Текст книги "Когда нам семнадцать…"

Автор книги: Виктор Александровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Я объяснил.

– А давно он здесь? Откуда приехал?

Пришлось подозвать Ольгу.

Узнав о том, что отчим Ольги приехал в Сибирск лет пять назад, а до этого всю жизнь пробыл на Урале, Зотов спросил:

– А точно его фамилия Бойко?

– Конечно… – смутилась Ольга. – Вы почему так спросили?

– Так… почудилось, – неохотно ответил партизан. – Каких в жизни совпадений не бывает!

И до конца осмотра завода Зотов больше не произнес ни слова.

Глава двадцатая
Враг просчитался

– Что такое инженер? – обратился ко мне Игорь перед началом урока физики.

– Не пойму, что тут неясного, – пожал я плечами.

– Значения этого слова точно не знаю и вот мучаюсь. – Брови-усики моего друга виновато подскочили вверх. – Помнишь, Лешка, я нарисовал на снегу два кружочка и сказал, что твоя голова для инженерной работы не годится?

– Ну, помню, говорил. А теперь?

– Не знаю. А вдруг я ошибся? Пишут, Стендаль был инженером, Гарин-Михайловский, который «Детство Тёмы» написал, тоже, Короленко учился в политехническом институте. Вот только про поэтов я не знаю…

– Отстань!

– А чего ты нервничаешь? Ковборина теперь в школе не будет. Директором, ходят слухи, назначается Грачев.

Новость, второпях рассказанная Игорем, была очень интересна, но Максим Петрович уже начал урок.

Он объяснял устройство двигателя внутреннего сгорания не только по чертежу, приколотому к стене у классной доски. На виду у всех стояла модель автомобильного мотора в разрезе. Стоило учителю повернуть заводную ручку, как начинал вращаться коленчатый вал, а вместе с ним ходили вниз и вверх поршни в цилиндрах, открывались и закрывались клапаны. Эту модель Максим Петрович взял из технического зала заводского Дома культуры. Следить за работой двигателя было интересно. Даже Чаркина, вечно имевшая «неуды» по физике, и та слушала и смотрела с интересом.

– Как вы уже знаете, – говорил учитель, – в цилиндрах происходит воспламенение горючей смеси. Вот и подумайте, головы: что же, в конце концов, определяет мощность двигателя – количество поступающего топлива или количество воздуха?

– Конечно, топлива! – раздались голоса.

Я взглянул на Игоря – он сидел задумавшись. Но тут прозвенел звонок. Максим Петрович предупредил нас, что ждет ответа на следующем занятии.

Вопрос, поставленный учителем, как-то невольно заинтересовал меня. Я шел домой и искал ответа на него. Не топливо ведь, рассуждал я, а воздух, точнее кислород ограничивает мощность мотора! Топлива всегда сгорит столько, сколько имеется для него кислорода в цилиндре. И не больше! Значит… значит, если вгонять в цилиндр дополнительный воздух при всасывании, то можно увеличить мощность мотора! Может быть, поставить воздуходувку? Но чем ее приводить в движение? Эх, чудак же я! А если для этой цели использовать энергию выхлопных газов работающего мотора?

Я пришел домой и засел за чертежи и расчеты. Зотов, квартировавший у нас, часто подходил к моему столу и, глядя на непонятные для него «закорючки» формул, разглаживал седую, в черных нитях бороду:

– Ты, паря, ровно в инженеры готовишься. А мне на слет не терпится… Пойдем-ка поскорее, уважь старика!

В этот вечер открывался слет красногвардейцев завода. С трудом оторвался я от чертежа.

– Что не шел так долго, Лешка? – встретила меня Тоня. – Стихи, что ли, опять сочиняешь? Посмотри, сколько народу возле нашей пушечки!

Партизанская пушка стояла посреди вестибюля Дома культуры – начищенная, с исправленным лафетом. Весть о том, что возле пушки находится ее наводчик – партизан Зотов, быстро облетела все комнаты, коридоры, и в вестибюль стал стекаться народ. Отвечая на вопросы участников слета, Зотов часто кивал на портрет моего отца, висевший в простенке. Но мне не было грустно, как тогда на Байкале. Подходили какие-то незнакомые люди, знавшие отца, пожимали мою руку, дружески обнимали за плечи:

– Вон, Алексей, каков твой батька был!

