Текст книги "Тайны смерти русских писателей"

Автор книги: Виктор Еремин

Отвечая на эти вопросы, прежде всего подчеркну: Николай I заслуженно входит в немногочисленный ряд выдающихся государственников, кто создавал и хранил ту Россию, которую в XX в. мы развалили – вначале в незначительной степени большевики, а окончательно и бесповоротно разодрали страну на националистические ошметки во имя личной наживы нынешние буржуазные демократы и прежде всех обслуживающая их либеральная интеллигенция. Спрашивается, кому, как не государственнику, сознающему свою ответственность перед возглавляемым им народом, давать оценку творчеству современного ему писателя с позиций созидательной ценности произведений этого писателя для духовного укрепления российского общества? Тем более что оценка эта была дана в частном письме, дана честно, четко, с разъяснением позиций и со знанием дела.

Еще комичнее выглядят рассуждения критиков о нравственном и безнравственном, если учесть, что в XVIII – первой половине XIX в. в этих понятиях доминировали прежде всего вера в Бога, верность государю и долг перед Отечеством. Все прочее, в том числе и интимная жизнь человека, были вторичны и относились скорее к области бытовой морали. И «Герой нашего времени», и в еще большей степени «Демон» для своей эпохи были произведениями аморальными (о «Маскараде» вообще умолчим), они только подтверждали, что сокрытие Михаилом Юрьевичем от начальства факта дуэли с Барантом случилось не по вине молодого легкомыслия или из-за правомерных опасений офицера за свое будущее, но в первую очередь по причине злостной, глубоко укоренившейся в Лермонтове безнравственности в целом.

И здесь мы подходим к главному, напрямую Николаем I не сказанному, но буквально сквозящему в каждой строке его письма. Помните, В. И. Ленин назвал роман «Анна Каренина» зеркалом русской революции? Он имел в виду, что в романе как нельзя ярче вырисовалась картина всепоглощающего нравственного разложения отечественной аристократии, дворянства и интеллигенции в целом, а это неизбежно вело к единственному исходу – к народной революции. Но виновен ли был в этом лично Лев Толстой? То, что писатель сам был частью этой аристократии и этой интеллигенции и нес в себе все пороки современного ему общества, вовсе не означает, что он не имел права хотя бы косвенно признать неизбежность великой смуты (им же в числе многих прочих спровоцированной). К тому же Лев Толстой создавал свой шедевр уже на завершающем этапе существования императорской России, в преддверии катастрофы.

Но первым романом – зеркалом русской революции – бесспорно следует признать «Героя нашего времени»! Это был роман-предчувствие, роман-сирена о том, что разложение правящей элиты России принимает катастрофический, необратимый характер. При этом Лермонтов неотвратимо был частью этой порочной элиты общества, и требовать от него иного подхода в своих творениях никто не имеет права. Недаром поэт в предисловии к роману сказал: «… Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека; это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии…» Точно так же и теми же пороками был болен и сам Лермонтов – родное дитя своей общественной среды. Более того, восторг читателей – современников писателя по поводу лермонтовского романа во многом является свидетельством всеохватывающей деградации и морального разложения правящего класса России уже в 1840-х гг.!

Император же, как государственник, неизбежно требовал от творца не творчества, а агиток за нравственность! И это тоже следует понять и не осуждать. Здесь мы опять же приведем пример из истории Древнего Рима – трагедия Октавиана Августа, боровшегося за нравственность аристократии во имя спасения этой же аристократии: борьба эта потерпела сокрушительное поражение, и Рим в конце концов пал, преданный и загубленный собственными аристократами.

Интуитивно Николай I уловил подспудный смысл «Героя нашего времени», но одновременно почувствовал собственное бессилие перед надвигавшейся развязкой, тщетность своих попыток противостоять ей… А потому автор романа стал для императора знаковой фигурой его могущественного бессилия перед грядущим. Вскоре Крымская война подтвердила правоту Лермонтова.

