Текст книги "Избранное"

Автор книги: Виктор Коклюшкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Стихи-хи-хи...

Поздняя осень, грачи улетели... лес обнажился, а мы – обалдели!

Нет, поздняя осень, грачи охр... озверели, лес обнажился, а мы – не успели!

Нет... Поздняя осень, грачи обнажились, лес улетел, а мы... не нажились!

Поздняя осень... врачи улетели. Дохнул осенний хлад... журча, еще бежит за мельницей рублей... то есть ручей! Но пруд уже застыл... Шалун уж отморозил что-то, а оказалось, это... пальчик! Ему и больно, и смешно, а мать его!.. Неужели там про мать?!

Вот моя деревня, вот мой дом родной!.. Вот качусь я с горки, выйдя из пивной!.. Какая глупость!

Вспомнил! Только не сжата полоска одна, грустную Думу наводит она!.. Далеко глядел поэт: Дума есть, а мыслей – нет!

Сквозь волнистые туманы пробирается луна, на печальные поляны много сыплется!.. Фу, какая гадость!

Все стихи я позабыл, потому что много пил...

Вспомнил! Мороз и солнце – день чудесный, златая цепь на дубе том! Интересно, кто этот дуб? Как бы мне, рябине, к дубу перебраться? Я б смогла за деньги дураку отдаться! Фу, какая пошлость!

Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна освещает лес дремучий – больше нету ни хрена! Почему в башку лезет всякая ерунда? Если в брюхе нету дна – в башку лезет ерунда!

Я из лесу вышел, был сильной поно... то есть мороз! Гляжу, поднимается медленно в гору лошадка, жующая хворосту воз. Откуда дровишки? Лошадь говорит: "Из лесу вестимо!" Я говорю: "А почему ты разговариваешь по-человечески?" Она говорит: "А почему вы живете не по-людски?!" Я говорю: "Дура!" Она говорит: "Сам дурак!"

Иван-дурак поймал говорящую суку... то есть щуку! Она его матом облаяла, он ее отпустил! Фу, какая пошлость!

Жизнь моя! Иль ты приснилась мне? Будто кто весенней гулкой ранью дал поленом мне по голове! Какой ужас!..

Дай, Джим, на счастье в лапу мне!.. Ведь не берет сейчас лишь тот, кому никто уж не дает! Эт-то точно!

Поэтом можешь ты не быть!.. Но хочется и есть и пить! И отдохнуть, и погулять, ведь человек ты, а не... Фу, какая пакость!

Как хороши, как свежи были рожи!.. То есть лица... когда нам выпало родиться, ну а сейчас такие хари – глаза б их лучше не видали! Ну-ка, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: кто на свете всех милее?.. Зеркало сказало так: "Ну, конечно, ты – дурак!" М-да!

Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, приватизировал мой дом! Тьфу ты!..

Улица – моя! Дома – мои! Окна разинув, стоят магазины! Окна удивляются, что цены поднимаются! А когда начнут снижаться – люди станут удивляться!

Белеет парус... одинокий, в тумане Боря... голубом... Что ищет он в краю далеком? Он президент, а тут – дурдом! Ерунда какая-то!

Вспомнил! Вспомнил! Вынесем все! И широкую, ясную грудью дорогу проложим себе, жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется... ни мне, ни тебе!

Тьфу! Лучше бы не вспоминал!

Непобедимая жизнь

Ночью опять стреляли. Одна пуля залетела на кухню, разбила чашку. Жена сказала: «Я тебе всегда говорила: не ставь с краю!»

Утром на работу пошел пешком. Трамваи не ходят, потому что провода и рельсы кто-то продал в ближнее зарубежье. В метро живут бомжи. А чтобы поехать на автобусе, нужно покупать спецталон, где указывается национальность, группа крови, партийная принадлежность и сексуальные наклонности.

Наш завод наконец освоил выпуск новой продукции: стиральная машина МиГ-29, кофемолка Т-80 и пылесос Калашникова.

