились вчера. Поздравил его от всех нас с наступающим Первомаем. Кто знает, когда теперь увидеться сможем. Все нормально. Пока что он вне подозрений. А это очередное сообщение. – Бухбанд указал на карту.
Долгирев в недоумении вскинул брови.
– В ставке Врангеля расстроены провалом заговора, – объяснил Бухбанд. – Через агентурную связь с закордоном Лавров извещен о направлении к нему с особыми полномочиями Врангеля офицера Пономаренко. Лавров и, естественно, Лукоянов растеряны. Считают, что этим Врангель подчеркивает свое недовольство их действиями. Выход эмиссара ожидается на той неделе. На карте маршрут следования и места конспиративных перевалочных квартир. От Лаврова этой же дорогой ходят.
– Карту надо вернуть? – спросил Долгирев.
– Нет, это копия.
– Дальше…
– Из Тихорецкой Пономаренко под видом члена поездной бригады приедет в Минводы. Остановится на квартире адвоката Задорнова. Связной от Лаврова встретит его там и проводит дальше. Пароль для связи с Задорновым: «Привет от Агриппины Федоровны». «Как себя чувствует крестная?» «Спасибо, вашими молитвами…»
– Что за полномочия у Пономаренко?
– Неизвестно.
Долгирев задумчиво рассматривал карту.
– Время есть. Что еще?
– Отряды второй Блиновской дивизии крепко потрепали крупный разъезд Лаврова. В банде участились побеги. Городецкий свирепствует. Лавров уклоняется от боев. Он, видимо, почувствовал, чем можно привлечь казаков, и выбросил лозунг «учредилки». Наиболее реакционно настроенные офицеры выступают против демократических лозунгов. Расхождения во взглядах обострились, поговаривают даже о неминуемом раздроблении банды.
– Ясно. Кого пошлем за эмиссаром?
Бухбанд за минуту задумался.
– Пожалуй, из оставшихся лучше Моносова никто с этим делом не справится. – Яков Арнольдович вопросительно глянул на председателя.
– Что ж, пусть так и будет, – согласился Долгирев. – Кстати, сообщи ему, что решением коллегии семье его выделена материальная помощь.
* * *
Уже несколько минут длилась беседа, а Павел Моносов все еще не мог сообразить, зачем его вызвал Бухбанд. Яков Арнольдович интересовался, как семья, как детишки. Павел отвечал уклончиво. Он считал, что не к лицу чекисту плакаться: разве только его дети болеют, разве кто из его товарищей хоть когда поел досыта? Всем сейчас достается. Он знал, что и сам Бухбанд питается так же, как все.
– Слушай, Павел, – бодро вдруг начал Бухбанд. – У нас тут такое дело… – И замялся. Поручение Долгирева оказалось вовсе не таким уж простым. Яков Арнольдович боялся ненароком обидеть чекиста.
– В общем, у нас тут три обеда в столовой освободилось. Надо будет их забирать. Для ребятишек…
– Почему это мне? – насторожился Моносов.
– Да потому, что у тебя самое трудное положение, – сердито ответил Бухбанд.
– Ну и что?
– Ну и ничего! Это не мое решение, так считают твои товарищи. И потом, Полномочное Представительство выделило тебе миллион рублей. Получишь их у Калугина.
– Спасибо, – смущенно ответил Моносов. – Деньги я возьму, это большая помощь. А обеды… Я ж понимаю, что товарищи от себя отрывают.
– Слушай, – Бухбанд нахмурился. – А если товарищу твоему будет плохо, ты откажешь в помощи?
– Что за вопрос, Яков Арнольдович!
– А если твою помощь, которую ты предложишь от чистого сердца, отвергнут? Как ты это воспримешь?
Моносов молчал.
– И потом не забывай: сам-то, как и мы, перебьешься. А это для детей. Им продолжать наше дело. Они должны быть здоровы. Понял?
– Понял. Спасибо!
– Ну слава богу! – облегченно вздохнул Бухбанд. – Теперь давай о деле. Ты бывал в Минводах? Знакомые там есть?
– Нет, знакомых не имеется. А бывать… Кажется, один раз, когда на «Тимофее Ульянцеве» служил. Бронепоезд тогда в Баку на ремонт отгонял. Часа три, не больше мы там стояли.
– Вот и прекрасно, – сказал Бухбанд. – Есть тут одно поручение, Павел Сергеевич.
Они обсуждали детали операции недолго. Задача была предельно ясной, а остальное, как любил говорить Бухбанд, было делом техники. Но не успел он высказать Павлу свои напутствия, как в кабинет вошел дежурный. Вид у него был суровый. В руке зажата окровавленная бумажка.
– Убит Веролюбов…
Бухбанд растерянно поднялся.
– Где? Как?
– У самого дома. Шагов двадцать не дошел. В спину…
– Ограбление?
– Нет! – твердо ответил дежурный. – Два удара. Один – в сердце. Ножом вот это приколото. – Он протянул бумажку.
На заплывшем от крови клочке печатными буквами было выведено «Группа действия».
– Гады, – скрипнул зубами Бухбанд. – Где он?
– Труп в городской больнице. Вот освидетельствование врача.
– Я же еще вчера разговаривал с ним, – тихо прошептал Моносов. – Как же так?
Ему никто не ответил.
…Они шли через весь город. В Красную слободку, на третью линию. У дома, где квартировали Веролюбовы, белела табличка с номером 69. Остановились.
– Сюда. – Бухбанд тихо открыл дверь.
В полутемной неприбранной комнате разметалась на старенькой ржавой кровати Анна. Она безучастно смотрела на вошедших. По ее красивому, в одну ночь постаревшему лицу бежали слезы. Неподвижно стоял на коленях семилетний Колька, обняв босые материнские ноги и прижимаясь к ним мокрой щекой. Василек, которому исполнилось полтора года, голышом ползал по полу и недоумевал, почему это вдруг на него никто не обращает внимания, почему мать не смеется над его шалостями. А четырехлетний Витька тут же подошел к Бухбанду и, глядя ему в глаза, не по-детски твердо сказал:
– Я тоже буду чекистом. Возьмешь?
– Возьмем, малыш, возьмем. – У Бухбанда дрогнул голос, и он отвернулся.
Моносов стоял рядом, крепко стиснув зубы. Взгляд его скользнул по голым стенам, комоду, на котором стояла новая фотография Веролюбова. Он сфотографировался недавно: на клапане левого кармана четко обозначилась тупоконечная звезда. Павел подошел к койке. Осторожно положил на смятую подушку рядом с растрепавшимися косами Анны небольшой сверток с только что полученным миллионом. Анна что-то хотела сказать, но голос ее сорвался, и она снова забилась в глухом надсадном плаче.
* * *
Связной Гетманова вместе с отрядом начальника штаба по борьбе с бандитизмом был уже в Курской. Туда же прибыл эскадрон чекистов и учебный взвод 45-го дивизиона войск ВЧК.
Чекисты обходили дома, предупреждали коммунистов и советских работников о возможном налете банды. Многие семьи забирали с собою скот, запрягали подводы и покидали насиженные места, чтобы отсидеться в пойме реки, в степи, в лесу. Люди уже привыкли к таким внезапным сборам, спасаясь от многочисленных банд. Все коммунисты и многие жители станицы примкнули к отряду. Курская готовилась к обороне.
А в нескольких верстах от станицы остановился Конарь. Скиба, возвратясь из разведки, рассказывал скупо, памятуя о недавно нанесенной ему обиде, но достаточно четко, чтобы представить позиции красных. А когда он упомянул об эскадроне, укрытом в пологой балке, Конарь кивнул Гетманову:
