Текст книги "Долг"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Пока курю и размышляю об армейском воровстве, мой забалдевший друг Колесников возвращается к разговору о бабах. Говорит он с Арой, Мама и Касымов только слушают. Вернее, Мама слушает, а Касымов ест. И тут я понимаю, что Валька про меня рассказывает, но смотрит при этом на Ару, а каптерщик и другие смотрят на меня.

– Заткнись, – говорю я Колесникову.

– А чё ты? Мне Спивак рассказывал.

Вот гад Валерка. Он не со зла, хотел мне репутацию составить, чтобы меня зауважала солдатня. Но мог бы чуть пошевелить мозгами и не вякать, а уж тем более Колесникову с его поганым языком.

– Жена летюхи одного, медсестра в психушке, влюбилась, говорит, по самые уши. Сама наполовину сумасшедшая. Даже вены порезала на хер.

Наотмашь тыльной стороною ладони я ударяю Вальку по губам. Он отшатывается, закрывает рот рукой и падает спиной на груду перевязанных портянок. Опрокинутая табуретка не дает ему подняться, он толкает ее ляжками и ворочается. Ара хватает водку и держит ее на отлете, освобождая пространство для драки. Валька вытирает губы, на них кровь, на пальцах – тоже. Смотрит на меня как на чужого. С места, нагнувшись, протягиваю ему руку. Мама ковыряется в носу. Миша Касымов ставит Вальке табуретку. Ара смотрит то на водку, то на стол. Я люблю своих друзей.

– Извини, – говорю, – я не прав. Но тему мы закрыли.

– Закрыли так закрыли, – говорит Колесников, поднявшись. – Ладно, я пошел.

– Нет, это я пошел. Еще раз извини.

Никто меня не окликает, чтобы вернуть. И это правильно.

Дневальный штык-ножом чистит под ногтями. Из сушилки в конце коридора доносятся глухие голоса – старички чифирят потихоньку. Еще на сутки ближе к дембелю. Влажно шлепая босыми ногами, молодой в рваных кальсонах тащится в сортир. Свет в канцелярии я не выключил, забыл. В шкафу есть недопитая Валеркина бутылка, сейчас ее добью и лягу спать. Я не спал почти сутки, но знаю, что не усну, покуда не напьюсь, – колотится сердце, и пальцы дрожат, и очень мне тоскливо на душе.

Тогда я напился вдрызг, до рвоты, новогодней бражкой. Лежал на топчане, свесив голову в ведро. Спивак снегом растирал мне уши. Нос опух и болел. Вечером на сцену я не вышел. Прибегал Леха Фадеев, тормошил меня, тихо ругал Спивака. Позже снизу долетело буханье большого барабана – парни заиграли без меня. Так, с головой в ведре, я встретил Новый год. Первого болел, ничего не лезло в глотку. Таскал без цели уголь, пробовал пилить планшеты, лишь бы занять себя и не ходить в отделение. В обед Спивак принес котлету с хлебом и полбанки спирта. Я выпил и поел, мне полегчало. На следующий день пошел на узел связи и дозвонился Витеньке. Не знаю, что он сделал, но через двое суток приехал Лунин, ходил по штабу, подписывал справки. Когда я собирал в отделении вещи, пришла заведующая. Лунин сунул ей «дело» на подпись, она расчеркнулась, не глядя, потому что смотрела на меня, и никогда еще мне не было так стыдно. Но сквозь слепящий стыд во мне уже всплывала злость сопротивления: какого черта? Какого черта всем вам надо от меня? И когда обнимался на прощание с Валеркой (тот посчитал меня предателем и дезертиром), садился в уазик и ехал к воротам, ждал у КПП, пока там проверяли документы – даже не смотрел по сторонам. Только «Самозванца с гитарой», мою красивую киношную афишу, взгляд сам собою зацепил. Взлетел шлагбаум, мы поехали вдоль плаца, на котором я сидел когда-то перед сортировкой по частям, откуда нас водили в госпиталь на голый медосмотр. Потом еще один шлагбаум, новая проверка, узкая гравийная дорога, обсаженная ровными деревьями, и выезд на немецкий широченный автобан, где мы вливаемся в поток ненашенских и нашенских машин. И хорошо, что Лунин ни о чем не спрашивает. Сидит себе рядом с водителем и крутит головой, любуется немецкими машинами. Потом интересуется: ну как здоровье? Нормально, говорю, здоровье в норме. Как там в роте? Воюем, отвечает Лунин – и так солидно усмехается. Он за два месяца заметно повзрослел, держится кадровым служакой. Даже шапку носить научился, а то ведь сидела на нем как горшок. Я тоже за два месяца изрядно повзрослел. Мне так удобно думать. И я так думаю, пока машина увозит меня в полк.