На обед в столовой были щи из крапивы – 15 миллионов, салат из одуванчиков – 5. Я взял салат. Но в последний раз, потому что от этих салатов лицо у меня зеленеет, а волосы облетают.

В курилке Апельсинов рассказывал анекдот: "Доктор, почему я икаю?" Врач говорит: "Это вас еда вспоминает!" Потом долго обсуждали новую секретаршу директора. Каково же было наше удивление, когда оказалось, что это мужчина! Что любопытно: каждый курил свои, но дым старался втягивать еще и от соседа. Я держался ближе к огнетушителю. На прошлой неделе опять из-за неисправной электропроводки сгорели два города, сошел с рельсов вокзал и затонул полуостров!

Кстати, говорят, что Кремль приватизировал комендант Кремля, теперь в Царь-пушке коммерческий киоск, а Царь-колокол отремонтировали турки, и теперь он называется Султан-бубен!

Возможно, это слухи. Вчера жена ходила в ГУМ и видела, что на мавзолее кроме надписи "Ленин" появились еще "Билайн", "Несквик" и "Пельмени богатырские".

На днях по телевизору выступал проповедник, который утверждает, что конец света наступит в субботу и спасется только тот, кто успеет перевести на его имя деньги. По адресу: "Москва, психлечебница, 14".

Возвращаясь с работы, встретил одноклассника. Он теперь в партии Жириновского, и тот назначил его губернатором Аляски. Одноклассник доволен и собирает теплые вещи. Я сказал, что они ему пригодятся в любом случае.

У подъезда сидели старушки в противогазах. Рядом стояли два "мерседеса" – значит, опять к пятилетнему Вовке приехали его приятели. Да, бизнес помолодел. Пока Вовин папа продавал лес, а мама – себя, Вовка продал их обоих.

В лифте нос к носу столкнулся с соседом, которого разыскивает милиция, – он взял в банке большую ссуду, половину отдал милиционерам, поэтому они ищут его на Камчатке.

Дома жена по телефону продавала и покупала сахар. Деньги она тоже получала по телефону. Это еще ничего – у соседа жена по телефону интимные услуги оказывает. Говорит: "Вот я расстегиваю у вас пуговицу, другую..." Муж схватил трубку, кричит: "Застегнись! Выходи на митинг!"

На ужин пили чай из пачки со слоном. Когда я пригляделся, то понял, что человек, который сидит на слоне, чем-то похож на Черномырдина, а слон – на Гайдара! Забыл сказать, что чай мы заваривали последний раз год назад, а теперь только доливаем воду.

Потом смотрели телевизор – шейп-шоп-шоу. Кому-то опять повезло, и он выиграл большой гамбургер, а вот мужчину, выигравшего "Жигули", жалко, его, вероятно, убьют на выходе. И преступников, как всегда, не найдут.

Легли спать усталые. Уже засыпая, жена спросила, убрал ли я со стола стакан. Вставать было неохота, и я сказал, что убрал. Ночью пуля залетела на кухню и разбила стакан. Утром, подметая осколки, я подумал: когда бьется посуда – к счастью!

Будь здоров!
Рассказ театроведа
(исполняет Е.Шифрин)

Сегодня я хочу поделиться особенной для меня радостью – вчера хоронили Ефима Шифрина. Было довольно любопытно. Пришли Виктюк и Маковецкий. Виктюк никак не мог заплакать... и зарыдал, только когда вспомнил рецензии на свои последние работы. Маковецкий репетирует у него в новом спектакле. Сюжет незамысловат: в сумасшедшем доме банный день. Можно представить, как развернется режиссер, если из одежды у сумасшедших только мыло.

Прибыла примадонна – Алла Борисовна... Сказала Ефиму: "Крепись, дружок! На Евровидении было хуже!" Илья Резник, а он, конечно, тоже был тут, незамедлительно выдал экспромт: "Если в зале тишина – больше нету Шифрина!" По-моему, недурно, впрочем, кто-то тут же сострил: "Если в зале крики "бис!" – на Резника упал карниз!"