Когда я зашел в зрительный зал, меня остановил Чернышев. Главный конструктор завода был так приветлив, что я не удержался и стал рассказывать ему о своих насосах. Мы уселись вдвоем в последнем ряду…

На трибуне появлялись ораторы. В зале то и дело вспыхивали рукоплескания. А я чертил в блокноте Чернышева схему нагнетания воздуха в цилиндр.

– Это называется наддувом двигателя, – потихоньку говорил Чернышев. – Ты принеси мне свой чертеж…

Вдруг на трибуне раздался взволнованный голос Тони:

– Товарищи! Мы – ваша смена. Примите от нас боевой комсомольский привет…

В зале раздались аплодисменты.

Тоня подняла над трибуной раскрытую тетрадь:

– Разрешите мне, товарищи, рассказать вам об одном историческом факте, он записан здесь. Мы нашли это в делах городского архива… – И Тоня стала рассказывать о том, как была отлита партизанская пушка. – Но это, товарищи, не все. Кому известна дальнейшая судьба литейщика Семена Рубцова?

Что еще она знает про моего отца? Я забыл и о чертеже, и о Чернышеве.

– Когда пушку отлили, ее переправили темной ночью через фронт. Семен Рубцов выступил с красногвардейским отрядом. Он пошел на защиту Сибирска. И случилось так, что в одном из боев литейщик Рубцов был ранен и попал в плен к колчаковцам. Семь суток подряд каратели мучили старого, израненного человека, добиваясь от него сведений о расположении частей Красной гвардии. Рубцов молчал. На восьмые сутки допрашивать взялся сам начальник банды, поручик Кронбрут. Он приказал подвести Рубцова к виселице, надеть ему на шею петлю… Литейщик и здесь не проронил ни слова. И только когда раздалась последняя команда палача, он поднял руку. «Ну что, сволочь?» – выкрикнул поручик. «Ваша взяла, – ответил Рубцов. – Я хочу жить, господин поручик!» – «То-то же… Говори, где красные?» – «Чего говорить! Я проведу вас к ним». Казнь отменили.

…Я стиснул карандаш, блокнот. Я чувствовал, как Чернышев взглянул на меня и отвел взгляд. Что она говорит про моего отца! Что говорит!

Тоня продолжала:

– Еле живого Семена Рубцова поставили впереди конников, навели на него пулемет и заставили идти. Каратели двигались вдоль реки, прошли Сосновую падь, верста за верстой продвигаясь к городу. Поручик нервничал. Надвинулась ночь. Дул холодный декабрьский ветер. Силы оставили Рубцова, он упал. Как его ни подымали – плеткой, кулаками, пинками, – он снова валился с ног. «Погреться бы у костра», – выговорил он наконец.

Колчаковцы посоветовались, выставили дозоры и зажгли костер. А на рассвете по вражескому стану точной наводкой ударила пушка. Это стреляла с высоты каменоломни та самая пушка, что сейчас выставлена внизу в вестибюле. Каратели были уничтожены, но погиб и Семен Рубцов. Это произошло пятнадцать лет назад – второго декабря 1919 года. Вот записи допроса пленных колчаковцев. – Тоня подняла над головой свои листки.

Долго толпился народ в этот вечер вокруг старенькой пушки на рельсовом лафете.

Возвращались домой поздно вечером.

– Что же ты не сказала мне обо всем раньше? – упрекнул я Тоню.

– Ой, Лешка, милый! – Тоня придвинулась ко мне. – Долго обо всем рассказывать… Степан Иванович еще на Байкале навел меня на мысль начать розыски, но надо же было доказать… и я только накануне слета закончила всю работу. Леша, это же такой подвиг! Эх, большие мы должники перед делом наших отцов… Я на завод теперь гляжу другими глазами.

Мимо нас стремительно пробежал человек.

– Киров… – только услышали мы.

– Что такое? – испуганно переспросила Тоня.

Мы побежали вслед за человеком.

Декабрьское утро выдалось хмурым. С Ангары на город наплывал сырой, холодный туман. Тускло, как в матовых стеклах, горели уличные фонари. К заборам, афишным витринам, стенам домов стекался народ.

