Текст книги "Когда нам семнадцать…"

Автор книги: Виктор Александровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– А вы кто такие? – резко спросил он.

– Школьники мы, – ответил Вовка. – Вон наша школа, рядом с заводом… А вы кто? – в свою очередь спросил он.

– Я инженер Бойко, – сухо ответил дежурный. – Я во всем разберусь, можете идти.

Бойко! Вот он, оказывается, какой! Я снова вспомнил дневник Ольги, и недоброе чувство шевельнулось во мне.

Второго свалили мы с Игорем. Уткнув его лицом в снег и не давая опомниться, мы вывернули ему на спину руки.

Глава восемнадцатая
Несостоявшийся разговор

Школьный зал переполнен настолько, что всем становится жарко. Идет комедия Островского «Без вины виноватые». Ольга и Тоня устроились с краю во втором ряду. Рядом с Тоней – первоклассник Петя Романюк, тайком пробравшийся в зал.

На сцене лунная ночь. Площадка в большом барском саду, окруженная старыми липами; на площадке – скамейки и столики. Виден край террасы большого, ярко освещенного дома. На одной скамейке сидят Незнамов и Миловзоров, на другой – Шмага; он смотрит то на луну, то по сторонам, вздыхает, беспрерывно меняя позу. В общем, все идет так, как требует драматург.

«Миловзоров. Что ты, Шмага, вздыхаешь? Чем недоволен, мамочка?

Шмага. На луну сержусь.

Миловзоров. За что?

Шмага. Зачем она на меня смотрит? И какое глупое выражение!..»

Шмага так умильно-укоризненно поглядывает на небо, что в зале стоит гул от хохота. Но Тоне наслаждаться спектаклем мешает Петя. Он донимает ее вопросами.

– Тонечка, а он тоже, как Филя с отцом, звезду открывает?

– Кто?

– Да Володька Рябинин… И зачем у него борода?

– Ой, Петя, это же Шмага… Шмага… – прерывисто шепчет Тоня. – Как ты не понимаешь?

– Да нет, это Володька. Я его хорошо знаю.

Впереди нас сидит главный режиссер городского драматического театра. Из-за сцены выходит руководитель кружка, наша Мария Павловна, и, подсаживаясь к нему, с волнением спрашивает:

– Ну как?

Пышная шевелюра режиссера делает наклон вперед.

– Значит, доволен, – определяет Ольга.

Скоро конец спектакля. Стрелка стенных часов подходит к десяти. На лице Ольги оживление, ей нравится спектакль. Только почему она так старательно обходит меня взглядом? Даже поворачиваясь к Тоне, Ольга словно испытывает какую-то неловкость. Понимаю, Тоня рассказала ей о нашей встрече с ее отчимом.

Меня же мучает совесть: я что-то знаю, в чем-то подозреваю совершенно незнакомого мне человека, но, если спросить, что я знаю о Бойко точного, верного, – ничего. Даже Павлу об этом сказать неудобно. Вызвать на откровенность Ольгу? А что она, в сущности, знает? Она сказала Тоне, что сожгла дневник. Заводских парней – Антона и Семку – голыми руками, видать, не возьмешь: стреляные ребята. Вовка выяснил: нефть на завод поступала, и ее, действительно, качали целые сутки. А вентиля про запас проверить не грех, вытечет топливо – дизельная станет. На Тоню нападали, уж это верно, но они ли – Антон и Семка, трудно сказать. Почему вот только Антон с такой неприязнью смотрел на вертлявого Семку? И их разговор тогда насчет «хозяина»… Нет, все это не так просто!

Со сцены Доносится знакомый голос:

«Незнамов. Надо, брат Шмага, пользоваться случаем. Не всегда нас с тобой приглашают в порядочное общество, не всегда обращаются с нами по-человечески. Ведь мы здесь такие же гости, как и все.

Шмага. Да, это не то, что у какого-нибудь „его степенства“, где каждый подобный вечер кончается непременно тем, что хозяина бить приходится, уж без этого никак обойтись нельзя.

Незнамов. Да, здесь нам хорошо! А ведь мы с тобой ведем себя не очень прилично и, того гляди, скандал произведем. То есть скандал не скандал, а какой-нибудь гадости от нас ожидать можно.

Шмага. Похоже на то. Что ж делать-то? Из своей шкуры не вылезешь».

