Текст книги "Избранное"

Автор книги: Виктор Коклюшкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Телевизор

Иван Сергеевич Подоконников сидел в кресле, держал в руках журнал с юмористическим рассказом и возмущался:

– Черт знает что! Юмористический рассказ называется – плакать хочется! И ведь деньги еще за это получают, пи-са-те-ли! Да я... Да что я, любой дурак и то смешнее придумает!

Иван Сергеевич отвел душу и перевернул страницу. На следующей странице было напечатано: "Объявляется конкурс на лучший юмористический рассказ. Приглашаются все желающие. Премия триста рублей".

Иван Сергеевич крякнул и почесал затылок: "Ишь ты, петрушка какая! Триста рябчиков – считай, это... новый телевизор!"

Он посмотрел в угол, представил, что там вместо старого телевизора стоит новый, и подумал: "Попробовать, что ли?"

Он стал вспоминать смешные случаи и вспомнил, как Трофимов, что живет в соседнем подъезде, шел сдавать посуду, поскользнулся и упал.

"Это и опишу!" – решил Иван Сергеевич.

"Однажды Трофимов, что живет в соседнем подъезде, – старательно выводил он, – шел сдавать посуду, поскользнулся и упал".

Иван Сергеевич поставил точку, перечитал и попробовал хихикнуть – не хихикалось.

"Да что же это такое! – начал нервничать он. – Ведь смешно же было! А может быть, это мне, автору, не смешно, а другой, может, от смеха лопнет?"

– Сим! – позвал Иван Сергеевич жену.

– Чего? – откликнулась та из кухни.

– Тут вот, Сим, рассказ в журнале смешной напечатан, – приврал Иван Сергеевич и от смущения зарделся. – Вот, послушай. – Он прочистил горло и начал читать: – "Однажды Трофимов, что живет в соседнем подъезде, – с выражением читал он, – шел сдавать посуду, поскользнулся и упал".

Иван Сергеевич кончил и выждал паузу. Жена не смеялась. Молчала.

– Ну как тебе? – робко спросил он. – Понравилось?

– Ерунда какая-то, – ответила жена.

– А вот автору, – обидевшись, второй раз соврал Иван Сергеевич, – за этот рассказ телевизор дали.

– По шее ему нужно было дать! – бухнула жена.

Иван Сергеевич вздрогнул, потрогал зачем-то свою шею, посмотрел еще раз в угол и сказал:

– А у нас с тобой телевизор хоть и старый, а работает лучше другого нового.

Берегом реки

Когда я бываю в гостях у Феофанова, я всякий раз удивляюсь: как, в сущности, мы еще мало знаем друг друга.

Вот, например, в прошлое воскресенье я стал очевидцем удивительного события. Мы собрались у Феофанова по случаю его кандидатской диссертации, которую он решил начать писать с понедельника. И вот после того, как все его горячо поздравили и пожелали успешной защиты, Феофанов вдруг сказал:

– Диссертация – это, конечно, хорошо, но вот о чем я думаю: а способен ли я на настоящий мужской поступок? Вот, например, если бы я шел берегом реки, а в реке тонул человек, смог бы я...

– Зимой или летом? – уточнила жена Горемыкина.

– В лютый мороз! – сурово проговорил Феофанов.

– Я бы сделал так, – сказал, поднимаясь из-за стола, Горемыкин, и руки у него от волнения дрогнули. – Я бы... незамедлительно бросил утопающему подручное плавсредство, а сам бросился к телефону!

Он сел, и в комнате повисла тишина. Жена Горемыкина нежно взглянула на него и ближе подвинула ему тарелку с салатом.

– А я!.. – сказал, медленно поднимаясь с места, Сергачев.

– Что?! – невольно вырвалось у всех.

– А я... – густея голосом, проговорил Сергачев, – снял бы ботинки, шапку, шарф...

– Пальто оставь! – крикнула его жена.

– ...пальто, – неумолимо продолжал Сергачев, – пиджак... и – подал руку помощи утопающему!

Я видел, как запылали женские лица и нахмурились мужчины, и сам непроизвольно сжал кулаки и расстегнул на пиджаке одну пуговицу.