Я протискался сквозь толпу у какого-то кирпичного дома. Освещенный светом уличного фонаря, белел на стене лист правительственного сообщения:

«1 декабря, в 16 часов 30 минут, в городе Ленинграде, в здании Ленинградского Совета (бывший Смольный), от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб секретарь Центрального и Ленинградского комитетов ВКП (большевиков) и член Президиума ЦИК СССР товарищ Сергей Миронович Киров…»

«Киров убит…» Да, я уже знал это. С той минуты, как была услышана страшная весть, меня не покидало чувство оцепенения. Перед глазами стояла улыбка Сергея Мироновича, с которой он смотрел на нас со школьного портрета.

Перечитав еще и еще раз слова в траурной рамке, я побежал в школу. Бледная, с растерянным видом, сидела Ольга, глубоко задумался Владимир Рябинин. Подперев рукой подбородок и слегка покачиваясь, сосредоточенно слушал Филиппа Романюка Игорь. Секретарь комсомольской организации читал экстренный выпуск последних известий.

– Как бы ни тяжела была утрата, – говорил на собрании Максим Петрович, – все советские люди, и в том числе мы с вами, ребята, перенесем ее мужественно. У могилы Кирова поклянемся еще теснее сплотить свои ряды вокруг великой партии Ленина!

Владимир Рябинин, Иван Лазарев и многие другие ученики принесли заявления с просьбой принять их в комсомол. Рябинин писал: «Коммунизм надо уметь не только строить, но и уметь охранять. Желаю быть в передовых рядах борцов за счастье народа».

Придя домой, я узнал, что Павел с завода не возвращался. Не явился он и на следующий день. Зина забеспокоилась. Тогда я решил пробраться к брату на работу.

В механическом цехе, как всегда, стоял многоголосый гул станков, пахло металлом и маслом. За длинными рядами машин, теряющихся в дальней перспективе, трудились люди. Лица их были сосредоточенны, угрюмы. Не выключая станков, рабочие подходили друг к другу, о чем-то тихо переговаривались.

Я разыскал Павла. Он стоял у станка. Рядом работал Лазарев. Глаза Павла от бессонницы провалились, лицо стало сумрачным.

– Таковы-то они дела, Алеха… – оторвавшись ненадолго от работы, проговорил он. И, помолчав, добавил: – Хорошо, что пришел.

– Почему ты не был дома? – спросил я.

Павел молчал.

Лазарев вынул папиросу и стал прикуривать у брата. Папироса не загоралась. Василий зажег спичку.

– Мы, Леша, – сказал Лазарев, – с твоим братом решили по-новому теперь работать. Понял? Больше делать, чем раньше… – Лазарев умолк, задумался и добавил: – Так вот… Павел Семенович говорит: «Мало делать одну норму. Я перед всем коллективом завода беру обязательство на своем станке давать полторы нормы!» Вот они какие дела, паря…

– Полторы нормы! – повторил я.

– Да! – откликнулся брат.

– А как же ты? А сумеешь?

– Пока рабочий день удлиню, буду чаще оставаться на сверхурочные. А там увидим…

– Сколько ты вчера выработал?

– Сто пятьдесят два процента.

– И днем и ночью работал?

– Как видишь. Но слово свое я должен сдержать! – Павел закашлялся и отбросил папиросу.

– Ты бы хоть, Паша, курить бросил. Надорвешь свою грудь, – услышал я за спиной строгий старческий голос.

– Ладно, Петрович, погоди, – отмахнулся Павел.

Вечером Зина говорила мне:

– Лечиться Павлу надо. Пуля дает о себе знать, особенно после простуды. А он, видишь, за полторы нормы взялся, да еще ученье тянет. Упрямый, послабления себе не дает. К хорошему врачу бы обратиться.

– Он же был у Тониного отца, у доктора Кочкина.

– Был, да толк какой! Не слушает он никого. Сейчас тем более… Скажет, не время. Все вы, видно, Рубцовы, такие.

…Этот день мне никогда не забыть. Над Сибирском сгущались сумерки. Крепчал мороз. В ворота школьного двора один за другим входили ребята. Разговаривали вполголоса. У каждого в руках была длинная палка с приделанной жестяной баночкой для факела. На бревнах, возле бидона с керосином, расположился Романюк.

– Факелы зажигать, когда построимся, – предупреждал он. – Не торопитесь! Будьте осторожны с огнем!