И сейчас, допивая водку ротного, глядя в стакан, где плавает ребристый плафон с одной лампочкой (вторая сдохла, надо поменять), я стараюсь думать так же. Я ни в чем ни перед кем не виноват. Разве что перед Колесниковым. Но я же извинился. И пусть он своих баб поганит своим грязным языком, а про моих заткнется. За моих баб, если кто слово скажет, я буду морды бить. Всегда. Вернусь по дембелю и всем, кто с Галкой спал, начищу морды. Правда, с Галькой бывало и раньше, что меня по-своему устраивало: никаких обязательств и ревности, одно лишь взаимное удовольствие. Тогда и морды бить, похоже, не за что. Обидно даже, если вдуматься. Вот Милкин лейтенант имел все основания набить мне морду, но я его не видел и видеть не хотел. Неправда, блин, всегда хотел увидеть – какой он есть, чтобы представить, как у них это было. С закрытыми глазами или нет. Как он смотрел на «слоника». Как она плечи поднимала, будто мерзла... Какой же я дурак, если водка кончается, а я про это думаю. Не надо мне про это думать. А про что же мне думать, если пошел бы пешком, побежал и пополз, лишь бы снова... Встань и ради! Допей и топай! Или не ври себе. Но как не врать, когда само собою врется. Так сладко врется, с такою жалостью к себе, что слезы наворачиваются. Ничего не поделаешь. Выпьешь и снова закуришь. Может, Ара вторую бутылку достал? Я знаю, он мужик запасливый, не верю я насчет последней. Мутит меня без закуси. В каптерку не пойду, пускай подавятся, заразы. Домой. Еще немного – и домой. Приду в институт, весь в орденах, на костыле, как грохну деревяшкой по столу!.. Эх, надо было в партию вступать, когда мне в штабе предлагали. На костыле и с партбилетом, да еще без руки, с одним глазом. Сразу бы выдали красный диплом без экзаменов. Я руку потом пристегну, глазик вставлю и к Гальке пойду. Костылем отхерачу в жанре русских военных традиций, выпью с горя и Гальку прощу. И жили бы долго и счастливо.

Утром после строевой иду в штаб батальона со своей идеей. Писарь слушает меня, уводит к замполиту. Тот тоже слушает и сразу проникается, что-то быстро пишет в свою толстую тетрадь, с которой вечно шляется, и говорит: горячо одобряю, буду присутствовать лично. Это лишнее, но ничего не сделаешь. Собрание проводит Воропаев, наш чемпион и комсорг. Сам я не произношу ни слова. Старики зевают, поднимают руки. Тоска и формализм. Замполит с протоколом собрания на крыльях летит в штаб полка.

На вечернюю поверку в роту приходит комбат Кривоносов. Читает с бумажки приказ по полку: поддержать инициативу старослужащих четвертой роты, рекомендовать провести накануне учений подобные собрания во всех подразделениях полка. Майор талдычит про стариков и молодых, про воинскую солидарность, шефство, чувство локтя. Жмет руку ротному, они уходят чуть ли не в обнимку. Замполит успевает сказать мне и Воропаеву, что завтра нашу инициативу доложат в штаб дивизии, и убегает догонять начальство. Старики идут в сушилку кипятить чифирь. Колесников уходит с ними, Ара тоже – он день провел в строю и сильно злой. Я тоже злой, уставший. Пришлось командовать, а это куда хуже оказалось, чем я думал. Горло содрал и психовал на стариков и Сырбу с Гырбой. Одни сачкуют издевательски, другим бы руки-ноги поломал за их тупую неумелость. Хорошо бы до учений нам поставили нормального сержанта. Говорю об этом Николенко с Полишкой, сержанты хмыкают: мол, трудно в нашей шкуре? Еще друзьями называются. Полишко меня хвалит: моя идея получила широкий общественный резонанс. Теперь нам и корячиться не надо: если идею собраний одобрят в армейском верху, ротному звезда сама собой прикатится. Большое начинание! Ротный прав – прямая мне дорога в профсоюз. Но вот со стариками чувствую себя неловко, как будто перед ротным выслужиться захотел. Вслух не говорят, но ощущение такое. Объясняться бессмысленно. Пора привыкнуть, что твои поступки и мотивы другие люди будут толковать по-своему.

