Текст книги "Когда нам семнадцать…"

Автор книги: Виктор Александровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Глава четырнадцатая
Звездочет

Весть о том, что Филипп Романюк открыл на небе новую звезду, с невероятной быстротой облетела всю школу. «В Москву запрос послали!» – «А может, старая, известная!» – «Да нет, совсем новая…» – шли разговоры. Меня, впрочем, звезда мало интересовала, у меня были свои земные заботы… Предстоял разговор с Ковбориным.

В директорский кабинет я был вызван не один, а вместе с Филей – его недавно избрали секретарем комсомольской организации школы.

Ковборин, прохаживаясь по кабинету, цедил слова сквозь зубы. Иногда он брал со стола перочинный ножик и, остановившись против меня, чистил свои длинные ногти.

– Итак, по просьбе некоторых педагогов, я оставляю вас, Рубцов, в составе учащихся десятого класса. Но предупреждаю. Предупреждаю в последний раз. Ясно вам?

– Да, абсолютно.

– Ступайте… Впрочем, погодите, – остановил меня и Филю директор. – Скажите, Романюк, вы в самом деле открыли звезду?

Филя помялся, переступая с ноги на ногу:

– Это не я, мой отец…

– Неважно. Но это факт?

– Вроде этого. Послан запрос в Астрономический институт в Москву.

Ковборин протянул руку за ножичком:

– Оставьте при себе жаргонные слова «вроде этого». Расскажите, как вам удалось совершить такое невероятное открытие.

– Летом я с отцом на паровозе работал. Он машинист, а я вроде… то есть помощник кочегара. Водили мы составы по маршруту иной раз днем, а то и ночью. Колеса стучат, перелески мелькают, огоньки, ветерок. Хорошо!

– Ближе к делу.

– Едем, значит, как-то ночью, – продолжал Филя. – Отец стоит у окна – путь впереди осматривает да небо не забывает: в бинокль глядит. Я уголь в топку бросаю. А ночь темная, звездная… Отец – любитель звезд, все книги, что я мог достать по астрономии, перечитал. И смотрит, конечно, больше в одно место: где девять звездочек мерцают. Вдруг отец как схватит меня за руку. «Филипп, – кричит, – десятая звезда зажглась!» Я не поверил. «Как же, – думаю, – так: вчера целую ночь просидел у своего телескопа и ничего не увидел, а сегодня загорелась?» Перестал бросать уголь в топку, встал рядом с отцом. «Смотри, Филипп, вдоль моей руки, повыше моста». Это отец говорит. Взял я бинокль, а сам не то что звезду – Млечного пути не вижу, до того руки задрожали. Успокоился, навел бинокль в то самое место, где наши ученые предсказали звезду и… вижу ее! Яркая такая, зеленоватая…

– Ну-с, дальше… – пренебрежительно улыбнулся Ковборин.

– После этого случая, – продолжал Филипп, – как нам с отцом в маршрут отправляться, так я на звезду поглядываю. А у самого в голове вертится: «Неужели и взаправду та звезда, открытие которой предсказали ученые?» Достал атлас звездного неба. Но сколько ни рассматривал атлас, нашей звезды найти не мог. Решил сходить в астрономическую обсерваторию. Дошел до самого профессора, а тот тоже о звезде не знает. Решили послать запрос…

– Чепуха какая-то! – дернулся на стуле Ковборин.

– Может быть, – смутился Филя.

– Абсолютно новых звезд, как вам известно, вообще не бывает в природе. Это взрываются существующие, но еще не обнаруженные звезды. Взрыв придает им огромную яркость. Через стадию взрыва должна пройти каждая звезда, в том числе и наше Солнце… Так, по крайней мере, объясняет оксфордский астроном Милн. В общем, вам ответят, что вашу звезду открыл Гиппарх или Тихо Браге.

Филя сидел красный от волнения. Было видно по всему, что спорить с директором не так-то просто.

Но Филино открытие взволновало ребят.

– Почему, – интересовались ребята, – ученые, у которых и телескопы и другие точные приборы, не смогли обнаружить звезду, а простой машинист паровоза, любитель астрономии, сделал такое открытие?