Винокур и Лещенко нагрянули неожиданно, жизнерадостно спели: "Впереди у жизни только даль – полная надежд любви дорога!" И умчались на концерт в Кремлевский дворец, где пели вместе с Лужковым, стараясь не попадать в ноты, чтобы не рассердить мэра.

Жванецкий был со своим портфелем, поэтому все невольно ждали, когда он начнет читать. Писателю тоже не терпелось, сдерживало лишь подозрение, что один из присутствующих, а именно – Ефим Шифрин, смеяться не будет.

Роман Карцев, гуляя вдоль гроба, шутил: "Вчера покойники были большие, но по пять, сегодня маленькие, но по три!"

Ждали Садальского, более известного под колоритным прозвищем Кирпич. И не напрасно – он вышел к гробу с бумажкой и с присущим ему тактом громко зачитал меню на поминках. При упоминании деликатесов в зале раздавались аплодисменты, а вперед выходил человек с ярко выраженной криминальной внешностью и кланялся – это был спонсор похорон.

Когда в зал вошел Кобзон, все встали. А когда он запел – упали. И многие на колени.

Регина Дубовицкая подходила к покойному прощаться трижды и каждый раз в новом платье и с новой прической. И радостно говорила: "Здравствуйте, дорогие мои!"

Евгений Петросян приехал со съемочной группой "Смехопанорамы". Когда включили телекамеру, он сказал: "Сегодня у нас в гостях – Ефим Шифрин! Мы знали его как эстрадного артиста, драматического, а теперь нам выпало, я не побоюсь этого слова, счастье, узнать его как – покойного!"

В фойе пела и плясала Бабкина. От ее топота гроб подпрыгивал. Так что покойного два раза пришлось укладывать на место, хотя он и кричал: "Не хочу!"

От администрации президента был пресс-секретарь Якушкин, который заявил, что Ефим Шифрин чувствует себя абсолютно нормально и сегодня утром работал с документами. После чего зачитал указ президента: посмертно присвоить Шифрину звание заслуженного артиста. Тем более что он практически единственный, кто не имеет этого звания, кроме студентов и билетеров.

Приехал Жириновский, сказал: "Он помер, однозначно. Я его уважаю, потому что у меня только папа был юристом, а у него все родственники!"

По дороге с концерта в мэрию заехал Лужков. Снял кепку и пообещал, что памятник Шифрину сделает Церетели. После чего Шифрин вскочил из гроба и дико закричал: "Ни за что! Я лучше жить буду!" И представьте казус – убежал!

Ну, а что было дальше, я столь же достоверно расскажу в следующей своей телепередаче!

В тот день.
Попытка воспоминания

В тот день под утро мне приснился странный сон: иду по пустынной улице, а незнакомый голос говорит: «Сегодня вечером...»

К вечеру приехал в "Московский комсомолец". В кабинете Альбинина сидел Альбинин. Слева от него был телефон, справа – стакан с коньяком, из которого торчала чайная ложечка.

Он говорил по телефону: "Да, старик, буду! Как штык! Ты меня обижаешь!" Положил трубку, я спросил: "Кто это?" "А пес его знает!" – сказал журналист, отхлебнул из стакана и любовно посмотрел на дверь, где был приколот плакат с изображением Олега Марусева.

"Однако сон не в руку! И не в ногу!" – подумал я. В эту минуту дверная ручка поползла краем вниз, дверь приоткрылась, и я увидел молодого, несколько настороженного человека. Весь вид его говорил: "Вот я пришел. Но не потому, что хотел, а потому, что больше некуда!"

"А, Леня!.. То есть, Фима, привет! Садись!" – щедро предложил журналист и вновь схватился за трубку.

