355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Еремин » Тайны смерти русских писателей » Текст книги (страница 16)
Тайны смерти русских писателей
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 19:16

Текст книги "Тайны смерти русских писателей"


Автор книги: Виктор Еремин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

К такой категории относятся и те, кто начал раздувать всевозможные сплетни о так называемых «нарушениях» в процедуре дуэли, которые и привели к гибели поэта, о целенаправленном создании условий, когда убийство Пушкина стало неизбежным. Обо всем рассказывать не станем, поскольку и сами версии, и аргументация их настолько дилетантские, что не стоит тратить на них время. Расскажем о самой смешной – о кольчуге (панцыре, бронежилете), которую якобы надел Дантес, отправляясь на дуэль!

Сплетня эта появилась уже в советское время. В 1930-х гг. В. В. Вересаеву какой-то архангельский литератор рассказал о некоей старинной книге, в которой имелась запись о приезде в их город посыльного от барона Геккерена. Поселился тот человек на улице Оружейников. Вот эта информация и стала основой для сочинения любителями жареного сплетни о кольчуге.

Официально эта версия обрела жизнь в 1963 году, когда была распространена аппаратом ТАСС по всем более или менее крупным периодическим изданиям СССР под сенсационным названием «Эксперты обвиняют Дантеса». Под «экспертами» понимался врач, специалист по судебной медицине В. А. Сафронов, напечатавший в 1963 году в журнале «Нева» статью о дуэли Пушкина[165]165
  См.: Сафронов В. Поединок или убийство / Нева. № 2.1963.


[Закрыть]
.

Тогда же эти выдумки были опровергнуты профессиональными учеными, в частности кафедрой судебной медицины ЛГУ В им. С. М. Кирова, где тогда работал В. А. Сафронов. Но это были годы хрущевской «оттепели», разгул так называемой демократии, когда официоз предпочитал слухи и сплетни, а настоящие ученые полагались ретроградами.

О чем же писали настоящие ученые? Да хотя бы о том, что, надень Дантес кольчугу, он бы был поражен не только пулей Пушкина, но и разбитыми ею кольцами кольчуги! А панцырей, способных выдержать такой силы выстрел с такого расстояния, в то время просто не существовало. Тем более бронежилетов… И т. д. и т. п.

Но сплетня получила распространение не только в СССР, но и за рубежом, в частности во Франции, и благополучно гуляет по страницам желтой прессы по сей день. Появились даже рассуждения о «сговоре» Данзаса и д’Аршиака с целью убийства русского гения!!!

15

У смертельно раненного Пушкина было сильное кровотечение. По расчетам медиков, пока его везли в санях до Комендантской дачи, поэт потерял около 2 литров крови. Перевязать его было нечем.

Далее Дантес предложил Данзасу свою карету, которую прислал барон Геккерен. Пушкину сказали, что карета нанята его секундантом. В ней Александра Сергеевича и привезли домой.

Диагноз врачей был такой: пуля пробила кишечник в нескольких местах, раздробила часть крестцовой кости и застряла близ нее. Выздоровление при таком диагнозе было нереально. Оставалось только ждать конца. Агония длилась 46 часов – по мере развития перитонита.

Часто спрашивают: можно ли было спасти Пушкина в наше время?

Непредвзятый анализ говорит о том, что вероятность выздоровления (и то лишь частичного) была бы не более 50 %. Часто приводят такой пример. 7 июня 1926 г. писатель Андрей Соболь, тяжело переживавший гибель своего друга Сергея Есенина, вышел к памятнику Пушкину на Тверской и из нагана выстрелил себе в правую сторону живота – он намеревался получить примерно такую же рану, что сгубила Александра Сергеевича. Через двадцать минут Соболь уже был на операционном столе. Врачи сделали все возможное, но самоубийца умер через три часа, столь тяжелыми оказались повреждения.

Будучи предупрежденным о скорой кончине, Пушкин со смирением отнесся к своему положению, «…он вновь убедился в неминуемой близкой кончине и ожидал ее спокойно, наблюдая ход ее как в постороннем человеке, щупал пульс свой и говорил: вот смерть идет! Спрашивал: в котором часу полагает Арендт[166]166
  Николай Федорович Арендт (1785–1859) – знаменитый хирург (в XIX в. хирургов называли «операторы»), с 1829 г. лейб-медик Николая I. Одновременно был видным масоном, основал в Петербурге ложу «Святого Георгия Победоносца». В 1834 г. по инициативе Арендта была учреждена первая в России больница для детей.


