Текст книги "Тайны смерти русских писателей"

Автор книги: Виктор Еремин

«Я перечитал все письма, им от вашего сиятельства полученные: во всех них, должен сказать, выражается благое намерение. Но сердце мое сжималось при этом чтении. Во все эти двенадцать лет, прошедшие с той минуты, в которую государь так великодушно его присвоил, его положение не переменилось; он все был как буйный мальчик, которому страшишься дать волю, под строгим, мучительным надзором. Все формы этого надзора были благородные: ибо от вас оно не могло быть иначе. Но надзор все же надзор. Годы проходили; Пушкин созревал; ум его остепенялся. А прежнее против него предубеждение, не замечая внутренней нравственной перемены его, было то же и то же. Он написал «Годунова», «Полтаву», свои оды «К клеветникам России», «На взятие Варшавы», то есть все свое лучшее, принадлежащее нынешнему царствованию, а в суждении об нем все указывали на его оду «К свободе», «Кинжал», написанный в 1820 году; и в 36-летнем Пушкине видели все 22-летнего. Ссылаюсь на вас самих, такое положение могло ли не быть огорчительным? К несчастию, оно и не могло быть иначе. Вы на своем месте не могли следовать за тем, что делалось внутри души его. Но подумайте сами, каково было бы вам, когда бы вы в зрелых летах были обременены такою сетью, видели каждый шаг ваш истолкованным предубеждением, не имели возможности произвольно переменить место без навлечения на себя подозрения или укора. В ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, что Пушкин поехал в Арзрум. Но какое же это преступление? Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой, ему было в том отказано подтем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили. Но в чем же была его служба? В том единственно, что он был причислен к Иностранной коллегии. Какое могло быть ему дело до иностранной коллегии? Его служба была его перо, его «Петр Великий», его поэмы, его произведения, коими бы ознаменовалось нынешнее славное время? Для такой службы нужно свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорченною душой, с своими стесненными домашними обстоятельствами, посреди того света, где все тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где, наконец, тысячи презрительных сплетней, из сети которых не имел он возможности вырваться, погубили его. Государь император назвал себя его цензором. Милость великая, особенно драгоценная потому, что в ней обнаруживалось все личное благоволение к нему государя. Но, скажу откровенно, эта милость поставила Пушкина в самое затруднительное положение. Легко ли было ему беспокоить государя всякою мелочью, написанною им для помещения в каком-нибудь журнале? На многое, замеченное государем, не имел он возможности делать объяснений; до того ли государю, чтобы их выслушивать? И мог ли вскоре решиться на то Пушкин? А если какие-нибудь мелкие стихи его являлись напечатанными в альманахе (разумеется, с ведома цензуры), это ставилось ему в вину, в этом виделись непослушание и буйство, ваше сиятельство делали ему словесные или письменные выговоры, а вина его состояла или в том, что он с такою мелочью не счел нужным идти к государю и отдавал ее просто на суд общей для всех цензуры (которая, конечно, к нему не была благосклоннее, нежели к другим), или в том, что стихи, ходившие по рукам в рукописи, были напечатаны без его ведома, но также с одобрения цензуры (как то случилось с этими несчастными стихами к Лукуллу, за которые не одни вы, но и все друзья его жестоко ему упрекали). Замечу здесь, однако, что злонамереннее этих стихов к Лукуллу он не написал ничего, с тех пор как государь император так благотворно обратил на него свое внимание. Зато весьма часто ему было приписываемо чужое, как бы оно, впрочем, ни было нелепо. Но что же эти стихи к Лукуллу? Злая эпиграмма на лицо, даже не пасквиль, ибо здесь нет имени. Пушкин хотел отомстить ею за какое-то личное оскорбление; не оправдываю его нравственности, но тут еще нет ничего возмутительного противу правительства. И какое дело правительству до эпиграммы на лица? Даже и для того, кто оскорблен такою эпиграммою, всего благоразумнее не узнавать себя в ней. Острота ума не есть государственное преступление. Могу указать на многих окружающих государя императора и заслуживающих его доверенность, которые не скупятся на эпиграммы; правда, эти эпиграммы без рифм и неписаные, но зато они повторяются в обществе словесно (на что уже нет никакой цензуры) и именно оттого врезываются глубже в память. Наконец, в одном из писем вашего сиятельства нахожу выговор за то, что Пушкин в некоторых обществах читал свою трагедию прежде, нежели она была одобрена. Да что же это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы слышать их критику? Неужели же он должен до тех пор, пока его произведение еще не позволено официально, сам считать его непозволенным? Чтение ближним есть одно из величайших наслаждений для писателя. Все позволяли себе его, оно есть дело семейное, то же, что разговор, что переписка. Запрещать его есть то же, что запрещать мыслить, располагать своим временем и прочее. Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут.

