Текст книги "Северный ветер"

Автор книги: Виктор Астафьев

Соавторы: Петр Краснов,Иван Уханов,Владимир Турунтаев,Виктор Стариков,Эльза Бадьева,Михаил Аношкин,Зоя Прокопьева,Виктор Потанин,Николай Воронов,Станислав Мелешин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– Ты, Нюра, не задавайся, – нравоучительно сказал Федор Васильевич. – Не задавайся! Подождут эти твои фигурки. Вот поднакопим денег в артели, тогда посмотрим... Это важнее, чем твои фигурки.

– Проговорился! – вмешался опять Кузьма Григорьевич. – А болтал: трест пишет, что наш камнерезный цех не нужен. Оказывается, тебе самому он выгоды мало дает.

– Нет же теперь в плане камнерезного цеха.

– Все-таки – почему камнерезный цех закрыли? – спросил Сергей.

– Говорю, с зайцем в голове, – сердито повторил Кузьма Григорьевич. – Камнерезов на плиты, всех мастеров старых на печку. Дело это?

– Зря скандалишь, Кузьма, – уже еле сдерживаясь, сказал Федор Васильевич. – Будет собрание – подашь свой голос, пока не мешайся.

Технорук тихо выскользнул из комнаты.

– Не будет по-вашему, Федор Васильевич! – с вызовом произнесла Нюра. – Будет по-нашему.

– Эх, разошлась! – бросил Федор Васильевич и, загремев связкой, с силой повернул ключ в замке. – Ты еще раз в газету напиши.

– Уж написала, – сказала Нюра. – Не только в газету...

– По одежке протягиваем ножки. Нет плана на камнерезов – с меня спроса нет.

– А ты требуй этот план! – закричал Кузьма Григорьевич. – Требуй, коли тебе народ артель поручил. Он тебе и наше старое искусство доверил.

– Дадите или нет с товарищем поговорить?

– А, говори, – махнул рукой Кузьма Григорьевич. – Идем, Нюра. – И он увел девушку.

Федор Васильевич сидел за столом с брезгливым выражением на лице.

Сергей молчал, готовясь к решительному разговору.

– Искусство, искусство, – проворчал Федор Васильевич, вороша какие-то бумаги на столе, – свет оно им застило. Не хотят в кассу заглядывать.

– А почему же камнерезный цех закрыли? – снова спросил Сергей.

– Доходов мало приносил, потому и закрыли.

– Только поэтому? А вы поспорить не захотели? Ведь это старинное искусство, его развивать надо. Уральский камень в народе любят.

– Пусть другие любуются, – сказал Федор Васильевич, поднимая голову от бумаг. – Давайте вашу путевку: видите, нет камнерезного цеха, и не могу вас использовать. Ведь вы на другую работу не пойдете.

Он взял путевку, разгладил ее ладонью, подумал и что-то размашисто написал в верхнем левом уголке и пристукнул прессом.

– Вот...

Сергей прочитал на путевке: «Использовать не могу».

– Просто вы все решили, – сказал он. – Ведь меня трест прислал.

– А вы там поговорите, они должны знать, что нет у нас такого цеха.

– Убеждаюсь, Федор Васильевич, что сами вы постарались этот цех закрыть. А теперь на трест сваливаете.

– Вы мне морали не читайте. Я ее с утра до вечера слышу.

– А что же вы меня два дня держали? Могли бы в первый вечер сказать.

– Не беспокойтесь, дорогу и суточные вам оплатят. – И громко позвал: – Ксения Львовна! Оформите товарищу Охлупину расчеты.

Он углубился в чтение какой-то бумаги. Сергей еще раз посмотрел на путевку и решительно протянул ее Федору Васильевичу.

– Возьмите, – сказал он.

– Что? – Федор Васильевич поднял голову.

– Путевку возьмите. Никуда я не поеду. Меня сюда послали, тут я и останусь.

– Сказано, что у нас такого цеха нет.

– В тресте это знают? Ну и берите в тот цех, который есть. Любую работу давайте, ведь вам специалисты нужны.