[Закрыть]
, что он должен умереть, и изъявлял желание, чтобы предсказание Арендта сбылось в тот же день. Прощаясь с детьми, перекрестил он их. С женою прощался несколько раз и всегда говорил ей с нежностью и любовью» (П. А. Вяземский). При этом поэт, невзирая ни на какие мольбы, запретил входить в его комнату Александре Николаевне, лишь передал ей через В. Ф. Вяземскую какой-то памятный предмет.

Император, наследник, великая княгиня Елена Павловна постоянно посылали узнавать о здоровье Пушкина; от Николая I приезжал Арендт несколько раз в день.

В. А. Жуковский вспоминал: «В это время приехал доктор Арендт. «Жду царского слова, чтобы умереть спокойно», – сказал ему Пушкин. Это было для меня указанием, и я решился в ту же минуту ехать к государю, чтобы известить его величество о том, что слышал. Надобно знать, что, простившись с Пушкиным, я опять возвратился к его постели и сказал ему: «Может быть, я увижу государя; что мне сказать ему от тебя». – «Скажи ему, – отвечал он, – что мне жаль умереть; был бы весь его».

Сходя с крыльца, я встретился с фельдъегерем, посланным за мной от государя. «Извини, что я тебя потревожил», – сказал он (Николай I. – В. Е.) мне при входе моем в кабинет. «Государь, я сам спешил к Вашему Величеству в то время, когда встретился с посланным за мною». И я рассказал о том, что говорил Пушкин. «Я счел долгом сообщить эти слова немедленно Вашему Величеству. Полагаю, что он тревожится о участи Данзаса». – «Я не могу переменить законного порядка, – отвечал государь, – но сделаю все возможное. Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене же и детях он беспокоиться не должен; они мои. Тебе же поручаю, если он умрет, запечатать его бумаги: ты после их сам рассмотришь»…

Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением. «Вот как я утешен! – сказал он. – Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его России». Эти слова говорил слабо, отрывисто, но явственно».

Арендт привез Александру Сергеевичу письменный ответ Николая I: «Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое полное попечение».

«Когда Арендт прочитал Пушкину письмо государя, то он вместо ответа поцеловал его и долго не выпускал из рук; но Арендт не мог его оставить ему. Несколько раз Пушкин повторял: «Отдайте мне это письмо, я хочу умереть с ним. Письмо! где письмо?»» (В. А. Жуковский).

Боли раненый испытывал ужасные, и один раз чуть было не решился покончить с собой: велел ухаживавшему за ним слуге принести пистолеты. Тот не посмел ослушаться, но, едва передав поэту просимое, тут же известил о том Данзаса. Константин Карлович вбежал в кабинет и отнял оружие, которое Пушкин уже спрятал под одеяло, сказав при этом: «Не надо, Сверчок!» Поскольку все это происходило один на один, о случившемся стало известно только со слов Данзаса в 1863 г.

Александр Сергеевич Пушкин скончался в 2 часа 45 минут дня 29 января 1837 г. Позднее В. А. Жуковский записал: «Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушать великого таинства смерти, которое свершилось перед нами во всей умилительной святыне своей.

Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: «Что видишь, друг?» И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».

16

На следующий день друзья поэта собственноручно положили прах Александра Сергеевича в гроб. В ночь с 30 на 31 января тело Пушкина отвезли в Придворно-Конюшенную церковь, где на другой день было совершено отпевание, на котором присутствовал весь Петербург: по утверждению В. А. Жуковского, почтить память поэта пришло более 10 тысяч человек. С. Н. Карамзина записала: «В понедельник были похороны, то есть отпевание. Собралась огромная толпа, все хотели присутствовать, целые департаменты просили разрешения не работать в этот день, чтобы иметь возможность пойти на панихиду, пришла вся Академия, артисты, студенты университета, все русские актеры. Церковь на Конюшенной невелика, поэтому впускали только тех, кто имел билеты, иными словами, исключительно высшее общество и дипломатический корпус, который явился в полном составе…»

После отпевания гроб был поставлен в склепе церкви.