Уже после гибели поэта мнение Николая I о «Герое нашего времени» и Лермонтове поддержала его старшая сестра, герцогиня Веймарская Мария Павловна[209]209
  Мария Павловна (1786–1859) – дочь Павла I и Марии Федоровны-старшей, супруга великого герцога Карла Фридриха Саксен-Веймар-Эйзенахского; знаменитая меценатка и покровительница Гете в последние годы его жизни.


[Закрыть], блистательная покровительница великого Гете. В частности, она написала императрице-ятровке:

«Его роман отмечен талантом и даже мастерством, но если и не требовать от произведений подобного жанра, чтобы они были трактатом о нравственности, все-таки желательно найти в них направление мыслей или намерений, которое способно привести читателя к известным выводам. В сочинении Лермонтова не находишь ничего, кроме стремления и потребности вести трудную игру за властвование, одерживая победу посредством своего рода душевного индифферентизма, который делает невозможной какую-либо привязанность, а в области чувства часто приводит к вероломству. Это – заимствование, сделанное у Мефистофеля Гете, но с тою большой разницей, что в «Фаусте» диавол вводится в игру лишь затем, чтобы помочь самому Фаусту пройти различные фазы своих желаний, и остается второстепенным персонажем, несмотря на отведенную ему большую роль. Лермонтовский же герой, напротив, является главным действующим лицом, и, поскольку средства, употребляемые им, являются его собственными и от него же и исходят, их нельзя одобрить»[210]210
  Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. М.: Худож. лит., 1986.


[Закрыть].

Александра Федоровна вынуждена была отступить и признать безнравственность самых популярных тогда произведений писателя – «Героя нашего времени» и «Демона». Но императрица видела и другое: Михаил Юрьевич одновременно был и величайшим духовным поэтом России. Недаром она переписал к себе в дневник и не раз цитировала уже названную выше «Молитву»:

 
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
 
 
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
 
 
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
 

Масштаб лермонтовской духовной поэзии стал понятен после публикации его стихотворений из записной книжки князя Одоевского. Только тогда поэт предстал пред Россией во всей необъятной мощи своего духовного величия. Императрица оказалась права, но слишком поздно пришло подтверждение ее правоты. Темная сторона души поэта, воплощенная словом в образе Григория Александровича Печорина, погубила своего творца.

6

Как же развивались дальнейшие события?

Между 3–5 мая 1840 г. поэт выехал в ссылку. По дороге Лермонтов на месяц задержался в Москве, где 9 мая присутствовал на праздновании именин Николая Васильевича Гоголя. Тогда же он познакомился с Ю. Ф. Самариным, Аксаковыми, князем A.B. Мещерским и др. Любопытно, что в течение этого месяца в Москву подтянулись или проследовали через нее к местам боевых действий все отправившиеся на Кавказ участники «кружка шестнадцати».

10 июня Михаил Юрьевич прибыл в Ставрополь, где располагалась главная квартира командующего войсками Кавказской линии, прославленного героя антинаполеоновских войн и Русско-турецкой войны 1828–1829 гг. генерала-адъютанта Павла Христофоровича Граббе (1789–1875). Год назад, в 1839 г., началась война против имама Шамиля (1797–1871), в связи с чем под началом Граббе был сформирован особый отряд из войск, расположенных в Северном Дагестане и в Чечне, – он получил название «Чеченский отряд». Во главе его поставили генерал-лейтенанта Аполлона Васильевича Галафеева (1793–1853). Сразу по прибытии Михаил Юрьевич Лермонтов был назначен адъютантом Чеченского отряда. В 1840 г. он принял участие в двух больших походах: с 6 по 14 июля в Малую Чечню и с 27 сентября по 18 октября – в Большую Чечню.

Во время первого похода 11 июля 1840 г. на опушке Гехинского леса произошло знаменитое сражение при Валерике – «речке смерти». Во время боя Лермонтов обязан был наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда о ее успехах. Это было очень опасное поручение, поскольку наблюдатель постоянно находился в зоне обстрела неприятеля. В своем докладе начальству Галафеев отметил, что Лермонтов, «несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».

