Текст книги "Северный ветер"
Автор книги: Виктор Астафьев
Соавторы: Петр Краснов,Иван Уханов,Владимир Турунтаев,Виктор Стариков,Эльза Бадьева,Михаил Аношкин,Зоя Прокопьева,Виктор Потанин,Николай Воронов,Станислав Мелешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Эльза Бадьева
ПОРТРЕТ НА СОЛНЕЧНОЙ СТОРОНЕ
СОВЕСТЬ ТРЕБУЕТЕго звали Григорий. Григорий Руденко. Веселый, бедовый парень с нездешними серо-зелеными глазами, озорными, насмешливыми. Казалось, глаза эти не умеют ни грустить, ни сердиться, и только Марийка знала, как мгновенно могут они выцветать, гаснуть под нарочито равнодушным ее взглядом.
Он любил эту шуструю черноглазую девчонку – дочь старого плотника Степана Кравчука. Для нее воровал в церковном саду груши, из-за нее подрался с местным сердцеедом Петром Спасским, о ней писал украдкой стихи. А когда решился на свой первый в жизни самостоятельный шаг, к ней одной пришел посоветоваться. Пришел вечером, когда старый Кравчук был дома. Степенно, как солидный, уважающий себя человек, поздоровался со всеми и почтительно попросил хозяина:
– Мне бы вашу дочь... для серьезного разговора.
Марийка покраснела и, отвернувшись, закрыла лицо передником.
Григорий стоял у порога, решительный и серьезный, мял в руке новенькую, с лакированным козырьком фуражку и выжидающе смотрел то на Марийку, то на ее отца. Кравчук спрятал в усах веселую ухмылку, деловито сказал дочери:
– Ждет тебя человек... Ступай. Только передник-то не забудь снять.
Марийка не знала еще, как это объясняются в любви. Не знала, как «предлагают руку и сердце». Но в ее представлении жених всегда выглядел серьезным и степенным, точь-в-точь таким, каким на этот раз предстал перед отцом Григорий. Она сняла передник, накинула на плечи шубейку. Испуганная, смущенная, вышла следом за Григорием на улицу. Через заснеженные огороды спустились к реке, остановились возле перил на скрипучем дощатом мостике, и Григорий сказал:
– Думаю я, Марийка, самостоятельную жизнь начать.
У нее часто забилось сердце.
– С отцом своим еще не советовался, хочу знать, что ты скажешь.
Григорий взял Марийку за руку, и она не отшатнулась, не отодвинулась от него, только насторожилась и с каким-то радостным испугом ждала, что скажет Григорий дальше. Она подумала даже: а что скажет сама? Что ответит? Наверно, совсем не ответит. Ведь она, Марийка, не знает еще, любит ли Григория.
Низко мела по застывшей реке сухая снежная поземка, далеко за продрогшей рощицей догорали слабые отсветы зимней зарницы. Григорий заглянул Марийке в глаза и сказал:
– Ты ведь, конечно, знаешь, что́ там, на Урале, затевается. У горы Магнитной...
Это было так неожиданно, что Марийка отняла руку и отступила на шаг.
– Ты что, – по-своему истолковал ее удивление Григорий. – Не слыхала?
И он торопливо, горячо стал объяснять, что еще в восемнадцатом году на заседании Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин говорил об огромных рудных богатствах Урала, и в первую очередь горы Магнитной. Об использовании этих богатств. Конечно, в те годы только планировать можно было. Не до строительства... Знай лишь от белой сволочи отбивайся...
Григорий говорил это серьезно и деловито. Таким, как сегодня, Марийка никогда прежде не видела его. Она всегда считала Григория своим сверстником, а он будто намного старше. Всегда болтала с ним о веселых пустяках, а его занимают, оказывается, такие проблемы... И ей стало стыдно своего недавнего желания услышать от Григория ласковые слова.
– Ну, а теперь – сама знаешь... – на этот раз он покосился на нее с неуверенностью, – решение ЦК партии есть. О строительстве комбината.