– Неужели люди, считающие звезды столько веков, составившие подробнейшие атласы неба, оказались такими простаками? – удивлялась Ольга Минская.

А Милочка Чаркина однажды откровенно при всех нажаловалась Максиму Петровичу:

– В нашем классе сплошь какие-то политические кампании. То челюскинская эпопея, то пушка… Наконец до неба добрались – звезду открыли. Ужасно! Когда на переменах можно будет спокойно отдыхать?

Учитель физики сказал с улыбкой:

– А вот придет ответ из Москвы, тогда будем судить!

Миновал сентябрь, ответ из Москвы не шел. Впрочем, другие события отвлекли нас от Филиной звезды.

Вот уже в течение многих вечеров в коридорах раздавался беспрерывный стук молотков, по стенам тянулись провода и сыпалась известка, вызывая ворчанье уборщиц. Это Игорь с группой любителей занимался оборудованием школьного радиоузла.

Мне поручили редактировать стенную газету «Ленинец». Вовка, к удивлению всех, стал посещать драматический кружок.

Трудно, конечно, рассказать обо всем, что происходило в нашем классе. Серьезно озадачило многих поведение Тони. Ее снова видели в архиве, но, когда я спрашивал ее, чем она там занята, она делала таинственное лицо и уклонялась от ответа. Что она от меня опять скрывает? Вспомнился вечер на берегу Байкала, рассказ про отца…

Как-то в раздевалке, встретившись со мной, Тоня спросила:

– Что ты сегодня делаешь, Леша?

– Дел много: стенгазету надо выпускать, к уроку с Павлом готовиться…

– Стенгазету отложи, к уроку за полчаса подготовишься. Идем на стадион!

– Нет, Кочка, ты не сердись, но я не успею.

– Что ж, была бы честь предложена! А у нас сегодня волейбольная встреча… – Тоня взмахнула портфелем и исчезла в дверях.

Спустя несколько дней Милочка Чаркина, загадочно улыбаясь, спросила меня:

– Ты не знаешь, кто это… в кофейного цвета костюме? Ну, который на стадионе Кочке цветы преподнес!

Какой еще там в кофейном костюме? Какие цветы? А вдруг Тоня влюбилась? Вот так штука! Вот почему она так весела, хохочет на переменах. Да, но отметки по химии, математике стали у нее снижаться! «Нет, – решил я, – это не по-комсомольски – видеть, что человек совершает ошибку, и не сказать ему об этом». Я стал ловить подходящий момент для объяснения с Тоней. Наконец этот случай представился.

Как-то после занятий, когда я шел по коридору, из пионерской комнаты выбежала Тоня. Не сказав ни слова, она подскочила ко мне и, взлохматив мои волосы, убежала во двор. В коридоре поднялся хохот, и я почувствовал, что уши мои сделались горячими. «Так. Ладно. Не думай, что это пройдет тебе даром!» – сказал я, отправляясь искать Тоню. Она уже успела взобраться на яблоню и, пригибая верхнюю ветку, срывала уцелевшие кое-где плоды.

– Как тебе не стыдно! – начал я. – Какой ты пример подаешь своим пионерам… Портишь такое дерево!

Тоня молчала и продолжала срывать яблочки.

– Ой, Лешка, – донеслось сверху, – яблочки такие спелые! Хочешь, я тебе брошу одно?

Круглая твердая ранетка ударилась о мою голову и отскочила в сторону.

– Слезай, говорю! – Я схватился за ствол и стал раскачивать яблоню.

На голову мне посыпались листья, кора. Тоня спрыгнула с дерева.

– Что с тобой, Лешенька?

– Нам нужно поговорить по серьезному делу, – начал я.

– По серьезному?

– Да. Пошли, я расскажу.

Тоня послушно шла за мной.

Мы сели на скамью у окна в опустевшем зале.

– Ну говори… – прошептала Тоня и стала теребить ленту в косе.