Каково же было положение Пушкина под гнетом подобных запрещений? Не должен ли был он необходимо, с тою пылкостию, которая дана была ему от природы и без которой он не мог бы быть поэтом, наконец прийти в отчаяние, видя, что ни годы, ни самый изменившийся дух его произведений ничего не изменили в том предубеждении, которое раз и навсегда на него упало и, так сказать, уничтожило все его будущее? Вы называете его и теперь демагогическим писателем. По каким же его произведениям даете вы ему такое имя? По старым или по новым? И какие произведения его знаете вы, кроме тех, на кои указывала вам полиция и некоторые из литературных врагов, клеветавших на него тайно? Ведь вы не имеете времени заниматься русскою литературою и должны в этом случае полагаться на мнение других? А истинно то, что Пушкин никогда не бывал демагогическим писателем. Если по старым, ходившим только в рукописях, то они все относятся ко времени до 1826 года; это просто грехи молодости, сначала необузданной, потом раздраженной заслуженным несчастием. Но демагогического, то есть написанного с намерением волновать общество, ничего не было между ими и тогда. Заговорщики против Александра пользовались, может быть, некоторыми вольными стихами Пушкина, но в их смысле (в смысле бунта) он не написал ничего, и они ему были чужды. Это, однако, не помешало (без всяких доказательств) причислить его к героям 14 декабря и назвать его замышлявшим на жизнь Александра. За его напечатанные же сочинения и в особенности за его новые, написанные под благотворным влиянием нынешнего государя, его уже никак нельзя назвать демагогом. Он просто русский национальный поэт, выразивший в лучших стихах своих наилучшим образом все, что дорого русскому сердцу. Что же касается до политических мнений, которые имел он в последнее время, то смею спросить ваше сиятельство, благоволили ли вы взять на себя труд когда-нибудь с ним говорить о предметах политических? Правда и то, что вы на своем месте осуждены думать, что с вами не может быть никакой искренности, вы осуждены видеть притворство в том мнении, которое излагает вам человек, против которого поднято ваше предубеждение (как бы он ни был прямодушен), и вам нечего другого делать, как принимать за истину то, что будут говорить вам <о нем> другие. Одним словом, вместо оригинала вы принуждены довольствоваться переводами, всегда неверными и весьма часто испорченными, злонамеренных переводчиков. Я сообщу вашему сиятельству в немногих словах политические мнения Пушкина, хотя наперед знаю, что и мне вы не поверите, ибо и я имею несчастие принадлежать к тем оригиналам, которые известны вам по одним лишь ошибочным переводам. Первое. Я уже не один раз слышал и от многих, что Пушкин в государе любил одного Николая, а не русского императора и что ему для России надобно было совсем иное. Уверяю вас напротив, что Пушкин (здесь говорится о том, что он был в последние свои годы) решительно был утвержден в необходимости для России чистого, неограниченного самодержавия, и это не по одной любви к нынешнему государю, а по своему внутреннему убеждению, основанному на фактах исторических (этому теперь есть и письменное свидетельство в его собственноручном письме к Чаадаеву). Второе. Пушкин был решительным противником свободы книгопечатания, и в этом он даже доходил до излишества, ибо полагал, что свобода книгопечатания вредна и в Англии. Разумеется, что он в то же время утверждал, что цензура должна быть строга, но беспристрастна, что она, служа защитою обществу от писателей, должна и писателя защищать от всякого произвола. Третье. Пушкин был враг Июльской революции. По убеждению своему он был карлист; он признавал короля Филиппа необходимою гарантиею спокойствия Европы, но права его опровергал и непотрясаемость законного наследия короны считал главнейшею опорою гражданского порядка. Наконец, четвертое. Он был самый жаркий враг революции польской и в этом отношении, как русский, был почти фанатиком. Таковы были главные, коренные политические убеждения Пушкина, из коих все другие выходили как отрасли. Они были известны мне и всем его ближним из наших частых, непринужденных разговоров. Вам же они быть известными не могли, ибо вы с ним никогда об этих материях не говорили; да вы бы ему и не поверили, ибо, опять скажу, ваше положение таково, что вам нельзя верить никому из тех, кому бы ваша вера была вниманием, и что вы принуждены насчет других верить именно тем, кои недостойны вашей веры, то есть доносчикам, которые нашу честь и наше спокойствие продают за деньги или за кредит, или светским болтунам, которые неподкупною <следующее слово неразборчиво> иногда одним словом, брошенным на ветер, убивают доброе имя. Как бы то ни было, но мнения политические Пушкина были в совершенной противоположности с системой буйных демагогов. И они были таковы уже прежде 1830 года. Пушкин мужал зрелым умом и поэтическим дарованием, несмотря на раздражительную тягость своего положения, которому не мог конца предвидеть, ибо он мог постичь, что не изменившееся в течение десяти лет останется таким и на целую жизнь и что ему никогда не освободиться от того надзора, которому он, уже отец семейства, в свои лета подвержен был как двадцатилетний шалун. Ваше сиятельство не могли заметить этого угнетающего чувства, которое грызло и портило жизнь его. Вы делали изредка свои выговоры, с благим намерением, и забывали об них, переходя к другим важнейшим вашим занятиям, которые не могли дать вам никакой свободы, чтобы заняться Пушкиным. А эти выговоры, для вас столь мелкие, определяли целую жизнь его: ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишен был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было произвольно ездить и по России, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха с дозволения цензуры, было видно возмущение. Позвольте сказать искренно. Государь хотел своим особенным покровительством остепенить Пушкина и в то же время дать его гению полное его развитие; а вы из сего покровительства сделали надзор, который всегда притеснителен, сколь бы, впрочем, ни был кроток и благороден (как все, что от вас истекает)».