Федор Васильевич недоуменно слушал.

– И на плиты пойдете?

– А что? Пойду и на плиты.

– Ладно шутить... – Но он уже задумался.

– Без шуток. Когда на работу выходить?

– Послезавтра... Но, – Федор Васильевич помедлил, опять кинув подозрительный взгляд на Сергея, и иронически протянул: – Возьмем с испытательным сроком. Месячным...

Хотел что-то добавить, но раздумал, и, не взглянув больше на Сергея, Федор Васильевич вышел, и за дверью прозвучали его тяжелые шаги по коридору.

«Хорош! – покачал головой Сергей. Этот неожиданный конец разговора ничего доброго не обещал. – А все же останусь!» – твердо решил он.

Сергей медленно шел домой.

Нюра с подругами нагнали его и пошли рядом.

– Опять с Федором Васильевичем заспорили, – рассказывала подруге Нюра.

– И опять ничего?

– Да разве его убедишь? Не хочет он камнерезов.

Впереди послышались музыка и громкое, на всю улицу, пение.

– Что это? – спросила Нюра.

– Забыла? Женька замуж выходит. Ты же на свадьбу обещала прийти.

– Раздумала, Дуся, – грустно сказала Нюра. – Не идут песни в голову.

Они поравнялись с домом, где праздновали свадьбу. Все пять окон были раскрыты, во всех виднелись спины гостей.

Слышался тяжелый топот танцующих, женский голос задорно пел:

 
Ты пляши, пляши,
Ты пляши, не дуйся.
Если жалко сапоги,
Так сходи разуйся.
 

Подруги замедлили шаги. Дуся жалобно попросила:

– Пойдем, Нюра. Ведь обещала...

Нюра ответила не сразу:

– Иди одна, Дуся. А я, может, потом подойду.

Дуся свернула в дом, а Сергей и Нюра пошли рядом.

– Видели теперь, какой у нас Федор Васильевич? – спросила она.

– Трудный человек...

– А добьемся мы, что цех опять откроют? – спросила Нюра. – Вам что сказали, когда сюда присылали?

– Да мне и не говорили, что цеха нет. Рассказали только, что тут мастеров хороших много было, да порастеряли их, поднимать надо камнерезное дело.

У себя в комнате Сергей присел к столу и стал перебирать этюды. Взгляд его упал на рябиновую ветку. Стало опять досадно, что от воли такого человека, как Федор Васильевич, зависит судьба старинного камнерезного дела.

За стеной звучали легкие шаги Нюры и поскрипывали половицы. Девушка что-то напевала. Слышно было, как Нюра раздувала утюг, потом начала гладить – запахло углями. «Как и когда родился в ней художник? – думал Сергей. – Не от той ли веточки, принесенной осенью из леса, веточки, которую Нюре захотелось повторить в камне, и родился в ней художник? Как сложится судьба этой одаренной девушки из маленького поселка мраморщиков? Надо помочь Нюре... Нельзя уступать Федору Васильевичу».

Правильно ли он сделал? Конечно, так он должен поступать. Будет тут камнерезный цех. Ведь не на ветер бросили слова, когда посылали его сюда.

– Да ты покушай, – настойчиво сказала Варвара Михайловна.

– На свадьбе накормят, – весело отозвалась Нюра. – Да я скоренько вернусь, – ласково пропела она.

Сергей увидел Нюру на улице. Она была в шелковом цветном платье, в белых туфлях на высоких каблуках, волосы уложены в аккуратный узел, лицо веселое.

Он крикнул в окно:

– Нюра, подождите! – и заторопился на улицу.

Нюра ждала его.

– На свадьбу?

– Обещала подруге. – Глаза Нюры оживленно блестели. – Мы с ней в школе учились.

– А знаете, Нюра, ведь мне Федор Васильевич в работе отказал.

– Разве он это может?

– Камнерезного цеха нет – вот и отказал.

Нюра слушала его, наклонив голову, сосредоточенно размышляя.

