Текст книги "Голова Медузы Горгоны"
Автор книги: Виктор Пономарев
Соавторы: Валентина Пономарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Голова Медузы Горгоны
Документальная повесть журналистов Валентины и Виктора Пономаревых рассказывает о трудных годах становления Советской власти на Северном Кавказе, самоотверженной борьбе первых чекистов Ставрополья с врагами молодой Республики.
В основе повести лежат подлинные события 1920—1921 годов, когда сотрудниками Терской губернской чрезвычайной комиссии был ликвидирован крупный и опасный заговор против Советской власти, подготовленный контрреволюционными организациями «Штаб бело-зеленых войск» и «Союз трудовых землевладельцев». Имена многих героев повести подлинны. Родина помнит каждого из бойцов незримого фронта, в трудную годину отдавших свою молодую жизнь за дело трудового народа и нашей любимой Коммунистической партии.
Э. Б. НОРДМАН,генерал-майор.
Рваное покрывало тумана медленно сползало в долину, цепляясь за склоны кургана. Степь просыпалась лениво, неохотно. Прибитая росой жухлая трава неслышно распрямлялась, стряхивала тяжелые капли.
В станице, пробуя крепость своих голосов, завели перекличку кочеты. А когда они чуть поутихли, где-то в стороне тоненько и призывно свистнул суслик.
Дед Егор, седой как лунь, жилистый и крутоплечий, тяжело ступал в глубокую борозду, почти упирался грудью в гладкие, отполированные ручки плуга. Из-под острого лемеха отваливал сочный пласт и бежал нескончаемой черной лентой.
Окрепший за лето Рыжуха честно тянул плуг, и Егор, скорее по привычке, чем для острастки, понукал коня:
– Шали у меня! Ишь!
Изредка попадался камень. Глухо звякнув об него, лемех выскакивал из борозды. Тогда Егор смачно матерился, останавливал коня и смахивал со лба крупные капли пота. Поправив лемех, снова дергал вожжи:
– Пшел, зануда!
Он сердито бубнил в густые усы и не замечал ни свежести раннего утра, ни солнца, уже выглянувшего из-за кургана и согревшего землю. Вообще-то ворчать вроде было и не на что. Нельзя сказать, чтобы станичный исполком нарезал Егору худую землю. У других вовсе не участки, а чертовы ребра. Но за какие такие доблести самый лучший кусок возле речки получил Гришка-мироед? Жинка рассказывала, когда Егор вернулся из города, как на сходе Гришка громче всех хвалил Советскую власть, чуть не зад лизал новому председателю исполкома. А какой он новый? При белых атаманил в станице и при красных опять пуп земли. И все эти горлопаны разом как-то вокруг него кубло свили. Да леший с ними! Егора они не обидели, правда, поди, не из жалости, а скорее из опаски, что сын приедет и наведет порядок. И где мотается, шалапут? Как подался в Сальск от белых, так словно в воду канул. А тут вот кряхти один, хозяйство подымай. И зятек достался тоже… Как на пахоту, так дела у него, гляди ж ты. А какие дела? Лясы разве точить по корешам-лоботрясам? Учредилку ему надо, казачью волю, енерал вшивый!
– Тпру, зануда!..
Егор распрямился, одной рукой выворотил на бок плуг. Довольный, оглянулся. За спиной его дымились взрезанные ломти земли, по которым деловито чиркали веселые степные птахи. Казак полез за табаком, но пощупал один карман, другой и сердито сплюнул: пропал день! Какая уж тут работа без курева…
Он повздыхал и уж совсем собрался было в станицу, как вдруг заметил верхового. Егор пробежал несколько шагов и замахал рукой:
– Эй! Погодь малость. Эй!
Всадник повернул коня. Статный парень в поношенной черкеске приветливо улыбнулся Егору и, склонившись в седле, чуть осипшим, словно надтреснутым голосом пробасил:
– Бог в помощь, отец! Подмогнуть, что ли?
– Я уж сам. Слышь-ка, табачку у тебя нема? Кисет дома оставил, ляд его дери…
– Что есть то есть. Закурим. – Всадник слез с коня, накинул повод на ручку плуга и сел на камень.
Егор примостился рядом и неторопливо свернул цыгарку.
– Служивый, что ли? – Егор кивнул на кубанку парня, где алела небольшая звездочка.
– Да вроде того…
– Как кличут-то?
– Яков.