– Видишь ли… – начал я и вдруг понял, что говорить-то мне не о чем. Вернее, не о том мне хотелось. Но я упрямо продолжал: – Видишь ли, через год мы все выйдем на трассы жизни.

– Куда, куда? – переспросила Тоня, и на ее щеках появились коварные ямочки.

– На трассы жизни… – повторил я, чувствуя, что меня бросило в жар. – Понимаешь, все ребята готовятся к этому событию. Становятся серьезными. Много читают. Возьми, например, твою подругу Ольгу. За лето она прочла Белинского, много других книг, думает над своим будущим. Правда, она по-прежнему какая-то индивидуалистка среди ребят, но хорошо играет на пианино, увлекается литературой, английским языком.

– Все это я знаю, а ты… – нахмурилась Тоня. – Ты зазвал меня сюда, чтобы расхваливать Ольгу Минскую?

– Нет, я говорю это затем, чтобы ты не имела недостатков.

– А какие, собственно, у меня недостатки, хотела бы я знать?

– Ты часто ходишь на стадион.

– Верно. Играю в волейбол, а ты отсиживаешься дома. Еще?

– Мало читаешь.

– Откуда тебе это известно?

– Мало. По сравнению с Ольгой, – убеждал я ее.

– Ну, допустим. Дальше?

Я молчал.

– Еще какие у меня недостатки? – повторила Тоня, начиная улыбаться.

– Ты не занимаешься общественной работой.

– Как? Я – пионервожатая четвертого класса «Б»! Мой отряд первый в школе! Не всем же быть редакторами стенгазет. Еще что?

У меня, должно быть, выступил пот на лбу. Но сдаваться было нельзя, и я тихо сказал:

– Ты много смеешься…

– Смеюсь! – всплеснула руками Тоня. – Да что же я, старушка столетняя? Вот не думала, что смеяться грешно! Ну, что еще скажешь?

– Все.

– Ах, все!.. – с насмешкой протянула Тоня. – Я думала услышать от тебя что-нибудь поинтереснее, а ты нашамкал тут по-старушечьи. – Расхохотавшись, она добавила: – В волейбол я все равно буду играть, смеяться мне тоже никто не запретит. О-не-гин! – И Тоня выбежала из зала.

А я? Я словно прирос к скамейке в тихом, безлюдном зале. Нечего сказать, внушил! Даже о плохой учебе ей не напомнил!

Когда на следующее утро я шел в школу, в голове теснились невеселые думы. Вспоминалась эта дурацкая проповедь в пустом зале. Разве об этом надо было говорить!

К тому же еще дождь. Порывами налетал ветер, беспощадно срывая с деревьев последние листья.

Тоня решила не замечать меня. Она делала равнодушное лицо и молча проходила мимо. С другими ребятами и шутила и весело смеялась. В перемену она громко сказала:

– Ребята, организуем волейбольную команду!

Да, и все согласились: и Филя, и Игорь, и Вовка, и даже Ваня Лазарев!

На переменах я много раз подходил к окну, с грустью смотрел, как на холодном октябрьском ветру качались яблони.

За уроком мне кто-то подсунул записку. На листке бумаги, вырванном из тетради, было нарисовано окно, в него пялил глаза долговязый юноша. Под карикатурой стояла подпись, сделанная печатными буквами:

 
Смотрю в окно. Одет, обут,
Сырую осень проклинаю.
А тучи все идут, идут,
И нет им ни конца, ни края.
 

Недоставало, чтобы она еще подсмеивалась надо мной!

Я решил во всем признаться Игорю. Разговор с другом состоялся на «голубятне» – так Игорь прозвал комнатку под чердаком школьного здания, где размещался радиоузел.

Игорь расхаживал по комнатке взад и вперед. Иногда он останавливался и, пощипывая черный пушок над губой, ударял носком башмака об пол.

– Вот сюда, Лешка, поставим наш двухламповый, в этот угол – усилитель со щитком распределения, а на столе – микрофон. Настоящий микрофон, чтобы вести собственные передачи. «Алло! Говорит школьный радиоузел».

– Ты меня слушаешь или нет? – не вытерпел я. – Друг называется.