Да, Марийка знала. Слышала от отца. Но ведь Урал – это так далеко от Украины! Там будут строить заводы, добывать железо из какой-то Магнитной горы... При чем здесь Григорий, при чем она? И, будто угадывая ее мысли, Григорий коротко закончил свой длинный и особенный разговор:
– Решил я туда поехать. На строительство. Совесть требует.
Он сказал это так твердо, что Марийка поняла: решил.
И не советуется он с ней, а просто делится. Просто хочет, чтоб знала об этом его решении.
– В райком заявление отнес. Может, через неделю уезжать, – спокойно добавил Григорий.
Через неделю он действительно уехал. И не один, а во главе целой компании сельских хлопцев, среди которых был даже Петр Спасский. Последние дни перед отъездом все они держались вместе. Измозолили географическую карту, выучили наизусть города и станции, которые предстояло проезжать. Из рассказов, из книг набрались знаний об Урале. Больше того, еще не уехав из родного села, они, казалось, полюбили далекий холодный край, куда прежде ссылали каторжников и куда никто не уезжал по доброй воле.
На вокзале Григорий у всех на виду поцеловал Марийку и громко предупредил:
– Построим город – за тобой приеду. Так и знай!
ГОДЫ, СОБЫТИЯСтали приходить письма. С дороги, со штемпелем далеких станций и городов. И наконец с места. С места письма шли бесконечно долго. И особенно тщательно был выведен на них обратный адрес: «Уральская область, Магнитострой...»
Марийка нетерпеливо раскрывала треугольники, торопливо прочитывала густо исписанные листы, прятала их в книжках на этажерке, потом доставала, перечитывала, прятала снова. Это были даже не письма, а, скорее, странички из дневника. И рассказывали они о событиях так подробно, что Марийка будто сама видела людей, о которых шла речь, видела небо, под которым они живут, землю, на которой строят крупнейший в стране комбинат. И если бы даже не читала в газетах, она не упустила бы ни одного события из тех, что происходили на стройке в первые годы.
1929 год, март.
...Степь. Угрюмая, холодная, бескрайняя. 145 километров от последней железнодорожной станции. Оседает потемневший мартовский снег, тает под тусклым, невеселым солнцем, смешивается с рыжей глинистой грязью. Бездорожье...
И по этому бездорожью, по этой неприветливой степи идут люди, тянутся подводы. Стонет недобрый ветер, угрюмо вздымаются над степью голые, безлесые горы. К подножию одной из них – самой мрачной и самой большой – днем и ночью стекаются со всех сторон люди. Русские, киргизы, татары, казахи, украинцы... С Дона, с Днепра, с Кубани, с привольной и полноводной Волги. Выгружают с разбитых дальней дорогой телег и местных уральских тарантасов полотняные палатки, по-хозяйски осматриваются.
Да, невесело.
Григорий выбирает для палатки место повыше, натыкается на тяжелые, осклизлые от талого снега глыбы – не то камни, не то огромные комья земли. Чуть не падает и со злостью пинает край глыбы тупым носком сапога.
– У, черт!..
Подходит Венька Чуйков – новый дружок Григория, рыжий разбитной парнишка.
Приседает на корточки и чуть слышно, благоговейно произносит:
– Смотри-ка! Руда...
Григорий тоже наклоняется. В изломе глыба тусклого, пепельного отлива, с крохотными зернами кварца.
– Окисленная... – как завороженный шепчет Венька. – И на самой земле. Богатство-то какое!..
Он тагильчанин, потомственный металлург. И отец и дед работали на старом демидовском заводе, а сам Венька полтора года был подручным сталевара, так что по части металлургии он для Григория авторитет.
И Григорий проникается еще большим уважением к земле, на которой стоит, к хмурой горе Магнитной, так неприветливо встретившей новоселов.
1929 год, май.