– Именно: «Что ж делать-то!» – Голова режиссера делает наклон к башне-прическе Марии Павловны. – Шмага ваш просто великолепен!

– Вы слышали, что сказал режиссер о Вовке? – Глаза Ольги вспыхнули, и она с волнением посмотрела на меня…

После спектакля мы с Игорем пошли провожать девушек. Как бы читая мои мысли, Тоня сказала:

– Удивляюсь, почему так спокойно ведет себя Маклаков! Ведь над карикатурой в газете вся школа хохочет.

– А ну его, этого Маклакова! – задумчиво отмахнулась Ольга. – Поговорим лучше о другом. Может быть, этот спектакль откроет Вовке путь в театр? Пора пришла нам всем окончательно решать, кем быть.

– Вовка в театр не пойдет, – возразил Игорь. – Он до сих пор всё о Чукотке, о героических делах мечтает.

– А если его опять не возьмут туда?

– Как же, он заявление в ЦК комсомола написал. А ты, Оля, свой путь выбрала? – спросил я.

– Я? – Ольга грустно улыбнулась.

– Конечно. Ты же так любишь литературу!

– Да, люблю. Но я все же сомневаюсь, – Ольга ускорила шаг. – Говорят, в нашу школу по приглашению Ковборина скоро придут педологи.

– Кто, кто? – переспросил Игорь.

– Педологи. Это студенты-практиканты педагогического института под руководством ассистента. И вот они должны нам помочь разобраться в путях нашей жизни. Максим Петрович посмеивается: «Педология – это наука в кавычках. Они всех вас зачислят в дефективные…»

– Так и сказал?

– Слово в слово.

– «Имперфектус», «Кульпатос», «Дедекус»! – расхохотался Игорь.

Когда подошли к дому Минских и Тоня поднялась с Ольгой, чтобы взять у нее забытую книгу, Игорь спросил меня:

– А кем, Лешка, ты все же хочешь стать? Полярником? Инженером? Или, может быть… поэтом? У нас ведь давно на этот счет не было разговора.

Я спросил в свою очередь Игоря о том же самом. Он признался, что мечта работать на Севере стала у него как-то бледнеть, гаснуть.

– Я люблю, Лешка, конструировать, понимаешь? И с каждым днем убеждаюсь в этом все тверже. Смущает одно: смогу ли только работать на заводе, на производстве. Там дисциплина, борьба за план и все такое прочее. А мне бы, понимаешь, сидеть за чертежным столом и конструировать все: радиоприемники, подводные лодки…

– Водяные лыжи, – подсказал я.

– Нет, этот этап уже пройден… Ну, а ты что думаешь?

Я сказал, что самое правильное следовать все же совету Павла: закончить технический институт и отправляться работать хоть на север, хоть на юг.

– Лучше на север, – добавил я.

– Странно, – удивился Игорь. – Значит, ты после всех своих колебаний решаешь все же стать инженером?

– Да.

– Странно!

– А что тут странного? – не вытерпел я.

Вместо ответа Игорь снял рукавицу и пальцем начертил на снегу, под фонарем, где мы стояли, два кружочка: один маленький, правильной формы, а другой значительно больший, но с заметной впадиной. Над первым кружком он написал «Мозг Игоря», над вторым – «Мозг Алексея». Проделав все это с таинственным видом, Игорь начал читать мне лекцию о том, что голова у него хотя и поменьше моей, но устроена правильно, а моя голова выделяется объемом, но имеет дефект и потому для инженерной работы не годится. Дефект состоит в том, что я пишу стихи.

– Только ты, пожалуйста, не волнуйся, – успокоил меня друг. – Тут ничего не сделаешь. Мой долг высказать тебе напрямик все свои сомнения.

– Уж не педолог ли ты? – обозлился я, вспомнив разговор с Ольгой.

– Что ты! Я ни о каких педологах, кроме Ковборина, слыхом не слыхивал!

Выбежала из калитки Тоня и перебила наш разговор.

– Вы чего как петухи? – рассмеялась она и вдруг умолкла. Навстречу нам неторопливо шагал Ваня Лазарев.

– Здравствуй! Ты откуда? – спросила его Тоня.

Ваня кивнул головой и ускорил шаг, стремясь пройти мимо.

– Почему в школу не ходишь? – Тоня ухватилась за шахматную доску, торчавшую у Лазарева под мышкой. – В шахматисты-профессионалы записался?