За свои действия в сражении при Валерике Михаил Юрьевич был представлен к ордену Святого равноапостольного князя Владимира 4-й степени, который очень высоко ценился в российских войсках, выше шел только орден Святого Георгия. Однако в столице ссыльному в награде было отказано.

Как известно, под впечатлением от этого сражения поэт создал чудесную поэму-стихотворение «Валерик», посвященную его возлюбленной в прошлом Варваре Александровне Лопухиной (в замужестве Бахметевой) (1815–1851):

 
Я к вам пишу случайно; право
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? – ничего
Что помню вас? – но, Боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, все равно.
 

По окончании экспедиции Лермонтов был отправлен в Пятигорск – отдохнуть и подлечиться. Там, заехав в Кисловодск, он познакомился с женою французского консула в Одессе Аделью Омер-де-Гелль (1817–1871), писательницей, поэтессой и путешественницей. Случился легкий флирт, имевший любопытное продолжение.

Сразу после возвращения в действующую армию Лермонтов принял участие в экспедиции генерала Галафеева в Большую Чечню. В этот раз он командовал небольшим отрядом охотников, который прозвали Лермонтовским отрядом. «Эта команда головорезов, рыская впереди главной колонны войск, открывала присутствие неприятеля; как снег на голову, сваливалась на аулы чеченцев и, действуя исключительно холодным оружием, не давала никому пощады…»[211]211
  Ракович Д. В. Тенгинский полк на Кавказе. Тифлис, 1900.


[Закрыть] Как подчеркивали очевидцы, Лермонтов «даже в походах… никогда не подчинялся никакому режиму, и его команда, как блуждающая комета, бродила всюду, появляясь там, где ей вздумается, в поисках самых опасных мест».

По окончании этой экспедиции Михаил Юрьевич был представлен к награде золотою саблею с надписью: «За храбрость». В ней поэту тоже было отказано, правда, об этом он уже не узнал, поскольку окончательный отказ был дан 30 июня 1841 года.

18 октября непосредственное командование Чеченским отрядом принял на себя генерал-адъютант П. Х. Граббе, и уже в конце октября Лермонтов, получив отпуск, тайно выехал в Крым – в Мисхор, чтобы провести время в обществе Омер-де-Гелль. От командования эта история была скрыта.

Конец 1840 г. Михаил Юрьевич встретил в Ставрополе, где той зимою собрался весь цвет армейской молодежи на Кавказе. Так начался последний год земной жизни поэта.

7

В середине января 1841 г. Лермонтов с великим трудом вновь получил отпуск – по ходатайству бабушки, которая уверяла императора, что тяжко больна и хотела бы проститься с внуком. Поэт же надеялся добиться в Петербурге отставки и покончить с армейскими делами.

Приезд Михаила Юрьевича в столицу сразу начался с большого скандала. На другой же день по прибытии – 9 февраля – его пригласили на вечернюю часть масленичного бала к графине Александре Кирилловне Воронцовой-Дашковой (урожденной Нарышкиной) (1818–1856). Фактически это были просто танцы, на которые собралось около 600 человек. Великой неожиданностью для всех стал приезд на вечернюю часть императрицы – Александра Федоровна уже давно никуда не выезжала по причине дурного самочувствия. Но самым ошеломляющим было то, что сопровождал супругу лично Николай I.

«Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал», – написал о случившемся Лермонтов. Император сразу же заметил ссыльного поручика, возмутился его присутствием и высказался по этому поводу бедняге Михаилу Павловичу, который в свою очередь уже на дух не переносил Михаила Юрьевича. Для обоих Романовых «развратник» на великосветском балу оказался все равно что красная тряпка для быка: император то и дело бросал яростный взор на опростоволосившегося офицера, а тот делал хорошую мину при плохой игре. Биографы все время пытаются представить дело так, будто ссыльный не имел права явиться пред очи монарха. И это тоже имело значение, но главное – Лермонтов был автором «Героя нашего времени» и «Демона»!