– Вас сюда прислали камнерезами руководить, – оказала она. – Вы тут должны остаться.

– И мне отсюда уезжать не хочется. Знаете, что я сделал, Нюра? Согласился пойти на любую работу. Наверно, к вам, в плиточный цех, приду.

– Вы? А камнерезный?

– Вместе за него бороться будем.

– А! – Нюра облегченно вздохнула, и глаза ее заискрились. – Остаетесь? Вот это хорошо.

– А теперь проводите меня к дяде Кузьме, – попросил Сергей. – Хочу с ним поговорить, ведь это самый старый ваш мастер.

– Идемте. – Нюра подхватила Сергея под руку.

Сергей долго не ложился, возбужденный разговором с Кузьмой Григорьевичем. Правильно он решил, что останется тут. Сломят вместе упорство Федора Васильевича.

Утром Сергея разбудило мычание коров, тонкое блеяние овец. Мимо дома прогоняли стадо. Сергей вышел в соседнюю комнату. В ней, кроме котенка на подоконнике, никого не было.

На улице у калитки, накинув на голову платок, стояла Варвара Михайловна, провожавшая корову.

– А Нюра где? – спросил Сергей.

– Ох, неугомонная! – пожаловалась Варвара Михайловна. – Воскресенье, ей бы отдохнуть, а она ишь ночь напролет на свадьбе празднует, ног не жалеет.

Она помолчала и деловито спросила:

– Теперь все, остаетесь?

– Да...

– Хорошо решили. Ну, пойдет в поселке шум, только поворачивайся наш Федор Васильевич.

1954 г.

Кирилл Усанин

СМИРНОВ И ПЕТЬКА

С самого утра облака плывут низко. Они надвигаются на шахтерский поселок медленно, округлые, свившимися клубками. Провалы между ними глубокие, темные. Придавленный тяжестью облаков, воздух сгущен. Влажный ветер несет с собой запах прелой земли. Деревья, дома и даже самые высокие терриконы и копры расплывчаты и кажутся сегодня ниже обычного. В любую минуту надо ждать дождя, спорого, какой бывает только в августе, но тяжелые облака проходят мимо, не бросив и капли.

Мы работаем молча, торопливо. Путь наш замкнут: от клети до штабеля крепежного леса – двухметровых, распиленных надвое бревен. Одни с пустыми руками спешат от клети к штабелю, другие – навстречу, от штабеля, с лесиной на плече.

Наша работа проста: заполнить лесом клеть и спустить под землю. Там такие же лесоносы, как мы, разгрузят ее и погонят бревна по транспортерам к лаве.

Смирнов, долговязый, с худым, узким лицом, дышит неровно, приоткрыв рот, сосредоточенно считает бревна:

– ...Шестнадцать... Тридцать пять... Сорок...

Он точен, придирчив. Бывает, собьется со счета, придержит нас, залезет на верх клети и начнет крутиться.

Федор Гладких, парень молодой, красивый, глядя на него, смеется:

– Паша, вон смотри, пропустил, задом прикрыл, не заметил. – Толкает меня в плечо так, что я чуть не падаю. – Машинист, беги дерни разок рукоятку, встряхни его в клети. Очухается, может...

– Перестань, балаболка. Чего понапрасну пристал к человеку? – перебивает Федора самый рослый из нас, бригадир Виктор Иванович. Он смущенно глядит на меня, как бы оправдывается: «Ты, малыш, не обращай внимания. Смирнов человек со странностями. Что тут поделаешь». Странность Смирнова заключается в том, что он всякий раз пересчитывает бревна, хотя знает, что в клети умещается пятьдесят – пятьдесят шесть лесин, не больше.

И все же нам приятно. Есть среди нас человек, который подбивает итог нашей однообразной работе. В этом прямо никто не признается, но я почему-то уверен: замолкни Смирнов – и на него посмотрят с удивлением.

Я работаю здесь уже целый месяц и каждый день слышу:

– ...Двадцать четыре... сорок три...

