Текст книги "Долг"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Кстати, по нормативу боевой тревоги полк должен выйти из техпарка, построиться на дороге и начать движение к границе за сорок минут. Мы всё сделали за двадцать. Ну, двадцать пять, не больше. Сейчас я думаю: будь все на самом деле, была бы польза от нашей самодельной быстроты, или нас бы прикончили с воздуха еще на территории техпарка? Но это нынче я так думаю, тогда же я не думал ничего. Интересное это было ощущение: вроде ты еще живой, тебе еще курить охота и яблока со сливой, но, по большому военному счету, тебя уже нет, ты вычеркнут и списан по начальному сценарию войны. Сейчас я называю это чувство интересным, над ним положено смеяться. Что я и делаю мысленно, лежа в окопе на боку, грея ладони под мышками и пытаясь заснуть в кромешной сырой темноте.

После подъема нас кормят гречневой кашей с тушенкой. Мяса в каше много. Очень вкусно, что выдает присутствие высокого начальства. После такой каши покоя не жди. Не успели толком покурить, как Лунин строит взвод. Боевые патроны я сдал по подъему, теперь нам выдают по тридцать штук холостых и ствольные насадки для холостой стрельбы. «Холостяк» дает гари не меньше, чем боевые, замаемся чистить оружие по возвращении в полк.

Взводный порадовал: никуда нам бежать не придется. Сидим в окопах, повернувшись в ту сторону, откуда ночью пришли, и ждем гостей – пехотный полк гэдээровской народной армии. Немцев, короче. Хорошо, что они наступают, а мы в обороне. Пусть побегают фрицы, мы свое отмахали с избытком.

Нельзя солдата перекармливать. Солдат голодный – злой и бодрый. Солдат же сытый хочет спать и больше ничего. От сытости теплее, уже не так колотит на ветру, но глаза слипаются, приходится трясти башкой и шевелиться. Курить уже нельзя – броник контролеров совсем рядом. Синий флажок на нем куда-то подевался. А майор – вон он, гуляет, руки в боки.

Наши танки заезжают в капониры, дымят на солнце весело. Погода, кстати, образуется отличная. Солнце повыше встанет – совсем хорошо нам сделается. Нет, в обороне можно воевать.

Только подумал – сразу вспомнил, как мы сидели в обороне в тот самый день.

Офицеры догоняли нас уже за городом, на марше: кто на машинах, кто бегом. Наш взводный Лунин приехал на велосипеде, орал с обочины и махал рукой, чуть в кювет не свалился. Тут мы застопорились – никогда не бывает, чтобы в полковой безразмерной колонне кто-нибудь да не заглох. Лунин бросил свой велосипед и залез в головной взводный броник. Хорошо помню, как я провожал глазами торчащее из кювета заднее велосипедное колесо: оно так жалко выглядело, что мне впервые стало страшно. Потом, когда приехали к окопам обороны, напротив танкоопасного прохода между гор, и броники и танки стали расползаться по капонирам, я залез в стрелковую ячейку, положил перед собой стволом вперед снаряженный автомат – ящики с патронами мы вскрыли еще в брониках на марше, – и сразу закурил. Курить нельзя, рядом начальство, но я сказал себе: какого черта прятаться, если жить осталось с гулькин нос? И где же, черт меня дери, вся наша огромная страшная армия, которую боится целый мир, со всеми ее бомбами, ракетами, тучами самолетов, Генштабом, министерством и даже академией? Где же это всё, когда я здесь один со своей пукалкой, пусть даже лучшей в мире. И каждый из нас здесь один – на десять положенных метров влево и вправо. И вся наша задача, как любил вдохновенно пугать на занятиях батальонный дурак замполит, – продержаться час под лобовой атакой. Потом примчатся наши основные силы, всё сметут и попрут до Ла-Манша. Они примчатся, я не сомневаюсь, и мы в итоге победим, по-другому быть не может. Но это потом, а сейчас я один, и мне страшно. И этот страх – не паника, не рвущийся наружу крик, а полная, осознаваемая и потому неодолимая тоска. Такая тоска, что даже дышать забываешь и вдруг хватаешь резко воздух, как будто вынырнул из глубины. Я в книжках раньше часто натыкался на слова «смертная тоска» и думал, что это просто расхожее выражение. Один сказал, другие повторяют. Теперь я так не думаю. Теперь – это сейчас, когда я вспоминаю. А тогда, в окопах перед перевалом, откуда должны были хлынуть натовские танки, я думал лишь о том, что никаких мы танков не дождемся. Натовцы не дураки – нас проутюжат авиацией, вколотят в землю, а после пустят бронетехнику. И такая накатила злость, что даже тоску перебила. Сдохнуть под бомбами, не выстрелив ни разу...