– Ясное дело, Лешка! Столько лет ты с ней дружишь, и вот – недоразумение.

Но не проходило и двух минут, как Игорь останавливался, прижимаясь ухом к стене:

– Слышишь, Лешка, стучат молотки? Это мои помощники. А вообще, знаешь, правильно она тебя! Не будешь морали читать!

– Ну, знаешь ли, – поднялся я, – за этим, что ли, к тебе пришел?

– Да ты не обижайся! Вот тогда на Байкале уж очень не хотел я тебе говорить насчет лыжного перехода. И Вовка не советовал. А почему?

– Ну, почему?

– Потому что у тебя привычка: «опасно» да «не стоит», да то, да се… То вспыхнешь, как спичка, то в проповедь ударишься. Что за характер!

– Но тогда, на Байкале, ты и вправду чуть не утонул!

– Значит, и рисковать не надо? Сидеть да раздумывать?.. Вот и Филя. Он тоже вроде тебя рассуждает, – продолжал Игорь. – Ты думаешь, о чем он меня спросил, когда его избрали секретарем? О радиоузле. «Ты, – говорит, – поторапливайся, друг, – радио имеет большое воспитательное значение». Видал, как заговорил? А помог? Ни черта!

Игорь с силой прикрыл открывшуюся дверь и остановился посреди «голубятни».

– Думаешь, откуда я взял это? – похлопал он себя по карманам, набитым роликами. – Выменял у Петьки на авторучку. Петька оказался куда сознательней своего братца: где-то раздобыл их и дал мне.

Дверь скрипнула, и Игорь опять ее прихлопнул, продолжая изливать свои обиды:

– Никто мне не помогает. Для Ковборина этот узел – что пустое место, «голубятню» и ту с трудом отдал. А Филя совсем… Даже вступительную речь на открытие узла не напишет. Звездочет! Натрепался всем, а теперь в небо тычется.

В это время дверь, которую Игорь так старательно прикрывал, вдруг с шумом раскрылась, и на пороге появилась грузная фигура Фили Романюка.

Игорь от неожиданности даже присел. Но из кармана посыпались ролики, и это быстро привело его в чувство.

– Подслушивал? За дверями стоял? – Он ползал по полу, подбирая ролики. – Ну и правильно! Наматывай на ус. А то где теперь критиковать начальство? Комсомольские собрания не проводятся, школьная стенгазета словно побывала у дантиста и осталась без зубов.

Филя с молчаливой улыбкой прошелся по радиоузлу, пощупал руками усилитель, включил и выключил рубильник.

– Как ты сказал про меня? Звездочет? – Филя уселся на подоконник, снял очки и покрутил их за дужки. – Так вот, документы из Москвы пришли…

– Ну и что?

– А то, что звезда – новая, та самая, вспышку которой предсказывали советские ученые. Гиппарх не знал, Тихо Браге не знал. Вот вам и паровозная астрономия!

– Я… я же, между прочим, так и думал! – радостно объявил хозяин «голубятни». – Вот и готовая речь для открытия радиоузла! Сенсация! Понимаешь, Филя, как ты кстати открыл звезду!

Глава пятнадцатая
Млечный путь

Однажды, проснувшись, я увидел, что за окном белым-бело. Снег облепил деревья, столбы, заборы. Деревянные домики точно выросли за ночь и походили на большие сахарные головы. Воздух с легким морозцем был напоен тем особым зимним ароматом, который ощущаешь даже на вкус. В утренней тишине звучно скрипел снег под ногами, с деревьев отчетливо доносились птичьи голоса. Небо было голубое, ясное, на его бескрайном просторе белой льдинкой висел месяц, не успевший скрыться за горизонт.

В этот день вечером состоялось наше «небесное путешествие». Всем классом мы высыпали на школьный двор и окружили Максима Петровича.

– Поздравляю, друзья мои, с наступающей матушкой-зимой. Она нынче у нас ранняя, – начал учитель.

– И такая тихая, торжественная! – с воодушевлением подхватила Ольга.