– Доброе имя. Пришлый али казак?
– Из казаков.
– Ну и я оттудова. Егорием прозвал батяня, – удовлетворенно заметил Егор.
Помолчали.
– Под озимку готовишь поле? – спросил теперь уже Яков.
– Да так… – неопределенно махнул рукой Егор и неожиданно зло добавил: – Готовлю. Чужое пузо набивать!
– Что так серчаешь?
– Как же, мил человек, не серчать? – распалялся Егор. – Вот посеял я ржицу, урожай взял. Добрый был урожай. Ну, думаю, встану теперь на ноги. Ан нет! Нахлебнички-то уж тут как тут. Сколь там у тебя хлеба: то ли пуд, то ли сорок сороков – отдай и все. Под разверстку забрали. Тому же Гришке-мироеду должок надо отдать? Надо, не то в другой раз кукиш свернет. Отдал. А нынче вот на семена не наскребу. Скажи мне, коль ты казак, мудро это али нет, хлебороба так обижать?
– Время такое, дед…
– Знамо дело, – горестно вздохнул Егор, – да только интересу нет: как свой пуп ни надрывай, все одно уплывет хлебушко. Ровно как у нас говорят: хучь сову о пенек, хучь пеньком сову, а все одно получается – сове не летать.
– Погоди, Егор, все еще изменится. Нам сейчас первое дело голод побить надо по всей России. Голод-то контре на руку. Так и прет она отовсюду.
– Это верно, – уже спокойнее поддержал Егор. – В станице власть вроде новая, а мироеды старые. Все одно воду мутят… А может, и правильно мутят-то? Казаки – они спокон веку свободу любили, а тут, значит, никакого им снисхождения, ровно мужичье какое.
Егор хитровато поглядел на парня:
– Слыхал, как русский царь послов отправлял в горы? Это когда он с чеченами замирение хотел сделать…
Он взял комочек земли и, разминая его, стал рассказывать:
– Приехал, значит, к муллам ихним енерал Барятинский. Хватит, мол, с Россией вам воевать. Все одно, мол, Персия от вас отказалась, никого за вами нету. Персидский шах вас, мол, все одно русскому царю в пеш-шех подарил. Раскинули умом старики, а один сказывает: «Смотри, енерал, птичка на кусту. Так я ее тебе тоже дарю». Так ни с чем и уехал князь Барятинский: свободу-то, ее не подаришь, не купишь. А казаки – не чета чечне. Народ дюже свободный…
– Это о какой свободе говоришь? Свобода над иногородними измываться, куска хлеба их лишать? Что они, не люди, что ли?
– Да ить тоже люди, – согласился Егор и поднялся. – Солнце-то вона уже куда кинулось. Ну, прощевай, мил человек. А табачку отсыпь-отсыпь малость, коль не жаль…
Парень отдал Егору остатки махорки в потертой пачке.
– Держи. Все равно скоро в городе буду.
– Добрый ты казак. Ну, до свиданьица…
Егор врезал в борозду лемех, дернул вожжи и сердито крикнул:
– Пшел, зануда! Я те засну! Ишь!
Он удалялся, склонившись над плугом, и продолжал что-то бубнить себе в седые усы.
* * *
Беспрерывно бухала тяжелая дверь. От каждого ее удара жалобно звенели стекла мрачного парадного, напоминавшего гигантскую замочную скважину. Часовой, видно, привык и к постоянному хлопанью двери, и к дребезжанию стекол и к людскому гвалту.
Он торопливо проверял протянутые ему документы, оттеснял в сторону голосистых баб с узлами и корзинами, слушал путаные объяснения какого-то толстого пожилого священника, который непременно хотел попасть внутрь. Время от времени часовой хрипло покрикивал на осаждавших его женщин, пытался им что-то растолковать, потом снова нетерпеливо отмахивался.
А дверь бухала опять и опять, впуская все новых людей в холодное нутро здания.
По крутой каменной лестнице Гетманов поднялся на второй этаж. Мимо него то и дело пробегали встревоженные чекисты, гулко грохотали сапоги, бряцало оружие, слышались громкие окрики. В узких полутемных коридорах было тесно. Тех, кто замешкался, толкали, припоминая и мать родную и самого господа бога. Многочисленные ходатаи, просители и задержанные жались к стенам, с опаской прислушивались к голосам за дверями кабинетов.