– Всё, – вздыхает наконец Смирнов и, покачиваясь длинным, худым телом, идет к будке. Он мнет в пальцах папироску, которую достает из-под каски.

Федор, словно встряхнувшись ото сна, оживляется, весело кричит:

– Всё так всё! Кинем кости на отдых, – и уже в который раз за это утро грозит небу: – У, сволочь, просвета даже нет.

Я пробегаю мимо них в будку, даю сигнал под землю, тяну на себя рукоятку лебедки. Деревянное строение скрипит, когда клеть вскидывается вверх, но вот канат на барабане начинает раскручиваться, и клеть быстро исчезает.

Потом я выхожу к ребятам, прислушиваюсь к разговору. Обычно слышен голос Федора, звонкий, дробный, как частые удары по тонкому листу железа. Иногда вставляет несколько слов Виктор Иванович, реже всех – Смирнов.

– Дай-ка закурить, мои вышли. В такую слякоть и пачки не хватает, – обращается Федор к Смирнову.

Тот молча снимает с головы каску, бережно, двумя шероховатыми пальцами вынимает из-под подкладки две папиросы – себе и Федору. Закурив, говорит задумчиво:

– Машина с лесом что-то задерживается. Пора бы. – Ему никто не отвечает, – наверно, потому, что знают: не то думал сказать Смирнов. Да и сам Смирнов не ждет разговора о машине. Он встает, поворачивается к нам лицом и долго смотрит в степь, за которой начинается поселок.

Я смотрю на него. Он, точно журавль, вытягивает шею, губы его тонко сжаты, руки согнуты в локтях, – кажется, взмахнет ими и скроется из глаз. А над его непокрытой головой – каску он держит в руке – все той же сгущенной массой тянутся облака. Сильно, до ощутимости, несет дождем, но самого дождя все нет, и эта медлительность тяготит нас. Тяготит своим молчанием и Смирнов.

Каждый день в одно и то же время Смирнов отыскивает там, впереди, то, чего он ждет вот уже две недели. Больно видеть его в этот момент. Лицо Смирнова морщится, и выглядит он старее, сутулее. Мне хочется встать рядом и помочь ему. Я знаю, что это же хочется сделать и Федору, и Виктору Ивановичу, но мы не двигаемся с места, а замираем и упорно ждем, когда Смирнов обрадует нас.

Наконец мы слышим его глухой голос, но говорит он не то, чего мы ждали:

– Дождь будет.

– Обрадовал чем, – беззлобно усмехается Федор. – А машина придет, не беспокойся. Начальство должно думать, ему видней, понял? Да и норму мы свою выполним, не виноваты же, что лаву давит...

Он еще собирается что-то сказать, но в это время Смирнов делает шаг назад, и губы его как-то странно подергиваются, а глаза начинают блестеть, словно пелену с них сняли.

– Петька идет, – хрипловато говорит Смирнов.

Мы выскакиваем из-за будки на ветер, отыскиваем глазами в степи фигурку мальчика.

– И впрямь он, – шептал Виктор Иванович и улыбается. – Вот пострел, глядь, не выдержал.

– Где? Где? – вертит головой Федор, опирается рукой на мое плечо, больно давит вниз.

– Да вон, за бугром, вынырнет. Жди.

Теперь не только Федор, но и я, самый маленький ростом, вижу на вершине далекого бугра движущуюся фигурку.

– Трудно ему идти, – замечает Виктор Иванович. – Глинистое здесь место, оскользнуться можно.

– Да, – едва шевелит губами Смирнов. Он весь в напряжении, не будь нас, бросился бы навстречу мальчику.

Резкий сигнал из-под земли: пора поднимать клеть и приниматься снова за работу.

– Эх, черти, не вовремя! – зло кричит Федор.

Смирнов круто поворачивается, тянет меня за рукав.

– Давай, машинист, – и сам широко шагает к штабелю.

Нас ошеломляет неожиданное поведение Смирнова.

– Да ты что! Петька ведь!

– Паша, какая муха укусила?