Посреди двора стоял Максим Петрович, окруженный ребятами.

– Хоронить Сергея Мироновича будут возле Мавзолея Ленина. Во втором часу дня там начнется траурный митинг, – кратко пояснял Максим Петрович. – По нашему времени это в седьмом часу вечера. Сегодня Красную площадь вся страна будет слушать, весь мир…

Мы быстро построились в колонну, зажгли факелы. Над сосредоточенными лицами юношей и девушек закачались оранжево-черные языки пламени. Из школы вынесли красное полотнище, обвитое крепом. Дрожащий свет факелов падал на него, выделяя слова: «Прощай, наш дорогой товарищ Киров!»

При выходе из ворот мы увидели, как навстречу нам текла широкая живая огненная река. Это шли рабочие механического завода. Впереди колонны несли большой портрет Сергея Мироновича, обрамленный траурными лентами. Пламя факелов колебалось, и лицо Кирова казалось подвижным, живым.

Огненная река вобрала в себя нашу колонну и вновь полилась – все вперед, вперед… Посредине городской площади высилась трибуна. Над ней полыхали на ветру траурные стяги, освещенные лучами прожекторов. Площадь напоминала большой костер.

Мы остановились недалеко от трибуны. Со всех улиц города на площадь текли и текли человеческие реки… В декабрьском воздухе неслись стонущие звуки оркестров… Вдруг площадь замерла. Из репродукторов раздался знакомый бой кремлевских курантов. Говорила Москва, Красная площадь.

Репродукторы смолкли, их сменили голоса с трибуны на городской площади.

– …Тебя нет среди нас, но дело мировой революции живет и будет жить…

Игорь тронул меня за плечо:

– Смотри, Зотов говорит от имени партизан.

Но я и сам уже видел Степана Ивановича на трибуне и с волнением слушал, как он, посланец тайги, сурово и громко говорил:

– Мы – как байкальский хребет, нас не сдвинешь! Колчака побили, через какие трудности прошли. Враг просчитался! Киров будет с нами!

…Снова Красная площадь. Затихали последние звуки траурного марша. Сливаясь с прощальным салютом Москвы, над городом пронесся рыдающий голос сирены. Его подхватили гудки паровозов, заводов, депо… Со стороны Ангары воздух разорвали орудийные залпы.

Вся страна, весь народ прощался в эти минуты с Кировым.

Глава двадцать первая
«Сквознячок»

– Ну, как твои успехи, Алеха? – спросил Павел, необычно рано вернувшись с работы. – Скоро ведь каникулы?

– С завтрашнего дня!

– Хорошо! Мне тоже передышка.

Я подал ему табель за первое полугодие. Брат поудобнее уселся в кресло и стал внимательно рассматривать серую книжечку.

– Что же, выходит, ты круглый отличник? – сказал он, улыбнувшись. – Поздравляю! А ну-ка, взглянем в мой табелек…

Я достал тетрадь, в которой ставил ему оценки.

Брат раскрыл тетрадку.

– Алгебра – «хорошо», ну и хорошо. Химия – «уд», физика – полугодовой оценки не выставлено, потому что не пройден материал. Справедливо, но плохо. География – то же. История – «уд». И ни одной отличной оценки? – Павел задумался. – Да, дела с учебой пошли неважно.

Брат достал из кармана блокнот и, перелистывая его, стал читать:

– Второе декабря – 152 процента, десятое – 160, четырнадцатое – 135, двадцать шестое… Словом, вчера, Алексей, я выполнил свое обязательство – полторы месячные нормы уже есть.

– Но как же ты думаешь дальше? – Зина вглядывалась в усталое лицо Павла.

– Дал слово – выполняй!

– А с учебой? Ты дал и другое слово: пройти в этом году за седьмой класс, – напомнил я.

Павел не ответил. Он схватился рукой за грудь, задохнувшись в мучительном кашле.

– Господи! Когда же все это кончится? – запричитала Зина.

Брат, упрямо мотнув головой, подсел к моему столу.

– Ничего, вылечусь!.. Слышал я, ты, Алексей, с Чернышевым познакомился, – заговорил он, оправившись от приступа. – Одобряет он твой чертеж.

– Что одобряет? Наддувы в моторах уже существуют. Я ничего не изобрел.