О том, что творилось вокруг гибели поэта и чего не видел непосвященный глаз, мы узнаем все из того же вышецитированного письма В. А. Жуковского А. Х. Бенкендорфу.

«Обращаюсь теперь ко второму предмету, о коем хотел говорить с вашим сиятельством: к тому, что произошло по случаю смерти Пушкина. Я долго колебался, писать ли к вам об этом. Об этом происшествии уже не говорят; никаких печальных следствий оно не имело, толки умолкли – для чего же возобновлять прение о том, что лучше совсем изгладить из памяти. Это правда; но если общие толки утихли, то предубеждение еще осталось, и многие благоразумные люди не шутя уверены, что было намерение воспользоваться смертию Пушкина для взволнования умов; но главное то, что я считаю своею обязанностию отразить в глазах государя императора то обвинение, которое на меня и на немногих друзей Пушкина падает, и сказать слово в оправдание наше, не обвиняя никого и даже не имея никакой надежды быть оправданным.

Если бы Пушкин умер после долговременной болезни или после быстрого удара, о нем бы пожалели, общее чувство национальной потери выразилось бы в разговорах, каких-нибудь статьях, стихами или прозою; в обществе поговорили бы о нем и скоро бы замолчали, придав его памяти современников, умевших ценить его высокое дарование, и потомству, которое, конечно, сохранит к нему чистое уважение. Но Пушкин умирает, убитый на дуэли, и убийца его француз, принятый в нашу службу с отличием; этот француз преследовал жену Пушкина и за тот стыд, который нанес его чести, еще убил его на дуэли. Вот обстоятельства, поразившие вдруг все общество и сделавшиеся известными во всех классах народа, от Гостиного двора до петербургских салонов. Если бы, таким образом, погиб и простой человек, без всякого национального имени, то и об нем заговорили бы повсюду, но это была бы просто светская болтовня, без всякого особенного чувства. Но здесь жертвою иноземного развратника сделался первый поэт России, известный по сочинениям своим большому и малому обществу. Чему же тут дивиться, что общее чувство при таком трагическом происшествии вспыхнуло сильно. Напротив, надлежало бы удивиться, когда бы это сильное чувство не вспыхнуло и если бы в обществе равнодушно приняли такую внезапную потерю и не было бы такое равнодушие оскорбительно для чувства народности. Прибавить надобно к этому и то, что обстоятельства, предшествовавшие кровавой развязке, были всем известны, знали, какими низкими средствами старались раздражить и осрамить Пушкина; анонимные письма были многими читаны, и об них вспомнили с негодованием. Итак, нужно ли было кому-нибудь особенно заботиться о том, чтобы произвести в обществе то впечатление, которое неминуемо в нем произойти долженствовало? Разве дуэль была тайною? Разве обстоятельства ее были тайною? Разве погиб на дуэли не Пушкин? Чему же дивиться, что все ужаснулись, что все были опечалены и все оскорбились? Какие же тайные агенты могли быть нужны для произведения сего неизбежного впечатления?