– А вам-то что? – Ваня остановился и исподлобья посмотрел на нас.

– Пожалуйста, не гляди тигром! Ты пропускаешь уроки.

– Поздно учить взялась.

Запахнув свою рваную шубейку, Ваня почти побежал от нас.

– А ну-ка, догоним его!

Ваня отмалчивался, когда, окружив его, мы шли по улице. Не сговариваясь, все ввалились с ним в барак, где жили Лазаревы. Потоптавшись у дверей, Ваня пропустил нас в комнату.

Здесь было грязно и неуютно. Посредине комнаты – стол с немытой посудой. На свободном конце стола лежали открытая тетрадь и учебник по шахматам. Вдоль стен стояли неприбранные кровати. Топилась плита, заставленная котелками и ведрами, из поддувала ее вылетал удушливый дымок. На табурете у плиты сидела русоголовая девочка лет шести.

– Мать дома? – спросил я.

– В больнице, – тоненьким голоском ответила девочка.

– А Василий?

– В ночной, на работе, – буркнул Ваня.

– Ну вот, а ты молчал! – укоризненно покачала головой Тоня. Осмотревшись, она спросила: – Где у вас вода и ведра?

– Зачем тебе?

– Разве в такой грязи можно жить!

– Э, нет! – замахал руками хозяин квартиры. – Я сам могу!

– А без тебя мы не обойдемся. Принеси-ка с Игорем воды, – распорядилась Тоня. – А ты, Леша, займись плитой.

Найдя ведра, Игорь выбежал в коридор. За ним вышел растерянный Ваня. Тоня тем временем подхватила на руки его сестренку и заходила по комнате.

– Знаешь, что мы с тобой сделаем, пока не поправится мама? – говорила она девочке. – Переселимся к нам в дом! Вот как приберемся, так я тебя с собой и унесу!

Часа через полтора в квартире Лазаревых стало чисто, уютно, тепло. Мы уселись возле плиты, где весело потрескивали дрова.

О том, почему Ване приходилось вечерами преподавать в шахматном кружке Дома культуры, мы знали. На скудный заработок матери-уборщицы и Василия, молодого еще токаря, трудно было прожить. Но все же школу он мог посещать.

– Выздоровеет мать, поедем обратно в деревню, – объявил Ваня твердо, как о давно решенном вопросе.

– И ты не закончишь десятого класса?

– А чего? Стану учителем в сельской школе. – Он пригладил вихорок на голове.

Трудно было поверить, что эти слова взрослого человека произносит щупленький паренек, почти еще мальчик.

– Да мы же тебя никуда не отпустим! – заволновалась Тоня.

– Нет! – Ваня сжал кулаки. – Пусть учатся те, у кого суконные брюки.

Мы переглянулись.

– Ты насчет Маклакова, что ли? – спросил я. – Так над ним вся школа хохочет.

– Хохочет? Мало этого! Он не человек, а подонок какой-то! – Ваня приподнял губу, показав два сломанных зуба. Глаза его гневно сверкали.

Не дожидаясь от нас вопросов, он стал рассказывать о том, как на днях в буфете Дома культуры Маклаков давал деньги двум парням.

– Они и тебя били? – быстро спросила Тоня. – Один длинный такой, а другой низенький, вертлявый?

– Вот вертлявый и привязался. Семка!.. А вы откуда их знаете?

На перемене Филя вызвал Маклакова в комитет комсомола.

– Чего вы меня? Имею я право отдохнуть? – развязно сказал Маклаков. – И вообще… я несоюзная молодежь… Ясно? Не имеете никакого права!

– Право! Ты еще говоришь о праве! – Филя вертел в руках свои очки. – За денежки нанимаешь чужие кулаки!

– Вы чего! Спятили? Какие кулаки? Да я вас привлеку!

– А не тебя ли? – ответил Филя. – Семку и Антона мы уже накрыли. Факт! Чего заморгал? Ты же их подкупил. У самого-то храбрости ни на грош!

– Это провокация! – завопил Маклаков. – Я пойду к Ковборину!

– Эх, ты! – гневно сказала Тоня. – Бессовестный! Ты что Милке Чаркиной предлагал?

– Я? Да что ты городишь?