Сам Александр Сергеевич открыто признавал: «…мой нрав – нервный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый – вот что внушает мне тягостное раздумье». Именно такой нрав и есть благодатная почва для того печального явления, которое уже в XX столетии получило название «кризис среднего возраста» и которое великолепно определил чеховский Федор Орловский из «Лешего»: «Мне уж тридцать пять лет, а у меня никакого звания… Болтаюсь между небом и землей…» Или чеховский же Иванов: «Погиб безвозвратно! Перед тобою стоит человек, в тридцать пять лет уже утомленный, разочарованный, раздавленный своими ничтожными подвигами; он сгорает со стыда, издевается над своею слабостью…

О, как возмущается во мне гордость, какое душит меня бешенство!» Как подчеркивал П. Е. Щеголев, самому Пушкину все мирское было бы безразлично, если бы не Наталья Николаевна, которую надо было как-то удерживать возле себя.

Не стоит заблуждаться: то, что для читателя является неоспоримым шедевром литературы, для самого автора есть лишь предмет сомнений. Ни одно творение для творца не окончательно или действительно сделанное – для себя писателю всегда кажется, что можно бы было сделать и лучше. И другая беда: будучи уже созданным и опубликованным, произведение начинает жить собственной жизнью, а его создатель продолжает жить сам по себе, в стороне от своих творений. О том, что он создал нечто ценное и востребованное, автор обычно узнает случайно, как правило, либо от знакомых, которые и приврать могут из любви к нему, или от сторонних, мало ему известных и нередко мало интересных людей. Другими словами, и само творчество, и уже сотворенные Пушкиным шедевры не могли стать для него жизненной опорой в повседневности! Невзирая на его великий ум и проницательность… Тем более они не приносили ему материального дохода, а именно этого требовали от Александра Сергеевича растущая семья и в первую очередь жена. Так что ссылки на созданный в конце жизни пушкинский «Памятник» не могут в данном случае стать контрааргументом комплекса творца, стихотворение более похоже на самоуговаривание и самооправдание.