Недоброжелатели, в первую очередь Бенкендорф, немедля стали нашептывать Николаю I, что Лермонтов неисправим. И император согласился, однако из уважения к старушке Арсеньевой и к героям Кавказа высылать поэта прочь не стал. Лермонтов провел в Петербурге три месяца! Как записала позднее поэтесса графиня Евдокия Петровна Ростопчина (урожденная Сушкова) (1811–1858), «три месяца, проведенные тогда Лермонтовым в столице, были, как я полагаю, самые счастливые и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил к нам читать их вечером. Веселое расположение духа проснулось в нем опять в этой дружественной обстановке, он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе благодаря его неисчерпаемой веселости»[212]212
  Ростопчина Е. П. Из письма к Александру Дюма, 27 августа – 10 сентября 1858 г. // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989.


[Закрыть].

Все радости закончились, когда 13 апреля поручика Лермонтова вызвал к себе дежурный генерал Главного штаба Петр Андреевич Клейнмихель (1793–1869) и приказал в 48 часов покинуть столицу! Михаил Юрьевич был потрясен, поскольку пребывал в надежде выйти в отставку. С этого времени поэта не оставляла мысль, что живым обратно в Петербург он более не вернется. С бабушкой Лермонтов так и не простился – старушка не смогла приехать в столицу из деревни по причине зимне-весеннего бездорожья.

Прощаясь, князь Владимир Федорович Одоевский, автор знаменитого «Городка в табакерке», дал Лермонтову большую записную книгу с дарственной надписью: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил ее сами всю исписанную. Князь В. Одоевский, 1841, Апреля 13-е, СПБург». Книгу Одоевскому вернули 30 декабря 1843 г. другие люди, она была полна бессмертных шедевров русской поэзии, в том числе и духовной: «Выхожу один я на дорогу…», «Пророк», «Спор», «Сон», «Утес», «Они любили друг друга…», «Тамара», «Свиданье», «Дубовый листок оторвался…», «Нет, не тебя так пылко я люблю…», «Морская царевна»…

Существует предание, будто накануне отъезда Михаил Юрьевич посетил ту самую Александру Филипповну Кирхгоф, которая нагадала Пушкину гибель на 37-м году жизни от руки белого человека. Лермонтов якобы хотел узнать: дадут ли ему отставку? Кирхгоф ответила, что скоро его ожидает иная отставка, после которой он уже ничего желать не будет и в Петербург не вернется.

14 апреля 1841 г. Михаил Юрьевич Лермонтов выехал на Кавказ. Позднее, 30 июня 1841 г., в связи с отказом в награде вослед ссыльному было направлено распоряжение императора: «… дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку».

8

Прежде всего возникает вопрос: как М. Ю. Лермонтов оказался в Пятигорске? Ведь ему и Столыпину (Монго) – они возвращались вместе – было строго предписано прямым ходом явиться в полк – в Ставрополь, а оттуда в Темир-Хан-Шуру[213]213
  Ныне печально известный город Буйнакск. С1834 г. укрепление Темир-Хан-Шуры было назначено местопребыванием командующего войсками в Северном Дагестане.


[Закрыть]. Об этом не раз говорил знакомым и написал бабушке сам поэт.

Фактически Лермонтов и Столыпин (Монго) дезертировали. Как это произошло, впоследствии описал очевидец, ремонтер Борисоглебского уланского полка Петр Иванович Магденко (1817 или 1818 – после 1875), который лично подал им идею прогуляться в Пятигорск и даже подвез в своей коляске.