– Будто не знаешь, почему она на собрании против тебя… Ты думал, за отцовские деньги браслеты подарил, так уж купил девушку? Вот твоя записка! Вот! – Тоня провела запиской перед носом у Маклакова. – Не твой почерк? Не твой?

Маклаков вырвал у нее записку и бросился к двери.

– Ну что, доказали? – злорадно засмеялся он, открывая дверь. – Документика-то нет! А вот твои записочки, Рубцов, я приберег! – И он скрылся за дверью.

Судить Маклакова общественным судом решено было сразу после занятий. Пригласили Максима Петровича и открыли собрание. Выступая первым, Филя напомнил ребятам о поведении Маклакова за последние годы. Обеспеченные родители. Единственный сын. Никаких забот – что хочет, то и делает. Отец с матерью избаловали, заступаются за него, что бы он ни сделал, дают волю во всем.

– Помните, – говорил Филя, – еще в восьмом классе мы писали коллективное письмо его отцу, главному бухгалтеру завода. И что же? Хоть бы зашел! Но и мы, откровенно говоря, махнули на него рукой.

– И правильно! – крикнул Вовка. – Противно же на него глядеть, не только разговаривать!

– Хватит, знаем! – закричали ребята.

– Мелкая душонка!

– Кто желает высказаться? – поднялась Тоня.

Она председательствовала на собрании.

– А зачем долго говорить? Стенгазета не помогла. Пусть объясняется! – раздались голоса.

Маклаков, засунув руки в карманы, сидел и молчал.

– Что он как воды в рот набрал? Пусть отвечает, – шумели ребята.

– Исключить его! – не выдержал я.

– Правильно! Я предлагаю просить педсовет исключить его из школы! – решительно сказала Тоня.

Наступила тишина. Маклаков пошевелился, но продолжал настороженно молчать.

– Есть другие мнения? – спросила Тоня. – Может, Маклаков, все-таки что-нибудь скажешь?

Но в этот миг открылась дверь, и в класс вошла полная, цветущая женщина в сопровождении Ковборина. За ними следом стали входить незнакомые нам юноши и девушки с портфелями и папками в руках.

– Педологи нагрянули! – ахнул Игорь.

Ребята потеснились, предоставив за партами место студентам-практикантам.

Ковборин, подозрительным взглядом окинув класс, спросил Грачева, что происходит. Максим Петрович объяснил ему.

– Ну, вот и замечательно! – подхватила цветущая женщина, усаживаясь за учительским столиком, рядом с Тоней. – Послушаем, как изъясняются между собой дети. Я ассистент кафедры педологии, будем знакомы!

– Имперфектус! – донеслось с задних парт.

– Что? – насторожился Ковборин.

И тут слова попросил Андрей Маклаков.

– Рубцов предложил исключить меня из школы, – привстал он за партой. – Но кто такой этот самый Рубцов? – Маклаков искоса взглянул на Ковборина и продолжал: – Рубцов был организатором лыжной «дуэли», позорно бежал с нее, чуть не погубив товарищей. Я видел все это своими глазами. Он получает «неуды». Он сочиняет глупейшие стишки про любовь.

Я вскочил с места и сжал кулаки.

– В качестве доказательства я прочитаю в присутствии всех одно из его любовных посланий. – Маклаков вытащил из кармана вчетверо сложенный лист бумаги и, усмехнувшись, помахал им в мою сторону.

Меня бросило в жар: я узнал листочек из общей тетради, на котором было записано мое стихотворение «Млечный путь».

– А где ты взял его? – раздался взволнованный голос Милочки.

– Нашел в коридоре.

– Врешь! Ты выкрал его из портфеля Рубцова! Ты сам говорил мне об этом.

Раздался шум.

– Позор! Исключить его! Он жалкий пережиток!

Мне показалось, что кричали и некоторые практиканты.

– Позвольте! Какой пережиток? – очнулся Ковборин. – Что здесь творится? – Он стоял у окна. Пенсне, блеснув, уставилось на Максима Петровича.

Но цветущей даме почему-то сделалось удивительно смешно.

– Дети! – заговорила она, улыбнувшись Ковборину. – Мы помирим вас, обязательно помирим! Педология – это такая наука!..

Глава девятнадцатая
«Кем быть?»

Да, разговор с Маклаковым не состоялся. С помощью Ковборина и дамы-ассистентки Недоросль снова ушел от ответа. И, может быть, именно это как-то сразу насторожило меня против педологов.