Таким образом, объективно Пушкин сам поставил себя в положение перманентно виноватого перед Натальей Николаевной, и она этим, как и положено вырвавшейся из-под родительской опеки недалекой хорошенькой девчонке, бессовестно пользовалась. Биографы часто подчеркивают, что поэт писал жене нравоучительные, порой строгие, порой шутливые письма, в которых указывал ей, как себя вести. История продемонстрировала, чего стоили эти письма! Пушкин скорее писал их для себя, опять же занимался самоуговорами, в то время как жизнь шла по крыловской басне: «А Васька слушает, да ест…»

Надо признать, что кризис среднего возраста серьезно сказался на творчестве поэта. Такого тяжелого простоя, как в конце 1835 г., с Александром Сергеевичем не случалось никогда: он полтора месяца провел в Михайловском, где пытался творить – и все тщетно! И тут пришло известие о внезапной тяжелой болезни матери. Пришлось возвращаться в столицу.

Видимо, все вместе взятое и более всего безнадежное состояние матери привели в начале февраля 1836 г. к тому, что психологический кризис принял у Пушкина гипертрофированный размах: начались чуть ли не ежедневные нервные срывы, что ярче всего проявилось сразу в трех вызовах на дуэль подряд[139]139
  По подсчетам пушкиноведов, за всю жизнь поэт имел 30 вызовов на дуэль, 4 из которых приходятся на 1836 г., а последний – на 1837 г.


[Закрыть].

4 февраля 1836 г. Пушкин направил вызов потенциальному жениху Александры Николаевны Гончаровой помещику Семену Семеновичу Хлюстину (1811–1844), родному племяннику знаменитого Ф. И. Толстого-Американца[140]140
  Федор Иванович Толстой-Американец (1782–1846) распускал слухи, будто перед южной ссылкой поэта выпороли в Тайной канцелярии. В 1827 г. друзьям удалось примирить противников, а затем они сдружились до такой силы, что в 1830 г. именно Толстой-Американец добился от отрицательно настроенных родителей Гончаровых согласия на брак их дочери Натальи с Пушкиным.


[Закрыть], с которым поэт чуть было не стрелялся на дуэли в 1827 г. Александр Сергеевич откровенно придрался к неловко, вскользь брошенной фразе. Когда читаешь свидетельства по этому делу, даже стороннему человеку невольно становится неудобно перед Хлюстиным. К чести молодого человека, он не стал впадать в амбиции, сдержался и во время переговоров вел себя весьма осмотрительно, а вскоре сам поэт предпочел пойти на примирение.

5 февраля 1836 г. Пушкин вызвал на дуэль генерала от кавалерии и члена Государственного совета князя Николая Григорьевича Репнина-Волконского (1778–1845). Поэту наговорили, будто лично не знакомый ему князь, по рассказам (I) некоего Боголюбова, отрицательно высказался о стихотворении «На выздоровление Лукулла», в котором Пушкин походя издевался над министром просвещения С. С. Уваровым[141]141
  С. С. Уваров был женат на двоюродной сестре и единственной наследнице известного богача графа Д. Н. Шереметева. Когда последний в 1835 г. тяжело заболел, Уваров поспешил опечатать его имущество собственной печатью. Но Шереметев неожиданно поправился. Вышел громкий скандал.


[Закрыть]. Князь ответил поэту письменно: «Сколь ни лестны для меня некоторые изречения письма вашего, но с откровенностию скажу вам, что оно меня огорчило, ибо доказывает, что вы, милостивый государь, не презрили рассказов столь противных правилам моим. Г-на Боголюбова я единственно вижу у С. С. Уварова и с ним никаких сношений не имею, и никогда ничего на ваш счет в присутствии его не говорил, а тем паче прочтя послание Лукуллу. Вам же искренно скажу, что генияльный талант ваш принесет пользу отечеству и вам славу, воспевая веру и верность русскую, а не оскорблением честных людей. Простите мне сию правду русскую: она послужит вернейшим доказательством тех чувств отличного почтения, с коими имею честь быть… (подпись)».

Ответное письмо Пушкина говорит само за себя: «Приношу Вашему сиятельству искреннюю, глубочайшую мою благодарность за письмо, коего изволили меня удостоить. Не могу не сознаться, что мнение Вашего сиятельства касательно сочинений, оскорбительных для чести частного лица, совершенно справедливо. Трудно их извинить, даже когда они написаны в минуту огорчения и слепой досады. Как забава суетного или развращенного ума, они были бы непростительны». Иначе и быть не могло, ведь столкновение произошло с очень уважаемым человеком, героем 1812 г., старшим братом ссыльного декабриста С. Г. Волконского.