Нынче за сутки мы уже настрелялись. И еще постреляем маленько.

Поворачиваю голову на звук. Он низкий, густой, нарастает. Ничего не вижу, потом замечаю над лесом на границе полигона какие-то пятна с черточками по бокам. Они почти не движутся и вдруг с поразительной быстротой вырастают в остроносые угловатые самолеты, что проносятся над нами с восхитительным ревом и исчезают за холмами.

Когда уши отпускает, я снова слышу тишину – с некой добавкой, которой раньше не было. Отвлекся и не увидел, когда они перевалили через взгорок – плоские коробочки танков и редкая пехота, издали похожая на кременьки для бензиновых зажигалок. Все это медленно сползало вниз по склону и выглядело очень несерьезно.

Начали бабахать холостыми наши танки, немецкие им отвечают. Быстро вернулись и еще раз прошумели истребители: впечатление такое, будто там, за холмами, кто-то их напугал. От этой мысли мне становится немножко веселей. Спать уже не хочется. Ставлю прицельную планку на двести. Для холостых прицел не важен, но делаю все, как положено, я так привык. В армии, пусть и не сразу, понимаешь: если сказали – гораздо проще сделать, чем не делать. И делать, как сказали. Хороший, кстати, жизненный урок для мужика.

Прикидываю глазом, где будет двести метров. Первыми открывают огонь наши большие пулеметы на брониках, молотят длинными очередями. Мой автомат прижат к плечу, левый глаз прищурен. Внезапно сознаю, что впервые целюсь в человека. Вот он семенит – каска серая, непривычной формы, шинель короче нашей, в руках родимый «акаэм», на ногах широкие сапожки. Лица не разглядеть – мушка его перекрывает. Прав старлей спортзаловский: в человека пулей попасть трудно. Слышу команду взводного, дублирую ее и жму на спуск. Позволяю себе разом выпустить полмагазина. С боевыми патронами так не разгуляешься, по башке дадут, а с холостыми можно и побаловаться. Оказывается, когда стреляешь длинно, автомат не дергается, как при «двушках», или это у «холостяка» такой эффект? Приглядываюсь, как там мой немец. Идет себе вразвалку, не стреляет. Чужие танки встали – мы их условно раздолбали, надо думать. Пехота продолжает наступать. Светлое пятно под каской все виднее. Прикладываюсь, запускаю «двушку», потом стреляю веером, как в кинофильмах. Все, отстрелялся окончательно. В траншее по бокам тоже стихает. А немцы все идут и не стреляют. Может, им не выдали патронов? Да нет же, вон у моего цилиндрик холостой насадки на стволе, значит – снаряжен. Различаю морду своего немца: обыкновенная солдатская, усталая и никакая. Их, наверное, тоже погоняли хорошо. Дадут отбой – покурим вместе. Осталось шагов пятьдесят.