«На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в которой я со Столыпиным сидели уже за самоваром, обратясь к последнему, сказал: «Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он назвал еще несколько имен); поедем в Пятигорск». Столыпин отвечал, что это невозможно. «Почему, – быстро спросил Лермонтов, – там комендант старый Ильяшенков, и являться к нему нечего, ничто нам не мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск». С этими словами Лермонтов вышел из комнаты. На дворе лил проливной дождь. Надо заметить, что Пятигорск отстоял от Георгиевского на расстоянии сорока верст, по тогдашнему – один перегон. Из Георгиевска мне приходилось ехать в одну сторону, им – в другую.

Столыпин сидел, задумавшись. «Ну, что, – спросил я его, – решаетесь, капитан?» – «Помилуйте, как нам ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти его в отряд. Вон, – говорил он, указывая на стол, – наша подорожная, а там инструкция – посмотрите». Я поглядел на подорожную, которая лежала раскрытою, а развернуть сложенную инструкцию посовестился, и, признаться, очень о том сожалею.

Дверь отворилась, быстро вошел Лермонтов, сел к столу и, обратясь к Столыпину, произнес повелительным тоном: «Столыпин, едем в Пятигорск! – С этими словами вынул он из кармана кошелек с деньгами, взял из него монету и сказал: – Вот, послушай, бросаю полтинник, если упадет кверху орлом – едем в отряд; если решеткой – едем в Пятигорск. Согласен?»

Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был брошен, и к нашим ногам упал решеткою вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: «В Пятигорск, в Пятигорск! Позвать людей, нам уже запрягли!» Люди, два дюжих татарина, узнав, в чем дело, упали перед господами и благодарили их, выражая непритворную радость. «Верно, – думал я, – нелегка пришлась бы им жизнь в отряде».

Промокшие до костей, приехали мы в Пятигорск и вместе остановились на бульваре в гостинице, которую содержал армянин Найтаки. Минут через двадцать в мой номер явились Столыпин и Лермонтов, уже переодетыми, в белом, как снег, белье и халатах. Лермонтов был в шелковом, темно-зеленом с узорами халате, опоясанный толстым снурком с золотыми желудями на концах. Потирая руки от удовольствия, Лермонтов сказал Столыпину: «Ведь и Мартышка, Мартышка здесь. Я сказал Найтаки, чтоб послали за ним».

Именем этим Лермонтов приятельски называл старинного своего хорошего знакомого, а потом скоро противника, которому рок судил убить надежу русскую на поединке»[214]214
  Магденко П. Л. Воспоминания о Лермонтове // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989. (Обратите внимание: некоторые особо рьяные поклонники поэта категорически отрицают факт такого события, считают его клеветой завистников. – В. Е.)


[Закрыть].

Итак, 23 мая 1841 г. поэт самовольно прибыл в Пятигорск и добился разрешения задержаться для лечения на минеральных водах. П. А. Висковатый записал: «Тотчас по приезде Лермонтов стал изыскивать средства получить разрешение остаться в Пятигорске. Он обратился к услужливому и «на все руки ловкому» Найтаки, и тот привел к нему писаря из Пятигорского комендантского управления Карпова, который заведывал полицейскою частью (в управлении тогда сосредоточивались полицейские дела) и списками вновь прибывающих в Пятигорск путешественников и больных… Он составил рапорт на имя пятигорского коменданта, в котором Лермонтов сказывался больным. Комендант Ильяшенков распорядился об освидетельствовании Михаила Юрьевича в комиссии врачей при Пятигорском госпитале. «Я уже раньше, – рассказывал нам г. Карпов, – обделал дельце с главным нашим лекарем, титулярным советником Барклай-де-Толли». Лермонтов и Столыпин были признаны больными и подлежащими лечению минеральными ваннами».

На попытки все-таки отправить поручика в полк или в другой госпиталь Михаил Юрьевич представил справку следующего содержания:

«Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев сын Лермонтов, одержим золотухою и цынготным худосочием, сопровождаемых припухлостью и болью десен, также изъязвлением языка и ломотою ног, от каких болезней г. Лермонтов, приступив к лечению минеральными водами, принял более двадцати горячих серных ванн, но для облегчения страданий необходимо поручику Лермонтову продолжать пользование минеральными водами в течение целого лета 1841 года: остановленное употребление вод и следование в путь может навлечь самые пагубные следствия для его здоровья.