Мы посмотрели вверх. На чистом вечернем небе мерцали звезды. Одни звезды посылали на землю белый свет, другие горели синеватыми, красноватыми и зеленоватыми огоньками. Прямо над нами проходила широкая звездная полоса – Млечный путь.

– Ну, а теперь предоставим слово Романюку, – объявил Максим Петрович.

Наш астроном смущенно кашлянул.

– Говорить-то, пожалуй, и не о чем. Вон она, – Филя протянул руку.

И, следуя за ней взглядом, мы отыскали на небе группу небольших, тускло мерцающих звездочек. Среди них находилась звезда, замеченная его отцом.

– Это какая же – та, мутноватая? – ядовито спросил Маклаков.

– Ну да, похожая на угасающий уголек, – подхватила Чаркина.

– А вам какую надо? – сказал Вовка. – Чтобы на гуляньях вам светила? Обыватели!

– Но-но, без оскорблений! – злобно шикнул Маклаков. – Я ведь ни пушки не забыл, ни байкальской истории…

Они стояли друг против друга, маленький, в ватной курточке Вовка и рослый, разодетый Маклаков, готовые вот-вот вцепиться друг в друга.

– Звезда Романюков явление очень любопытное, – раздался в морозной тишине голос Максима Петровича. Он словно бы ничего не заметил. – Это так называемая «новая» звезда из породы звезд, страдающих «хронической» болезнью вспышек.

– Как… разве она уже взрывалась? – удивилась Милочка.

– Да, восемьдесят лет назад… Используя данные прошлого взрыва, советские ученые предугадали срок ее повторной вспышки. А скромный астроном-любитель машинист Романюк подтвердил это на практике. Он первый обнаружил вновь вспыхнувшую звезду!

Мы с Игорем, слушая учителя, все же на всякий случай придвинулись к Вовке – Маклаков не отходил от него.

– Буржуазные ученые, такие, как Джинс, утверждают, что Солнце также заражено болезнью взрыва, который произойдет неожиданно, как вспыхнула эта звезда. «Стоит ли тратить силы на борьбу за лучшее будущее человечества? – говорят они. – Стоит ли задумываться о недостатках капиталистического строя? Все равно ведь в один момент вся жизнь на нашей планете может пойти насмарку…» – Максим Петрович передохнул и отыскал взглядом Милу Чаркину. – «Да, – отвечаем мы, – стоит! Мы будем бороться за счастье человека на нашей планете, потому что ему ничто не угрожает со стороны небесных светил. Солнце не относится к „хронически“ заболевшим светилам… За миллиарды лет своего существования оно ни разу не подвергалось вспышке и никогда не взорвется!»

Среди ребят поднялся радостный шум, кто-то крикнул «ура», захлопал в ладоши. Воспользовавшись этим, Маклаков хотел было дать Вовке подножку, но я успел свалить его с ног.

Маклаков тотчас вскочил, и мы уже готовы были сцепиться друг с другом.

Между нами стала Тоня.

– Вы с ума сошли – драться на уроке? – Тоня с любопытством глядела на меня. – Пошли бы хоть на Ангару!

Тоня была в шубке с беличьим воротником, в вязаной шапочке и белых пушистых варежках. Во всем этом наряде она казалась какой-то особенно милой.

– Ты похожа на Снегурочку, – не удержался я.

Тоня, помолчав, сказала шепотком:

– Между прочим, я на тебя уже не сержусь, Леша…

– Давно?

– С этой минуты. – Она засмеялась. – Нет, мне уже давно надоело сердиться.

Максим Петрович продолжал рассказ о созвездиях, говорил, что своими очертаниями они напоминают льва, ящерицу, оленя… Но едва ли я слушал его внимательно… Передо мной в голубом морозном воздухе стояли Тонина вязаная шапочка и Тонины губы…

По дороге домой Тоня о чем-то беспрерывно говорила, тормоша меня за рукав. Я молчал. Рядом с нами, согревая руки в карманах пальто, шагал Романюк.

– Филя, ну хоть ты скажи что-нибудь! – приставала к нему Кочка.