– Тебе уж сразу изобретать… Похвалу от Чернышева не тяп-ляп заработать. Он человек серьезный. А вывод таков, как я и раньше думал: тебе на инженера надо учиться. – Брат потянулся к пачке папирос, но отдернул руку и сердито заговорил: – Конечно, и ты и Зина правы, нельзя мне так дальше работать. И здоровье гроблю, и времени для учебы не остается. Да и какой толк, что я таким вот путем даю полторы нормы?.. А станок какой, Алеха!

Брат оживленно взглянул на меня.

– Выход есть. Гляди-ка! – Он придвинул к себе бумагу, взялся за карандаш и начал что-то рисовать. Линии рисунка получились у него неровные. – Коряга, а не рука, – ругался брат, но на листке бумаги я ясно увидел контур токарного станка. – Вот патрон, куда деталь вставляется, а вот резцовая головка, – стал объяснять Павел, подрисовывая неясные места. – Зададут в наряде сотню втулок главной оси – успевай только поворачиваться. А как тут развернешься, когда основное время тратишь на закрепление этой втулки в патроне. Думал я, думал, Алеха, какой выход найти, и надумал: что, если мне спариться с Василием Лазаревым и обрабатывать деталь «сквознячком»?

– Это как же «сквознячком»? – не понял я.

– А вот так, посмотри-ка! – Павел склонился над рисунком. – Вот чугунная втулка, которую надо обработать. По старому способу я должен ее обточить сначала с одного конца, потом с другого и каждый раз тратить время на установку в патроне. А если мне производить только одну операцию, а Василию, скажем, другую и не трогать патрона?

– Как же ты без него обойдешься?

– Патрон в станке останется! Но в него я намертво закреплю приспособление, чтобы быстрей устанавливать втулку. Слыхал, что такое приспособление?

– Слыхать-то слыхал, а вот какой вид должен быть у него, не представляю.

– Об этом и надо подумать… – Брат откинулся на спинку кресла. – Начальнику цеха сказал – он только рукой махнул. Технолог прямо говорит: «Не трать попусту время, Рубцов, производственный процесс расстроишь».

– А к мастеру обращался? – спросил я.

– Он в ту же дудку. Технические нормы, говорит, есть и работай. Нормы, мол, – закон производства, и ломать их никому не дозволяется.

– Дай-ка мне чертеж твоей втулки, – попросил я Павла.

Было еще светло, когда я шел на каток. Тропинка вилась через запорошенный снегом парк.

После ледостава на Ангаре установилась тихая морозная погода. Склонив заснеженные ветви, не шелохнувшись, стояли деревья. Но куда бы я ни смотрел, передо мною была огромная накидная гайка с крупной резьбой. «Обязательно с крупной, чтобы не мялась, – думал я. – Надо скорее увидеть Игоря».

Теплушка катка полна народу. Беспрерывно раздаются шутки, смех, грохот коньков по деревянному полу. А вот и Игорь… Он осторожно затягивает ремешок на ноге Милочки Чаркиной.

– Гайка с крупной резьбой! – кричу я ему, усаживаясь напротив.

– Алеша, какая гайка? – недоуменно спрашивает Тоня, поправляя на голове пушистый берет.

Она появляется откуда-то сбоку.

– Вот такая! Для приспособления! – показываю я рукой.

– Ничего не понимаю…

Коньки на ногах. Через раскрытую дверь нас обдает свежестью зимних сумерек. На просторном поле стадиона, точно подгоняемый музыкой, переливается бесконечный поток разноцветных свитеров, шарфов, шапочек…

– Где же наш «паровоз»? – смеется Тоня, прыгая на лед.

И, как бы услышав эти слова, пыхтя и отдуваясь, мимо проносится Игорь.

– Цепляйтесь! – кричит он, чуть-чуть сбавляя скорость и на ходу формируя шумный «состав».

Все быстрей, все стремительней движение. Мчится вперед веселый «поезд». Но на повороте «сцепка» одного из «вагонов» подвела, и весь «состав» кубарем летит под откос. Крушение! И только «паровоз» оказался хитрее всех: вовремя сманеврировав, он умчался по ледяному простору.

Отряхнув снег после «крушения», я догнал Игоря:

– Ты понял, о чем я тебе крикнул в теплушке?