Фима был в сером костюме и чуть розоватой рубашке, никак не напоминая артиста, а скорее скромного совслужащего, пишущего украдкой юморески. Посидев минут десять-пятнадцать в молчании и вдоволь наслушавшись телефонных разговоров, он, уловив паузу, негромко спросил у хозяина кабинета: "Володь, я на конкурс собираюсь, у тебя нет подходящих монологов?" На что тот, прихлебнув и погладив себя по бороде, сказал: "А вон у Витьки, наверное, есть!" И опять схватил телефонную трубку, как собака кость.

Но мне совсем не хотелось их отдавать, тем более что приехал я в редакцию для выступления. Тогда обильно практиковались устные выпуски "Сатиры и юмора", дававшие возможность людям посмеяться, а нам заработать.

В тот час "Марусев" еще несколько раз отодвигался к стенке, пропуская в кабинет М. Генина, Л. Новоженова, А. Хорта... Очень широко дверь открылась, когда вошел М. М. Жванецкий. Не знаю, как сейчас, а раньше Михал Михалыч открывал дверь широко и долго стоял на пороге. Говоря сияющим лицом: "Ну что, какой я подарок сделал – к вам, дуракам, пожаловал!" К Фиме он относился благосклонно, чутко выделяя его в толпе подающих надежды молодых артистов, и даже одаривал своими номерами.

Выступали мы в МИИТе. Публики было так много, что с улицы мы еле протиснулись. Отчетливо запомнилось, что Ефим одиноко ходил за кулисами, будто в ожидании приговора. Сейчас костюмер готовит ему костюмы, а тогда его приготовления закончились тем, что он достал из внутреннего кармана галстук-бабочку.

А дальше... отвыступав, я сидел в артистической, когда из зала начал доноситься хохот, он шел волнами, заполняя не только зал Дворца культуры, но и коридоры, лестничные марши... Казалось, что прорвало какую-то плотину и теперь от смеха никому не спастись!

Я выскочил в кулисы. Ефим стоял у рампы и негромко, ненавязчиво, вроде бы даже через силу, произносил какие-то слова. Зрители затихали, лишь чтобы их услышать.

Я тоже смеялся и то ли от смеха, то ли от неловкости сунул рукописи, которые все еще держал в руке, мимо кармана.

Потом выступал Жванецкий, потом в артистическую набилось народу: сверканье глаз, поздравления. Михал Михалыч раздавал автографы, Альбинин в углу уже откупоривал, я готовился сказать, что я не пью, но одну, ну две...

И тут вошла старушка с ведром и шваброй, поставила ведро, протянула Фиме мои рукописи и сказала: "Это ваше?" Альбинин, поворотив голову и не прерывая работы, сказал: "Это Витино!" На что старушка, смерив его высокомерным взглядом, сказала: "Я лучше знаю! А вы тут особенно-то не мусорьте!"

Хочется написать: "Прошли годы", но они не прошли, а пролетели. Кто-то по-прежнему подает надежды, кто-то из артистов-юмористов уехал в иные страны; некоторые, не старые еще люди, ушли навсегда...

За эти годы Ефим не сдался, не скурвился. Звездная болезнь коснулась его одним крылом и прошла быстро, как летом насморк. Он много трудится.

И если слезы очищают душу, то хороший смех – ее кормит!

Муравей

Случай со мной был... муравей в ухо вполз и пополз по мозгам.

Сын как раз в ночной клуб собрался. Я говорю: "Вот, смотри: в институт не поступишь – в армию загремишь!" Он говорит: "Бать, ты что – я уж год как отслужил!"

А муравей дальше переполз, и я вдруг как заору жене: "Где ты была в два часа, если твоя подруга звонила в три?!" Жена говорит: "А я у другой подруги была". Я говорю: "А почему от тебя вином пахнет?" Она говорит: "Мы выпивали". Я говорю: "А мужские трусы в сумочке?! Она говорит: "Это кто-то в троллейбусе подложил, наверное, террористы!"