– Ну, чего стоим! – сердито торопит нас Смирнов. Он уже с лесиной на плече идет к шурфу.

Мы неохотно расходимся, то и дело оборачиваемся назад, но мальчика не видим – он скрылся в низине. Почему-то обидно за Смирнова, жаль Петьку. Я даже начинаю сомневаться в их дружбе.

Еще до того как мне прийти сюда, они уже были вместе. Первое время я с интересом следил за ними. Однажды спросил Виктора Ивановича:

– Родственники они?

– Кто?

– Ну, Петька этот с нашим Смирновым.

– Нет, что ты? Просто дружат.

И, заметив на моем лице недоумение, рассказал:

– Как-то прибежал Петька на шурф, видит – нет дяди Паши. Говорим ему: заболел, мол, твой друг, дома он. Петька сел на скамью, брови нахмурил – и ни с места, а потом обратился ко мне: «А вы, дядя Витя, были у него?» – «Нет, отвечаю, не был». Он вскочил как ужаленный и так слезно выкрикнул: «Да как вам не стыдно! Может, он помирает, а вам – ничего!» И убежал. А мне и правда неловко стало. После работы с Федором к Смирнову пошли. А он не ждал нас, растерялся. Да и мы не знали, с чего начать. Будто вместе много лет работаем, а друг к другу ходим раз в год по обещанию. Ну потом, конечно, разговорились. Я ему и скажи: «Твой друг нас пристыдил, ему говори спасибо». Он улыбнулся и говорит: «Сына бы мне такого. Жена есть, а детей не нажили. Вот такие дела...»

Но и после этого разговора я не переставал удивляться. Мальчик прибегал ежедневно, и я не замечал, чтобы уходил недовольный, хотя бывали дни, когда Смирнов почти не разговаривал с ним. Да и о чем они могли говорить, что мог интересного поведать Смирнов? Всю жизнь он проработал на шахте, никуда не ездил, окончил всего четыре класса! Он был из тех, чья юность прервалась войной.

Как-то привел Смирнов Петьку ко мне в будку, попросил:

– Дай ему за рукоятку подержаться. – Видя мое удивление, тронул за плечо: – Не бойся, он смышленый.

Я неохотно передал управление лебедкой мальчику. Петька схватился обеими руками за рукоятку и застыл. Глаза сузились, стали пронзительно-острыми, морщинки на лбу углубились, и выглядел Петька старше своих десяти лет. Смирнов стоял рядом, не сводил взгляда с мальчика, глубоко втягивал в себя дым папиросы. Клеть выпорхнула из-под земли, рука сама невольно потянулась к рукоятке, но Петька уже притянул ее к груди и не сразу разжал побелевшие тонкие пальцы. Он выбежал из будки, закричал:

– Поднял! Поднял!

Смирнов, улыбаясь, прижал меня к себе:

– Спасибо, малыш.

И тут я понял, почему ластится к нему Петька. Душа у Смирнова простая, открытая. Но вскоре усомнился. Смирнов при всех разговаривал с мальчиком грубо, резко. Тут не только обидеться, зареветь от злости можно. Петька ушел, склонив голову, а на другой день снова появился, все такой же суетливый, веселый.

Ему никогда не было скучно с нами. Когда мы работали, он сидел в стороне и смотрел, как мы таскаем тяжелые бревна, а когда наступал отдых, радовался больше, чем мы. Петька подбегал к Смирнову, и они уединялись. Мы замечали, как мальчик о чем-то спрашивает Смирнова и тот как бы нехотя отвечает, а если мальчику хотелось потрогать какой-нибудь механизм, Смирнов послушно вставал и шел за ним.

Меня удивляло еще и то, что Петька приходил сюда, на шурф, и только сюда. Я не слышал, чтоб Смирнов пригласил его к себе. Как-то я не выдержал и опросил его об этом. Он посмотрел на меня с удивлением, словно впервые догадался о такой простой возможности, но ничего не сказал, а когда этот же вопрос возник у Виктора Ивановича, пожал плечами:

– У него родители есть. Они любят его. Где уж мне приглашать? Хорошо, что сюда ходит.