В удостоверение чего подписью и приложением герба моей печати свидетельствую, гор. Пятигорск, июня 15-го 1841 года.

Пятигорского военного госпиталя ординатор, лекарь, титулярный советник Барклай-де-Толли».

Начальству пришлось смириться.

Первоначально Лермонтов и Столыпин сняли домик в Пятигорске, у Верзилиных. В начале июля, оставив за собой жилье в Пятигорске, поэт одновременно снял себе домик в Железноводске и с этого времени жил то там, то там.

В Пятигорске Лермонтов нашел общество прежних знакомых, в их числе старинного своего приятеля по Школе юнкеров Николая Соломоновича Мартынова (1816–1876), с семьею которого он уже много лет дружил.

Компания молодых офицеров, в том числе Лермонтов и Мартынов, часто собиралась в доме генеральши Марии Ивановны Верзилиной. Об этой семье следует сказать особо. Генерал-майор Петр Семенович Верзилин (1793–1848) – соратник Ермолова, в течение семи лет был наказным атаманом Кавказского линейного войска, но в 1839 г. его направили в Варшаву, под начало Паскевича. Семья генерала осталась в Пятигорске. Верзилин вторым браком был женат на Марии Ивановне (1798–1848), урожденной Вишневецкой, в первом браке Клингенберг. У каждого из супругов имелись дочери от первого брака: Аграфена Петровна (в замужестве Дикая) (1822–1901) – у Петра Семеновича и Эмилия Александровна Клингенберг (в замужестве Шан-Гирей) (1815–1891) – у Марии Ивановны. У Верзил иных была также общая дочь Надежда Петровна (в замужестве тоже Шан-Гирей, сестры были замужем за родными братьями – троюродными братьями Лермонтова) (1826–1863). Лермонтов с Верзилиными был знаком давно, еще со времен первой поездки с бабушкой на воды. В десятилетнем возрасте он влюбился в Эмилию Клингенберг, которая в 1840-х гг. называлась в обществе не иначе как «Розой Кавказа».

Старшие девицы были на выданье, Эмилия даже пересидела в девках (по причинам непристойного поведения), а потому в доме Верзилиных часто устраивались вечеринки для молодых офицеров. С 1841 г. в них стала принимать участие и шестнадцатилетняя Надежда, у которой сразу нашлось много ухажеров.

Михаил Юрьевич и Мартынов ухаживали за Эмилией Александровной. Она-то и описала ссору, свидетельницей которой стала: «Лермонтов жил больше в Железноводске, но часто приезжал в Пятигорск. По воскресеньям бывали собрания в ресторации, и вот именно 13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин и порешили не ехать в собранье, а провести вечер дома, находя это и приятнее, и веселее. Я не говорила и не танцевала с Лермонтовым, потому что и в этот вечер он продолжал свои поддразнивания… Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л. С. Пушкин[215]215
  Лев Сергеевич Пушкин (1805–1852) – младший брат поэта, приятель М. Ю. Лермонтова. Участник походов Чеченского отряда в 1840 г. Накануне гибели М. Ю. Лермонтова был произведен в майоры.


[Закрыть], который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык qui mieux mieiix[216]216
  Взапуски (фр.).


[Закрыть]. Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно… Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его montagnard au grand poignard[217]217
  Горец с большим кинжалом (фр.).


[Закрыть]. (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал.) Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: «Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах», – и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание: язык мой враг мой, М. Ю. отвечал спокойно: «Се n’est rien; demain nous serons bons amis»[218]218
  Это ничего; завтра мы будем добрыми друзьями (фр.).