Мы, правда, добросовестно проходили медицинское освидетельствование, заполняли анкетки, отвечали на многочисленные вопросы. Но уже первые заключения студентов-практикантов о способностях учеников породили у нас сомнения.

У Игоря в заключении, сделанном самим Ковбориным, стояло: «Технические способности весьма посредственны. Склонен к наукам гуманитарным».

– Это как же – к гуманитарным? – возмутился мой друг. – Подсунул мне какие-то кружочки, ребусы, засек время по часам, молча забрал мои письменные ответы и ушел. Потом раз меня вызвал студент-практикант. Ты знаешь, что он от меня потребовал? «Скажи, – говорит, – как можно больше слов в минуту сначала с открытыми глазами, потом с закрытыми». Ух, я ему и порол! Сгоряча даже «черта» подсунул! А теперь, погляди-ка, такое идиотское заключение. Я живой человек или нет? Я же технику люблю! А меня теперь что, заставят стихи писать?

– Да, надо оправдать это заключение!

– Но я же ямба от хорея… Сам понимаешь!

– Понимаю, сочувствую!

– Нет уж, дудки! А у тебя что?

Я показал Игорю тетрадь. Рукою цветущей дамы в ней было проставлено: «75 %».

– Это как же понять проценты?..

– На столько процентов у меня ума, не больше и не меньше!

Игорь от удивления прыснул.

«75 %»… Сначала, как и Игоря, эти проценты меня веселили. Не был же я в самом деле идиотом! Но прошел любопытный слух… «Интеллектуальный уровень» ученика Маклакова оценили в сто процентов. По каким же данным?

Я обратился с вопросом к студентам. Мне ответили, что над Маклаковым «экспериментировал» сам Ковборин. Что же, тогда все ясно.

Когда в класс явилась цветущая дама, предложив нам писать последнее сочинение, меня охватила неудержимая злость.

– Дети! Вот тема вашей литературной работы… – Предводительница педологов написала мелом на доске: «Куй железо, пока горячо». Заметив удивление на лицах ребят, она доброжелательно улыбнулась: – Да, дети, вот такую тему мы предлагаем.

«Что ж, ковать, так ковать! – с ненавистью подумал я. – Пусть буду до конца дефективным!»

Быстро обмакнув в непроливалку перо, стал писать. За все время работы я ни разу не оторвался от бумаги!

Положив свой труд под нос цветущей дамы, я выскочил из класса.

Вечером, придя в пионерскую комнату выпускать очередной номер стенгазеты, я застал там Максима Петровича и Марию Павловну.

– Плохо!.. Прескверно! – Сидевшая за столом Мария Павловна взволнованно прикладывала ко лбу носовой платок.

– Правильно сделал! Молодец Алексей! – говорил Грачев, быстро прохаживаясь по комнате и словно не замечая меня.

– А что здесь правильного? Он же ученик, – мягко возражала учительница.

– Меньше будут ходить, мешать! Разве можно таким вот бухгалтерским методом помочь ребятам решить вопрос, кем быть?

– Голубчик! Ведь это же все понятно… – Лицо нашей добрейшей Марии Павловны было полно сострадания.

– А раз понятно, так нужно действовать, а не сидеть сложа руки! – порывисто продолжал Грачев. – Послушайте, что трактует ученый лев педологии Бине! Я могу процитировать его наизусть, благо сдавал госэкзамены летом. «В своем методе, – пишет Бине, – мы отделяем природные умственные способности от приобретенных знаний учащимися… Мы пытаемся измерить только чистый интеллект, данный человеку от рождения, отвлекаясь от знаний, которыми он обладает…» Что это еще за «чистый интеллект»? Ерунда, фатализм!

«Недоставало, чтобы они из-за меня поссорились», – подумал я и вышел из пионерской комнаты. Из-за двери до меня донесся встревоженный голос Марии Павловны:

– Но ведь Ковборин затевает против Алеши скандальное дело. Нанесена пощечина представителям педологии. Завтра педсовет в экстренном порядке. Не проще ли пойти и извиниться?

«Педагогический совет? – опешил я. – Ну и пусть… По крайней мере, можно будет высказать все, о чем не дали говорить нам на классном собрании». Я быстро оделся и пошел домой.