Тут у меня родилась мысль: Смирнов просто поддерживает дружбу с Петькой для того, чтобы не обидеть мальчика, и дожидается, когда тот поймет и не станет больше ходить к нему.

Но мальчик ни о чем не догадывался, он прибегал, как всегда, улыбающийся, жизнерадостный.

В последнее время одно печалило Петьку. Он просил, чтобы его сводили вниз, под шурф, но Смирнов отговаривал, находил всякие причины.

– Да покажи ты, – не выдержал Виктор Иванович. – Как бригадир, разрешаю.

– Все в порядке будет. Никто не заметит, – говорил Федор.

– Нельзя ему, – стоял на своем Смирнов.

– Но почему? – спрашивали мы.

– Нельзя, – твердил Смирнов и отходил от нас.

А мальчик был упорен, и отказывать ему становилось все труднее. Мы уже начали подумывать, что Петька когда-нибудь не придет, и тоже с нетерпением стали ждать его. Тогда мы работали молча, о мальчике старались забыть и не напоминать о нем Смирнову.

И вот – это было в пятницу – прибегает мальчик в застиранных брюках, помятом пиджачке, стянутом ученическим ремнем, в замасленной шапке. Серые глаза широко открыты, блестят. Нам сразу полегчало.

– Шахтер ты, брат, настоящий.

– Только бы аккумулятор поменьше, и все сошло бы.

– Не тяжел он тебе, Петя?

– Нет, ничего.

Один Смирнов молчит, мнет в пальцах окурок. С самого утра он такой хмурый. Виктор Иванович спросил:

– Ты, Паша, не прихворнул случаем?

– Нет, – смутился Смирнов и вдруг заговорил о мальчике, чего раньше не делал. После ухода Петьки он обычно замолкал, и если мы говорили о парнишке, о том, какой он подвижный, интересный и любознательный, Смирнов только улыбался, прислушиваясь к нам, и лишь иногда отвечал коротко и глухо, повторяя наши слова: «Да, он хороший».

Смирнов начал не сразу. Сначала посмотрел в степь, потом повернулся к нам, снял каску, достал оттуда папиросы, закурил, шумно выдохнул дым изо рта, заговорил сиплым голосом:

– Вечор к Петьке на дом ходил. Приоделся для этого дела получше, думал, с родителями потолкую – отпустят парнишку под шурф. Ведь пристает он, смотрит так, что жалость берет.

– Ну и как, переговорил? – нетерпеливо спросил Федор.

– Поговорил. Не, застал я их, в город уехали, в гости, а парнишка один не захотел ехать, меня ждал, а сказать не сказал, побоялся, видать. Мне обрадовался, чаем угостил. Посидели мы с ним, а напоследок в слезы: хочу завтра – и все. Я ему: «Родителей, Петя, не предупредили, нехорошо будет». – «Не узнают», – отвечает. А как не узнают? Узнают. Нехорошо получается без согласия старших.

– А мы не старшие? – весело крикнул Федор и ударил по колену Смирнова, повторив уже с задором: – Дети, по-твоему, да? А он молодец, Петька! Настоял на своем. Мы шахтера из него сделаем.

Но Смирнов так и не повеселел.

– Да ты, Паша, не волнуйся. Ни одна газомерщица не заметит, – успокаивает Федор. – Я ребят уже предупредил. Если что, задержат.

Шурф неглубокий – сорок пять метров, семьдесят три ступеньки. Нам их преодолеть ничего не стоит, а каково Петьке! Первым спускается Смирнов, за ним – мальчик, придерживаемый Виктором Ивановичем.

– Ну, счастливо. – И машет им рукой. Потом подсаживается к нам, помедлив, говорит: – Вот думаю я так: к настоящему труду он хочет его привадить. Постепенно, а не наскоком. Ведь не баловство у нас тут. Взрослые бегут, а тут – мальчишка. Поди, этого и боялся Смирнов, а не родителей. Они-то поймут, спасибо скажут...