[Закрыть]. Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора. На другой день Лермонтов и Столыпин должны были ехать в Железноводск. После уж рассказывали мне, что когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: «Что ж, на дуэль, что ли вызовешь меня за это?» Мартынов ответил решительно: «Да», – и тут же назначили день. Все старания товарищей к их примирению оказались напрасными. Действительно, Лермонтов надоедал Мартынову своими насмешками; у него был альбом, где Мартынов изображен был во всех видах и позах»[219]219
  Щеголев П. Е. Лермонтов. Воспоминания, письма, дневники. М.: Аграф, 1999.


[Закрыть].

9

Причины дуэли со слов участников видятся столь мелкими, что мало кто верит в честность свидетелей. Ныне существует несколько версий причин трагедии, но ни одна из них не может быть признана доказанной стопроцентно.

1. Мартынов на следствии показал: «С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет… На вечере в одном частном доме, за два дня до дуэли, он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, на каждом шагу показывая явное желание мне досадить. Я решился положить этому конец». На эту же причину указали и большинство свидетелей.

Действительно, у Лермонтова был такой порок – оказавшись в обществе, он непременно должен был найти «жертву», над которой всячески подтрунивал и подшучивал, попросту говоря – издевался. «Жертвы» периодически менялись. Отметим, что часто шутки поэта были далеко не безобидными. Как это свойственно людям с подобными склонностями, сам поэт схожих издевок над собой не переносил – бесился и никогда не забывал.

Летом 1841 г. поэт выбрал себе в «жертвы» Николая Мартынова, о чем ярко рассказала в приведенном выше отрывке Э. А. Клингенберг.

Мартынов первое время пытался отшучиваться[220]220
  Уже в XX в. на странице книги лермонтовского времени ученые обнаружили анонимную, написанную от руки печатными буквами, глумливую эпиграмму на Лермонтова. Отнесли ее ориентировочно к 1841 г. Рядом с эпиграммой рукою Лермонтова карандашом написаны два слова: «Подлец Мартышка!»


[Закрыть], но где ему было соперничать с гениальным поэтом! В дальнейшем бедняга уже не столь добродушно реагировал на лермонтовские остроты и карикатуры. Издевки под видом дружеского подтрунивания продолжались, пока Мартынов не сорвался и вызвал Лермонтова на дуэль.

Целый ряд дотошных исследователей не верит в данную версию и считает ее ложной, – слишком многое говорит в пользу того, что большинство показаний на следствии давалось с целью облегчить вину участников дуэли и свалить ее на погибшего.

2. Один из секундантов – Глебов – на следствии заявил: «Поводом к этой дуэли были насмешки со стороны Лермонтова на счет Мартынова, который, как говорил мне, предупреждал несколько раз Лермонтова…» Но позднее Глебов сообщал, что дуэль произошла по причине оскорбления Михаилом Юрьевичем сестры Мартынова Натальи Соломоновны[221]221
  В замужестве де ла Турдонне.


[Закрыть] (1819 —?). Сам Мартынов с 1850-х гг. тоже стал придерживаться именно этой версии, вторили Николаю Соломоновичу и близкие к его семье люди.

Действительно, согласно некоторым источникам, в 1837 г. Лермонтов неудачно сватался к Наталье Соломоновне – ему отказали, но дружеские отношения при этом нарушены не были[222]222
  См.: Лермонтовская энциклопедия. АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). М.: Сов. энцикл., 1981.


[Закрыть]. Поскольку случилась сия история в Пятигорске, где Мартыновы как раз проводили лето, а поэт направлялся в отряд, в котором тогда служил Николай Соломонович, его мать и сестры передали с Михаилом Юрьевичем письма для сына и брата. Пакет с письмами пропал, по крайней мере, так заявил Лермонтов – будто по пути его обворовали. Имеются сторонние свидетельства, что в расположение поэт приехал тогда вообще без каких-либо вещей. Но мать Мартынова Елизавета Михайловна (1783–1851) написала сыну, что Михаил Юрьевич, скорее всего, сам вскрыл письма, чтобы выяснить причины отказа ему в руке Натальи. Дело в том, что, помимо писем, в пакет вложили 300 рублей, но ни Лермонтову, ни самому Мартынову об этом не сообщили. Приехав в отряд, Михаил Юрьевич отдал Мартынову 300 рублей и рассказал о воровстве и пропаже пакета с письмами. Впрочем, все это случилось (если случилось) в 1837 г., и никто особых обид не питал, хотя Елизавета Михайловна и заявляла, что Лермонтов ей неприятен. Зато сестры Мартынова Наталья и Юлия[223]223
  Юлия Соломоновна Мартынова (в замужестве Гагарина) (1821 —?).