Следующая история долго раскручивалась за спиной одного из ее участников – графа Владимира Александровича Соллогуба (1813–1882), впоследствии известного писателя. На балу в октябре 1835 г. Соллогуб разговорился с Натальей Николаевной. По ходу дела молодой человек поинтересовался у Пушкиной, давно ли она замужем. Как оказалось, этот разговор услышали некоторые дамы и тут же пустили слух, будто Соллогуб пенял Наталье Николаевне в неверности супругу. В начале февраля 1836 г. слух этот донесли Пушкиной, которая приняла его с юмором. В тот же вечер она со смехом и без всякой задней мысли пересказала эту историю Александру Сергеевичу, который немедля послал Соллогубу вызов. Но опоздал: по долгу службы молодой человек уехал во Ржев. Вторичное письмо-вызов пропало с почтой. Чуть ли не через месяц Соллогуб узнал, что его вызвали на дуэль, что лично не знакомый ему Пушкин повсюду рассказывает о том, как он уклоняется от дуэли, а друг Соллогуба Андрей Карамзин был вынужден поручиться перед поэтом за его порядочность. Владимир Александрович немедля дал согласие на поединок и начал подготовку к дуэли. Однако при первой же личной с Пушкиным встрече Соллогуб написал Наталье Николаевне письмо с извинениями (которые и не требовались) и стал одним из любимейших друзей Александра Сергеевича до последних его дней.

О Пушкине этого времени со слов матери записал его племянник Лев Николаевич Павлищев (1834–1915): «Ольга Сергеевна была поражена его худобою, желтизною лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением; не выносил ни крика детей, ни музыки…

«Я более не популярен», – говорил он часто».

Мать Пушкина скончалась 29 марта 1836 года. Поэт похоронил ее в стенах Святогорского монастыря, рядом с могилами ее родителей. Тогда же он выбрал место для собственного захоронения и оплатил его монастырю. С этого времени Александр Сергеевич все чаще стал обращаться к Священному Писанию, оно наполнило его поэзию.

С лета 1836 г. к Пушкину вернулось вдохновение! Поэт с семьей жил тогда на даче под Петербургом, на Каменном острове, потому заключительный период в его творчестве получил название «Каменноостровский». В частности, там и тогда был создан Каменноостровский лирический цикл, в числе прочих включивший такие шедевры, как «Воспоминание», «Дар напрасный, дар случайный…», «Дорожные жалобы», «Брожу ли вдоль улиц шумных…», «Странник», «Элегия 1830 г.», «Не дай мне Бог сойти с ума…», «Вновь я посетил…», «Подражания Корану», «Пророк», «Подражание итальянскому», «Мирская власть», «Из Пиндемонти», «Когда за городом задумчив я брожу…» и «Памятник» («Я памятник воздвиг себе нерукотворный…»). Именно в этом цикле Пушкин достиг небывалых высот в духовной поэзии.

 
Сколь велико, сколь пронзительно хотя бы это:
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлегать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
 

19 октября 1836 г. Александр Сергеевич поставил заключительную точку в повести «Капитанская дочка» – высочайшем и светлейшем духовно-историческом прозрении русской литературы.

7

Гром грянул 4 ноября 1836 г. Утром Александр Сергеевич получил сразу три экземпляра анонимного письма на французском языке. Помимо него, такие же письма получили семь или восемь человек из так называемого кружка семьи Карамзиных – самых близких Пушкиным друзей в последние годы жизни поэта[142]142
  Факт, что пасквиль был послан исключительно друзьям поэта, а не его злейшим врагам, которые могли бы раздуть из него развлечение для всего Петербурга, позволил ряду исследователей выдвинуть версию, будто анонимка была сочинена самим поэтом с тем, чтобы в дальнейшем оправдать свой вызов Дантесу на дуэль. Предполагается, что с осени 1836 г. Пушкин обдумывал план убийства соперника, а француз дружил преимущественно с теми же людьми, что и Пушкин.