Но чем меньше становилось расстояние до дома, тем настойчивей вставал передо мною вопрос: «Что же я скажу Павлу?» Припомнился день первого сентября, моя фамилия, перечеркнутая в списке класса. Теперь-то Ковборин ничего не простит, вышвырнет из школы, как собачонку.

Я стоял возле дома, не решаясь войти. Но дверь неожиданно отворилась. На крыльцо, гремя ведрами, вышла Зина.

– Ты что стоишь? – удивилась она. – К тебе гость приехал!

Я вбежал в комнату, а навстречу мне из-за стола поднялся бородатый человек в медвежьих унтах, черной сатиновой рубахе, подпоясанной кушаком.

– Степан Иванович! – бросился я к партизану, даже не обратив внимания на Павла: он тоже сидел за столом.

– Угадал, паря, он самый. Я ведь по вашему приглашению прибыл.

– На слет красногвардейцев завода?

– Так точно!

От Зотова исходил чуть уловимый запах дыма, омулей, хвойной свежести. В памяти встали Байкал, костер на берегу, бурят с трубкой…

– А как Бадма?

– Здоров! Гостинец вам прислал, омулей. А из той медведицы, вишь, обувь мне сшил. – В уголках его пытливых глаз заиграла улыбка: – Разглядел я теперь, Павел Семенович, похож брательник на отца! В цех-то пойдем, где он пушку отливал?

– Пойдем, конечно!

– Когда?

– Да хоть завтра, чего тянуть.

Я взглянул на Павла. «Завтра педсовет. Надо сказать об этом брату». Но Павел, схватившись рукой за грудь, вдруг закашлялся. Проклятая пуля! «Нет, ничего не скажу».

– В литейный пойдем, – ответил я Зотову, – во вторую смену, к плавке чугуна. Завтра же!

И вот подошло это завтра…

Усевшись в дальний угол учительской, я с волнением ожидал, когда соберутся члены педагогического совета. Однако слово «экстренный», добавленное Ковбориным в объявлении, очевидно, никого из них не волновало, потому что собирались они медленно и со скукой на лицах. Такими же скучными показались мне часы, висевшие на стене напротив.

Зато, когда комната все больше заполнялась десятиклассниками – живая цепочка вдоль стены становилась все длиннее, – я почувствовал горячее дыхание друзей: Тони, Игоря, Вовки… Филя на правах секретаря комитета комсомола демонстративно уселся рядом со мной.

Вошли Максим Петрович, Мария Павловна. И хотя они скрылись за спинами других преподавателей, я почти беспрерывно ловил на себе их ободряющие взгляды.

С приходом Ковборина и дамы-ассистентки педагогический совет начал свою работу.

– Ну-с, что скажете? – опершись руками о стол, обратился директор к десятиклассникам.

Ребята молча и неловко переглядывались. Ведь никто из них не готовился произносить речи.

– Зачем явились? – с нескрываемым интересом продолжал допытываться Ковборин.

Приход класса на педагогический совет так его поразил, что он даже покинул свое председательское место и подошел вплотную к нам.

– Они явились извиниться за Алешу, – раздался добрый, взволнованный голос. Над головами сидевших качнулась знакомая башня-прическа.

– Нет, Мария Павловна, мы пришли протестовать! – Из ребячьей цепочки выдвинулся Ваня Лазарев и смело посмотрел в глаза директору.

Ковборин изумленно втянул голову в плечи и снял пенсне.

– Это в-вы произнесли, молодой человек?

– Да, я.

– Невероятно!

– А что здесь невероятного? – спросил Максим Петрович.

Ковборин повернулся к учителю. Взгляд был тяжелый, ледяной.

– Такая эмоция с точки зрения педологии несвойственна Лазареву!

– Ах, вот оно что! – не выдержал Максим Петрович. – Почему?

– Незакономерно для его личности.

– Ясно!

– Что вам ясно, учитель Грачев? – Ковборин старался держаться спокойно, но в голосе его уже заклокотал гнев. – Меня удивляет воинственное настроение отдельных педагогов. Результат их постоянного заступничества за учащихся налицо. Мы не случайно проводим сегодня педагогический совет.

Взяв со стола пухлую папку, директор потряс ею в сторону Максима Петровича. «Дело», – прочел я на серой корочке, и под сердцем у меня кольнуло. Речь шла обо мне…

Перекладывая листок за листком, Ковборин не спеша стал читать.

– «Пятый класс. Ученик Рубцов выбил в школе стекло…»

Какое стекло? В раздевалке, что ли? Но ведь меня же тогда толкнули.