Приблизившись к нашему брустверу, немцы открывают огонь. Я шалею. Мой немец смеется. Я вижу: мой немец смеется и от пуза стреляет по мне, водя стволом. Я шалею настолько, что падаю задом в окоп. Вот урод ненормальный! Ему смешно стрелять в упор в советского солдата! Натуральный фашист, твою мать... Ругаюсь в голос и карабкаюсь наверх, загребая по песку руками. Вот он, голубчик, уже отстрелялся. Перехватываю автомат за ствол и бегу на немца. У того стекленеют глаза, он отшатывается, но бдительности не теряет, и мой удар до каски не доходит – немец блокирует его, двумя руками вскинув свой автомат над головой. У меня отлетает рожок, я провожаю его взглядом и отмечаю, что рядом тоже машутся, не я один так сильно разозлился. Немец пинает меня сапогом, целя по яйцам, но нас таким приемом детским не возьмешь – я уворачиваюсь и тычу ему в лицо прикладом. Приклад скользит, я падаю на немца и успеваю локтем заехать ему в скулу. Немец снизу вцепляется мне в горло. Пробую ударить его лбом в лицо, но ничего не получается, пустой нелепый стук – на мне же каска, и на немце тоже. Кто-то хватает меня сзади за воротник шинели и тянет на себя. На прощание мой немец царапает мне щеку. Довоевались, блин.

Вдоль окопа размашисто ходят и ругаются наши и не наши офицеры. Немцев строят, уводят в сторону неряшливой колонной. Не удалось мне с моим немцем покурить. А глаза у него белесые, настоящие немецкие глаза. Нас загоняют обратно в окопы, чтобы скрыть от начальства, да что толку? Массовая драка русских с немцами – ее не скроешь, будут разбирательства. Русскими в данном конкретном случае я называю наших всех – я видел, что узбек Мамадалиев тоже дрался. И молдаване Сырбу с Гырбой – не меж собой, а с немцами дрались, ясное дело. Злость во мне уходит, становится смешно. Каратист хренов! Как до реальной драки докатилось, так все свои японские приемчики напрочь позабыл, попер по-русски, с дубиной и какой-то матерью. Опять же прав старлей: подлинная сила не в руках или ногах, сила – в голове, надо учиться себя контролировать. У меня и в детстве это плохо получалось – я в драке полным психом был, ничего потом не помнил, за что меня все во дворе боялись. Мне смешно, Щеку саднит, и локоть чуть не вывихнул, но мне смешно.

По траншее ковыляет Мама, у него разбит нос, он ругается, пачкает кровью шинельный рукав. Следом появляется Колесников, морда чистая, довольная – неужели не дрался? Чтобы Валька упустил такой чудесный повод – ни за что не поверю. Просто он, хоть и не каратист, всегда дерется с ясной головой. А вот и наш каптерщик Ара без видимых ранений, но сердитый – похоже, немец, его крепко напинал. Все в сборе старики. Молчим, закуриваем.

– Идиоты, мля, – говорит Колесников. Я не уточняю – кто. Да все идиоты: и немцы, и мы. Я ведь мог, когда меня «холостяком» расстреливали, подойти к своему немцу и просто плюнуть ему в морду. Все равно была бы драка... Где мой рожок от автомата? Шлепаю ладонью по подсумку – оба магазина на месте. А ведь не помню, как подбирал его с земли. Ара распахивает шинель – гимнастерка разорвана до ремня, пуговиц нет. У каптерщика в запасе этих гимнастерок сколько хочешь, но Ара наш – каптерщик настоящий: терпеть не может, когда вещи портят.

– Курите, значит?

Ага, Николенко с Полишкой У последнего под глазом замечательный фингал. А ведь тихий такой, смирный, просто образец армейской дисциплины. Николенко придирчиво оглядывает нас, однако на губах улыбка.

– Ты, Кротов, дай команду людям привести себя в порядок.

– Уже дал.

– Так чего вы сидите такие расхристанные!

– Да ну тебя...

Однако зря я так при рядовых.

– Сейчас нас строить будут. Начальство едет.

– Другое дело... Так, по местам, бойцы. Все слышали? Бегом!..

Сам сижу и докуриваю. Николенко на цыпочках выглядывает из окопа, озирается. Полишко молча делает улыбку до ушей. Показывает пальцем на фингал, потом разводит руками – не уберегся, дескать. Я ему подмигиваю: ничего, пройдет.

Привожу себя в порядок. Внутренней стороной полы шинели чищу автомат – сойдет. Вообще-то я не сильно грязный, Сверху все уже подсохло и легко отряхивается, но белье внутри влажное и холодное. Сапоги все в глине, да я не на плацу, перебьется начальство. Ногтем ковыряю землю, налипшую вокруг выпуклой звезды на ременной бляхе, драю бляху рукавом шинели. Ефрейтор Кротов к получению дисциплинарных звездюлей готов.