[Закрыть]. Содержание анонимки было следующим:

«Патент на звание рогоносца

Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина[143]143
  Дмитрий Львович Нарышкин (1764–1838) – обер-егермейстер двора (таков был высший придворный чин в Российской империи); более известен тем, что его супруга Мария Антоновна Нарышкина (ур. Святополк-Четвертинская) (1779–1854) пятнадцать лет была фавориткой Александра I и родила от него четырех дочерей и сына. Всех детей Нарышкин признал своими.


[Закрыть], единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютером[144]144
  Коадъютер (правильно: коадъютор) – титулярный епископ, то есть имеющий сан епископа, но без епархии; когда епископ, возглавляющий епархию, впадает в физическую или духовную дряхлость, ему дается помощник – коадъютер.


[Закрыть] великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена.

^{Непременный секретарь граф И. Борх» [145]} 145
  Иосиф Михайлович Борх (1807–1881) – граф, состоял в чине актуариуса (чиновник VIII класса). Он был женат на троюродной тетке Натальи Пушкиной – Любови Викентьевне Борх (1812–1848), славившейся легкомысленным и даже непристойным поведением в обществе. Красавицы Борх и Пушкина одновременно появились в свете в 1832 г., обе приглянулись Николаю I, причем их мужья почти одновременно стали камер-юнкерами, только Пушкину шел тогда 35-й год, а Борху – 25-й; впрочем, причины их назначения, по мнению ряда современных исследователей, были разные. P. S. По дороге на роковую дуэль А. С. Пушкин и К. К. Данзас встретили карету четверней, в которой ехали граф И. М. Борх с женой. Увидев их, Пушкин сказал Данзасу: – Вот две образцовые семьи. – И заметя, что Данзас не уловил шутку, он прибавил: – Ведь жена живет с кучером, а муж – с форейтором». Это был каламбур: под «кучером» поэт подразумевал Николая I, пол «форейтором» – министра народного просвещения и президента АН С. С. Уварова, известного гомосексуалиста. Ряд биографов поэта полагает, что изначально поверивший в пушкинскую версию о том, что пасквиль написан Геккереном-старшим, Николай I, прочитав эти гнусности уже после гибели поэта, возненавидел барона и сделал все, чтобы опорочить его во всей Европе.


[Закрыть] ^.

Прежде всего следует сказать, что Пушкин был не единственным в Петербурге, о ком распространяли подобные пасквили, отношение к ним в обществе было соответствующее – посмеялись и забыли. Биографы поэта слишком преувеличивают значение этого писания в последующих событиях – из-за анонимок не вызывали на дуэль! Как справедливо отмечал A.B. Трубецкой, «в то время несколько шалунов из молодежи, – между прочим Урусов, Опочинин, Строганов, мой consin, – стали рассылать анонимные письма по мужьям-рогоносцам. В числе многих получил такое письмо и Пушкин. В другое время он не обратил бы внимания на подобную шутку и, во всяком случае, отнесся бы к ней, как к шутке, быть может, заклеймил бы ее эпиграммой». Но дела приняли несколько иной оборот.

Особенность данной анонимки заключается в том, что при ближайшем рассмотрении она оказывается в не меньшей степени направленной против царствующей фамилии Романовых, чем против A.C. Пушкина. Уже один этот факт свидетельствует о том, что дипломат талейрановской школы[146]146
  Шарль Морис Талейран-Перигор, герцог Бспевснтский (1754–1838) – прославленный французский дипломат эпохи Великой французской революции, Наполеона I и Реставрации; считается одним из основоположников современной дипломатии; его имя стало синонимом хитрости, дипломатической ловкости и беспринципности. Именно Талсйран, мудро сыграв на противоречиях в станс союзников, сумел отстоять интересы Франции в ходе Венского конгресса (1814–1815), завершившего эпоху Наполеоновских войн.


[Закрыть] (I), ученик Меттерниха[147]147
  Клемент Венцель Лотар фон Меттерних (1773–1859) – выдающийся австрийский политический деятель и талантливый дипломат. Его дипломатическая деятельность характеризуется как глубоко эгоистичная, но в сочетании с выдержкой, вежливостью и вкрадчивостью обращения. С1809 г. Меттеринх 38 лет был бессменным министром иностранных дел Австрии. После изгнания Геккерена из России барон вскоре стал послом Нидерландов в Австрии, при Меттсрнихе, и пробыл в этой должности 30 лет, став свидетелем отставки и кончины своего учителя.