...У подножия горы Магнитной вырастает палаточный городок. Строители расчищают площадки, роют котлованы, сколачивают бараки-времянки. От станции Карталы тянут к Магнитке железную дорогу, а пока 145 километров бездорожья все еще «отделяют строителей от мира». Подводы идут медленно, застревают в грязи и не успевают подвозить инструменты, материалы, продовольствие.
А потом приходит в палаточный городок весна. Приветливее выглядят под ласковым солнцем унылые горы, буйной зеленью одевается степь. Длиннее становятся дни, больше успевают строители сделать дотемна. Приходит к новоселам лирическое настроение, и по вечерам слышит бескрайняя степь привезенные сюда со всей страны песни. На тридцати шести языках.
Григорий слушает их и думает о Марийке, при свете керосиновой лампы пишет ей длинные письма. А иногда уходит с Венькой и Абдуллой Аламовым – колхозным пастухом из-под Казани – через степь, через мелкий, похожий на ручей Урал в старую казачью станицу Магнитную. Там любят старики рассказывать хлопцам о давних временах, когда по царскому указу переселили сюда казаков из далеких придонских степей и велели строить крепость, которая охраняла бы оренбургскую пограничную линию.
Казаки приехали с семьями, обосновались и полтора века враждовали с местными белорецкими мужиками, работавшими под горой. Летом те долбили кайлами руду, ссыпали в кучи, зимой везли санными обозами за сто верст, к заводу. Казаки же считали, что гора на их земле, и не разрешали вывозить руду, хотя сами ею не пользовались. Избивали возчиков, опрокидывали сани... И только когда прибывало из Белорецка заводское начальство, когда выкатывали казакам бочку водки и подносили коменданту крепости подарки, конфликт улаживался. До другого раза.
...Григорий, Венька и Абдулла сидят где-нибудь на завалинке добротного высокого пятистенка, смотрят, как разгорается и притухает в темноте тяжелая казацкая трубка, и слушают о походе Пугачева, о том, как брал он в 1774 году крепость Магнитную и как на Белорецком заводе работные люди отливали для пугачевского войска пушки. Железо для этих пушек выплавлялось, между прочим, из руды Магнитной.
Григорий старается представить себе этот Белорецкий завод с одной маленькой домной, с тесовым забором вокруг дымных цехов, и не может. Другая картина занимает воображение. Просторные, светлые корпуса... Высокие, чуть не под облака трубы... Умные, сильные машины... Переплетения подъездных путей... И – город! Настоящий большой город на месте этой бескрайней степи. С прочными каменными зданиями, красивыми улицами, площадями, бульварами.
Парни возвращаются домой и по дороге наперебой мечтают. Абдулла закатывает до колен штанины, заходит в прохладный мелководный Урал, сыплет татарской скороговоркой:
– Кто-нибудь потом меня не поверит, что по Урал пешком бегал. Кто-нибудь потом от один берег на другой на пароход плыть будет.
– Почему «кто-нибудь»? – поправляет Григорий. – Мы же сами и не поверим.
Проходят брод, натягивают сапоги и продолжают мечтать:
– Сейчас вроде по комбинату уже идем.
– Нет, по городу. Комбинат правее будет.
Хмурая, голая, лежит под черным небом уральская степь, а ребята видят в этой степи огни будущего комбината, зарева над гигантскими домнами. В мертвой, застывшей тишине слышат дыхание машин, гул мартенов... Больше того, они слышат шелест листьев на тех деревьях, которые будут расти вдоль широких и стремительных улиц нового города...
1929 год, сентябрь.
...Жители палаточного городка строят к зиме бараки. Строят быстро, но живут по-прежнему в палатках, потому что со всей страны прибывает пополнение энтузиастов и гостеприимные «старожилы» отдают бараки новоселам.