– «Шестой класс. Рубцов был освобожден от бригадиров за неуменье создать рабочую обстановку в учебной бригаде…»

Рабочая обстановка… Да кто серьезно занимался тогда при этом лабораторно-бригадном методе? Весь класс делился на группы, парты сдвигались, и вот, рассевшись кучками, мы самостоятельно изучали материал. Преподаватель с отсутствующим лицом прохаживался по классу. Бригадир читал вслух учебник, а остальные занимались кто чем мог. Игорь, бывало, всегда ковырял бритвочкой стол. Из-за него меня и сняли с бригадиров, да я и не жалел… Вскоре Центральный Комитет партии принял постановление по всем этим методам…

Задумавшись, я слушал, какие каверзы были совершены мною в седьмом и восьмом классах.

– «Девятый класс, – продолжал тягуче Ковборин. – Недозволенное состязание на лыжах… Проявленный эгоизм… Двухнедельный пропуск занятий…»

С безразличным видом смотрел я на страдальческое лицо дамы-ассистентки. От ее оранжевой кофты рябило в глазах. Было ясно, чем закончится педсовет.

– «И, как результат, это ужасное, дикое сочинение».

– Прочитайте! – раздался голос дамы-ассистентки.

– Да, прочитаю. Вот оно. – И Ковборин стал читать, голосом подчеркивая некоторые места: – «Было это в далекие времена, на заре туманной юности, когда Филя Романюк не открыл еще своей звезды, – начинает ученик Рубцов свое сочинение… – В одной деревне жили два брата-кузнеца. Одного звали Иваном, другого Болваном. Что ж делать, всякие бывают имена. Иван ходил в парикмахерскую аккуратно, а Болван не ходил. Он отрастил себе бороду – черную-пречерную, до самого живота. Вот один раз Иван говорит Болвану: „Ну, брат, сгорит когда-нибудь твоя борода“. А упрямый Болван отвечает: „Ништо-о!..“».

Я услышал приглушенный смех. Ковборин на минуту прекратил чтение.

– «Как-то ковали братья топор. Иван нагрел кусок железа и только приготовился ковать, глядь, – а Болвана нет. „Болван, а Болван, куда тебя черт сунул?“ Болван кричит с улицы: „Погоди немного, я до ветру вышел“. – „А чего так долго?“ – „Да на солнце пялюсь, не взорвалось ли? Может, уж светопреставленье пришло?“ Иван обозлился и давай Болвана по-всякому ругать: „Ах ты, болванище, ах ты, сатана распроклятая! Мало того, что железо стынет, так ты еще галиматью вздумал пороть!“ – „Какая ж это галиматья? – заартачился было Болван. – Об этом и иностранные звездочеты пишут“. Но возражать не стал, кинулся в кузницу. Кинулся, да не рассчитал, за порог запнулся и бородой прямо в горн угодил. Борода задымилась и вмиг запылала. Ладно, Иван из ведра водой плеснул, а то бы пожара не потушить! Поднялся Болван на ноги, хвать, а бороды нет. Как увидели мужики Болвана, так и ахнули: „А где твоя борода, Болван?“ А Иван отвечает за брата: „Не ходи не вовремя до ветру. Куй железо, пока горячо!“» Ну, и как все это назвать? – заключил чтение Ковборин. – При чем здесь солнце? И вообще… действительно, галиматья!

Очнувшись, я услышал иронический голос Максима Петровича:

– Чего же вы от него хотите, Владимир Александрович? Он дефективный. Рубцов не мог иного написать!

– Позвольте!

– Он же дефективный.

– Имперфект! – подхватил кто-то из ребят.

Ковборин стукнул по столу кулаком:

– Что это, бунт?

– А что это, когда все пятнадцать студентов, присланных для педологического обследования класса, сами признаны дефективными, – привстал Максим Петрович. – Да, да, я уже это уточнял в институте!

В учительской поднялся невообразимый шум. Продолжая стучать кулаком, Ковборин выкрикивал:

– Это беспрецедентный случай! В школе заговор между учениками и группой педагогов! Я снимаю с себя обязанности директора!

– Пошли, – кивнул Филя, направляясь к дверям. – Пусть разберутся без нас.

Мы потянулись за ним.

В коридоре я столкнулся с братом.