Второй день в должности командира отделения проходит хуже первого. Вчера орал на всех, сегодня плюнул и махнул рукой. Каждому старику на строевой дал в учебу молодого. Замкомвзвода Николенко на меня косится, но мне по фигу, действую в духе собрания. Колесников совсем задрючил своего салагу: заставляет стоять на одной ноге, подняв другую в положение «раз». Салага не аист, салагу качает. Валька пинает его снизу в подошву задранного сапога – выше, блин, выше!

На физподготовке Сырбу падает с брусьев и подворачивает голеностоп. На химзащите выясняется, что каптерщик Ара не умеет надевать спецкостюм, никогда не пробовал. Норматив провален вдребезги, Лунин получает втык от ротного. Сам ротный ходит гоголем. В руках невесть откуда взявшаяся школьная указка, он тычет ею в нас, фиксируя ошибки. На построении к обеду старшина Пуцан с треском срывает подворотничок с гимнастерки Колесникова – у Вальки туда вшита проволока, чтобы ровно было и красиво, манера старослужащих. Стоим и ждем, пока Колесников по новой подошьется. В итоге приходим в столовку последними, жрем остывшую бурду. Настроение в роте отличное: хоть сейчас выводи на инспекторскую – животы будем рвать, чтобы выслужиться.

Перед ужином курю в канцелярии роты. Эго моя привилегия, другие солдаты дымят в сортире, сушилке или в курилке возле роты. И тут, постучавшись, заходит Мурзин, руководитель нашей полковой бит-группы. Я, как вернулся, к музыкантам не совался – из ревности. Пару раз послушал их перед кино – хорошо играли, сволочи, особенно тот, молодой. Не так, конечно, как мы с Лешкой в госпитальном клубе, но куда лучше, чем раньше, то есть в составе со мной. Честно признаюсь, хоть мне и обидно до чертиков. Мурзин, как и Лешка, лабает на соло-гитаре, притом довольно четко, но после Лехиного драйва мне его скучно слушать.

– Здорово, – говорит Мурзин. – Чё не заходишь?

– Занят сильно, – отвечаю.

– Слыхал про старшину?

– Слыхал. Что теперь делать будете?

Я сижу, Мурзин стоит. Нормальная для разговора диспозиция.

– Тут Андрюха, – Мурзин мнется, – который тебя заменил, бас-гитарой владеет не хуже куска. – («Кусок», или «кусяра», по-армейски обозначает сверхсрочника.) – Давай возвращайся, поиграем до дембеля.

– Надо подумать.

– Чё думать? – удивляется Мурзин. – Давай пошли, сегодня у Фролова день рождения. Полабаем, кирнем. Репертуар ты знаешь.

Вижу, что Мурзину меня уговаривать влом, и от этого сильнее кочевряжусь: морщусь в задумчивости, закуриваю по новой.

– Когда начало?

– В полвосьмого, – оживляется Мурзин. – Давай быстрей, тащить аппаратуру надо.

– Пусть молодой таскает, – говорю с усмешкой. – После ужина приду.

– А на хрена тебе тот ужин? У офицеров нормально порубаем. Ты что, забыл уже?

– Нет, не забыл, – еще ехидней ухмыляюсь я. – Между прочим, я в госпитале с такими парнями лабал – закачаешься. Хендрикса один в один снимали, понял?

– Ну, тем более, – спокойно говорит Мурзин.

А я-то думал, что он дико заревнует. Нет, он нормальный лабух, с ним работать можно.

– Ладно, пошли. Мне даже интересно после Хендрикса ваш примитивчик погонять.

– Мудак ты, Кротов, – говорит Мурзин, и мы оба смеемся.

В дверях я даже обнимаю его за широкие плечи. Все возвращается, и это хорошо.