Григорий, Венька, Петр Спасский и Абдулла Аламов вот уже шестой месяц живут в одной палатке. Спят по двое на одних нарах, едят по двое из одного солдатского котелка. Сегодня они должны были переселяться в барак, который выстроили вместе с бригадой плотников. Еще вставляли стекла и навешивали двери, когда Петр перетащил в крайнюю комнату (подальше от кухни!) все их нехитрые пожитки. Но в этот день приехали волжане-каменщики...
Встретили каменщиков, как и других, по-деловому. Наскоро пожали им руки, дали работу. Разную, непривычную, так как кладка еще не велась. Густо, как солдат в казармы, расселили в четырех «резервных» комнатах этого самого барака. И все-таки на всех места не хватило. Пятеро новичков топтались в коридоре, сидели на стружках, опилках, еще не убранных строителями.
Григорий постоял возле них, поговорил, покурил с ними, потом пошептался с Венькой и подвел новоселов к своей комнате:
– Устраивайтесь...
Он открыл только что навешенную дверь и нос к носу столкнулся с улыбающимся Петром. Увидев за спиной Григория компанию вновь прибывших парней с котомками и чемоданами, Петр перестал улыбаться. Зло, грубо спросил:
– Куда это? На готовенькое?..
Парни попятились, а Петр тоном победителя прокричал им вдогонку:
– Ишь, понаехали!.. А где спервоначалу-то были? Голубчики...
Григорий закрыл дверь, шагнул к Петру, взял за грудки и, ни слова не говоря, тряхнул его. Потом молча собрал вещи всех четырех и отнес обратно в палатку.
Когда Петр полез вечером на нары, Григорий, не говоря ни слова, поднялся, перешел к Веньке и Абдулле, и они стали спать втроем на одних нарах.
1930 год, март.
Закончено строительство железнодорожной ветки Карталы – Магнитогорск. В степь, где год назад паслись табуны диких лошадей, приходит первый поезд. Собственно, это уже не степь, а гигантская строительная площадка. Первый поезд встречают не только строители. На лошадях, на волах, на верблюдах приезжают посмотреть на невиданное зрелище жители далеких башкирских аулов и казачьих станиц. Многие видят паровоз впервые и шарахаются от его пронзительного гудка. С этой минуты, не переставая, стучат по новым рельсам колеса, идут на стройку поезда, груженные лесом, конструкциями, оборудованием. С этой минуты ленивей и раздражительней становится Петр Спасский. Ребята замечают, каким лихорадочным взглядом смотрит он иногда на убегающий из Магнитки стальной путь, с какой завистью провожает глазами порожняк.
1930 год, май.
Снова приходит весна и на этот раз застает Григория, Веньку, Абдуллу и Петра в теплой, сухой комнатушке обжитого уже барака. Все они по-прежнему много работают. Григорий по-прежнему пишет Марийке длинные письма и прикидывает в уме, когда наконец можно будет съездить на родину. Всего на три дня. За ней, за Марийкой. Венька просвещает Абдуллу в области металлургии, а Петр откровенно ненавидит неустроенную барачную жизнь, черновую работу, фанатиков-строителей. Если бы не было стыдно перед Григорием, он давно бы уехал. Ушел бы пешком по бездорожью, когда еще не ходили поезда, когда первая железнодорожная станция была еще в 145 километрах отсюда.
Он возвращается с работы усталый, раскисший, злой, жалуется на несправедливость мастера, на твердый грунт (лопату сломаешь!), на то, что по утрам заморозки, а днем жара, что он сдохнет от цинги, потому что нет здесь ни фруктов, ни овощей.
Венька хватает кепку и уходит из дому. Петр продолжает ныть, и Григорий не выдерживает. Распахивает настежь окно, подталкивает упирающегося Петра и кричит:
– Хлюпик! Слюнтяй! Смотри, паразит, что делается!
За окном – стройка.
Зияют гигантские котлованы, поднимаются к небу остовы будущих цехов, растут корпуса первых двух домен.
Снуют машины, подводы, трудятся десятки тысяч людей.
Петр отстраняется, осторожно, неумело оправдывается:
– Я ведь с Украины. Тоскую здесь. Не могу...