– О какой-то накидной гайке.

– Ну да! Ты понимаешь, мы с Павлом придумали, как сделать приспособление!

– Стоп! – Сделав энергичный разворот, между нами вклинилась Тоня. – Довольно вам летать метеорами. Нам тоже интересно узнать насчет гайки. – Она показала в сторону скамейки под елками.

Я рассказывал и чувствовал, что Тоня радуется за меня.

– Ну вот, теперь затяни мне ремешок на ноге, – сказала она, – и… не скрывай от меня ничего!

Дома меня встретила плачущая Зина. Она ходила по комнате, собирая в узелок вещи Павла.

– Свезли в больницу. Прямо из цеха на операцию…

Операция! Вынимать пулю, застрявшую где-то у самого сердца!

Не раздеваясь, я сел на кровать.

– На вот, отнеси! У меня сил нет, – Зина протянула мне узел. – Тут белье чистое…

Не помню, как я очутился у дверей больницы. На мой стук вышла женщина в белом халате. Она взяла у меня узел, вынесла пальто, одежду и сказала, что больной Павел Рубцов в операционной у доктора Кочкина и что делать мне здесь больше нечего.

Она закрыла дверь. Откуда-то из глубины здания донесся крик. Мне показалось, что это был голос Павла. Я рванул за ручку двери – дверь была закрыта; прыгнул с крыльца, намереваясь найти другой вход, но не мог найти. Тоскливо светились окна больницы, и я стоял один среди пустынного двора. Так было и восемь лет назад, когда умерла мама… Но тогда рядом со мною находились Павел, Зина. Ласково обняв, они повели меня домой.

«Нет, я не могу уйти, пока не узнаю, что с ним». Вот бы доктора увидеть, спросить его, он хороший. Отец Тонн в операционной… Да, но кто меня пустит в это угрюмое серое здание? Поглубже запахнув полушубок, я сел на ступеньку крыльца.

Издали медленно наплывали звуки колокола с пожарной каланчи – семь, восемь, девять… В темноте за больничным забором лаяла собака. Стало клонить ко сну.

Вдруг под самым ухом я услышал жалобное мяуканье. Котенок! Осторожно цепляясь коготками за шубу, он вскарабкался ко мне на колени и ткнулся мордочкой в рукав. Я сунул теплый комочек за пазуху, прижал его. Нам обоим стало теплее.

– Эй, проснись, замерзнешь! – раздался над ухом чей-то громкий голос.

Я открыл глаза. На крыльце стоял доктор Кочкин и тряс меня за плечо.

– Это ты, Алеша?

– Павел… как?

– Что Павел, сам ты чуть не погиб!

Подхватив под руки, доктор втащил меня в небольшую, ярко освещенную комнату и стал раздевать.

– Ишь ты какой! – хмурился он, растирая мои руки, ноги, лицо. – Да еще с котенком! Ладно, обошлось. Ложись, – показал он рукой на койку. – Спи до утра да не стесняйся, это мой кабинет.

– Операция была?

– Спи, Алексей, спи, – вздохнул доктор.

Надев больничный халат и белый колпак, он вышел.

С тревожным чувством я закрылся одеялом. Замяукал котенок, но вскоре затих, а я так и не смог уснуть.

Когда рассвело, в комнатку вошла какая-то женщина в белом.

– Спишь? – погладила она меня по голове.

– Нет. А где доктор?

– В палате. Прислал тебя проведать.

– Операция кончилась?

– Да.

– Ну как?..

Я приподнялся, с трепетом ожидая ответа, но женщина сказала:

– Ступал бы ты, голубчик, домой. Вечером все узнаешь…

В ногах мяукнул котенок. Я приподнял его и, сунув котенка под рубашку, стал собираться домой.

С котенком я и прокоротал весь долгий день.

В сумерках пришла Зина. Увидев меня, она разрыдалась.

– Потеряно много крови… Дышит кислородной подушкой…

Жизнь Павла находилась в опасности. Это было совершенно ясно. Когда совсем стемнело, я пошел в больницу.

И здесь, у крыльца, меня встретила Тоня.

– А я к тебе заходила… Я ведь только сегодня все узнала от папы!

– Отец твой был дома? – спросил я.

– Да, обедал… И снова уехал в больницу.

– Как Павел? Он ничего не говорил?