Для Якова, только что покинувшего армейскую среду, все здесь было непривычно. Он как-то даже растерялся поначалу от этой суеты и гула. Пробираясь вдоль стены, внимательно разглядывал каракули на серых обрывках бумаги, прилепленных как придется на дверях. Долго искал кабинет председателя Терской губернской чрезвычайной комиссии, пока не остановил молоденького красноармейца и тот не подвел его к тупичку в конце коридора.
Вход в здание губчека.
В кабинете были двое: Долгирев, знакомый Якову еще по совместной службе в Кисловодском отряде Красной гвардии, и второй – плотный, круглолицый, с большими залысинами, в выцветшей, но еще добротной гимнастерке.
Долгирев поднялся навстречу Якову, дружески улыбнулся и протянул ему руку:
– Приехал? Садись! Кстати, вот начальник твой – Бухбанд.
Он обернулся к круглолицему:
– А это Гетманов. Тоже Яков. Из одиннадцатой армии. Я тебе говорил о нем. Рубака и отличный кавалерист. Познакомитесь после, в деле. А сейчас, Яков Арнольдович, займись листовкой, что нашли нынче утром на станции. Дело начинает принимать серьезный оборот. Не иначе снова какая-то группа офицерья орудует.
Когда Бухбанд вышел, председатель чека подсел к Гетманову:
– Значит, прибыл. Это хорошо. Люди нам нужны. Дел невпроворот, а кадры – не ахти. Правда, губком идет навстречу. Дал троих парней с партийной и хозработы. Да вот и Бухбанд хорошо помогает. На Урале воевал, комиссарил. Из-под расстрела у Колчака ушел.
Бывший рабочий, возглавивший по приказу партии борьбу с контрреволюцией в губернии, Долгирев говорил быстро, коротко, словно обрывал фразу на полуслове. Он легко поднялся, прошел по кабинету и приоткрыл дверь.
– Накурили, как в преисподней, – расстегнул ворот, возвратился в массивное кресло и положил жилистые руки на зеленое, изъеденное молью сукно стола.
Яков смотрел на его осунувшееся лицо с нездоровой желтизной, глубоко запавшие глаза и думал о том, как сильно изменился Долгирев за эти два года.
Председатель перехватил его взгляд и усмехнулся:
– Что изучаешь, как невесту? Постарел?
И тут же перевел разговор.
– Рана не ноет?
– Я уже забыл о ней.
– Такое не забывается. Паек получил?
– Не успел. Я сразу сюда…
– Ладно, слушай обстановку. – Долгирев откинул со лба свисавшую русую прядь, снова поднялся и зашагал по кабинету.
– Спокойной жизни тут тебе не видать. Назревает серьезное дело. Пока поедешь в Моздокское политбюро. Там сейчас самый горячий участок. Васищев объявился. Банду собрал человек в сто пятьдесят. Сейчас здесь секретарь политбюро. Получите у коменданта пулемет и поезжайте. Время дорого.
Долгирев глянул в окно.
– Тачанка их еще здесь.
Он подошел к телефону.
– Дай коменданта. Веролюбов? Моздокских придержи. С ними товарищ один поедет.
– Приедешь на место, – повернулся председатель к Гетманову, – поможешь ребятам. Там полуэскадрон Второй Блиновской кавдивизии. С Васищевым ему не справиться. Нужно создать отряд самообороны, пока чоновцев не подбросим. В станицах сплошь казачество, народ тяжелый. Если подымешь – помощь большая будет.
Из коридора донесся неясный шум, затем громкий срывающийся голос. Долгирев прислушался.
– Опять шумит! – сердито нахмурился он. – Представь себе, честный парень. На любое дело идет без рассуждений ради революции. Предан до конца. Но ведь у нас одной преданности мало. Ой как мало…
Долгирев взял Якова за локоть, вывел в коридор и подвел к кабинету следователя. Дверь была приоткрыта, и за нею во всю мощь грохотал луженый бас. Яков увидел у стола растерянного служащего и чекиста, выпрямившегося во весь свой могучий рост.
– Ты мне тут арапу не заправляй! Контра ты! Понял, нет? Руки покажь!
Задержанный оторопело смотрел на него. Сообразив, наконец, чего хочет следователь, быстро сунул руки вперед.
– Все тут ясно! – чекист ткнул пальцем в пухленькие ладошки. – Где ты видал у трудового класса такие руки? Брешешь! Тебя как контру ярую – каленым железом! Все! Точка! – От удара кулака, казалось, разлетится двухтумбовый стол.