Мы слушаем Виктора Ивановича и думаем: может быть, и так, здесь не только тяготение одинокого человека к ребенку, а, как выразился бригадир, надо привадить к труду.

А Виктор Иванович продолжает:

– И верит ему Петька, на грубость не обижается, словно чует сердцем, что жизнь-то у Смирнова прошла в колдобинах. Ребенок – он всегда чуткий. Помнишь, Федор, мальчик плакал, в футбол не взяли играть? Прошли мы и только посмотрели, а Смирнов остановился, взял с собой, уговаривал: «У нас лучше, у нас тебе понравится». И правда, понравилось Петьке, ходит...

Через полчаса Смирнов и Петька возвращаются. Мальчик закрывает лицо от света пыльными ладонями, оно в угольной пыли, с темными полосками от пота. Лишь глаза блестят сильнее, чем прежде. Он просит у нас зеркальце, но зеркальца нет. Мальчик вздыхает и долго не соглашается вымыть лицо и руки.

Прошло часа полтора, как счастливый Петька убежал домой. Уже кончаем загружать последнюю клеть, когда Федор останавливает нас:

– Ребята, смотри, какое чудо плывет!

Смотрим в степь и видим быстро приближающуюся женщину. Низенькая, в короткой юбчонке, она издали кажется нам девчонкой. Вот она появляется возле будки, и мы признаем в ней Петькину мать.

– Кто у вас старший? – спрашивает она, вытирая уголком платка пот с подбородка.

– Что случилось? – подается к ней побледневший Смирнов.

– Ты мальчишку водил в шахту?

– Я.

Женщина выпрямляется, оглядывает Смирнова и вдруг обиженно начинает кричать не вяжущимся с ее маленькой фигурой резким голосом:

– Седой наполовину, а ума не нажил! Зачем страсти божий мальчишке показываешь? Разумеешь ты или нет? Ишь чего выдумал – к шахте Петьку приучать! Не будет этого! Не будет этого, никогда не будет! От школы отобьется, начнет здесь пропадать. Как ты, спину потом горбатить под этим лесом пойдет!

– Он умный, – растерянно отвечает Смирнов и вызывает новую, еще более яростную вспышку.

– А ты хочешь, чтоб он у меня глупым был? Изувечить его хочешь? Не дам! Я управу найду!

Качаясь, как от тяжести, Смирнов проходит мимо женщины, скрывается в будке, а та кричит вслед:

– А, стыдно стало! Да тебя в тюрьму посадить мало, да!

– Молода, а зла, видать, – цедит сквозь зубы Федор.

– Чего ты городишь? – прерывает ее Виктор Иванович. – Обидела человека, эх ты... Парнишка ему как сын родной.

– Вот тоже отец нашелся! У него свой есть, жив еще!

– Эх! – сокрушенно машет рукой Виктор Иванович.

И это «эх» действует на женщину отрезвляюще. Она как бы оседает и уже не кричит, а говорит, опустив руки на бревна, словно придерживается:

– Зачем же без разрешения? Напугалась ведь я. Пытала его, где был, а он молчит. Уж мальчишки сказали: «На шурф бегал».

Федор подбегает к ней.

– Мать, да ты не бойся. Мы из него шахтера сделаем, сильного, настоящего.

– Бревна таскать! – охает женщина.

– Почему бревна? – удивляется Федор. – Механизмами управлять будет. К его времени шурф как память останется, редкость музейная. Поняла?

– Ишь какой прыткий! – обижается женщина. – Не верю я вам.

– Не веришь, потому и за мальчишку боишься, – вставляет свое слово бригадир. – А ты поверь. В наше время главное – поверить.

– Выгородить его хотите. – Она кивает в сторону будки. – Виноват он, и вы виноваты! Не верю я вам.

– Ты себе не веришь, ты мальчишке поверь...

– Ой, какие воспитатели нашлись! Да подите вы... – она отрывает руки от бревен и быстро уходит от нас в степь.