– А я, по-твоему, откуда? – взрывается Григорий. – Здесь родился? Я, думаешь, не тоскую? Яблоневые сады по ночам снятся. За кринку парного молока, кажется, душу б отдал... Только – ни черта! Пусть яблоневые сады здесь цветут!
Петр отступает в угол, смотрит оттуда злыми холодными глазами и говорит упрямо, ненавидяще:
– Сказки! Такой собачьей житухе конца-краю не будет.
Григорий, как и Венька, тоже хватается за кепку, но у порога резко поворачивается:
– Уезжай! Проваливай!.. Чтоб духу твоего здесь больше не было. Увижу еще – за себя не ручаюсь...
И Петр уходит. Садится вечером на товарняк и воровски удирает.
Григорий, Венька и Абдулла сжигают оставшиеся от Петра сентиментальные открыточки, розовый шарф и галоши, начисто выметают пол и остаются втроем.
Они романтики, эти три парня, сыновья разных народов одной великой страны. Как, впрочем, и все другие в палаточном городке, в Новой Магнитке. Они романтики и... землекопы... До кровавых мозолей стирают себе ладони на рытье котлованов и траншей. Обливаются потом в жару, когда рыжей, словно Венькины волосы, становится выжженная солнцем степь, когда трещинами покрывается земля и до узкого ручья пересыхает Урал.
Промерзают до костей, когда рушатся от бешеного ветра строительные леса, а термометр показывает сорок градусов. Но они счастливы, эти романтики-землекопы. Потому что умеют не только мечтать, – умеют здорово драться за свои мечты и – выходить победителями.
1931 год, март-апрель.
Под руками Григория, Веньки, Абдуллы и еще тысяч таких, как они, плотина вырастает за 155 дней, и первый же паводок высоко поднимает воду. Она заливает старую крепость, прячет глубоко на дне огромного водоема то мелкое удобное место, где три мечтателя несколькими шагами переходили Урал вброд.
1931 год, 5 июля.
Собирается многочисленный митинг строителей. Гремит музыка, полощутся по ветру знамена. Торжественно зачитывается акт о закладке города Магнитогорска. Этот исторический документ зарывают на дне котлована, приготовленного под фундамент первого дома.
И среди тех, кому выпала эта честь, – Абдулла и Григорий.
1932 год, 1 февраля.
В Москве на трибуну 17-й партийной конференции поднимается Михаил Иванович Калинин и читает телеграмму: «...в 9 часов 30 минут вечера получен первый чугун магнитогорской домны № 1...»
Зал встает, и овациям нет конца. Задута крупнейшая в Союзе и Европе доменная печь!
А у горы Магнитной идет строительство следующих домен, мартеновских печей, рудообогатительных фабрик.
Монтируются прокатные станы, разливочные машины. Через строительные леса проступают контуры будущего города.
МЕЧТЫ ОСТАЮТСЯ ЖИТЬЗемлекопы-мечтатели роют траншеи под кабель высокого напряжения. Абдулла в широкополой войлочной шляпе, какие носят горновые. Узенькие жгучие глаза его искрятся безудержной радостью, потому что завтра он уходит на домну. Приехали из Донбасса комсомольцы-доменщики, берут его в свою бригаду. Жалко оставлять друзей, но ничего не поделаешь. Надо.
Венька вскидывает лопату ритмично, сосредоточенно. Выцветшая кепчонка чуть держится на затылке, огненно-рыжие вихры прилипли ко лбу, и кажется, вот-вот загорится от них мятый козырек, вспыхнут Венькины смешно торчащие уши. А Григорий стоит на земляном валу без шапки, в расстегнутой телогрейке и смотрит на чуть заметное при ярком солнце зарево над мартеном. Там выдают плавку, там он мечтает работать сталеваром. Уйдет Абдулла в доменный, а он попросится в мартеновский. Венька и Абдулла знают об этом его решении и вполне одобряют.