Романюк, придерживая очки, поглядел на небо:

– Гиппарх, Тихо Браге… Новых звезд нет в природе…

– Ты о чем это? – спросила Тоня, не знавшая о нашем разговоре в кабинете директора.

– О своем! Глядите, друзья, на небо, ищите новые звезды. Может, и ваша звезда объявится.

Мне было хорошо, и Тоне, наверно, тоже. Точно мы шли не по глухой улице, а плыли по этой звездной реке.

– Уж не хочешь ли ты променять свою математику на астрономию? – нарушила тишину Тоня.

– Тут и менять нечего, – спокойно ответил Филя. – Науки определенно родственные…

– Это он под впечатлением беседы, – заметила Тоня, когда Романюк ушел. – А что ты думаешь, Леша, вот увлечется наш секретарь астрономией и еще профессором станет. Честное слово, станет. Филипп – он ведь упрямый!

Тоня подняла воротник шубки и снова заговорила:

– Леша, когда Максим Петрович рассказывал о Большой Медведице, у меня были совсем глупые мысли… О нашем маленьком медвежонке… Ты, наверно, сейчас стихи сочиняешь, да? – вдруг спросила она.

– Какие стихи? – опешил я.

– Обыкновенные. Ты думаешь, я ничего не знаю?

– Кто тебе говорил? – спросил я сердито.

– А не все ли равно, кто? Может быть, я иду сейчас с будущим Пушкиным!

Тоня с шутливой торжественностью взяла меня под руку. Я вырвался… мы оступились и полетели в сугроб.

– Замечательно! – рассмеялась Тоня. – Напротив самого-то дома? Ой, если бы видел папа!

Мы долго отряхивались от снега.

– Зайдем, Леша, к нам, погреешься, – пригласила Тоня.

В морозном воздухе сонно прокатилось десять каланчовых ударов.

– Поздно…

– Пошли!

Увлекаемый Тоней, я вошел за нею в дом. Из прихожей в раскрытую дверь виднелась огромная спина доктора. Сидя за столом, Кочкин что-то писал. Над лохматой его головой вился табачный дымок.

Разделись тихо, чтобы не мешать. Но доктор узнал мой голос.

– Как здоровье Павла Семеновича? – спросил он, не повертывая головы.

– Да так… Кашляет, – растерялся я.

– Кашляет? – Кочкин загрохотал креслом, отодвигаясь от стола. – Чего же он ко мне на прием не приходит? Пуля не дура, свое дело знает. – Пригасив в пепельнице папиросу, доктор, хмурясь, сказал: – Ты, Алексей, предупреди брата. А то ведь я с пациентами не церемонюсь. В милицию заявлю!

– Ой, папочка, не пугай! – засмеялась Тоня и, взяв меня за руку, провела в свою комнату.

Присев к ее письменному столу, я увидел на нем стопку книг и бумаг. «Партизаны Сибири» – прочел слова, выведенные крупными буквами. Тоня, вспыхнув, прикрыла бумаги рукой.

– Нельзя читать? – удивился я.

– Да. Пока нельзя. Это выписки из архивных документов.

– Новые выписки? А разве Зотов нам не все рассказал? Зачем ты скрываешь от меня?

Тоня присела на краешек кровати.

– Прости, Леша. Но я могу говорить только то, что проверено и доказано. Таково правило исследователя. – Она помолчала и вдруг рассмеялась: – Здорово я себя похвалила – исследователем назвала!

– Да нет, наверно, не зря. – Я не без зависти думал о том, что Тоня уже выбрала себе дорогу в жизни. – Максим Петрович был прав? Пушка дала выстрел?

– Кажется, да, – ответила Тоня. – Но все требует проверки. – В глазах ее сверкнули веселые искорки. – А заметно, что я становлюсь историком? Я же меньше стала смеяться. – И она звонко расхохоталась. – Послушай, Леша, я вот о чем хотела посоветоваться…

Тоня рассказала о предстоящем слете красногвардейцев завода и предложила, чтобы мы вместе написали письмо партизану Зотову. И мы тут же стали сочинять это письмо.