Из солдатского клуба несем аппаратуру через плац в офицерскую столовую. Молодой лабух Андрюха на меня опасливо косится. Зря, к нему претензий нет. А на басу он шарит будь здоров – я это сразу понимаю, когда мы подключаемся на сцене и гоним для разминки классический инструментал под названием «Полицейский участок номер шестнадцать». Мы его с Лешкой играли, он показал мне пару аккордных приколов. Я их небрежно воспроизвожу, Мурзин глаза таращит, а молодой кивает одобрительно – понимает, лабух, что к чему. Аппаратура здесь похуже – звук не тот, объема маловато. И Мурзин свою партию сушит, нет в нем полета фантазии. Вот с Лехой мы бы увалились в драйв и такое понесли, что Спивак бы сполз из кресла на пол, у Милки потемнело под глазами, а я смотрю на круглые колени и играю только для нее.

– Эй! – рявкает Мурзин – Ты чё там рубишь поперек?

Столы уже накрыты. По залу бродит заведующий офицерской столовой в белой наглаженной куртке. Кладу гитару, соскакиваю со сцены, подхожу к ближнему столу. Беру с тарелки тройной «офицерский» бутерброд с маслом, колбасой и сыром и ем его, уставившись в заведующего. Тот смотрит и молчит. Примись я за второй – не миновать скандала. Вынимаю платок, вытираю им губы и пальцы, надуваю живот и сыто шлепаю ладонями. Лабухи хихикают, завстоловой крутит пальцем у виска и отворачивается. И только у молодого во взгляде нормальный человеческий вопрос: зачем я все это проделал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Рядовой Мама рулит, я сижу в кабине броника справа от него, как и положено командиру отделения. Мы едем на учения, последние перед дембелем полковые с боевой стрельбой. Ездить на учения мне нравится. Сами стрельбы и беготню с рытьем окопов – не люблю, зато кататься туда и назад – удовольствие. Никто нас не гнобит и не сношает, пока мы едем. Сидишь себе, покуриваешь, смотришь по немецким сторонам. Германия – красивая страна. Уже совсем тепло и зелено. Горы справа от нас темнеют на восходе. Косясь на них сквозь сигаретный дым, Мама гундосит свою бесконечную песню. Еще часа четыре я буду качаться на мягком сиденье, пока полковая колонна ползет к полигону. Танкисты из приданного полку батальона уехали туда еще вчера. Танкистов пехота не любит. Они катаются, а мы бежим за ними с полной выкладкой по ордруфским оврагам, кустам и косогорам. Танкистам хочется закончить побыстрее, они газку и поддают. Тогда наш ротный, даром что кореец, дает команду: «Снайпера, вперед!» Снайпера бегут что есть сил, падают в траву и начинают стрелять по убежавшим танкам из своих винтовок Драгунова. Бьют по бакам, антеннам и кормовым огням. Танкисты сбавляют ход. Отстреливший у танка антенну зачисляется в короткие герои. Такая вот учебная война.

Мы сворачиваем с автострады, с ревом и дымом ползем через рощу. Жаль, что весна, а не осень. Солдаты на ходу посрывали бы яблок и слив с нависающих над дорогой ветвей. Весной на деревьях фруктов нет, но все равно красиво. Помню, первый раз поехали мы летом на учения, еще с охранной ротой. Надо было развернуть и охранять полевой склад горючего. Встали на лесной поляне: три наших броника, два невесть откуда взявшихся танка, с десяток бензовозов, полевая кухня, большая штабная машина. Шум, лязг железа, рев моторов, окрики начальства, суета... А вокруг – огромный старый лес, весь ухоженный, чистый, и поляна в цветах и траве. И я подумал: как можно воевать и убивать, когда вокруг такая красота? Потом понял: фильмы о войне, которые я видел и любил, все были черно-белые.

– Мама, твою мать, – говорю я водителю Мамадалиеву, – не прижимайся. Столкнемся же, держи дистанцию...

– Нармална, – отвечает Мама, хрустя высоким рычагом в коробке передач.