[Закрыть] и профессиональный служака с более чем двадцатилетним стажем работы на политическом поприще, каковым был барон Геккерен, никогда, ни при каких условиях и ни за какие награды ничего подобного позволить себе сочинить и организовывать распространение сочиненного не осмелился бы – на худой конец он сочинил бы что-то не менее действенное и пакостное, но без оскорбления особ монаршего дома. На то он и был высококлассным дипломатом при самых крупных европейских дворах, чтобы в любых своих действиях в первую очередь руководствоваться именно мнением и возможной реакцией монархов. Посланная Пушкину и его друзьям анонимка для дипломата однозначно становилась карьерным самоубийством, поскольку уже со времен Даниэля Дефо в серьезных державах, каковой бесспорно являлась и Россия, были налажены и контрразведка, и политический сыск и императору ничего не стоило выяснить, кто является автором и распространителем в придворных кругах антиправительственных писаний. Геккерен дураком или самоубийцей никогда не был, да и просто так отдаваться на милость Пушкину или кому-либо иному явно не собирался. Изощренные же построения особо ретивых пушкиноведов на тему сексуальных извращений посланника и его отчаянной борьбы за свое «маленькое счастье в постели Дантеса» свидетельствуют лишь об извращенности самих авторов этих построений, не способных отличить собственные комплексы от психологии европейского дипломата постнаполеоновской Европы.

Кто осмелился написать эту пакость – неизвестно по сей день. Николай I заниматься этим вопросом не пожелал. Существует несколько версий, но реакция Пушкина на пасквиль оказалась совершенно предсказуемой – Александр Сергеевич отослал вызов на дуэль Дантесу как наиболее доступному, хотя лишь косвенно причастному к насмешке виновнику предполагаемых «рогов»… Или в тот день поэт узнал о чем-то более серьезном?

Вообще надо признать, что все дальнейшие события представляют собой сплошную путаницу, поскольку исследователи имеют в своем распоряжении гору обрывочных фактов, из которых пытаются составить общую картину – весьма неудачно, кстати.

Совершенно понятно, что именно двукратный вызов Дантеса на дуэль является основным доказательством действительно неоспоримого, хотя и слабо подтвержденного документально факта – пасквиль стал детонатором для серьезных разборок в семье поэта, а также между Пушкиным и действующими лицами любовного треугольника, да и внутри самого любовного треугольника! Как и когда это происходило, пушкиноведы могут лишь догадываться на основе косвенных сведений – Пушкины-Гончаровы-Геккерены (Дантесы) об этом предпочли умолчать, а друзья в такие интимные дела посвящены не были.

От оценки характера и значения пасквиля зависит подавляющее большинство, если не все, версий причин гибели поэта, начиная с лермонтовского «невольника чести» и кончая щеголевско-ахматовской семейной драмой или всей совокупностью теорий заговора. На самом деле вопрос этот малосущественный, хотя сам Александр Сергеевич сделал все возможное, чтобы представить его чем-то значимым. Гораздо важнее было то, что пасквиль застал врасплох любовный треугольник и спровоцировал грандиозную панику, в результате которой Пушкин без чьего-то злого умысла оказался выставленным в самом дурацком свете. Прежде всего в своем собственном доме. Именно с этого времени длившаяся уже многие годы ложь, в которой погрязли как супруги Пушкины, так и их домашние, из внешне безобидной начала приобретать смертельно опасный для находившегося в серьезном психологическом кризисе Александра Сергеевича, провоцирующий характер.

Вот показательная история, которую весьма ярко описал И. Л. Анроников и которая неожиданно четко высвечивает наиболее важную и наиболее часто замалчиваемую или просто игнорируемую биографами и исследователями как незначительную деталь событий, приведших к гибели поэта. «В одиннадцать часов вечера (16 ноября 1836 г. – В. Е.)… Карамзины едут на раут к австрийскому посланнику Фикельмону. По случаю смерти низложенного Июльской революцией французского короля Карла X объявлен придворный траур, и все 400 человек, приглашенные в австрийское посольство, в черном. Одна Е. Н. Гончарова выделяется среди остальных гостей белым платьем, в котором она явилась по праву невесты. С нею любезничает Дантес.