Долгирев подождал, когда выведут арестованного, и тихо приказал конвоиру:
– Отведите к Запольскому. Пусть разберется спокойно и сам решит.
Он посторонился, пропуская тощую бабу с набитыми авоськами и двух взбудораженных теток, едва поспевающих за красноармейцем. Дверь снова осталась приоткрытой.
– Кто такие?
Женщины, перебивая друг друга, торопясь, начали рассказывать, как задержали эту злостную спекулянтку.
– Присосалась к рабочему классу? Кровь сосешь? Контра! – снова загремел бас.
Бабы присмирели, а спекулянтка, сорвав с головы платок, испуганно всхлипнула, заерзала на стуле и вдруг истошно заревела.
– Не реви! Слышь? Отвечай. Что торговала?
Тощая баба смолкла, бросила быстрый взгляд на чекиста и затараторила:
– Это кто спекулянт? Это кто же присосался? Ироды! Аспиды! Весь век маюсь, кусок на жизнь добываючи, и на тебе! Контра. Это ты меня-то контрой? Не слухай их, брешут. Весь век тружусь…
И баба снова пустилась в рев.
– Замолчь! Руки покажь! Чего зенки-то таращишь? Руки!
Баба выронила авоськи.
– Вот тебе руки-то, гляди, на! – И снова запричитала: – Для детей ить стараюсь. Шестеро их. Голодные. Господи, и кто же защитит-то нас, горемычных…
– Брешет, – вмешались женщины. – Нету у нее детей. Кажный день спекулянтством занимается. Врет она все…
Чекист бросил на них строгий взгляд.
– Разберемся, гражданочки. Вы свободны.
Женщины вышли, а следователь помолчал, потер лоб и тихо сказал бабе с авоськами:
– Ступай. Иди себе спокойно.
Задержанная проворно шмыгнула в коридор.
Долгирев вошел в кабинет. Чекист сидел, уперев кулачищи в стол.
– Почему отпустили спекулянтку?
– А ты руки ее видал, товарищ председатель? – Он глянул на Долгирева лучистыми глазами. – Понимаешь, не могут быть пухлые ладоши у пролетарьята. У этой мозолищи – во! Наша она. Трудовой элемент.
Долгирев махнул рукой, вышел из комнаты и выразительно посмотрел на Гетманова.
– Видал? Вдолбил себе, что мозоли – неопровержимое свидетельство верности пролетарскому делу. Жалко парня, но придется распроститься. Мало для нас одной преданности да честности, – вздыхал Долгирев, шагая к своему кабинету. И Гетманов понял, что не случайно выходили они в коридор: слушай, мол, рубака, да смекай, как надо и как не надо, сразу привыкай.
Не успел Яков проститься, как к Долгиреву заглянул дежурный.
– Товарищ председатель! К вам тут… палач.
– Кто-кто? – удивился Долгирев.
Дежурный растерянно остановился в дверях.
– Да вот он…
В кабинет ввели здоровенного детину в грязном потертом пиджаке. Тот сдернул шапку, рассыпав космы рыжих волос, и осклабился:
– Слыхал, гражданин начальник, что вам палач требуется. Как платить изволите – оклад али за каждую голову? В Тифлисской тюрьме, так там оклад давали.
– Вон, – прошептал. – Вон! – взорвался Долгирев.
Детина попятился к двери.
– Может, просто за харчишки возьмете?
– Вывести! – приказал Долгирев. – И к этому его, к крикуну! – Смутился, тут же поправился: – К следователю в семнадцатую. Пусть полюбуется на мозолистые руки божьего ангела!
– Видал? – кивнул он вошедшему Бухбанду. – На всех перекрестках обыватели болтают об ужасах чека. Наконец и палач пожаловал…
Но Бухбанд не поддержал разговора.
– Банда зверствует, – сказал он, нахмурясь. – Ждали Васищева у Наурской, а он появился в Стодеревской.
– Срочно сообщи в губком и губвоенкому, – сказал Долгирев и повернулся к Гетманову. – А ты давай быстро в Моздок. Да пулемет, пулемет не забудьте!