Что плохо на учениях? Никогда не знаешь, что будет через пять минут. Там, наверху, все расписали досконально, но рядовой солдат о том не ведает и дальнего замысла ближних приказов и команд не понимает. Даже я, подсмотревший штабные бумаги, не знаю, почему мы полчаса стоим на лесистой окраине полигона. Ара стучит из кузова в кабину и просится по маленькой нужде. Подъем нам сыграли в четыре утра. Время к десяти, мы до сих пор не жравши. Сухпай без команды не вскроешь. Ну да, не вскроешь: Колесников уже вовсю хрустит галетами, запивая водой из фляги. По возвращении мы Ару потрясем и Валькин вещмешок укомплектуем, а вдруг сейчас проверка? Составят протокол, за одну пачку всей роте оценку занизят. С другой стороны, есть и польза: проверяющие должны для протокола хоть что-нибудь, но накопать, иначе что они за проверяющие. Так пусть на мелочи поймают, на некомплекте сухпайка. К тому же голодный солдат начальству близок и понятен. Поматерят нас, но с улыбкой. Хуже дело с водой. Питьевых запасов нет, только личные фляжки. В канистрах по бортам вода техническая, пить ее нельзя, а полигон под Ордруфом сухой и очень длинный. Колесников свою воду вылакает, станет потрошить молодых. Не по-людски, конечно, но он старик, и вмешиваться я не стану.

На марше мы курим в машинах – хоть и нельзя, но кто увидит на ходу? Теперь же офицеры бродят вдоль колонны, приходится терпеть.

Взводный Лунин наконец кричит: «К машине!» Строимся на песчаной дороге вдоль борта. От мотора броника за моей спиной несет горячим маслом и горелой резиной. Мудак наш Мама, не любит он машину. Мимо нас, придерживая ладонью прыгающие на бедре полевые сумки, рысцою пылят офицеры, стягиваясь в голову колонны, где прохаживается, руки за спину, батальонный майор Кривоносов. Мы стоим в положении «вольно» под строгим взором старшины Пуцана. Стоим долго. Вот скажите, зачем нас построили? Комбат ставит задачи батальону. Так собери ты офицеров, отдай и разъясни приказ, а те построят нас потом и озадачат в свою очередь. Нет, будем без толку стоять с пустым брюхом. Армия!.. Вроде привык, а противно.

– Ссать хочу! – свистяще шепчет рядом Ара. Он ефрейтор, и по причине своей лычки – заместитель командира отделения. То есть меня – в данный момент.

– В сапог, – ехидствую сквозь зубы. Стоящий за каптерщиком Колесников коротко ржет. Пуцан поправляет фуражку и гаркает: «Рота!» К нам приближаются ротный со взводными. Сапоги уже в пыли, общий вид вполне бойцовский, фронтовой. Вслед за офицерами обочиной дороги, левыми колесами почти в кювете, ползет влекомая грузовиком полевая кухня. Из трубы над бочкой котла весело летит клочковатый дым. Только не перловка! В горле у меня першит, я сухо кашляю в кулак.

Перловая каша с немецкой тушенкой. Нашу продали, собаки. Немецкая тушенка жирнее, но в каше куска мяса не найти: разваривается на волокна. Отстояв очередь, быстро съедаю перловку и хлеб (масло на учениях не дают), отхожу подальше от дороги, рву свежую траву и вычищаю котелок. Снова очередь, теперь – за чаем. Прячусь с кружкой за броник, закуриваю. Кусаю сахар, запиваю черным с виду, но пустым на вкус чаем, делаю затяжку. Чай черный потому, что вчерашнюю заварку повара кипятят по новой с содой, сода дает черноту, старый общепитовский рецепт. Все-то я знаю, во всем разбираюсь. Проще служить, если не знаешь лишнего.

Роте командуют оправиться. Прошлый раз стояли в другом месте, но я на всякий случай гляжу под ноги. Трава высокая, и щекотно, когда в нее садишься. Нас в роте сотня. Бедный лес.

Строимся в походную колонну. Значит, все идет по плану: наши броники условно разбомбил натовский противник. Но офицеров не поубивал, они топают с нами. До рубежа атаки примерно километра два. Плюс шесть кэмэ по полигону. В атаку сразу не пошлют, будет инженерная. Ближе к вечеру пройдем за танками два рубежа с мишенями и ночью атакуем третий, где утром встретим холостым огнем контратакующего противника, роль которого будут играть войска народной армии ГДР. На учениях мы с немцами соседствовали, но чтобы в лоб – такого я не помню. Ротный тоже. Кто-то наверху придумал. Поглядим, чем дело кончится. Есть у меня на этот счет предчувствия.