[Закрыть] с удовольствием бывали в обществе поэта и всегда принимали его.

Нельзя не упомянуть и о том, что в старости Мартынов рассказал своему приятелю доктору Пирожкову именно историю с распечатанным письмом как главную причину дуэли. Ведущие лермонтоведы объявили это заявление лживым.

Имеется также ничем не подтвержденная версия, будто накануне дуэли Лермонтов нарисовал гадкую карикатуру на сестру Мартынова.

3. После гибели Лермонтова по Пятигорску распространился слух, будто дуэлянты соперничали из-за женщины: либо из-за Э. А. Клингенберг, либо из-за Н. П. Верзилиной. Специалисты давно опровергли эту сплетню.

4. Совсем романтичные версии современников, поддержанные некоторыми литературоведами: будто Мартынов прочитал «Героя нашего времени» и узнал себя в Грушницком из «Княжны Мери»; иная вариация – Мартынов узнал свою сестру Наталью либо в образе княжны Мери, либо в образе Веры. Он был возмущен таким «глумлением» и решил отомстить.

5. Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль и убил его не по своей воле, а выполняя волю высокопоставленных недоброжелателей поэта. Якобы указание покончить с Михаилом Юрьевичем он получил из пятигорского салона генеральши Мерлини. Первым такое предположение выдвинул в конце XIX в. военный историк и один из первых биографов поэта Петр Кузьмич Мартьянов (1827–1899)[224]224
  См.: Мартьянов П. К. Последние дни жизни М. Ю. Лермонтова. М.: Гелиос АРВ, 2008.


[Закрыть]. Эти предположения весьма сомнительны.

Генерал Станислав Демьянович Мерлини (Мерлиний) (1775–1833), поляк по происхождению, служил в русской армии с 1798 г., участвовал в антинаполеоновских войнах, с 1810 г. командовал различными воинскими подразделениями на Кавказе. В 1827 г. вышел в отставку и поселился в Пятигорске, где благополучно и скончался. Лермонтов его вообще не знал. Вдова генерала Екатерина Ивановна Мерлини (обычно ее называли Мерлина) (1793–1858) была женщиной неординарной, примечательной. Достаточно уже того, что она и ее супруг стали прототипами семьи капитана Миронова в пушкинской «Капитанской дочке».

Особую известность получила Екатерина Ивановна, когда героически участвовала в обороне Кисловодска во время черкесского набега 24 сентября 1836 г. По тревоге она первой явилась в крепость верхом по-казачьи, с шашкой и нагайкой и организовала оборону артиллерией так, что горцы бежали прежде, чем подошла помощь казаков. За этот подвиг Николай I наградил генеральшу Мерлини бриллиантовыми браслетами и фермуаром с георгиевскими крестами. У Мерлини были богатые имения в Кисловодске и Пятигорске. Салон генеральши являлся центром светской жизни на Водах.

Предполагают, что Екатерина Ивановна состояла на службе в III Отделении.

Мартьянов выдвинул версию, будто генеральша отчего-то возненавидела Лермонтова, и при ее салоне сложился целый кружок мерлинистов, составивших заговор с целью убить Михаила Юрьевича. Один из вариантов этой версии: Мерлини получила приказ на ликвидацию поэта от самого Бенкендорфа или даже Николая I. Зачем первым людям государства сдался Лермонтов, объяснить никто не может.