Пушкин приехал один, без жены, запретил Екатерине Николаевне разговаривать с Дантесом, сказал ему самому несколько более чем резких слов».

Можно только представить, как великовозрастная фрейлина в белом платье покорно выслушивает строгие указания свояка (Екатерина была выше сестры, то есть где-то под 185 сантиметров при росте Пушкина 160 сантиметров, так что поэт вынужден был распекать девицу, запрокинув голову), а затем лебяжьим шагом и скромно потупив взор робко проплывает в другой конец зала, дабы не общаться со скверным Дантесом… При этом Екатерина Николаевна находится на четвертом месяце беременности от того самого Дантеса! Правда, знают об этом только любовный треугольник, барон Геккерен, тетка Загряжская, Жуковский… да недавно посвятили в тайну Пушкина.

Правда, гораздо раньше обо всем узнал Николай I.

8

Назовите живущую под общей крышей нормальную семью, в которой беременность одной из ее женщин не стала бы центральной проблемой семейной жизни. Бесспорно, поскольку судьба плода, который носила в своем чреве Екатерина Николаевна, скрыта за семью печатями – то ли случился выкидыш, то ли ребенок родился преждевременно и мертвым, ведь скрывавшая беременность мать сильно перетягивала живот (если эта трагедия произошла, то не позднее декабря 1836 г.), то ли верна гипотеза, выдвинутая еще Л. П. Гроссманом (1888–1965), о преждевременном рождении живого ребенка у Екатерины Гончаровой – Дантеса[148]148
  В развитие гипотезы Л. П. Гроссмана нидерландский славист Франс Суассо предположил и попытался доказать на косвенных данных, что этим ребенком стала старшая дочь Дантесов-Геккеренов – Матильда-Евгения (1837–1893), дата рождения которой – 19 октября 1837 г. – была якобы сфальсифицирована при церковной регистрации.


[Закрыть], – как бы там ни было, те исследователи, кто признает факт беременности незамужней старшей сестры Натальи Николаевны, предпочитают рассматривать данное событие как нечто второстепенное и побочное. Однако именно эта беременность вынуждает объективного исследователя увидеть все происходившее вокруг поэта в последние месяцы его жизни в несколько ином свете. Прежде всего мы будем должны признать, что рядом с Александром Сергеевичем в его же доме бурлила вторая, параллельная с миром самого Пушкина, преисполненная страстей и грез, но при этом мелочная жизнь, которая для сестер Гончаровых была гораздо важнее, чем покой и заботы великого гения, и которая неожиданно для всех, вопреки всеобщей воле, ворвалась в судьбу Александра Сергеевича и сурово пресекла ее. Жизнь эта не оставила письменных свидетельств, была неведома так называемому «свету» (обычно под светом в данном случае понимают почему-то три салона, прежде всего салон Нессельроде, и круг друзей семьи Карамзиных, а не весь императорский двор с венценосцем вкупе), и о ее течении мы можем делать только предположения и косвенные выводы.

Схематично ситуацию можно представить примерно так. Старшая из сестер, Екатерина Николаевна, беззаветно и на всю жизнь влюбилась в Дантеса и целиком посвятила себя ему. Будучи девицей решительной (да и на примере матушки весьма вольно понимающей христианскую мораль), где-то с июля 1836 г. она стала сожительствовать со своим избранником во грехе, забеременела от него, и это определило характер ее поведения в дальнейшем. Средняя из сестер не менее беззаветно и на всю жизнь влюбилась в Александра Сергеевича Пушкина. Будучи девицей не менее решительной и не менее вольно относящейся к христианской морали, чем старшая сестра, примерно с мая 1836 г. она стала любовницей поэта и замещала ему супругу на время родов и ее болезни (об этом имеются весьма доказательные свидетельства современников, и, скорее всего, именно по этой причине у Натальи Николаевны пропала охота ревновать мужа к сторонним дамочкам). Младшая из сестер – Наталья Николаевна – как самая недалекая из троицы, не менее вольно относящаяся к христианской морали, чем сестры, но и самая красивая внешне, находилась в перманентном поиске: она и мужа вроде любила, и в Дантеса она влюбилась, да и с Николаем I была не прочь пококетничать… Впрочем, более всего дамочке нравилась игра в любовь на грани дозволенного!..