Но тут поднялся над столом Кузьмин, ослабил галстук и глухо произнес:

– А я бы подал руку помощи утопающему, а затем десять километров нес бы его на спине до ближайшего медпункта, теряя силы и сбиваясь с пути!

– Почему десять? – спросила жена Горемыкина, но ей никто не ответил, так все были поражены поступком Кузьмина.

– А я! – выкрикнул из-за стола самый молодой из гостей Воронков Сережа. – Я бы последней спичкой развел костер, вскипятил воду и...

– Искусственное дыхание... искусственное дыхание... – шепотом громко подсказывала ему мама.

– И сделал искусственное дыхание.

– Вениамин! – толкнула меня в бок жена. – А что же ты?! Что же ты молчишь?!

– Друзья, – сказал я, вставая, – неудобно говорить про себя правду, более того, я рискую показаться нескромным, но я бы не только развел костер, я бы остро отточенным топором срубил бы несколько сухостойных лиственных деревьев и сделал избушку-времянку, где можно было бы обсушиться и прийти в себя. А затем отправился бы в ближайший населенный пункт за помощью и бесстрашно шел бы двое суток сквозь пургу и снежные заносы.

Когда я закончил, Феофанов молча вышел из-за стола и не стесняясь трижды обнял меня. А потом сказал:

– Вот какие есть на свете люди! И я горд и счастлив, что это мои друзья! Что касается меня, теперь я уверен, – я поступил бы так же!

– Вот живешь рядом с человеком долгие годы и не знаешь, что он за человек! И только в особенные минуты видишь, как щедр, отважен и богат он душой! – молитвенно проговорила жена Феофанова...

– Предлагаю сегодняшний день запомнить всем на всю жизнь! – с чувством произнес Горемыкин.

Повинуясь общему порыву, мы все встали и крепко в волнении пожали друг другу руки.

– Пап, а река в лютый мороз подо льдом бывает? – робко произнесла маленькая дочка Феофановых, но ее никто не услышал.

А я хотел объяснить ей, что там, возможно, была прорубь, но подумал и – не стал. Ведь ребенок все равно всего понять не может.

Без стен

Люди говорили разное: одни – что это гипноз, другие намекали на приближение кометы Галлея, а некоторые вообще несли какую-то дремучую околесицу о духах, домовых...

А было так. В один приятный летний день я переехал на новую квартиру. Окна моей старой квартиры выходили в тихий зеленый скверик, поэтому рассказы я писал в основном о природе. Задумал было повесть о воробьях и название уже написал – "Воробьи", да вот пришлось переехать...

Окна новой квартиры смотрели в упор на строгое здание учрежденческой архитектуры, построенное не только без архитектурных излишеств, но и без стен. Из одних окон.

Любопытно было глядеть в те окна. Очень скоро я узнал всех обитателей учреждения, мысленно подружился с ними и даже невольно поднимал руку, когда они устраивали собрания. Но постепенно странное чувство стало овладевать мной, особенно первого и шестнадцатого числа, когда сотрудники выстраивались у окошка кассы. Я видел их лица со стороны кассира, они глядели напряженно и прицельно, словно из амбразуры. Сперва-то, без привычки, я тоже невольно вытягивал шею, пытаясь углядеть через дорогу в ведомости у кассира свою фамилию, но, конечно, напрасно.

Более того, я и рассказы перестал писать. Аванс, который я взял под название повести о воробьях, таял, как масло на сковороде.

Надо было срочно что-то делать! И я решился писать на производственную тему.

В понедельник в 9.00 я сел за стол и пристально уставился в окно напротив. То, что я видел, для повести никак не годилось, а если все же писать – мог получиться только фельетон или приказ об укреплении дисциплины.

Я терпеливо подождал час, два, два с половиной, а потом... Узнать телефон того отдела не составило труда. Я набрал номер и, когда молодой человек, сидящий на столе, взял трубку, сказал ему:

– Слезь со стола.

– Что? – не понял он.

– Слезай! – крикнул я. – Работать уже пора!

Он сполз со стола, плюхнулся на стул и замер. И остальные, наблюдая за ним, тоже застыли на своих местах.