Только вот Венька... Он собирается в свой Тагил, потому что и там начинается строительство металлургического гиганта. И там нужны рабочие руки, а тем более испытанные.
Григорий стоит на земляном валу, вытирает рукавом потный лоб и чувствует, что голова начинает кружиться, в горле пересыхает и нестерпимо хочется пить. Он берет лопату, спускается в траншею и через силу работает до конца смены. А вечером в общежитии Абдулла щурит и без того узкие щелки-глаза и просит: «Почитай давай... Как там дальше?»
Григорий достает из-под подушки зачитанный томик Пушкина и раскрывает на той странице, где остановились вчера.
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо, звезды блещут...
Он закрывает книгу и говорит Абдулле, что звезды на Украине крупные и как будто ближе. И что, если смотреть с реки, над Марийкиной хатой всегда зажигается звезда самая красивая. И сама Марийка красивая... Он, Григорий, пожалуй, не пойдет завтра на траншею, а поедет за ней. Сколько можно в разлуке? Если привезет ее, может, и комнату получит. Надо только, чтобы Марийка взяла с собой яблони из сада... Чтобы в окно комнаты смотрелись их ветки... А Венька, наверно, уже удрал в свой Тагил, и Абдулла, возможно, пошел провожать его...
– Что ты, Гриша? – вскакивает с постели Абдулла. – Опомнись!
Григорий роняет томик Пушкина и, придерживаемый Абдуллой, падает на кровать. Он в бреду. Мечется, просит пить. На лбу крупным бисером пот, светлые глаза безучастны.
Приходит Венька; Абдулла оставляет его у постели и бежит за доктором. Оказывается, у Григория двустороннее воспаление легких.
Две недели назад паводком прорвало плотину, и среди ночи подняли по тревоге всех коммунистов стройки. Услышав в коридоре топот, взволнованные голоса, Григорий разбудил Абдуллу и Веньку, они быстро оделись и, узнав, в чем дело, побежали к плотине. По дороге стучали в окна бараков, где жили знакомые ребята, и кричали через двойные стекла: «Комсомольцы! На плотину! Авария!»
Кто-то из снабженцев уже подвез к месту аварии ворох высоких резиновых сапог и раздавал рабочим. Абдулле не хватило. Тогда Григорий отдал ему свои и, заметив, что тот колеблется, торопливо крикнул:
– Надевай! Немедленно надевай! У меня свои выдюжат... Абдулла скинул тогда брезентовые ботинки, а Григорий повыше натянул свои стоптанные кирзовые сапоги. В эту ночь коммунисты и комсомольцы остановили взбунтовавшийся Урал, вновь обуздали его и предотвратили катастрофу.
Только теперь ребята припоминают, как натужно кашлял Григорий после той памятной ночи, как отмахивался от медсестры из здравпункта. Теперь болезнь будто сводила счеты с горячим и неуемным парнем.
Венька и Абдулла поочередно дежурят у постели больного. Врачи делают все, что в их силах. Когда Григорию становится легче, он расспрашивает Абдуллу о новой работе. Советует ближе сойтись с ребятами, которые неделю назад по комсомольским путевкам приехали из Донбасса и теперь хозяйничают на первой домне. С трудом приподнимаясь на локте, говорит Абдулле:
– Знаешь, это такие парни... Аккурат для нашего города. – И опять бредит, и опять зовет Марийку, говорит ей о яблонях, домнах и... о любви.
...Она приехала, когда Григория уже схоронили. Пришла с Абдуллой и Венькой на могильный холмик, упала грудью на шаткую деревянную изгородь и забилась в горьких беззвучных рыданиях. Парни отошли в сторону. Молчали, курили и, только когда стало темнеть, осторожно взяли девушку под руки. Марийка не вырывалась, не голосила. Покорно шла между ними, бледная, обессиленная, несчастная. У нее сами собой ссутулились плечи, словно давила на них какая-то непосильная тяжесть. Сами собой потухли в глазах веселые лукавые искорки, и все желания исчезли. И то, что раньше представлялось важным, потеряло значение.