Весьма естественно, что, после того как распространилась в городе весть о погибели Пушкина, поднялось много разных толков; весьма естественно, что во многих энтузиазм к нему как к любимому русскому поэту оживился безвременно трагическою смертию (в этом чувстве нет ничего враждебного; оно, напротив, благородное и делает честь нации, ибо изъявляет, что она дорожит своею славою); весьма естественно, что этот энтузиазм, смотря по разным характерам, выражался различно, в одних с благоразумием умеренности, в других с излишнею пылкостию; в других, и, вероятно, во многих, было соединено с негодованием против убийцы Пушкина, может быть, и с выражением мщения. Все это в порядке вещей, и тут еще нет ничего возмутительного. Не знаю, что в это время говорилось и делалось в обществе (ибо и я, и прочие обвиненные друзья Пушкина были слишком заняты им самим, его страданиями, его смертию, его семейством, чтобы заботиться о толках в обществе и еще менее о том, как бы производить эти толки), но, по слухам, дошедшим до меня после, полагаю, что блюстительная полиция подслушала там и здесь (на улицах, в Гостином дворе и проч.), что Геккерну угрожают; вероятно, что не один, а весьма многие в народе ругали иноземца, который застрелил русского, и кого же русского, Пушкина? Вероятно, что иные толковали между собою, как бы хорошо было его побить, разбить стекла в его доме и тому подобное; вероятно, что и до самого министра Геккерна доходили подобные толки, и что его испуганное воображение их преувеличивало, и что он сообщил свои опасения и требовал защиты. С другой стороны, вероятно и то, что говорили о Пушкине с живым участием, о том, как бы хорошо было изъявить ему уважение какими-нибудь видимыми знаками; многие, вероятно, говорили, как бы хорошо отпрячь лошадей от гроба и довезти его на руках до церкви; другие, может быть, толковали, как бы хорошо произнести над ним речь и в этой речи поразить его убийцу, и прочее, и прочее. Все подобные толки суть единственное следствие подобного происшествия; его необходимый, неизбежный отголосок. Блюстительная полиция была обязана обратить на них внимание и взять свои меры, но взять их без всякого изъявления опасения, ибо и опасности не было никакой. До сих пор все в порядке вещей. Но здесь полиция перешла за границы своей бдительности. Из толков, не имевших между собой никакой связи, она сделала заговор с политическою целию и в заговорщики произвела друзей Пушкина, которые окружали его страдальческую постель и должны бы были иметь особенную натуру, чтобы, в то время как их душа была наполнена глубокою скорбию, иметь возможность думать о волновании умов в народе через каких-то агентов, с какою-то целию, которой никаким рассудком постигнуто быть не может. Раз допустивши нелепую идею, что заговор существует и что заговорщики суть друзья Пушкина, следствия этой идеи сами собою должны были из нее излиться. Мы день и ночь проводили перед дверями умирающего Пушкина; на другой день после дуэли, то есть с утра 28-го числа до самого выноса гроба из дома, приходили посторонние, сначала для осведомления о его болезни, потом для того, чтобы его увидеть в гробе, – приходили с тихим, смиренным чувством участия, с молитвою за него и горевали о нем, как о друге, скорбели о том великом даровании, в котором угасла одна из звезд нашего отечества, и в то же время с благодарностию помышляли о государе, который, можно сказать, был впереди нас тем участием, что так человечески, заодно с нами выразил в то же время. За государя, очистившего, успокоившего конец Пушкина, простое трогательное, христианское выражение национального чувства – и все это делалось так тихо; более десяти тысяч человек прошло в эти два дни мимо гроба Пушкина, и не было слышно ни малейшего шума, не произошло ни малейшего беспорядка; жалели о нем; большая часть молилась за него, молилась и за государя; почти никому не пришло в голову, в виду гроба, упомянуть о Геккерне. Что же тут было, кроме умилительного, кроме возвышающего душу? И нам, друзьям Пушкина, до самого того часа, в который мы перенесли гроб его в Конюшенную церковь, не приходило и в голову ничего иного, кроме нашей скорби о нем и кроме благодарности государю, который явился нам во всей красоте своего человеколюбия и во всем величии своего царского сана; ибо он утешил его смерть, призрел его сирот, уважил в нем русского поэта как русский государь и в то же время осудил его смерть как судия верховный. Какое нравственное уродство надлежало иметь, чтобы остаться нечувствительным перед таким трогательным величием и иметь свободу для каких-то замыслов, коих цели никак себе представить не можно и кои только естественны сумасшедшим.