Тут муравей переполз дальше, и я как заору: "Это ж сколько денег мы могли сэкономить, если бы знали, что президента того же самого выберем?! Лучше бы, – кричу, – на эти деньги банкет на всю страну сделали! Может, тогда и у Ельцина со здоровьем было бы лучше и только голова наутро болела!"

Жена кричит: "Тише!" А сосед из-за балкона шею вытянул и говорит: "Говорите громче, сейчас все можно", а сам на магнитофон записывает.

Тут муравей дополз до середины, и я как закричу: "Отменить всеобщую воинскую повинность! Хватит бедным богатых охранять!"

Сосед с балкона упал, жена под стол спряталась. А я как закричу: "Понял! Они преступников поймать не могут, потому что сами себя ловят!"

Сын кричит: "Батя, те, кто такое говорит, сначала телохранителей себе заводят!"

Жена кричит из-под стола: "Да разве это тело – ребра одни!"

"Мать! – кричит сын. – Ты не в мясном отделе! А батя, может, впервые за всю жизнь задумался!"

Я говорю: "Не задумывался я – это муравей у меня по мозгам ползает!"

Жена кричит: "Лучше бы он тебе в глотку заполз, чтоб ты заткнулся!"

А муравей переполз в другое полушарие, и я вдруг как запою: "Широка страна родная, много в ней лесов и рек, много газа и угля, а толку нету ни..."

Жена кричит из-под стола: "Сынок, дай ему быстрее выпить, я бутылку в буфете спрятала!"

А я вдруг как заору: "Пить – здоровью вредить!"

Сын от неожиданности сам выпил. А я продекламировал: "Человек рожден для счастья, как птица для..." И тут муравей выполз из другого уха.

"Бать, ты что замолк-то? – спросил сын. – Для чего человек рожден?"

А я изловил муравья на щеке, придавил его и говорю: "То ли для полета, то ли для помета... Не помню!"

Конец цитаты

Иду по улице – навстречу Петька.

– Хочешь, – говорит, – заработать?

– А что делать-то?

– Ничего, – говорит Петька, – просто заработать, мужик один книгу пишет научную...

– А я-то при чем?!

– Ну ты тупой! Он пишет, а на тебе будет проверять...

– Как на кролике?

– Как на Толике!

Ну, пошли мы к этому мужику. Такой мужик – ему завещание писать, а он – книгу! Старенький, на голове пушок седенький. Кажется, дунешь, и пушок вместе с головой улетит.

Петька говорит:

– Вот... привел.

– А что Петька-то вам... не подходит?

– У Петра Петровича, – говорит старичок, – терпение уже лопнуло, а мне продолжать надо.

Достал из кармана пятерку. Петька хвать и – бежать.

– Вот видите, – говорит этот научный одуванчик. – Я с ним только первую главу написал "Человек произошел от обезьяны". Дальше не продвинулся.

– Со мной продвинетесь, – говорю, – я меньше десяти рублей не возьму!

– Ну что ж, – говорит старичок, – приступим: человек рожден для счастья!

И смотрит на меня. Я молчу: рожден и хрен с ним – мне-то какое дело.

– Прошу подойти к окну, – говорит старичок. Показывает в окно на помойку и говорит: – Здесь будет сад!

– Кто сажать-то будет? – поинтересовался я. Из вежливости поинтересовался, чтоб не молчать, а он отошел к столу и что-то записал.

"Нет, – думаю, – молчать верней!"

Он говорит:

– Как вас зовут?

Я молчу.

Он говорит:

– Как... вас... зовут?

Я говорю:

– Деньги вперед.

Посмотрел он на меня внимательно и достает три рубля.

– За такую сумму только первую букву скажу... "Т", – говорю я.

Он достал еще десять. Я прикинул и говорю:

– Толи...

– Садитесь, пожалуйста, Толи, – говорит он.

– Пять рублей, – говорю я.

– Тогда можете стоять.

Я лег.

– Вы что?! – вскричал он.

– У лошади четыре ноги, она пускай стоит.