Рота стоит в две шеренги и смотрит, как через поле едет к ней БРДМ – боевая разведывательная дозорная машина, на таких любит перемещаться на учениях высокое начальство. БРДМ – такой же броник, как и наш, только укороченный, и потому вид у него бравый и немножко игрушечный. Касательно пассажиров, у меня предчувствия самые плохие, и они оправдываются полностью, когда из бээрдээмки вылезает пузом вперед наш полковник Бивень и еще один полковник, смутно мне знакомый.

Бивень маленький, пародийно пузатый, лицо блином. Чужой полковник, пусть и в равном звании, но явно выше Бивня по должности, откуда-то из дивизии или из штаба армии, и выглядит солиднее. Но и на фоне этого солидного полковника наш Бивень просто излучает власть, единую в его лице и не делимую ни с кем. В полку Бивня кличут Батей – еще раз убеждаюсь, что не зря.

За спиной командира полка мается комбат Кривоносов. От него сейчас ничего не зависит, все будет, как Батя решит.

После доклада ротного Бивень обходит наш строй. Мы стоим по струнке, глядя прямо перед собой. Там, куда я гляжу, видны обездвиженные немецкие танки. Почему они не уезжают? Может, мы и впрямь их подбили, ха-ха! Чувствую, что каска сидит криво, но поправить ее уже нет возможности – Бивень приближается. А того полковника я вспомнил: он действительно из штаба армии, я его встречал. Немалая, выходит, птица. Бивень скользит по нам взглядом – таким отеческим, сердитым, удивленным. Мол, что же вы, сынки... Штабной полковник смотрит на меня чуть дольше, и я ловлю себя на дешевой мыслишке: мне хочется, чтоб он меня узнал.

– Ну что это за вид? – надрывно восклицает Бивень. – Что это за вид, я спрашиваю?! – Полковник делает рукой широкий жест в сторону сопровождающих его офицеров. – Как фамилия?

– Рядовой Колесников! – рявкает Валька во весь голос. Бивень вздрагивает и смотрит на него с оттенком изумления.

– Вот ты какой... Что у тебя за вид?

– Боевой, товарищ полковник!

– Какой-какой?

– Боевой вид, товарищ полковник!

– Нет, ты смотри!.. – Бивень снова делает рукой, но лицо у него оживляется. Полковник из большого штаба тактично смотрит себе под ноги. – Во наглец каков! А почему не брит?

Вчера мы не побрились по тревожному подъему, сегодня утром тоже. Я и сам чувствую: щетина выросла за двое суток.

– Некогда бриться! Воюем, товарищ командир полка!

Бивень замирает, открыв рот, потом хохочет, сотрясаясь пузом. Фуражка съезжает ему на затылок. Полковник без шинели, в полевой гимнастерке «пэша», ему с таким жиром не холодно.

– Значит, воюешь, сынок?

– Так точно!

Только бы Колесников не переиграл. Вообще-то офицерам, особенно старшим, нравится, как правило, такая солдатская бравая наглость, я это не раз отмечал, но важно не переиграть, иначе мало не покажется.

– Кулаками воюешь, сынок? Да?.. – Колесников молчит, но я догадываюсь, что у него рот до ушей: невидимая мне Валькина ухмылка отражается в лице командира полка. – А ну-ка, покажи кулак! Ого, видали?.. И ты, значит, этим кулачищем своего собрата по оружию?..

– Не по оружию!

– Не понял? – сдвигает брови Бивень.

– Не по оружию! – кричит весело Колесников. – По морде, товарищ полковник!

Повисает нехорошее молчание. Все-таки Колесников переиграл. Ему-то что, впендюрят трое суток, с него как вода с гуся, а роте всей не поздоровится и ротному. Вообще-то в армии нет коллективных наказаний. Роту на гауптвахте не запрешь, мест не хватит. Накажут офицеров, а уж потом они накажут роту. Отравить солдату жизнь весьма несложно, для этого не надо даже нарушать устав. Просто все пойдут в кино, а мы – на марш-бросок. Ночью все спят, а в нашей роте – подъем с проверкой вещмешков и тумбочек. И пьянки в каптерке у Ары прихлопнут. И перестанут закрывать глаза на то, что мы рвем потихонечку простыни на подшивку гимнастерок. Отберут электронагреватели, старички останутся без ночного чифиря. Да мало ли что еще будет плохого, если Бивень сейчас разозлится.