Но, начавши с ложной идеи, необходимо дойдешь и до заключений ложных; они произведут и ложные меры. Так здесь и случилось. Основываясь на ложной идее (опровергнутой выше), что Пушкин – глава демагогической партии, произвели и друзей его в демагоги. Друзья не отходили от его постели, и в то же время разные толки бродили по городу и по улицам (толки, не имеющие между собою связи). Из этого сделали заговор, увидели какую-то тайную нить, связывающую эти толки, ничем не связанные, и эту нить дали в руки друзьям его. Под влиянием этого непостижимого предубеждения все самое простое и обыкновенное представилось в каком-то таинственном, враждебном свете. Граф Строганов, которого уже нельзя обвинить ни в легкомыслии, ни в демагогии, как родственник взял на себя учреждение и издержки похорон Пушкина; он призвал своего поверенного человека и ему поручил все устроить. И оттого именно, что граф Строганов взял на себя все издержки похорон, произошло то, что они произведены были самым блистательным образом, согласно с благородным характером графа. Он приглашал архиерея, и как скоро тот отказался от совершения обряда, пригласил трех архимандритов. Он назначил для отпевания Исаакиевский собор, и причина назначения была самая простая: ему сказали, что дом Пушкина принадлежал к приходу Исаакиевского собора; следовательно, иной церкви назначать было не можно; о Конюшенной же церкви было нельзя и подумать, она придворная. На отпевание в ней надлежало получить особенное позволение, в коем и нужды не было, ибо имели в виду приходскую церковь. Билеты приглашенным были разосланы без всякого выбора; Пушкин был знаком целому Петербургу; сделали для погребения его то, что делается для всех; дипломатический корпус приглашен был, потому что Пушкин был знаком со всеми его членами; для назначения же тех, кому посылать билеты, сделали просто выписку из реестра, который взят был у графа Воронцова. Следующее обстоятельство могло бы, если угодно, показаться подозрительным. Мне сказали, кто, право, не помню, что между приглашенными на похороны забыты некоторые из прежних лицейских товарищей Пушкина. Я отвечал, что надобно непременно их пригласить. Но было ли это исполнено, не знаю. Этим я не занялся, но если бы мною были рассылаемы билеты, то, конечно бы, лицейские друзья Пушкина не были забыты. Как бы то ни было, но все до сих пор в обыкновенном порядке. Вдруг полиция догадывается, что должен существовать заговор, что министр Геккерн, что жена Пушкина в опасности, что во время перевоза тела в Исаакиевскую церковь лошадей отпрягут и гроб понесут на руках, что в церкви будут депутаты от купечества, от университета, что над гробом будут говорены речи (обо всем этом узнал я уже после по слухам). Что же над лежало бы сделать полиции, если бы и действительно она могла предвидеть что-нибудь подобное? Взять с большею бдительностью те же предосторожности, какие наблюдаются при всяком обыкновенном погребении, а не признаваться перед целым обществом, что правительство боится заговора, не оскорблять своими нелепыми обвинениями людей, не заслуживающих и подозрения, одним словом, не производить самой того волнения, которое она предупредить хотела неуместными своими мерами. Вместо того назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в нее ночью, с какой-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников; и в минуту выноса, на который собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполнили ту горницу, где молились о умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражею проводили тело до церкви. Какое намерение могли в нас предполагать? Чего могли от нас бояться? Этого я изъяснить не берусь. И, признаться, будучи наполнен главным своим чувством, печалью о конце Пушкина, я в минуту выноса и не заметил того, что вокруг нас происходило; уже после это пришло мне в голову и жестоко меня обидело…»

Короче, говоря словами современного златоуста, все «хотели сделать как лучше, а получилось как всегда»: интеллигенция хотела пошуметь, интеллигенцию обидели и при этом наворочали делов на сотни лет рыданий вперед.

Как написал 14 февраля 1837 г. великому князю Михаилу Павловичу А. П. Вяземский, «объявили, что мера эта была принята в видах обеспечения общественной безопасности, так как толпа, будто бы, намеревалась разбить оконные стекла в домах вдовы и Геккерна. Друзей покойного вперед уже заподозрили самым оскорбительным образом; осмелились со всей подлостью, на которую были способны, приписать им намерение учинить скандал, навязывая им чувства, враждебные властям, утверждая, что не друга, не поэта оплакивали они, а политического деятеля. В день, предшествовавший ночи, на которую назначен был вынос тела, в доме, где собралось человек десять друзей и близких Пушкина, чтобы отдать ему последний долг, в маленькой гостиной, где все мы находились, очутился корпус жандармов. Без преувеличения можно сказать, что у гроба собирались в большом количестве не друзья, а жандармы…»

Советские пушкиноведы договорились до того, что будто, опасаясь народных волнений в связи с кончиной Пушкина, царские власти назначили на 2 февраля 1837 г. («т. е. на другой день после отпевания Пушкина, когда его тело было еще в подвале Конюшенной церкви») военный парад, под предлогом которого «… около 60 тысяч кавалерии и пехоты в полном вооружении, в походной форме, со всеми обозами, без обычной всегда обязательной подготовки были вызваны на площадь к Зимнему дворцу… Приведенные документы углубляют наше понимание социального смысла гибели Пушкина, углубляют ее суровый трагизм, косвенно показывают, кто стоял за спинами Геккернов, обнажают поразительное двуличие Николая». Осуждать и высмеивать авторов этих строк не станем: так в те времена делались «научные карьеры». Писали и о том, что церковь была выбрана специально, чтобы оскорбить память поэта, – Конюшенная, то есть Конская (это была одна из самых привилегированных церквей столицы, более привилегированная, чем Исаакиевский или Казанский соборы!). Подобные глупости не только проходили, но даже с пониманием приветствовались. Если кто думает, что нынешние «научные» писания честнее, пусть перекрестится и сплюнет через левое плечо. Все то же, только акценты смещены теперь в сторону обличения сталинизма.