Тревожные глаза Тони уставились на меня прямо, открыто.

– Крепись, Леша… Не сразу ведь хорошо бывает. А раз папа взялся… Ой, да ты без рукавичек! – дотронулась она до моих холодных рук и тотчас сунула их в свои теплые варежки. – Теперь лучше?

– Да, – ответил я, сжав ее пальцы.

– Вот давно бы так. Ходишь один, переживаешь… Чем ты сегодня занимался?

Я рассказал про котенка.

– Ну вот, котенок… А чертежи приспособления, о которых ты говорил мне на катке?

– К чему они теперь?

– Ты неправ, Леша. Нужно взять себя в руки. Павел Семенович выздоровеет, вернется домой, вот увидишь… Он вернется! Как же ты в трудную минуту забыл о своих верных друзьях?

И вот потекли дни трудного и медленного выздоровления брата. Да, таких дней я еще никогда не переживал. С утра я садился за чертежную доску, которую раздобыл где-то Игорь. Потом, когда приходил мой друг, я уступал ему место, а сам отправлялся проведать брата. Чем радостнее шли вести из больницы, тем быстрее продвигалась наша работа…

К середине каникул чертежи приспособления были готовы, и мы с Игорем принесли их в цех.

– Толково сделали. Должно получиться, – одобрил Василий Лазарев.

– Это что! – вмешался в наш разговор Петрович. – Надо не чертежи, а само приспособление сделать к приходу Павла Семеновича. Вот сюрприз будет!

– А когда делать-то? – покачал головой Лазарев.

– Вот нашел о чем горевать! – посмеялся Петрович. – Да сегодня и начинать. Меня в бригаду берите. – И старый слесарь повел нас в свою мастерскую под лестницей.

Деревянный потолок мастерской просвечивал, и ходившие по лестнице люди могли свободно видеть все, чем занимался старик. Эта особенность потолка и послужила, очевидно, причиной того, что вскоре после нашего прихода в мастерскую в ней появился главный энергетик завода Бойко.

– Почему стоим? Работы нет? – спросил он придирчиво.

– Работы хватает, товарищ начальник, – объяснил Петрович. – Решаем, как «сквозной» способ внедрить…

– «Сквозной»? Что это за слово «сквозной»?

Лазарев расстелил перед энергетиком чертеж и стал рассказывать о новом способе обточки втулок, предложенном моим братом. Инженер слушал токаря рассеянно, лишь изредка по его чисто выбритому лицу пробегала снисходительная улыбка. Не дослушав Василия, он раздраженно махнул рукой:

– Это в вас грузчик еще сидит, Лазарев, а техника не терпит наскока. Для выдумок существуют инженеры, дело рабочего – выполнять наряд.

– Какая ерунда! – не выдержал Игорь. – Люди вносят ценное предложение, стараются поднять производительность труда…

Бойко не без интереса перевел взгляд на Игоря.

– Я где-то видел вас, молодой человек… Вы инженер или техник? – иронически прищурил он глаз.

Мне показалось, что в эту минуту главный энергетик очень похож на Ковборина.

– Я ученик десятого класса подшефной заводу школы, – ответил Игорь.

– Ну, знаете ли, это больше чем дерзость! Мальчишкам нечего делать в цехе! Как вас сюда пропустили? – Бойко повернулся и пошел прочь, небрежно сунув руки в карманы своего кожаного пальто.

Мы растерянно взглянули друг на друга, на Петровича.

– А вы бы, ребятки, молчали, и точка. От него это дело не зависит, – сказал Петрович. – Если задержка насчет пропуска будет, к Чернышеву пойдем. Тот поможет!

Донесся протяжный гудок. На морщинистом лице слесаря заиграла улыбка:

– Теперь спокойно поработаем. Конец первой смены, начальство-то все поуходит из цеха.

Петрович присел на корточки, открыл дверцу верстака и стал подавать инструмент:

– Резцы победитные тебе, Алексей. Корпус приспособления вместе выточим. Напильник бархатный Василию причитается, он всеми мелкими штучками займется. А тебе, – протянул он руку Игорю, – зубило и молоток, слесарить станешь.

Петрович смерил линейкой чугунное кольцо, лежавшее в углу мастерской, и велел мне катить его прямо в цех.