– Может быть, вам дать подушку?

"Хрен его знает! – думаю. – Даст подушку и заломит за нее четвертной!"

– Давайте наволочку, – говорю.

– Ага! – удовлетворенно произнес он, отошел к столу и что-то записал.

"Что он там пишет, конь!" – подумал. И встал.

Одуванчик вернулся ко мне.

– Ну-с, хорошо... Теперь, если вы не возражаете, перейдем к следующему вопросу.

– Давайте сделаем так, – говорю, – вы перейдете, а я здесь останусь.

Одуванчик насупил бровки в переносице.

– Нет, – сказал, – нам обоим надо перейти, а то как же... Вы родились при советской власти.

– Не помню, – говорю. – Я тогда маленький был...

– Ну хорошо, когда вам паспорт вручали, там было написано: гражданин СССР...

– Других не было, выбирать не приходилось.

– Оригинально! – произнес старичок, записал что-то и подходит с пустыми руками.

Я говорю:

– Вы что – книгу-то уже написали? Денег мне больше не даете?

Он говорит:

– Я ждал, когда вы спросите.

Я говорю:

– Поздравляю, вы дождались.

– Вот вам десять рублей!

– И это все?

– А что?..

– А "спасибо", – говорю я.

Одуванчик чуть не облетел от удивления.

– С-спасибо, – сказал, отошел к столу и записал что-то.

Я вытянул шею, заметил одно слово "подвержен".

– Вы, случайно, не из милиции? – спросил.

Он опять что-то записал.

"Ах ты черт!" – думаю.

– А то я сам из милиции, – говорю.

Он опять что-то записал.

– Сам, – говорю, – из милиции недавно вернулся... вызывали зачем-то.

Я думал, одуванчик спросит зачем. А он спрашивает:

– Что делали 19 августа 1991 года?

– Чего делал... чего делал... Чего я могу делать, если у нас получка 22-го!

Тут он долго-долго писал. Минут пять. Потом спрашивает:

– Почему у лопаты ручка длинная?

– Чтоб на плече носить, – отвечаю.

– Сколько можете употребить спиртного?

Я говорю:

– Не знаю... – Подумал и говорю: – Не знаю... сколько раз пил – всегда не хватало! Деньги-то у вас уже кончились или опять ждете?

Профессор осторожно потрогал мой лоб. Рука у него была теплая.

– В партии были? – аккуратно спрашивает он.

– Я в Ленинграде-то не был, – говорю я. – И теперь уж никогда не буду, потому что его скоро переименуют!

Одуванчик хотел что-то записать, но у него карандаш выпал из пальцев.

– Что вы ждете от жизни? – спрашивает он.

– Ну... – Я огляделся. – Ну... а сколько у вас денег осталось?

Он пересчитал.

– Сто... один.

– Иду на все! – говорю.

– Не понял, – не понял одуванчик.

– Если отвечаю – отдаете все, – объясняю.

– А если...

– Тогда половину.

– А если...

– Ну вы уж совсем! Заставляете человека открывать душу и жметесь!.. Я с вами чувствую себя хуже проститутки!

– Простите! – покраснел профессор. – Вот...

И положил передо мной бумажные деньги и мелочь.

– Обижать не надо...

Я отодвинул мелочь, потом взял.

– Ну... – сказал профессор.

– Не запряг – нукать-то! Как вы с народом! Кинули подачку и сразу: ну! Не видите, что ль, что я деньги считаю!

Пересчитал и говорю:

– Не сто один, а сто два – обманывать нехорошо! Мелочь я не считал, я не мелочусь!

– Ну? – напомнил он робко.

Убрал я деньги в карман, похлопал его по дряблой щеке и говорю:

– А жду от жизни... жду я от жизни, что она скоро кончится, а я так и не пожил по-человечески! Есть еще деньги?

– Не-ет...

– Тогда пока, – сказал я.

Надел шляпу. Его ему на нос. И вышел весь...