А вот мнение обо всем случившемся самого посланника Геккерена, он высказал его в письме Екатерине Гончаровой-Геккерен от 29 января 1837 г.: «Жоржу (Дантесу. – В. Е.) не в чем себя упрекнуть; его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода; ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир».

3 февраля 1836 г. в 22 часа началась прощальная панихида. В 1-м часу ночи 4 февраля ящик с гробом разместили в санях и в сопровождении «дядьки» поэта Никиты Тимофеевича Козлова (1778–1851) – он единственный ехал в санях с гробом и всю дорогу не покидал своего барина, – друга семьи Александра Ивановича Тургенева[167]167
  А. И. Тургенев сопровождал гроб поэта по просьбе Николая I. Отметим, что в 1811 г. стараниями именно А. И. Тургенева маленький Саша Пушкин был определен в Царскосельский лицей.


[Закрыть]
(1784–1846) и специально снаряженных жандармского капитана и почтальона отвезли в Святогорский монастырь. Расстояние от Петербурга до Пскова проделали за 19 часов, то есть лошади мчались всю дорогу с великой скоростью – в среднем 15 верст в час.

Утром 6 февраля Александр Сергеевич Пушкин был предан земле.

Склеп, в котором ныне покоятся останки поэта и его матери, был сооружен в 1841 г. хлопотами Г. А. Строганова. Тогда же установили и известный памятник работы Александра Ивановича Пермагонова.

17

После дуэли было начато уголовное расследование по военной линии, поскольку Дантес был поручиком Отдельного гвардейского корпуса в составе Кавалергардского полка, а Константин Карлович Данзас являлся инженерным подполковником. 29 января 1837 года командующий корпусом, в котором служил Дантес, генерал-адъютант Карл Иванович Бистром (1770–1838) официально доложил о случившемся императору, а тот повелел судить обоих дуэлянтов военным судом. Под суд был отдан и секундант К. К. Данзас. Д’Аршиак под российскую юрисдикцию не подпадал.

Тогда еще действовал Воинский артикул Петра I, поэтому Военный суд первой инстанции (полковой) приговорил Дантеса и Данзаса к повешению, труп Пушкина следовало вывесить рядом за ноги.

На подобное Николай I согласиться не мог. Рассмотрение дела было передано генерал-аудитору Адаму Ивановичу Ноинскому (1779–1853). По его определению от 18 марта 1873 г. Дантеса по лишению чинов и российского дворянского достоинства предлагалось направить в воинскую службу рядовым. Секунданта подполковника Данзаса, принимая во внимание его боевые заслуги, следовало арестовать на два месяца с последующим освобождением, а преступление камер-юнкера A.C. Пушкина по причине его смерти предлагалось предать забвению.

Николай I в целом одобрил определение Ноинского, но Дантеса повелел как не русского подданного по отобрании офицерского патента и российского дворянства выслать с жандармами за границу. В тот самый день, когда приговор был опубликован в приказе, к Дантесу явился фельдъегерь, усадил его в открытые сани и с позором вывез за границу.

Барон Геккерен был срочно отозван из Петербурга. Тогда же французское правительство отозвало и д’Аршиака.

19 мая 1837 г. после двух месяцев отсидки инженерный подполковник К. К. Данзас был освобожден из Петропавловской крепости.