Я быстро положил трубку и написал первое предложение: "Все сидели на местах". Предложение мне очень понравилось, в нем была деловая сухость, сразу определялось место действия. Я хотел уже и второе предложение написать, но посмотрел в окно и – отложил ручку. Сотрудники сбились в кучу и что-то горячо обсуждали.

"Ну уж, дружба дружбой, а служба службой!" – подумал я.

Номер начальника отдела я набирал резко и нетерпеливо, так что два раза у меня палец срывался и набиралось "01". Наконец я набрал правильно.

– Симаков слушает, – сказал он.

– Слушайте, Симаков, – сказал я как можно доброжелательнее, – ваши охламоны вот уже полдня ничего не делают!

– А кто это говорит? И почему вы так говорите? – Он потянулся за сигаретами.

– Да оставь ты сигареты в покое, – сказал я ему уже в сердцах. – С тобой как с человеком разговаривают!

Он одернул руку от пачки, втянул голову и забегал глазами по сторонам.

– И потом, посмотри на себя, ты же не на дачу приехал землю копать! Ну что ты отворачиваешься, я же вижу, что ты и не побрился сегодня! А вчера вообще пришел в кроссовках...

Он выронил трубку и, озираясь, на цыпочках вышел из кабинета.

В комнате отдела подчиненные тут же окружили его и стали что-то наперебой рассказывать, кивая на телефон. А потом вдруг как ветром всех сдуло за столы. Кто схватился лихорадочно за ручку, кто за бумагу, а женщина двумя руками за голову. Я тоже испугался: что такое?! Оказалось, телефон у них зазвонил.

Я поспешно склонился над столом и с облегчением написал:

"В отделе царила рабочая атмосфера".

Пошла повесть, пошла! Уже проснулись и расправляли плечи сладкие мечты об экранизации. Эх, да что говорить!

Но когда я опять посмотрел туда – сотрудников там не было. Я увидел только мелькнувший женский каблук и угол хозяйственной сумки.

Я набрал номер директора. Кабинет его был этажом выше и расположен так, что директор сидел ко мне затылком. Затылок его то краснел, то бледнел, четко семафоря в окно о директорском настроении. Об этом знал не только я, многие, прежде чем идти к нему, пытались разглядеть с противоположного тротуара, какой нынче затылок у Петра Федоровича.

То, что директора звали Петром Федоровичем, я узнал с первого дня. Я, как только открыл форточку, сразу услышал: "Петр Федорович... Петр Федорович... Петр Федорович сказал..." – неслось из разных окон.

Судя по затылку, у Петра Федоровича было трудное детство и нелегкий характер. Когда он распекал кого-нибудь, даже стекла в его кабинете потели. Когда кого-нибудь хвалил – этого я не помню.

– Петр Федорович, – сказал я ему вежливо. Секретарша сначала не хотела меня соединять, но я ей комплимент сделал, что помада ей очень идет: она в это время губы красила. – Петр Федорович, – повторил я как можно ласковее, – вы, конечно, человек занятой. Вон, я вижу, сколько бумаг у вас на столе навалено! Да вы затылок-то не чешите. И не оглядывайтесь, все равно вы меня не увидите! Вы за подчиненными лучше смотрите, ведь в отделе у Симакова сейчас шаром покати!

От моих слов затылок у директора так распалился, что автомобили на улице стали притормаживать, ждать, когда "зеленый" дадут.

Все-таки Петр Федорович был мужик крепкий! Не чета Симакову.

– А мою жену вы сейчас видите? – быстро спросил он.

– Нет, – сказал я.

– А фонды нам срежут?

– Не знаю, – ответил я. – Вы лучше порядок у себя скорее наводите!

– Значит, срежут, – подытожил Петр Федорович. – И простите за нескромный вопрос: сын у меня, Борька, в Политехнический хочет...

– Да что вы в конце концов! – не выдержал я.

– Значит, не поступит, – вздохнул Петр Федорович.

Он поднялся из-за стола, большой, грузный, а в сущности – пожилой, усталый человек, и вышел в дверь. "Вот и в семье у него не все ладно... – подумал я. – Но что же делать мне? Неужели придется все самому?!"