Первым начал хохотать штабной полковник. Прикрыл лицо ладонью и отвернулся, вздрагивая плечами в полевых, на старый лад пристегнутых, а не пришитых, погонах с тремя золотистыми, сделанными на заказ, большими звездами. Потом затрясся толстый Бивень. Комбат некрасиво сморщился. Ротный и Лунин замерли с каменными лицами, только у ротного окаменелость эта подчеркнуто отчужденная, тогда как у взводного – от испуга и непонимания.

– А что? – восклицает Бивень – А что? Не посрамили! Не посрамили ведь?.. Да чтобы нашего солдата!..

Тут командир полка не находит нужного слова и поворачивается за поддержкой к полковнику из штаба. Но тот уже смеяться перестал и снова деликатно смотрит под ноги. Между тем Бивень явно не знает, как продолжить. Ругать нас теперь смысла нет, но и благодарность за драку объявлять... В итоге командир полка грозно машет нам кулаком, и понимай его как хочешь: то ли приструнить желает, то ли благословляет на новые подвиги. Лично я склонялся ко второму. Бивень мне понравился сегодня. И даже к немцам я немного потеплел. Повеселились пацаны, пусть и по-глупому, а мы им сразу в морду. Между прочим, я ведь тоже стрелял в немца. Целился именно в него, когда мог бы – в небо. Но разница есть: я стрелял по приказу, а он – с удовольствием. Я долг исполнял, а он – баловался. И получил прикладом по лицу.

Тем временем полковник Бивень как раз про долг солдатский и распространяется. Смотрю и стараюсь понять, на кого он похож сейчас. И вдруг догадался: на старосветского помещика, что читает мораль детям своим крепостным. В какой-то книге я встречал такую сцену. Вот именно что не холопы, а дети, и он им – отец родной, казнит и милует в разрезе воспитания.

– Роту вашу я с учений снимаю, – под занавес речуги распоряжается наш Батя. – Немедленно отбыть в расположение полка. Привести себя в порядок. И больше никаких занятий до отбоя! Вам ясен приказ, товарищи офицеры?

– Так точно!.. очно! – Это взводный Лунин запоздал.

– Исполняйте.

– Есть!

Бивень козыряет и движется к машине вперевалку. Штабной полковник за руку прощается с нашими офицерами, выражение лица у него вполне доброжелательное. Неужели пронесло? Роту сняли с учений, но трактовать это можно по-разному. Наверх, конечно же, доложат, что наказали, но мне сдается: нас послали отдыхать. Полковник ясно приказал: никаких занятий, только чиститься, драиться, мыться. А после горячего душа – в каптерку к Аре, у него найдется... Однако рано я расслабился. Комбат Кривоносов, проводив глазами спину полкового командира, выдвигается вперед и принимает любимую позицию для капитального разноса – ноги на ширине плеч, руки в боки, лицо в красных пятнах.

– Рота, смирно!

Чего орать-то? Мы и так стоим по стойке смирно, как нас кореец-ротный поставил перед Бивнем.

– Паз-зор! Паззор на весь полк, на всю армию! – говорит майор негромко, но с таким презрительным нажимом, разве что слюна с губ не летит. – Я хочу знать, кто начал первым это безобразие.

Мы молчим, молчат и наши офицеры.

– Всегда есть первый, – говорит майор. – Всегда! А потом остальные как стадо баранов!

Мы продолжаем молчать. Спроси нас ротный – могло быть по-другому, но Кривоносова мы тихо ненавидим, а потому молчим.

– Рота будет стоять, пока хулиган не сознается. Сутки будет стоять, если кому непонятно. Как стадо баранов!