– Хорошо бы он приехал! – сказала, провожая меня, Тоня. – До свиданья, мой поэт!

«Мой поэт…» Была зимняя, настоящая сибирская зимняя ночь, когда я возвращался домой. Взошла луна, посылая на землю туманный свет. Снег на мостовой и крышах домов переливался искрами. От домов падали голубые тени. Весь воздух был словно пропитан синевой.

«Млечный путь над нами… – закружились в голове еще неясные строчки, – искрится, горит…»

Я спешил, я летел домой, боясь растерять рождавшиеся слова, сочиняя новые и досадуя, что не было никакой возможности тотчас их записать. Дома я сразу бросился к столу. Зина остановила меня градом вопросов:

– Где был? Почему так поздно? Что случилось?

– Зина, оставь меня!

И Зина поняла, замолчала.

Я оторвался от стола лишь тогда, когда было записано все, что пришло в голову по дороге.

Я торопливо ужинал и скороговоркой объяснял Зине, что задержался на занятиях по астрономии, и потом снова сел за письменный стол. Но мне было, конечно, не до уроков. Я писал стихи. Писал до изнеможения, терпеливо, выбирая самые красивые, самые звучные слова. И наконец облегченно вздохнул. Стихотворение было готово:

 
Млечный путь над нами
Искрится, горит.
Любишь ты ночами
Арки лунной вид?
Я скажу, не скрою:
Кто-то был со мною,
Озаренный, нежный,
Что хотелось жить,
Каждый вечер снежный
Астрономом быть!
 

Из заглавных букв каждой строки составились два дорогих для меня слова: «Милая Кочка». Какими сильными, прекрасными казались мне тогда эти стихи!

Я переписал стихотворение начисто, перечитал его несколько раз и бережно запечатал в конверт. В этот момент я почувствовал, что голова моя стала тяжелеть, навалилась сладкая дремота. Когда я лег в постель, стояла уже глухая ночь.

Что случилось со мной? С той минуты, как был вручен Тоне конверт, я лишился душевного покоя. Перед глазами в невероятном вихре метались слова, рифмованные фразы. Я беспрерывно хватался за карандаш, писал, перечитывал написанное, и мне представлялось, что лучше этих стихов никто никогда не писал!

Так длилось с неделю. Все это время я почти совершенно не спал и на уроках сидел с затуманенной головой. На контрольной работе по физике я с большими трудностями решил задачи, сдав свою тетрадь почти последним. Во время урока Максим Петрович несколько раз останавливался возле меня и отходил, вздыхая:

– Законы электролиза, друзья, применяйте точнее.

Я понимал, что эти слова относятся только ко мне, хотя говорит их учитель как будто для всеобщего сведения.

Сдав тетради, мы с Игорем сверили решение задач. По двум из них ответы не сходились.

– Как же сойдутся, когда лирика сыплется из всех твоих карманов!

– Какая лирика? – не понял я Игоря.

– Ну, стихи, что ли. На вот, спрячь, – протянул он несколько исписанных листков. – То в парте их забудешь, то в коридоре выронишь. Я как сборщик утиля. Все дрожу, как бы в руки Недорослю не попало.

– Ну уж…

– Конечно, я, может, грубо выразился, Лешка, но у тебя все «милая», «нежная». Ты хоть «Кочка» не пиши, а то влипнешь, и я с тобой. И еще эта самая «трель». Как увидал тогда самолет, зарядил «бодрой трелью навеянный стих», так и дуешь подряд: «трель станка», «трель соловья». А соловья живого ты слышал?

Во время разговора Игорь с таким добродушием вздергивал свои брови-усики, что я не понял: нарочно он решил меня позлить или у него действительно это наболело? Во всяком случае, домой я пришел с испорченным настроением.

Мое огорчение стало еще бо́льшим, когда у себя на столе среди вороха листков со стихами я обнаружил клочок бумаги, на котором рукой Зины было написано: «Впрочем, я, как всякий молодой человек, не был лишен этого глухого внутреннего брожения, которое обыкновенно, разрешившись дюжиной более или менее шершавых стихотворений, оканчивается весьма мирно и благополучно. Я чего-то хотел, к чему-то стремился и мечтал о чем-то; признаюсь, я и тогда не знал хорошенько, о чем именно я мечтал».