Оказалось, что все на свете было у нее связано с Григорием. Она жила в украинской деревушке, чтобы он приехал и увез ее; шила красивые платья, чтобы ему было приятно увидеть ее нарядной; ходила за десять километров в школу, чтобы выучиться и устроиться на работу в городе, где будет жить с Григорием. Она читала книги и в письмах рассказывала о них Григорию. Она становилась добрее, решительнее, потому что Григорий – ее Григорий! – был щедрым и смелым.
Марийка временно осталась жить в комнате, где по-прежнему стояли три железные койки, на трех грубо сколоченных тумбочках лежали стопки книг и где из трех рабочих спецовок теперь только две снимались с гвоздя по утрам, а третья – прожженная у локтя, с обломанной верхней пуговицей и последним Марийкиным письмом в кармане – оставалась висеть весь день, словно бы терпеливо дожидалась хозяина.
Днем Марийка уходила на кладбище, вечером забивалась под одеяло и не то плакала, не то думала, не то вспоминала. Ребята приносили ей из рабочей столовой черствые пряники и холодные котлеты. Пробовали утешать, но Марийка отмалчивалась. Пробовали развлекать – отворачивалась к стене и с головой закрывалась одеялом.
В начале третьей недели, когда Марийка, как обычно, с утра собиралась на кладбище, Венька решительно встал в дверях и загородил ей дорогу. Девушка подняла на него грустные и тревожные глаза и остановилась. Он выдержал полный скрытого страдания ее взгляд, хмуро сказал:
– Хватит! Не ходи больше. Пока не ходи.
Марийка всхлипнула, уткнулась лицом Веньке в плечо. Он погладил ее по голове, и Марийка не совладала с собой: громко, горько заплакала. Венька дождался, когда она успокоится, усадил на кровать, сел рядом и осторожно спросил:
– Может... помочь надо чем? Может, обратно ехать одной трудно, так я мог бы тебя до Челябинска проводить. По пути... В Тагил еду.
Марийка не подняла больше глаз, только выпрямилась вся и сказала:
– Не надо. Меня теперь здесь... земля держит. Помогите лучше работу найти. Пусть даже очень трудную.
Все это рассказал мне в поезде Петр Андреевич, попутчик от Москвы до Челябинска. Он говорил, увлекаясь, волнуясь, словно заново переживал события далеких лет. Было ясно, что это не посторонний свидетель случившегося и не любитель пересказывать услышанное из чужих уст. Он гордился людьми, о которых говорил. Он любит их...
Меня заинтересовала дальнейшая судьба Марийки, Веньки и Абдуллы. Но Петр Андреевич покачал головой, виновато улыбнулся:
– Не знаю. Не видел с тех пор. Только вот... в сердце остались.
Я поняла, что какую-то часть своей жизни он прошел рядом с этими людьми. Отведал одного с ними горя, пережил одни трудности и если был тогда счастлив, то тем же счастьем, что они.
Мы простились на Челябинском вокзале. Петр Андреевич проводил меня до вагона только что поданного состава, посмотрел на табличку «Челябинск – Магнитогорск» и откровенно признался:
– Завидую я вам.
Помолчал. Отвел глаза, глухо, будто самому себе, сказал:
– Чем дальше от молодости, тем она дороже. И чем больше повидаешь в жизни, тем вернее оценишь бескорыстную дружбу.
С отчаянием человека, казнящего самого себя излишним откровением, добавил:
– Виноват я перед старыми друзьями. Уехал тогда... На их письма даже ответа не написал.
Петр Андреевич торопливо достал папиросу. Зажигая, сломал несколько спичек, жадно закурил. Потом резко выпрямился, будто стряхнул с себя тяжелый груз непрощенной вины, поборол волнение.
– Кланяйтесь от меня Магнитогорску. – Повернулся и быстро отошел от вагона.