Словно по команде мы с Валькой Колесниковым делаем шаг вперед. Про баранов комбат не подумавши брякнул. Я не баран, и Колесников тоже.

Майор подходит ближе, руки на боках. Я гляжу не на него, а прямо перед собой, как и положено в строю, но майор становится напротив. Деваться некуда, смотрю ему в лицо и вижу, что пятна у него не от скверности характера – это болезнь, местами кожа гладкая, как лакированная, и рядом шелушится. Картина неприятная, однако глаз не отвожу, иначе наш комбат подумает, что я его боюсь.

– Так и знал, – произносит Кривоносов с облегчением и вполне человеческим голосом. – Я так и знал, что эти самовольщики, эти разгильдяи... Дембеля? – вопрошает майор. – В мае дембель? Черта с два вы в мае дембельнетесь у меня. С последней партией, в июне! Лично прослежу... Трое суток гауптвахты каждому!

Я все-таки сдвигаю взгляд налево, уж больно неприятная картина, и замечаю, что Бивень с тем полковником стоят возле машины и смотрят в нашу сторону.

Положено ответить: «Есть трое суток гауптвахты!» Да черта с два тебе, майор, я отвечу. И делай со мной все, что хочешь. Ни черта ты со мной не поделаешь.

– Ефрейтор Кротов!

Вытягиваюсь четче, но молчу и думаю: с таким лицом майор высоко не продвинется. Далеко – это можно, а вот высоко не получится. Но мне не жаль майора, он нехороший человек. Хотя, быть может, потому и нехороший, что все прекрасно понимает про карьеру и лицо.

Все-таки голос у Бивня потрясающий. Настоящий командирский бас, за километр услышишь.

– Майор Кривоносов, ко мне!

Комбат недолго смотрит на меня, зло втягивает носом воздух.

– Бегом, майор, бегом!

И все равно майора мне не жалко. Я слежу, как он трусит в указанном направлении. Бегущего майора солдат видит нечасто.

– Стать в строй, – командует нам с Валькой ротный.

– Есть стать в строй!

К ротному у меня претензий нет по нынешнему дню, поэтому поворачиваюсь через левое плечо и шагаю на место, как молодой, без дембельской небрежности.

Если разобраться, наши офицеры во многом беззащитны перед солдатами. Только салагам командирская власть представляется абсолютной и беспредельной. Ни губа, ни наряды вне очереди не в состоянии сломить стихийный, упрямый, молчаливый солдатский саботаж, особенно если этот саботаж, опять же молчаливо, поддерживают сержанты. Именно последние являют собой подлинную власть. И не только потому, что они круглосуточно рядом с солдатом, тогда как офицеры приходят и уходят. В нашем полку мне неизвестны случаи офицерского рукоприкладства по отношению к рядовым. Можно не верить, но так оно есть. Что же касается сержантов, то именно угроза физической расправы с их стороны заставляет солдата подчиняться и держит дисциплину. Сержант – тот же солдат, только с лычками. Но и сержант без опоры на старослужащих один не справится. Вот и выходит, что дедовщина всем командирам нашим на руку. Лично я в разумной дедовщине не вижу ничего плохого.

Колонной по три мы уходим с полигона. Все, что за сутки пробежали с матом и стрельбой, нам предстоит пройти походным маршем снова. Как там нога у Полишки? Он шагает справа, плечом к плечу со мной, и вроде не хромает. Полишко ничего мне не сказал, но чувствую: он мною недоволен. Не следовало мне перед комбатом залупаться. Ведь только все наладилось, майор ходил в обнимку с ротным, а теперь из-за нас с Колесниковым... Да плевал я на все, до дембеля совсем чуть-чуть осталось. В конце концов, я же не нянька нашему корейцу, пусть сам с комбатом отношения столбит.