Рота идет в ногу. На марше мы можем шагать, кто как хочет, сохраняя строй, но мы уже привыкли ходить в ногу. Автомат на плече, вещмешок за спиной, полы длинной шинели разлетаются в шаге над сапогами. Я иду в голове отделения, рядом Полишко, впереди сосредоточенно шагает Николенко, лейтенант Лунин не в ногу с нами семенит чуть в стороне.

Когда мы маршируем на плацу и всем полком лупим сапогами по брусчатке, звук получается убедительный. Но по-настоящему военным он бывает у полка только в походе, на земляной дороге, особенно ночью. Помню, в сентябре нас поставили в караул на полигоне. У колючки бесконечного забора ограждения в первом часу ночи я вдруг услышал низкий размеренный звук. В детстве, нечасто, отец сажал меня к себе на колени и прижимал к груди, и я слышал приплюснутым ухом, как внутри у него стучит. Вот и здесь было похоже. Звук приближался долго. Я уже понял, что это такое. Смотрел на видимый мне в свете луны участок дороги и гадал, когда они покажутся. Звук нарастал, приближался, а дорога все была пуста. И вот пошла, потянулась зыбь качающихся касок, звук стал густым, двухтактным. Вояки возвращались в лагерь с ночных стрельб. И я подумал: вот он, звук войны. Не пальба, не рев танков – поступь сотен людей, молча шагающих в ногу.

Два вертолета наблюдателей спаренно проходят над нами. Солнце начинает греть мне шею, хочется курить. Нам пока везет с погодой. Не дай бог дождь. Танки все размесят, замаешься по грязи наступать, да еще ночью.

Вот и первый рубеж. Окопы уставным зигзагом уходят от дороги к горизонту. Мы их копали в прошлый раз – не докопали. Надо в полный рост, и бруствер, и обшивка досками. Нас поротно разводят по местам. Грунт на отвалах засох и слежался, стенки окопов кое-где обвалились – то ли дожди, то ли танкисты ездили. Ротный командует «Стой!», ему вторит наш взводный, потом замкомвзвода Николенко, потом и я добавляю свое – отделению. Покрикивать на солдат мне и нравится, и стыдно. Но все же нравится: пусть и малая, но – власть. Кстати сказать, власть малая – самая вредная. В школе вахтеров и уборщиц боялись больше, чем директора. Вот и я теперь заделался вахтером.

– Командиры отделений, ко мне!

Николенко ставит задачу. У него на погонах сплошные широкие лычки. Повысили до старшего сержанта, а я и не заметил. Вернемся в полк – обмоем. А Полишко ревнует, морда недовольная. Но скоро я начинаю понимать, чем именно Полишко недоволен на самом деле. А я куда глядел? Лом, кирка и штыковые лопаты остались в бронике, а броники у черта на куличках. Докапывать саперными лопатками? До ночи будем плюхаться – не сделаем. Еще на метр копать. И обустроить всем стрелковые ячейки, зашить досками стенки окопов... Где, кстати, доски? Николенко тычет мне за спину – в сотне метров штабеля под брезентом. Вот она, армия родная: про дождь вероятный подумали, доски прикрыли, а ближе разгрузить не догадались. Таскать замучаешься. А пилы, топоры? Николенко не знает и кричит: «Копать давайте! Разберемся...» Ну ни хрена себе – саперными лопатками! Что чайной ложкой щи хлебать. И как копать прикажете? У саперки черенок короткий, придется шуровать согнувшись или вовсе на коленях. А мы еще в пэша, полушерстяном обмундировании. Его уделаешь – не отстираешь, и вид потеряет. Многие думают в нем дембельнуться, потому что у пэша вид боевой.

Складываем горкой вещмешки, накрываем шинелями, рядом ставим пирамидой автоматы. Рыть позволено без касок и ремней. Сырбу и Гырбу первыми прыгают в окоп и принимаются копать, Колесников и Ара курят и кулачек, Мамадалиев глядит на облака и ковыряет в носу, Старики.