* * *
До позднего вечера сеял под Неволькой рожь Михаил Егоров. Боевой казачий вахмистр, прошедший всю германскую, получавший когда-то золотые кресты за доблесть и храбрость из рук самого генерала Брусилова, год назад сманил своих односельчан и прибыл из белых войск в родную станицу Галюгаевскую. Навоевались казаки, истосковались по земле. Впрягли своих коней в плуги, но винтовки с плечей не снимали: время было тревожное, лютое. Того и гляди столкнешься нос к носу с какой-нибудь малою бандой. А тут, говорят, появился в бурунах подъесаул Васищев, что родом из Николаевской. Неровен час, перехлестнутся дорожки…
Михаил привел коня к дому, что прилепился на самом краю калюжины, заросшей густым камышом. Встретила жена.
– Зеленые в бурунах объявились, отец… Все дружки твои за озеро подались. За тобой заезжали. Вся извелася я. Уходил бы и ты, вдруг нагрянут? Узелок тебе соберу, а?
– Бог не выдаст – свинья не съест. Да и устал я, мать. Сосну малость…
Набросил на дверь крепкий кованый крюк и устало растянулся у порога. Карабин – рядом. Но не успел задремать, как слышит – выстрел вроде. Тихо в станице. И вдруг до того ясно, будто сердце свое: цок, цок, цок. Верхами едут.
Подскочил к окошку: так и есть. У ворот Гришка, полковничий племяш.
– Где хозяин?
Молчит Михаил. Смотрит, а там еще верхами Мишка-«армян», местный, у зеленых вроде лазутчика, да за ним еще человек пять.
– Отворяй! – И через плетень норовят, но стерегутся.
Кинулся Михаил на чердак. Снял тихо четыре черепицы. А Гришка уже во дворе рыщет. Переждал хозяин, когда все в конюшню кинулись, да прямо с крыши за забор. Пробежал на задний двор, засел в бурьяне. Слышит, жинка кричит:
– Караул! Грабят! Люди!
Мимо прошли бандиты. Седло несут, хомут да тулуп, коня в поводу ведут. Переждал немного, прислушался. Так и есть – Васищев в станице. Михаил осторожно миновал баз, съехал по круче к калюжине и исчез в ночных камышах.
А в это время в станице Галюгаевской Васищев творил свой неправый суд. По спискам, составленным кулачьем, тащили к магазину активистов. Волокли одного, другого, кидали на колени перед атаманом. Втолкнули в круг мужика в разодранной рубахе, босого. Тащат женщину молодую за волосы, пинают.
– Пустите, дяденьки! Ничего я не знаю. Ой, за что же?
– Иди, гадюка!
Навстречу муж ее, Иван.
– Куды ж ты, Дуся?
– Подь с дороги, кобель! – и со всего маху прикладом в зубы. Аж хруст раздался в ночи. Упал Иван.
Втолкнули в круг Евдокию.
– Хлеб показывала, сволочь?
– Да кто ж это оговорил, господи? Скажи хоть ты, Григорь Андреич!
А тот наганом в зубы – искры из глаз.
– На тачанку их! – вскочил Васищев и приказал адъютанту: – Пошли троих под Моздок!
Закачалась по ухабам тачанка. Сами верхами. Васищев рядом, на женщину поглядывает. Та сжалась в комок в кузовке, в одной рубахе ночной. Доскакали до балки Песчаной, мужика босого из тачанки наземь:
– Слезай! Чести много возить тебя!
Трава вокруг густая, высокая.
– Беги! Побежал босой.
«Ток! Ток!» – оглушило Евдокию. Упал босой в траву.
– В Стодерева! – рявкнул Васищев. И снова понеслись с гиком, уже к Стодеревской.
А там в одном дворе дедов секут. Порты стащили со стариков, плети свистят – кожа в клочья. Молчат деды.
Погнали их за сарай. Снова слышит Евдокия: «Ток! Ток!». А ночь лунная, светлая. Опять закачалась тачанка: Безорукин хутор.
На подъездах телефонный провод оборвали.
Васищев на кровати сидит, пьяный. Дед перед ним на коленях, бородища в крови.
– Двое у меня. Сын инвалид, внучке три года. Чего измываешься?
– Совдепии кланялся? В поле вышел?
– Семья у меня. Жрать надо. Хозяйство подымать…
– Не подымать – рушить, старый ишак! – и сапогом его в зубы. – Гулять едем!
Песни, хохот пьяный. Васищев Евдокию лапает. Та – словно в бреду. Видит – вбежали трое, что под Моздок уходили:
– Красные! От Моздока идут!