Узнал телефоны всех отделов, начертил план расположения столов и – начал! Как только кто опоздал – звонок: "Почему?! Это не повод!.." Только замечу, что кто-то посторонним чем занят – звонок: "Чем вы там занимаетесь?! Чтоб я больше этого не видел!" Уборщицу запугал – по телефону ей подсказывал, где она какой сор не подмела. Она полы не только мыть стала, но и на всякий случай одеколоном их сбрызгивать. Это, конечно, лишнее, но я не мешал.

Вот с Симаковым было сложнее, он так пугался моих звонков, что мог произнести только одно слово: "Когда?" Так что мне приходилось подстраиваться, и я говорил: "Энергичнее стройте работу в отделе!" "Когда?" – говорил он. "Немедленно!" – отвечал я.

Конечно, не сразу они смирились с таким положением: жаловались в местком, писали в газету... Председатель месткома отреагировал быстро – убрал заявление в какую-то папку, а потом никак не мог его найти. А на страницах газеты им ответил доцент Шубяк, который убедительно сказал, что Бермудского треугольника, летающих тарелок и кваса в бутылках нет и не будет.

В общем, работу я им наладил. Но со всем этим я совершенно забросил свою. Родственники и знакомые с нетерпением ждали продолжения, спрашивали: "Чем кончится? Кто был прототипом или я все выдумал?"

Жена хотела украдкой сама вписать туда два предложения, чтобы побыстрее и побольше получить денег, но я ей напомнил про Льва Николаевича и Софью Андреевну. Она всю ночь плакала, а утром понесла что-то в ломбард. Что именно, я узнал, когда хотел надеть ботинки.

Ну, да это не важно! Для меня главное: ручка, бумага и окно в жизнь!

Судьба

Молодой человек Киселев почувствовал себя плохо и пошел к врачу.

– Покажите левую ладонь, – сказал врач.

Киселев показал.

– Что ж вы хотите, – сказал врач, – у вас линия жизни в тридцать лет кончается.

– Так что ж мне теперь делать? – испугался Киселев.

– Ну ладно, – сказал врач, – так и быть...

Он взял фломастер и удлинил Киселеву линию жизни почти до запястья.

– Спасибо, – сказал Киселев и, смущаясь, спросил: – А... а насчет денег там как?

Врач глянул на ладонь и нахмурился.

– Сколько вы получаете?

– Сто двадцать, – сказал Киселев.

– Все верно, – сказал врач.

– А... а ничего нельзя сделать? – заискивающе улыбнулся Киселев.

– Ну, я не знаю, – сказал врач.

– Ну я вас очень прошу, – сказал Киселев, – я в долгу...

– Ну ладно, – сказал врач, – давайте руку.

Он провел Киселеву линию, тот щекотно поежился.

– А... а вот, чтобы одаренность, талант... там у меня линия как? – кивнул на свою ладонь Киселев.

Медик надел очки и внимательно вгляделся в его ладонь.

– А у вас ее вообще нет, – спокойно сказал он.

– Как так? – растерялся молодой человек.

– Не знаю, – сказал врач, – только нету.

– А... а может быть?..

– Нет, нет, – решительно замахал руками медик, – это вопрос щепетильный.

– Ну я вас очень... очень в долгу...

– Ну я не знаю, – задумчиво сказал врач, – я сделаю вас талантливым, а вы чего-нибудь... не того чего... Талант ведь разный бывает: злой, добрый...

– А вы сделайте, чтобы я был добрый! – жадно попросил молодой человек.

Медицинский работник вздохнул, взял фломастер и провел ему еще одну линию.

– Все? – спросил он.

– Н-не... совсем, – краснея и пряча глаза, сказал Киселев. – А... а с женщинами у меня как будет?

– Вы женаты? – спросил врач.

– Женат, – сказал Киселев.

– Вот так и будет.

– А... а ничего нельзя?..

– Нет, – твердо сказал врач, – это выше моих сил.

– Ну я очень прошу вас!

– Нет, нет, нет, – повторил врач.

– Ну я в долгу не останусь, – напомнил Киселев.

– Нет, нет, нет, – повторил специалист.

– Ну... я три раза в долгу не останусь, – предложил молодой человек.

– Ну ладно, – сказал медицинский работник. – Только из чисто научных соображений.

И он вывел на ладони Киселева еще одну линию.

– Теперь все? – спросил он.

– А что еще может быть? – деловито спросил Киселев.