Спохватываемся поздно. Я кричу:

– Петьку отпустите к нам! Хорошо?

Она не оборачивается, не слышит моих слов. И непонятно, простила она нас или нет, поняла ли... Мы так и объясняем Смирнову, когда он выходит из будки, но он отвечает одно:

– Я слышал.

«Тоже не верит», – с обидою думаю я и снова смотрю в степь, но женщины уже не видать.

Это было две недели назад. Мальчик больше не приходил. Неделю мы ждали его, а там дела и заботы оттолкнули мысль о Петьке в сторону, и мы примирились с тем, что мальчику навсегда заказана сюда дорога. Значит, не зря не поверил Смирнов, прав оказался, и, наверно, потому никто не решался сказать, чтоб он сходил к родителям Петьки. Смирнов подолгу молчал, часто отдыхая, сидел лицом к шоссе и о чем-то думал. Его состояние отражалось и на нас. Прав был Федор, когда говорил: «Скучно». А тут, как назло, испортилась погода.

И вот с каждой минутой все ближе и ближе к нам Петька. Он торопится, скользит по мокрой траве. А мы, вместо того, чтобы встретить его как подобает, принимаемся за работу, начинаем таскать ставший более тяжелым и скользким лес.

Я ищу поддержки у Виктора Ивановича, у Федора, но они молчат. А Смирнов уже ведет счет:

– ...Пять... Восемь... Одиннадцать...

Впервые хочется, чтоб он замолчал.

Мы кружимся по замкнутому пути – от штабеля к клети, от клети к штабелю, все быстрее и быстрее. А мальчик приближается. Я слежу за Смирновым и не сразу замечаю, что он не такой, как всегда. Усталости в нем не чувствуется. Он ловко подбрасывает на плечо грузное бревно, легко, молодцевато шагает с ним, ничуть не пригибаясь, а твердый, спокойный. Я невольно подчиняюсь ритму его движений, а потом мне уже кажется, что он движет всеми нами, как добрый рулевой, и мы только успеваем за ним идти. Пот застилает глаза, уже дышишь неровно, но стоит Смирнову пройти рядом, как снова приободряешься, и бревно само летит на плечо, и дорогу до клети преодолеваешь незаметно. А мальчик где-то совсем рядом.

– Всё! – это голос Смирнова.

– Всё! Всё! – эхом докатывается до меня, и я тоже повторяю, и кто-то еще подхватывает, тонко и весело: – Всё!

Оглядываюсь – у будки стоит Петька и улыбается.

Мы подходим к нему, здороваемся. Мальчик бережно кладет холодную ладонь в наши разгоряченные смолистые руки, говорит:

– Ой, какие липучие!

Смирнов садится на скамью, мучительно долго отыскивает что-то во внутреннем кармане, наконец вытаскивает маленький сверток, посеревший от пыли, разворачивает его, и мы видим черную статуэтку металлурга, смотрящего из-под руки.

– Это для тебя, Петя, гостинец берег. Шахтера хотел, да не выдумали, знать, еще их. Но ничего, и этот подойдет. Бери. – И улыбается впервые за долгое время.

Крупные капли дождя громко ударяют о землю, и тотчас налетает упругий порыв ветра, словно внезапно в густом саду зашумели деревья.

– Вот и дождь, – говорит Виктор Иванович. – В будку все!

Пока устраиваемся поудобнее в тесной, полутемной будке, дождь уже разгулялся. В проем двери видно, как пенятся и пузырятся лужи, как с глинистого бугра растекаются, стремясь в низину, мутные ручьи. Будоражащий шум пробужденной природы не может заглушить тонкого голоса мальчика, устроившегося между колен Смирнова.

– Мамка не хотела пускать, в деревню увезла. Я там скучал без вас. А вернулись – сказала: иди. Только боялась, как бы дождь не застал. А я вот успел.

– Мы тоже успели.

– Это хорошо.

А дождь уже идет неравномерно. Он то ослабевает, то усиливается, и чувствуется, что скоро он кончится и уйдет дальше, к городу.

1972 г.