– Так, так, – подбадривал старик, идя за мной, – двигай прямо к станку Павла.

Вторая смена токарей уже приступила к работе. Мне казалось, что все рабочие смотрят на нас с Петровичем.

Василий с Игорем задерживались в мастерской, и, не дожидаясь их, Петрович приступил к делу. Взявшись за рукоятку станка, он проверил, все ли в порядке. Потом вынул из инструментального ящика специальный ключ, разжал им патрон.

– Подымай, Алеша, – негромко скомандовал слесарь.

Ставя чугунное кольцо в патрон, я предупредил Петровича, что мне еще не приходилось работать на станке.

– Знаю, что не умеешь. Поэтому и в помощники взял. Гляди, – протянул свои жилистые руки Петрович. – Четыре десятка годков они с резцом дружили, а под старость лет пришлось в ремонтники переходить, слесарить.

Склонившись над патроном, он долго и терпеливо устанавливал в нем кольцо, чертыхаясь, что на установку всегда идет много времени.

– Ну вот, теперь можно к обдирочке приступить. Где у тебя чертеж?

Я подал Петровичу свернутый в трубку лист ватманской бумаги. Он долго и сосредоточенно рассматривал чертеж, что-то тихонько напевая, потом зажал в суппорте резец и, сказав: «Дай-то бог», надавил кнопку. Раздалось монотонное гуденье станка.

– Ну, Алексей, начали!

С этими словами Петрович осторожно подвел резец к чугунному кольцу, и на темном теле отливки появился тонкий серебристый поясок. Он становился все шире, светлее. На жестяной противень под станиной станка градом сыпались стружки.

Обточив кольцо раз, другой, Петрович отвел резец и передал мне рукоятку:

– Пробуй-ка, парень!

– Я?

– Ну конечно, ты.

Стараясь не выдать охватившей меня робости, я повернул рукоятку. Резец двинулся к детали. Еще поворот – он впился в нее, и в волосах моих запуталась горячая стружка.

– Не торопись, подачу убавь. Вот так, – густо задымил махоркой Петрович. – Еще проточи разок…

Но вдруг раздался треск, и резец вылетел из державки.

– Перепугался, поди? – Петрович выключил станок. – На первый раз всегда резцы ломают. Попробуй-ка еще. Вот так, так… А у тебя, Алексей, пойдет токарное дело!

Стараясь не выдать охватившей меня робости, я повернул рукоятку. Резец двинулся к детали.

~ ~ ~

Оставшиеся дни каникул мы с Игорем почти целиком провели в цехе. Корпус приспособления, над которым трудились вместе с Петровичем, вышел точно по чертежу. Не совсем ладилось вначале с накидной гайкой, но Игорь проявил столько упорства, что получились и гайка и остальные детали приспособления.

– Башковитый у тебя дружок, – сказал мне как-то Петрович.

Здесь, в цехе, за рабочим верстаком, заметил я в Игоре перемену. Сказать, в чем она состояла, мне было еще трудно. Но теперешний Игорь едва ли пустился бы через Байкал на своих лыжах и вряд ли купил бы автоматическую ручку на деньги, предназначенные для радиоприемника.

Работа над приспособлением двигалась к концу. И вот однажды…

– Начнем, что ли? – спросил Василий, бросая недокуренную папиросу.

– А чего ждать-то? Смена на перерыве, начальство из цеху повыходило, мешать некому, – отозвался Петрович.

С помощью Игоря я вставил в патрон корпус приспособления и попросил Петровича проверить установку.

По тому, как Василий засовывал руки в карманы и тотчас вынимал их обратно, по настороженным взглядам, которые он бросал вокруг себя, я чувствовал, что на душе у него было неспокойно.

– Крепи! – отрывисто бросил Петрович и кивнул Лазареву, чтобы тот готовился.

Василий подошел к своему станку, взял из кучи литья втулку, которую надо было обточить, и уставился на часы в руке Игоря.

– Засекай!

Услышав команду Петровича, токарь вставил деталь в патрон, включил станок. Из-под резца брызнули синеватые стружки. Они то каскадами сыпались вниз, то вились ручейками, то, пыхнув дымочком, стремительно отлетали в сторону.

Движения Василия были почти неуловимы, но ведь обточку фланца втулки он проделывал сотни раз. Главное-то состояло не в этом!