Вскочил Васищев. Рябому парню галюгаевскому:
– К ним пойдешь! Планы мне, понял?
А тот на Евдокию кивает.
– Эту? Успеем убрать. Айда поговорим, – выскочили из хаты, а Евдокия в окно. Упала на былки в бурьян, прислушалась: ржанье коней, крики, а за углом шепот Васищева.
– Как прошлый раз… За своего сойдешь… Куда кто едет… Что про нас знают… Все сообщать, понял?.. Мы в буруны… Шерстобитов лес…
Побежала Евдокия. Что есть духу. Не заметили, не кинулись следом. Лиса выскочила – друг друга перепугались до смерти. Долго бежала. И вдруг:
– Стой! Стрелять буду!
Сердце обмерло: часовой на кургане.
– Куда летишь, полоумная?
– Васищев… Банда там…
– Айда к командиру!
На станции Стодеревской телефон разбит, стекло хрустит под ногами.
– Откуда бежишь? – командира окружили бойцы. Глядит Евдокия – рябой галюгаевский! Смотрит зло. Растерялась: из огня да в полымя!
– Што с ею гутарить! Пулю в лоб да пинок в ж..!
– Какую пулю? Чего городишь! – Командир встал.
– Васищевская потаскуха, не видишь? Шпионка проклятая!
– Я его нонче в банде видала. Васищев послал его. Планы, говорит, добывай и в Шерстобитов лес…
– Взять!
Выбили наган из руки, скрутили – пикнуть не успел.
– Не трогать! В чека разберутся. По коням, товарищи!
* * *
Не прошло и пяти суток, как Гетманов снова оказался у знакомой уже «замочной скважины». Часовой подсказал, как найти коменданта губчека, и Яков торопливо повел по коридорам злобно насупленного бандита, которого взяли под Стодеревской.
Чекисту хотелось скорее сдать его, чтобы снова вернуться в отряд. Приказ конвоировать задержанного в Пятигорск он воспринял без особой охоты. Перед схваткой с бандой, которая предстояла вот-вот, отъезд казался ему чуть ли не дезертирством.
Сначала арестованный изображал святую невинность, гнусаво канючил: «Товарищ, да как же так, своим не веришь? Отпусти ты меня, браток, а?» Но когда Гетманов прицыкнул на него, вдруг зашептал с присвистом, брызгая слюной и воровато озираясь: «Слышь-ка, местечко у меня есть, кой-какое барахлишко припрятано, разменная монета есть… Никто не знает, а тебе покажу… Как, а?» Яков не на шутку разозлился: «Ах ты, падаль! Вошь тифозная! Я тебе сейчас покажу местечко – не встанешь. Пристрелю, как собаку, чтобы и духу твоего не осталось на земле!» Бандит сжался весь, только глаза злобно блеснули. До самого Пятигорска не проронил больше ни слова.
Нашли, наконец, нужную дверь. Гетманов пропустил вперед арестованного. Недавний помощник коменданта, а теперь комендант губчека Веролюбов встретил Якова не очень дружелюбно. Он заканчивал с кем-то ругаться по телефону, сказал напоследок несколько горячих слов.
– Ну, чего? – тут же спросил он вошедших. – Чего?
– Доставил арестованного из банды Васищева. Вот документ. – Яков протянул Веролюбову крохотный листок. Сложенный вчетверо, он был чуть шире ногтя его большого пальца.
Комендант подозрительно посмотрел на цветной клочок и осторожно развернул его. Покрутил, повертел, поднес ближе к глазам и по слогам стал читать:
– Ка-хе-тин-ско-е ви-но… Гэ… И… Ба-ти-а-шви-ли… соб-ствен-ных… са-дов…
– Эт-та что такое? – Его брови метнулись вверх. Яков едва удержался от смеха.
– На обороте, – ответил он без улыбки.
Веролюбов недоверчиво глянул на него, словно ожидая подвоха, и опять поднес перевернутую этикетку к глазам. У бывшего рабочего плоховато было с грамотой, но показать он этого не хотел и терпеливо разбирал:
– При сем пре-про-вож-да-ет-ся од-на кон-тра…
Но смешинка в глазах Якова, видно, не ускользнула от него. Комендант разозлился и начал громко отчитывать:
– Кто так документы оформляет? Цирк тут, что ли? Кахетинское… собственных садов. Ишь, любители…
– Мне что! Какой дали, такой привез, – объяснил Яков. – Бумаги-то нет.