– Еще... удовлетворенное тщеславие.

– Это важно, – определил Киселев, подставил ладонь и после того, как там появилась еще одна кривая, осторожно потрогал ее пальцем. – Ну... ну, а еще... еще что-нибудь есть?

– Еще?.. Еще... ну, еще порядочность, – с трудом вспомнил эскулап.

– Порядочность... А давайте и ее! – решился молодой человек.

Врач прочертил ему сбоку ладони линию порядочности, после чего Киселев стер все остальные, сказал: "Извините" и пошел домой.

Как хорошо, когда светит солнце

Когда Игорь Борисович покупал мясо, ему хотелось узнать не только сколько оно стоит, а и как звали корову, где она жила, была ли счастлива...

Я был свидетелем, когда он хотел дать пощечину одному негодяю, поднял руку и сокрушенно проговорил:

– Ведь вам же будет больно!

На негодяя это произвело необычное впечатление, словно ему дали две пощечины. Он удивленно заморгал глазами, потрогал свою щеку и сказал, задумавшись:

– Возможно, я был не прав...

Он ушел, ссутулившись, и с тех пор до меня доходили слухи, будто он перестал платить жене алименты, брал их себе, а все остальное отдавал в бывшую семью. Еще говорили, что он уехал куда-то с археологической экспедицией и пытался найти в раскопках что-то сокровенное и давно утраченное.

С Игорем Борисовичем я познакомился в нотариальной конторе в очереди. Я пришел туда заверить копию диплома. Она мне последнее время очень была нужна, потому что не только другие, но и я не верил уже, что когда-то кончил высшее учебное заведение.

А Игорь Борисович принес туда завещание. Он завещал своим детям и будущим внукам жить честно и теперь хотел, чтобы это официально заверили.

Сидящая рядом с нами женщина взялась было объяснять Игорю Борисовичу, что он завещание составил неправильно, потому что слово "завещание" производное от двух слов "за вещами". А сосед справа стал показывать, что это не так, что состоит оно из двух слов, только из других: "зав" и "еще".

Я на всякий случай помалкивал и по старой школьной привычке хмурился, изображая умный вид. Я вообще чувствовал себя тогда в жизни не твердо: то, что я умел, никому было не нужно, а то, что от меня было нужно – это не опаздывать на работу и с работы – домой. И с каждым днем и годом во мне все больше и больше крепла детская тоска по старшему другу, который взял бы меня за руку и повел по дороге жизни вперед, а я заглядывал бы снизу вверх и преданно спрашивал: "А это что?", "А как называется?", "А мне можно?.." Меня тянуло к людям необычным и загадочным; так, два года назад я подружился с человеком, который в магазинах покупал самые плохие вещи, чтобы другим остались получше. Потом в стоматологической поликлинике я познакомился с человеком, пришедшим вырвать сразу все зубы, чтобы после не тратить зря время, а целиком посвятить свою жизнь искусству эстрадного конферанса. Он предлагал и мне тоже, говорил убедительно, с выкладками, статистическими данными; и я чуть не согласился, да вовремя вспомнил, что у меня почти все зубы вставные.

Игорь Борисович среди моих знакомых отличался твердостью убеждений, четкостью позиции и решительностью действий. Он знал все! В столовой, когда я сомневался, что брать: компот или кисель, он говорил: "Бери оба!" – и всегда оказывался прав.

По субботам и воскресеньям он ездил на какую-нибудь тихую речку со спиннингом и динамитом – пугать браконьеров. Сам он пользовался крючками и блеснами, изготовленными на фабрике спортизделий № 2, выпускающей всю продукцию с пометкой "Хранить в сухом прохладном месте".

Он и меня пригласил однажды, и мы поехали. Не помню, какой был день: пасмурный ли, ясный, отчетливо помню, что на душе у меня было солнечно!

Мы сначала ехали на электричке, а потом шли пешком. Шли мы очень медленно, потому что он обходил каждую травинку, чтобы не помять. А вот комаров он бил и объяснял это естественным отбором.

До реки мы дошли только к вечеру. Речка оказалась такой скромной и милой, словно вытекала не где-то из-под земли, а – из моего детства. Опять, как давным-давно, я крупно увидел росшую по берегу осоку, желтую кувшинку на тихой воде, стрекозу...