«День-ночь, день-ночь мы идем по Африке...» Наша бит-группа исполняла эту песню перед фильмами, солдаты топали в такт сапогами по деревянному клубному полу. Петь Киплинга нам вскоре запретили – полагаю, как раз из-за общего топота: был в нем какой-то вызов неповиновения, командиры его четко уловили. И песню про болотную роту из нашего репертуара вычеркнули тоже. Думаю, из-за куплета про генералов, которые давно на пенсии и ничего не помнят. «А они лежат повзводно, повзводно, с лейтенантами в строю и с капитаном во главе...» Вот и мы бы все легли вместе с корейцем в тех окопах с видом на горы и опасный перевал, если бы все оказалось взаправду. Офицеры, что нас догоняли и догнали, тоже ведь не сразу в ситуации разобрались. На все вопросы был один ответ: «Боевая тревога!» Даже про воздушный взрыв им тоже сказали не сразу. И когда сказали, то выяснилось, что иные офицеры сами видели вспышку и гриб. И никто не спросил, кем тревога объявлена. Значит, было кому и зачем. Потом, когда разобрались, было столько ругани... Но никто не смеялся. Хохотать мы начали позже, когда уже катили в брониках домой. Выщелкивали из магазинов патроны и пихали их обратно в картонные коробки, а те все порваны, патроны высыпаются. Вот тут всем нам стало смешно Потом в полку с неделю не было никаких других занятий, кроме инженер ной подготовки: мы восстанавливали всё, что умудрились поломать, когда рванули умирать за Родину. Про вспышку объяснилось просто. После взлета с недалекого аэродрома при наборе высоты по какой-то причине взорвался истребитель с боезапасом и полными баками. Когда много горючего взрывается в воздухе, получается очень похоже на атомный гриб. Печальный этот опыт теперь используют на боевых учениях: бросают с вертолета бочку с бензином, снабжено дистанционным подрывным зарядом. Вот вам и «вспышка слева» во всей красе и убедительности.

Мы почему поверили тогда, что все на самом деле? Это в газетах писали и пишут, что атомные бомбы являются лишь элементом психологического сдерживания противника. Да ни черта подобного. Все солдаты в Германии знали: если начнется – тактическое ядерное оружие будем применять и мы, и натовцы. До мегатонн, все полагали, не дойдет, но бомбы килотонн по сорок во всех штабных разработках учитывались. Уж я-то штабной писарь, это доподлинно знал. Потому и поверил. Такое вот у нас случилось прошлым летом приключение. Кое-что я тогда понял про себя –да и не только про себя. Кое-что во мне тем летом поменялось, Что конкретно – сказать не скажу, по-книжному получится, а этого я не терплю. Ни в себе, ни в других.

Дошли, загрузились, поехали... В кабине рядом с Мамой сел Николенко, а я со всеми в кузове. Почему-то с учений всегда едешь дольше. Мне мерещится, или от Вальки, сидящего напротив, действительно несет спиртным душком? Оставил ночью, гад, себе на донышке? Да бог с ним. Я его люблю, скотину. Ведь вышел со мной вместе перед строем.

А погода расчудесная налаживается. Солнце, тепло, ветра нет... Потолкавшись сапогами в чужие сапоги, пробираюсь вперед, залезаю на железное сиденье у большого пулемета, ствол которого, задранный в небо, торчит над кабиной. Мы свернули на короткую дорогу – не в объезд, а прямо через город, чего мы никогда не делаем, когда движемся огромной полковой колонной. Вот уже родные дачи, где мы с Валеркой Спиваком... А вот и гаштет друга Вилли, рядом с автобусной остановкой. Три девицы под навесом, все в джинсах и модных куртках «анорак», мы с Валеркой это слово знаем. Машу девочкам рукой, они не отвечают. Навстречу катится трамвай, наша колонна берет в сторону, дурень Мама заезжает на газон, трещат кусты, я громко ругаюсь на Маму, но отсюда он меня вряд ли услышит. Двухэтажные дома по сторонам дороги выкрашены белым и перекрещены черными балками – красиво, мне нравится. Острые крыши под темной черепицей, окна вторых этажей не по-нашему распахнуты створками наружу. Кто-то в окне смотрит на нас, спрятавшись за полупрозрачную занавеску. Вот еще и еще, но открыто никто не выглядывает. Ах вы так! Вытягиваю ногу и толкаю каблуком ручку пулемета. Ствол разворачивается в сторону окон. За занавесками все силуэты разом исчезают. Такой я страшный русский оккупант.