Тут комендант вовсе взорвался:
– А жратва есть? Чем я эту контру кормить буду? Понапихали тут всякой сволочи, а я их корми…
И вдруг совершенно неожиданно закончил:
– Ладно, принял. Что ты Гетман – знаю. Только назад тебе вертаться не придется. Закуривай!
Яков Гетманов.
И пока Яков сворачивал цигарку из замусоленной газеты и разделенной пополам щепотки махры, комендант вызвал конвой, распорядился, куда поместить арестованного.
Закурили. Веролюбов передал приказание Бухбанда немедленно направить к нему Гетманова и поставить его на довольствие.
– Значит, у нас будешь. Не горюй, банду там и без тебя хорошо прижали. А здесь тоже скучать не придется.
И на прощание добавил, как бы извиняясь:
– Ты не обижайся, что накричал… Эт я так, злость на меня когда нападет. Не могу, понимаешь, никак я к этой контре привыкнуть. Наши хлопцы голодают, в чем душа держится. Да и дома у меня трое, мал мала меньше, святым духом живут. А я тут этих гадов содержать должон, цацкаться с ими. – Веролюбов сокрушенно покрутил стриженной «под нолевку» головой и тяжко вздохнул.
И Яков вдруг почувствовал необычайную симпатию к этому грубоватому и все же какому-то незащищенному человеку.
Он прошел к Бухбанду. Тот был занят, лишь на минуту оторвался от дел, непонятно почему сказал «хорошо» и подал тоненькую папку с замусоленными тесемками и надписью «разное».
– Сядь тут. Познакомься. – А сам вновь углубился в изучение каких-то бумаг.
Гетманов раскрыл папку. Там лежал один-единственный листок, вкривь и вкось исписанный корявыми буквами, потертый на сгибах и со следами не очень чистых пальцев.
«Уважаемая чека, разберись, куда деваются харчи для раненых. Сестра-хозяйка выливает молоко в свою посуду, а говорит, что обменяет на коровье масло. Другой раз завернула конфекты, а говорит, что обменяет на сахар. Шиш мы видим молоко и масло, сахар и конфекты. А также и лекарства прут здеся почем зря. Куда же ты, чека, смотришь, даешь в обиду своих красных бойцов? От всех красноармейцев 8-ой палаты Алексей Герасименко».
Яков перечитал письмо несколько раз и тихонько положил папку на край стола. Бухбанд заметил его движение.
– Э, нет, товарищ чекист, так не пойдет. Откладывать не надо. Пойди и разберись. Мне передали вчера заявление этого красноармейца из 47-го сводного госпиталя. Думаю, что здесь не простое воровство. У нас опять офицерье зашевелилось. Неделю назад в предгорье разъезд задержал подводу. Возница отстреливался и был убит. Под сеном у него обнаружено два ящика медикаментов, кое-что из провизии и теплое белье. Не из твоего ли госпиталя?
Бухбанд так и сказал «твоего», словно Яков там был уже прописан, знал все основательно и теперь оставалось выяснить только кое-какие мелочи. Он хотел было задать вопрос, но начальник отдела опередил его:
– Конечно, сначала устройся в общежитии, получи паек. Веролюбов предупредил тебя, что остаешься? Так надо! Ну, действуй! И побыстрее.
Яков поднялся, нерешительно поправил ремешок.
– Не знаю, справлюсь ли… Опыта у меня в таких делах маловато, то есть совсем, считай, нет…
Бухбанд сердито нахмурился:
– Опыта, говоришь, нет? А у кого он есть, этот опыт? У меня? У других, кто на месяц-два раньше тебя пришел в чека? Все мы здесь с одинаковым опытом.
Он улыбнулся и откинулся на спинку стула:
– Да если бы мы ждали, когда он придет, и не брались за дела, то не было бы революции, буржуазия продолжала бы властвовать до сих пор. Трудно? Не спорю. А если трудное поручение передать другому, разве оно после этого перестанет быть трудным?
И Бухбанд ободряюще улыбнулся.
– Понял! Буду действовать, – четко, по-военному, ответил Яков, круто повернулся на каблуках и вышел из кабинета.
* * *
До обеденного перерыва оставалось не более получаса. Вот-вот захлопают скрипучие двери и гулкие коридоры заполнят суетливые, вечно куда-то спешащие люди.