Браконьеров мы в тот раз не встретили, зато попали на пикник. Надо сказать, что Игорь Борисович любое пьянство считал предательством, где человек предает себя и своих близких, и предусматривал за него самую высокую меру наказания – безрадостную, одинокую старость.

Мы подошли к пикникующим, поздоровались. Их было шестеро, нас – двое, поэтому они поздоровались с нами весело. Они еще не догадывались, с кем имеют дело. Игорь Борисович сказал просто:

– Товарищи, прошу всех оставаться на местах. Здесь, – показал он на разбросанные пустые бутылки и банки, – ничего не трогать!

Повернулся и ушел в кусты.

Как только он ушел, главный скомандовал: "Быстро!" – и первым схватил крайнюю бумажку. Я забыл сказать, что Игорь Борисович считал, что природа – это храм, и всегда выезжал в лес в строгом костюме и галстуке.

Игоря Борисовича я нашел на полянке, он стоял у пенька, считал годовые кольца и сокрушенно говорил: "Ему бы еще жить да жить!"

– Откуда у вас такое знание человеческой психологии?! – изумился я.

Прежде чем ответить, Игорь Борисович протер носовым платком пенек и сел рядом на землю.

– Я люблю людей, – просто ответил он, – и поэтому интересуюсь ими. Человек – это часть природы, а природа – это наше богатство!

В тот день мы в лесу больше никого не повстречали, потому что накануне Игорь Борисович вывесил в округе таблички: "Осторожно! Идут взрывные работы!" Он не считал это обманом. "Я же ведь не указал где, – объяснил он мне, – а страна у нас большая!"

Возвращались мы в город затемно. Электричка спешила в Москву, за окном мелькали огоньки, как промелькнули дни и годы моей жизни. И я грустно думал, что были они потрачены мною не на то и главное в жизни осталось где-то в стороне, и хотелось скорее повернуть в ту сторону. Я очень надеялся, что теперь, рядом с таким человеком, как Игорь Борисович, мне это удастся.

У дома Игорь Борисович достал из кармана мел и начертил на асфальте классики. "Дети завтра поиграют, чем без толку слоняться, – пояснил он. – Да и взрослые утром пойдут на работу, вспомнят себя маленькими и придут на работу не такими сердитыми".

Я тоже, глядя на классики, вспомнил, что когда я был маленьким, мечтал поскорее стать взрослым, чтобы совершить что-нибудь большое, значительное, важное!

– Ну, давай прощаться, – сказал он и протянул мне перепачканную мелом руку.

Я стыдливо протянул ему свою чистую.

– Ну, – сказал он, – желаю тебе всего доброго!

И ушел в подъезд. А я остался стоять на месте.

Вскоре на втором этаже зажглось окно, и оттуда донеслись два голоса. Один очень похожий на голос Игоря Борисовича и в то же время чем-то очень другой, и – голос женщины. Слов разобрать было нельзя, потому что они наскакивали друг на друга, дробились и сыпались осколками: "Я тут!..", "Ты мне!..", "Эх!..", "Завтра же!.."

Любопытство мое и изумление были столь велики, что я забрался по водосточной трубе и заглянул в освещенное окно. То, что я увидел, заставило меня всплеснуть руками, я не удержался и упал вниз. Я и до сих пор не уверен: увидел ли я это или мне померещилось, будто Игорь Борисович сидел за столом, низко склонив голову (особенно почему-то запомнилось, что у него лысина), рядом с ним возбужденно размахивала руками женщина, а в детской кроватке, проснувшись, тер глазки и готовился заплакать ребенок.

Я очень смутился, что стал свидетелем этой сцены, и поскорее заторопился подальше от окна, где горел свет.

На следующий день, когда я хотел навестить Игоря Борисовича, я этого дома почему-то не обнаружил. Я точно помнил, что на углу продовольственный магазин, потом киоск "Союзпечать", автобусная остановка – они были, а дома на месте не было, был какой-то чахлый скверик с молодыми тополями, детской песочницей и двумя лавочками, на которых сидели внимательные старушки.

"Наверное, я что-то напутал", – подумал я и сел рядом со старушками на лавочку.