– Кончай перекур, – говорю,

– Да ты чё? – заявляет Колесников,

– Давай, давай, – говорю я и добавляю матом,

Сержант не копает, не принято. Положенный ему разрез окопа и ячейку по очереди роют отделением, и хоть и не сержант, но на сержантской должности, а потому стою, курю и думаю, Курить на инженерной можно мы не в строю, а на работе. Наблюдаю, как Николенко гуляет вдоль окопов, Там и сям на поверхность детсадовскими горстками уже вылетает земля. Позади нас, за штабелями досок, из капониров округло торчат башни танков, Они будут стрелять через наши головы, потом нас переедут – и мы с ними побежим в атаку. Рубеж с мишенями примерно в полукилометре. За ним пригорок, а потому другие рубежи не видно, но мы их знаем, бывали здесь не раз.

Каптерщик Ара сидит на дне окопа и даже мысли не имеет взять лопату. Я спрыгиваю и присаживаюсь рядом. В мою идею он не верит, но я упрямый, умею убеждать.

– Молодого возьми, – говорю, Ара лезет наружу, обрушивая стенку коленями. Грунт здесь хороший, песок да глина, копать можно, но есть прослойки с галькой, которые без кирки или лома не возьмешь. Метр – это значит четыре штыка. Штыка лопаты, естественно, Вынимаю из чехла свою саперку. Да хрен с ней, с должностью. Слева окоп делает по ворот, оттуда выглядывает Валька, презрительно кривится на меня и исчезает. Лопатка входит хорошо, но когда и швыряю зачерпнутую землю вверх, на бруствер, половина валится назад, Как тут без мата? Да никак,

Валерку Спивака я вижу редко, После госпиталя мы с ним как-то разошлись, Встречаемся на волейболе, но лишь на играх – тренировки завспортзалом отменил. Кружок карате гоже кое-чем накрылся. Через забор с хабаром мы не бегаем. Оформительских заказов общих не имеем, потому что нам их не дают. Сам я суетиться не хочу. Вот не хочу, и всё. Нужен буду – позовут. Но не зовут. Значит, не нужен. А если не нужен – зачем суетиться? В полк Валерка вернулся с благодарностью от командарма. Полковник Бивень перед строем его похвалил. Я без зависти, так получилось. Спивак не виноват, что я уехал. Я даже рад немножко за него.

В охранной роге был у меня дружище Витька Янин, тоже из Тюмени. И что? Уехал я из роты и его забыл. И сейчас вспомнил по касательной Наверное, это неправильно. Дружба по инерции: катилась, катилась – и прекратилась. Для настоящей дружбы надо что-то делать. Или не надо. Прекратилась – значит, ненастоящая была,

Разгибаюсь, бросаю лопату, иду с инспекцией Заглядываю к Вальке: он сидит на корточках и курит, но видно, что немного покопал. Иду в другую сторону, Сырбу и Гырбу работают вместе, голые по пояс, а ведь еще не лето. У ближнего мне Ваньки Гырбу худая и костлявая спина, длинные руки с продолговатыми мускулами. По каратистским тренировкам я знаю: люди с такими мышцами сильнее и выносливее тех, кто накачал себя гирями. Присмотревшись, замечаю: молдаване не швыряют землю лопатами вверх, как я и остальные, грузят ее с двух сторон на кусок неизвестно где найденной ими рогожи. Нагрузили, подняли и вывалили. Назад земля не падает, и часто разгибаться нет причин. Чувствуется опыт деревенский.

За моей спиной что-то со стуком падает в окоп. Я оборачиваюсь. На краю траншеи стоит Ара, рядом пыхтящий молодой, на дне окопа вперекрест лежат кирка и три совковые лопаты.

– Ара, я тебя признал.

– Две! – каптерщик показывает пальцами. – Две бутылки обещал. У меня нет, ты знаешь.

– Дай! – дергает меня за рукав Ваня Гырбу. – Нам дай, мы быстро копаем.

– Берите, – говорю. – А кирку?

– Не надо.

– Бери кирку, – киваю молодому, – и третью лопату бери. И навались, салаги, навались!..

Молодой прыгает вниз, но Гырбу его отгоняет. Берет лопату, крутит перед носом, потом другую – выбирает. Ара смотрит на дно своей части окопа.

– Копал, начальник?

– Да, а что?

– Много накопал. Устал совсем?

– Пошел ты, Ара.

Сам каптерщик, ясно дело, углублять окоп не станет. Мне копать под взглядом Ары вовсе не к лицу. Да хрен с ним, молодые выроют. Вон как молдаване-то намахивают! Три солдата – экскаватор. Два, если это Сырбу с Гырбой.