Это была выдержка из Тургенева.

Так вот оно что! Зина разведала мою сокровенную тайну. Не решаясь пойти на открытый разговор со мной, она как бы нечаянно подложила нравоучительную выписку из знакомой мне книги!

В первое мгновенье у меня возникло желание затеять крупный разговор. Кто дал право жене брата рыться в моих бумагах? Неужели надо мной, как над маленьким, нужен еще контроль? Но, рассудив как следует, я не нашел доказательств того, что запись адресовалась именно мне. В самом деле, ведь Зина много читала и могла делать для себя какие угодно выписки!

Но оставлять это просто так было нельзя. Не теряя времени, я отправился в школьную библиотеку и взял Куприна. На обратной стороне листка с записью тургеневской цитаты я нарисовал длинный нос, прищемленный ящиком письменного стола, а внизу сделал выписку из рассказа «Белая акация»: «Она знает все на свете… Она читает потихоньку мои письма и заметки и роется, как жандарм, в ящиках моего письменного стола…» Листок я положил на то же место, где он лежал.

Вечером Павел, сидя за уроками, спросил меня как бы между прочим:

– Чем ты, Алексей, Зину обидел?

«Ага, клюнуло!» – обрадовался я. Но вслух сказал:

– Ничем будто не обидел…

А назавтра меня и Филю вызвал к себе Максим Петрович.

Обычно при любом происшествии Максим Петрович приходил в класс сам и начинал подробно разбираться. Этот вызов – первый! Уж не потерял ли я какое из своих стихотворений?

В висках у меня стучало, когда вслед за Филей я вошел в физическую лабораторию. Максим Петрович сидел за столом, просматривая какие-то бумаги. Он пригласил нас сесть и вынул из стола тетрадь, похожую на альбом. Я внимательно взглянул в сосредоточенные глаза учителя, но, что они таили в своей глубине, догадаться не смог.

– Вот, познакомьтесь, – раскрыл перед нами альбом классный руководитель.

Я вгляделся и узнал почерк Милы. На первой странице аккуратнейшим образом было выведено: «Значение взглядов. Печальный – влюблен. Смотрит вверх – ревнует и страдает. Смотрит весело – обманывает вас…»

Филя вопросительно посмотрел на меня, я – на Филю.

– Удивлены? Этот альбом случайно подобрала уборщица в классе, – пояснил Грачев.

«Подобрала уборщица… Еще чего-нибудь она не подбирала?»

– А вот еще…

Я внутренне сжался. Перед глазами проплыло расстроенное лицо Зины, добродушно вздернутые брови Игоря, и я поклялся им, что никогда в жизни не буду писать стихов.

Но Максим Петрович положил перед нами… фотографию Маклакова. Недоросль сидел развалившись на скамейке в саду, с расстегнутым воротом, и раскрытый рот его точно выкрикивал: «О-го-го…»

Филя перевернул фотографию. Небрежной, размашистой рукой на обороте ее было написано: «Моей брюнеточке. Сто поцелуев в твои рубинчики, Милка! Андрей».

– Об этом вы тоже не знали? – спросил Грачев.

Филя, которого явно бросило в жар, вытащил из кармана спасительный гребешок и сразу же пустил его в ход. Ничего не мог ответить и я.

– Так надо было ожидать, – словно читая наши мысли, заключил Максим Петрович. – Комсомольцы не вникают в жизнь класса, заняты только личным, своим. А успеваемость с каждым месяцем ниже, дисциплина падает. Мало быть самим хорошими…

Слова Максима Петровича походили на спокойные, но веские удары, и от них становилось больно.

– Сколько сейчас комсомольцев в классе?

– Пятнадцать, – ответил Филя.

– Пятнадцать бойцов разбивали на границе отряды самураев. Пятнадцать – это сила! А у вас?