– Ты чего же, Алексей! Степан Иванович заждался тебя в литейном.

– Меня? Ах да, ведь я обещал.

И хотя я был весь охвачен тревогой, где-то рядом с ней вдруг заиграла радость: на завод, на завод, конечно!

– Паша, – попросил я брата, – а можно идти со мной всему нашему классу? Попроси Чернышева.

В литейном цехе в разных направлениях сновали люди. Мелькали лопаты, с них летела земля. Из сушильной печи вынимались готовые формы. Всюду сияли электрические лампы. Высоко под потолком с грохотом проносился подъемный кран. Как здесь было хорошо, просторно после душной атмосферы педагогического совета! Наверно, не мне одному, а всем ребятам не хотелось вспоминать о том, что было час назад.

У вагранки, подобно часовому, прохаживался человек в брезентовом комбинезоне. Время от времени он с озабоченным видом прислонялся к печи. Тогда красным фонариком вспыхивало смотровое окошечко.

– Готовятся к разливу чугуна, – пояснил главный конструктор завода Чернышев.

– А скоро? – встрепенулась Милочка.

– Да вот-вот… Но нам надо успеть побывать в старой литейке.

Гурьбой, не отставая от сопровождающего нас главного конструктора, мы пошли между опок и вскоре очутились в пустынном помещении с низким сводчатым потолком. Стены старой литейки были покрыты толстым слоем пыли, потолок закопчен. Всюду валялись обломки железа, кирпича.

– Как здесь неуютно! – поморщилась Милочка.

– Не нравится? – засмеялся Чернышев. – С новым цехом не сравнить! Но здесь-то как раз, друзья, и была отлита ваша знаменитая пушка.

– А где же вагранка? – удивилась Тоня.

– Вагранки той вы не увидите, ее убрали. А на месте, где она стояла, монтируется электросталеплавильная печь.

Инженер показал рукой в дальний угол на стальной цилиндр, окутанный густой сетью трубок. Возле него я увидел Зотова. Партизан, обнажив голову, задумчиво смотрел перед собой. Мы подбежали к нему.

– Вот тут ее, голубу, и отливали, – волнуясь, произнес Зотов. – А теперь, гляди, какой цех отгрохали! Сталь будут варить!

– Значит, не жалеете, что убрали вагранку? – улыбнулся Чернышев.

– Что ж… она свое дело сделала.

Зотов спросил, скоро ли пустят электропечь, и увидел на стене плакат.

– «Социалистический договор, – прочитала вслух Тоня. – Мы, рабочие монтажной бригады, обязуемся сдать сталеплавильную печь в эксплуатацию ко дню Красной Армии. Предлагаем администрации цеха обеспечить нас всем необходимым для работы».

– А что задерживает монтаж? – поинтересовался Игорь.

– Не доставлена часть аппаратуры. Ну, и разные мелкие неполадки, – пояснил инженер.

– Надо устранить эти неполадки! – воскликнула Милочка.

– Милочка-литейщица! – развеселились ребята.

– А что вы думаете? Правильно Мила говорит, – вступилась Тоня. – Давайте следить за выполнением договора монтажников. Ведь это так интересно!

– И поручим Чаркиной докладывать нам! – выкрикнул Вовка.

– Поддержать! Кандидатура самая подходящая.

Но в этот момент из литейного цеха донеслись удары в колокол.

– Начинается ро́злив чугуна, – объявил Чернышев.

Не успели мы занять места возле вагранки, как над головами с шумом пронесся мостовой кран. Он остановился, затем двинулся снова и опустил перед вагранкой большой металлический ковш. Взмахнув ломиком, рабочий в комбинезоне пробил над желобком вагранки отверстие, и из него брызнул серебристый ручеек металла. Озарившись красным пламенем, ручеек этот полился по желобку в подставленный ковш, и вдруг… началась «бомбардировка»! Из ковша на нас полетело множество раскаленных точек.

– Искры! Искры! – заволновались ребята, пятясь.

Рядом со мной раздался писк. Это была Милочка. Она сидела в корыте с месивом огнеупорной глины, и глаза ее были полны ужаса.

– Милка! – бросилась Тоня выручать подругу.

И тут мы все увидели Бойко. Главный энергетик завода быстро шел к нам. Его остановил Чернышев и отвел в сторону.

– Кто это? – дернул меня за рукав партизан, кивая на Бойко.