Но пока была тишина, и Гаврила Максимович наслаждался последними ее минутами. Невесть откуда появилась тощая муха и, обессилев, плюхнулась на подоконник. Чуть отдохнув, она стала медленно перелетать с одного предмета на другой. Зуйко лениво следил за ней. Шевелиться не хотелось: сонное жужжание навевало дремоту. И только когда насекомое нахально уселось близ холеной руки, нехотя сбил муху довольно точным щелчком.
Пора было убирать бумаги. Гаврила Максимович делал это не без удовольствия. Даже если на столе была совсем маленькая стопка, он все равно выдвигал один за другим массивные ящики и медленно рассовывал туда листки, испещренные его четким убористым почерком. Во время этой процедуры он в который уж раз испытывал прочность хитроумных замков и замочков, которые в изобилии украшали изделие прошлого столетия.
Стол черного дерева был достопримечательностью замызганного кабинетика управделами Пятигорского Совнархоза и достался Зуйко в наследство от прежнего хозяина особняка. Громадные тумбы покоились на резных львиных лапах, а вместо ручек на ящиках тускло поблескивали латунные морды зверей с кольцами в зубах.
При всей своей нелепости рабочее место управделами выглядело довольно внушительно. Сослуживцы в шутку окрестили его кабинет «тронным залом», хотя никакого намека на трон или даже завалящее кресло здесь не было, а восседал Гаврила Максимович на самом заурядном, грубо сколоченном и некрашеном табурете.
Скрипнув последний раз сиденьем, Зуйко намеревался уже подняться, как вдруг услыхал у самой двери частые и четкие шаги, а затем короткий, требовательный стук.
«Принесла кого-то нелегкая», – подумал Зуйко и, с досадой выдвинув самый большой ящик, уткнулся в него, показывая необычайную занятость, и сухо разрешил:
– Войдите!
– Добрый день! Могу я видеть Гаврилу Максимовича Зуйко? – раздался мягкий женский голос.
Зуйко замер на мгновение, и от бумаг оторвался уже энергичный человек с приятной улыбкой. Все его круглое, тронутое оспой лицо выражало радушие и любезность.
– Здравствуйте. Я Зуйко. Прошу вас – Он галантно предложил посетительнице единственный колченогий стул у оконца и успел окинуть ее опытным глазом от макушки до новеньких черных сапожек. – Чем могу служить?
– Я приехала вчера, но не могла сразу явиться к вам, – медленно проговорила молодая женщина, легко и непринужденно опустившись на стул.
Строгая белая блузка, которая выглядывала из-под меховой горжетки, выгодно оттеняла смуглый румянец ее щек. Темно-русая коса, вопреки модным стрижкам, венчала голову роскошной короной и чуть оттягивала затылок, что делало осанку женщины грациозной и несколько надменной. Но самыми удивительными были ее глаза: громадные, серые и холодные. Они сразу брали собеседника в плен, изучали его пристально и беззастенчиво.
«Хороша бестия», – отметил про себя Зуйко, пока гостья доставала из черной лакированной сумочки сложенный вдвое листок.
– Привезла вам поклон от Чеботарева.
Зуйко вздрогнул, но тут же взял себя в руки и радостно забалагурил:
– А-а, друг Тимоша вспомнил наконец. Что же вы сразу не сказали? Как добрались до нас? Как устроились?
Разворачивая листок, он словно невзначай встал из-за стола, подошел к двери и прикрыл ее плотнее. Гостья усмехнулась, заметив его тревогу:
– Добралась хорошо, документы у меня настоящие. Устроилась пока в Малеевских номерах по Армянской улице.
Зуйко быстро пробежал глазами короткие торопливые строки:
«Дорогой Гавриил Максимович! Живу у своих, не жалуюсь. Прибывайте в гости. Хоть и небогато, но встретить сумеем. У родственников семья большая, только живут не вместе, часто ссорятся. А так все хорошо…»
Сердце взбудораженно колотнулось: «Так, так! Значит, с Кизляром теперь связь прочная, а через него и с Грозным… Ждет указаний… Оружия там мало, как и у нас, и та же беда – разрозненность и разобщенность мелких отрядов в окрестностях…»
И он уже спокойно дочитал до конца:
«Убедительно прошу вас, Гавриил Максимович, помочь в устройстве свояченице моей Анне Федоровне, с коей и передаю эту записку».
– Очень рад, очень рад, Анна Федоровна.