С протяжным шорохом Ара скользит на заднице в окоп, достает из чехла лопатку. Вдоль окопов размашисто движется ротный, фуражка на самом носу, глаз не видно. Возле нас сбавляет шаг, заглядывает внутрь.

– Где взяли инструменты?

– У танкистов одолжили, товарищ старший лейтенант.

Ротный молчит, склонив голову набок. Я жду, когда он скажет: «Молодцы!»

– Вернуть! – командует кореец.

– Есть вернуть!

Ротный шагает дальше. Что значит – вернуть? Сейчас или потом, когда закончим? Решаю, что – потом. Ну как же я лопату отниму у Вани Гырбу? Он, между прочим, не Ваня, а Ион. Все зовут его Ваней, он не против. А как звать Сырбу, я не помню. Я вообще плохо помню имена молодых: к ним или матом, или по фамилии. Мать моя женщина, Ара копает! К нему на помощь прибегает Сырбу с большой лопатой, они копают вместе, старик каптерщик с молодым о чем-то даже разговаривает. По брустверу бежит салага с киркой – наверное, вляпались в гальку. Салага без ремня, ворот расстегнут, глаза горят–нормальный видок, боевой. Фамилию помню: Степанов. Давай, давай, Степанов!..

С дороги к нам сворачивает броник с синим флажком на антенне. Из него хозяйски вылезают чужие офицеры, у каждого на левом рукаве синяя повязка. Проверяющие, блин.

– Шухер, – говорю. – Ара, прячь лопату. Контролеры.

Кладем танкистский инструмент на дно окопа возле стенки, присыпаем землей. Бегу на угол и кричу Ваньке, чтобы прятал тоже.

Бодро взлетаю на бруствер, застегиваю ворот гимнастерки, фиксирую на голове пилотку. Три четких шага навстречу, стойка смирно. Ко мне идут майор с летюхой. Боковым зрением отмечаю, что ротный широким шагом движется к бронику и даже не смотрит в нашу сторону. На повороте дороги появляется гражданского вида автобус. Моя правая ладонь взлетает к виску.

– Докладывайте, – говорит майор, засунув за ремень большие пальцы рук.

– Есть докладывать! – четко отвечаю я майору. – Третье отделение третьего взвода четвертой роты сто пятидесятого Гвардейского Идрицко-Берлинского орденов Суворова и Кутузова мотострелкового полка производит занятия по инженерной подготовке! Командир отделения ефрейтор Кротов!

Отдергиваю руку от виска, весело смотрю в глаза майору. Знаю, офицеры это любят.

– Справляетесь? – интересуется майор.

– Так точно.

– Ну, посмотрим.

– Отделение, строиться! – рявкаю я во весь голос.

– Отставить, – говорит майор.

– Отставить! Продолжать занятия!

Идем с майором вдоль бруствера. А мы неплохо закопались.

– Ефрейтор! – окликает меня на ходу проверяющий. Ускоряюсь, пристраиваюсь вровень. – Это ваша рота придумала насчет собраний старослужащих?

– Так точно, наша, товарищ майор.

– И что, гордитесь?

Мне сбоку видно, как улыбается майор.

– Так точно, гордимся! – выпаливаю я.

А что, майор, завидно? Ты ведь небось начальник из дивизии, а то и штаба армии. Вон как высоко мы прогремели. Майор завершает осмотр, что-то коротко говорит – слов не разберу – сопровождающему лейтенанту. Тот достает из полевой сумки общую тетрадь, быстро листает ее и потом длинно пишет. В армии всегда так: приказ короткий, а писать замаешься.

– Хорошо, – говорит мне майор. – Продолжайте.

– Есть продолжить, товарищ майор!

Мог бы и руку пожать за мое – наше рвение. И я не понял, что он похвалил: нашу идею про собрание или ударные темпы рытья.

– Почему ефрейтор командует отделением?

– Временно исполняю обязанности, товарищ майор. Сержант Николенко назначен замкомвзвода.

– Дембель в мае?

Майор тащит из кармана галифе пачку американских сигарет. В армейском штабе я такие видел.

– Так точно, в мае.

«Товарища майора» я не добавляю, подчеркивая скорый дембель, после которого майор мне уже не командир.