Отношение высшего общества к случившемуся замечательно высказано в письме друга семьи Пушкиных Софьи Ивановны Карамзиной брату от 29 марта 1837 г.: «Суд над Дантесом окончен. Его разжаловали в солдаты и под стражей отправили до границы; затем в Тильзите ему вручат паспорт, и конец – для России он больше не существует. Он уехал на прошлой неделе, его жена вместе со своим свекром поедет к нему в Кенигсберг, а оттуда, как говорят, старый Геккерен намерен отправить их к родным Дантеса, живущим возле Бадена. Возможно, что ты их там встретишь: думаю, мне не нужно просить тебя: «Будь великодушен и деликатен»; если Дантес поступил дурно (а только один Бог знает, какая доля вины лежит на нем), то он уже достаточно наказан: на совести у него убийство, он связан с женой, которую не любит (хотя здесь он продолжал окружать ее вниманием и заботами), его положение в свете весьма скомпрометировано, и, наконец, его приемный отец (который, кстати, легко может от него и отказаться), с позором, потеряв свое место в России, лишился здесь и большей части своих доходов…»

А вот и другие свидетельства.

Саксонский посланник барон Карл Август Лютцероде в донесении своему правительству от 30 января 1837 г. написал: «При наличности в высшем обществе малого представления о гении Пушкина и его деятельности не надо удивляться, что только немногие окружали его смертный одр, в то время как нидерландское посольство атаковывалось обществом, выражавшим свою радость по поводу столь счастливого спасения элегантного молодого человека».

Сам посланник Геккерен свидетельствовал 11 февраля 1837 г.: «Если что-нибудь может облегчить мое горе, то только те знаки внимания и сочувствия, которые я получаю от всего петербургского общества. В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде, так же, как и граф и графиня Строгановы, оставили мой дом в час пополуночи».

Мы уже рассказывали о позднейшей встрече Дантеса с великим князем Михаилом Павловичем. Тот написал о ней брату-императору: «… Дантес весьма соболезнует о бывшем с ним, но уверяет, что со времени его свадьбы он ни в чем не может себя обвинить».

Александр же Карамзин написал своей матери о встрече с французом в злопамятном 1837 г.: «…он с жаром оправдывается в моих обвинениях… показал копию страшного пушкинского письма и клялся в совершенной невинности. Более всего отвергал он малейшее отношение к Наталье Николаевне. Он прибавил, что оправдание может прийти только от госпожи Пушкиной, когда она успокоится, она, может быть, скажет, что я все сделал, чтобы их спасти, и если мне не удалось, то вина была не моя…»

Дальнейшая жизнь Дантеса сложилась наилучшим образом, отчего он не раз благодарил судьбу – за то, что был вынужден покинуть Россию. Во Франции теперь уже барон быстро стал уважаемым человеком[168]168
  Нынче распространяется ничем не обоснованная сплетня, будто восхищенные героическим поведением Дантеса-Геккерена в России Дюма-отец и Огюст Маке дали главному герою написанного в 1844–1845 гг романа «Граф Монте-Кристо» имя Эдмон Дантес.


[Закрыть]
. После революции 1848 г. его избрали депутатом Учредительного собрания по округу Верхний Рейн – Кольмар. Вскоре Дантес стал доверенным лицом принца-президента Луи-Наполеона и поддерживал его при подготовке государственного переворота, в результате которого принц стал императором Наполеоном III. В те дни, являясь представителем еще Французской республики, Дантес был принят императором Николаем I и имел с ним продолжительную беседу. С этого же времени он стал осведомителем русского посольства, другими словами, разведчиком. Одно из последних его донесений приходится на 1881 г.

В благодарность за оказанные услуги Наполеон III назначил Дантеса пожизненным сенатором (самым молодым в те времена) с большим содержанием – до 60 тысяч франков в год. Карл Маркс отнес Геккерена-Дантеса к «известнейшим выкормышам Империи»[169]169
  Маркс К. Гражданская война во Франции / Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Т. П. М.: Государственное издательство политической литературы, 1960.


[Закрыть]
.

Умер сенатор глубоким стариком в ноябре 1895 г. на посту мэра города Сульца. Русским, доставшим его своими осуждениями, он всю жизнь представлялся:

– Барон Геккерен-Дантес, который убил вашего поэта Пушкина.

Жена его баронесса Геккерен, урожденная Екатерина Николаевна Гончарова, лишь один раз всплакнула о погибшем свояке и то только после увещеваний тетки Е. А. Загряжской. До последних дней своих она считала поэта виновным и перед нею, и перед ее мужем, и перед всей ее семьей. С сестрами Екатерина виделась последний раз за день до ее безвозвратного отъезда за границу, и расстались они со слезами и взаимными упреками. После смерти супруги Дантес больше не женился.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю