Текст книги "Неволя"

Автор книги: Виктор Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

И он крепко обхватил Михаила и Данилу сильными длинными руками.

– Черти вы ознобишинские! Люблю!

Дружинники галдели, смеялись, Михаил пожимал им руки, слушал их имена – Гриша, Володя, Иван, Афанасий, – но никого не мог запомнить; от счастья все смешалось у него в голове, и все их лица как бы слились в одно, стали друг на друга похожи.

– Милаи мои робятки! Сынки мои дорогие! – говорил Михаил и плакал, плакал, не в силах остановиться. – Что же это такое, Господи!

Данила обнимал отца, заглядывал ему в лицо. Воевода басил:

– Эх, и счастливый ты, Михал! Сын у тебя. А у меня – девки! Пятеро – и все девки! Бабье княжество! Ну погоди... я те догоню. К Рождеству у меня шестой появится – и это буде сын! – И он так хлопнул Михаила по плечу своей ручищей, что тот даже присел.

– Тише ты, медведь!

– Буде сын! Сын буде! – трубил воевода и все крепче стискивал Михаила и Данилу в своих объятиях под дружный молодой мужской хохот.

Глава пятьдесят пятая

Летом, как и ожидалось, татарская конница мурзы Бегича двинулась на Русь. Как только её передовые отряды показались на Диком поле за Доном, высоко в небо взметнулись черные столбы дыма. То разжигали костры русские сторожи – отчаянные храбрецы, посланные князем Дмитрием в степной дозор, которые порой в одиночку укрывались где-нибудь в затаенном местечке вместе с конем и следили за степью. Запалив кучу хвороста со смолой, такой храбрец вскакивал немедля в седло своего коня и мчался прочь как ветер. Дым от костра на большом расстоянии замечал другой дозорный и зажигал свой костер.

Так от костра к костру передавалась тревожная весть о приближении врага, пока не достигла московского войска, стоявшего большим лагерем в приокском всполье. Тот же час заиграли трубы, ударили бубны – и пешая и конная рать с князьями и воеводами двинулась скорым маршем навстречу ордынцам.

В начале августа два войска встретились и остановились на противоположных берегах неширокой реки Вожи в Рязанском княжестве. Разглядывали друг друга с любопытством и тайной ненавистью, время от времени обменивались стаями жгучих стрел, бранными словами и насмешками.

Увидев грозное, хорошо вооруженное московское воинство, сохранявшее строгий боевой порядок, мурза Бегич призадумался. Он долго совещался с царевичами и мурзами, делился с ними своими опасениями. Он предчувствовал, что битва не принесет им успеха, так как время для внезапной атаки упущено, а это значило, что они лишились основного своего преимущества. Теперь придется биться лоб в лоб с бронированной ратью, которая не только вооружением, но и духом ощутимо превосходила его войско. Он знал, что русские пришли сюда дать бой, защитить свою землю, отомстить за своих братьев, так бесславно по неосмотрительности погибших на реке Пьяне. И раз они здесь, то, без сомнения, биться будут жестоко, беспощадно, до последнего человека. И ещё беспокоило то, что во главе войска стоял сам московский великий князь. Это был тревожный знак. Великий князь Дмитрий до сих пор не знал поражений, и его рать, очевидно верившая в его удачливость, надеялась на победу.

Царевичи и мурзы не понимали этого, они рвались в бой; им казалось, что первой же конной атакой они сомнут ряды московитов, как это случилось на Пьяне-реке. О легкомысленная самонадеянность! Дважды одно и то же не бывает. Бегич знал это по своему опыту и не мог решиться на смертельный бой.

Утром, днем и вечером на гнедом скакуне мурза Бегич, одетый в крепкую байдану и позлащенный шлем, подъезжал к реке и наблюдал издали за русскими: не изменилось ли что в их поведении. И каждый раз, неудовлетворенный, отъезжал прочь. Ничего ему не нравилось. Не нравилось, что стояли жаркие дни, что холмистый берег заняли русские, а не татары; что их кольчуги и оружие ярко блистали на солнце; что они сохраняют порядок и спокойствие и что в ближайшем леске, за вежами ордынцев, собрались большой стаей вороны, хотя такой же лесок синел и на московской стороне. Очевидно, они предчувствовали беду татарской рати – вещие птицы ничего не делают напрасно. И сердце Бегича ныло от безысходности и тяжелой тоски.

Но царевичи и мурзы ничего не замечали, по молодости своих лет не придавали значения приметам, не внимали чужому опыту. Они только рвались в битву, считая, что бородачи станут для них легкой добычей. Они терзали Бегича упреками, а некоторые – правда, за его спиной – обвинили его в трусости и в помрачении ума. Никто бы этого не отважился сказать в лицо старому воину, потому что знали его храбрость и мужество. Однако он-то все слышал и все замечал и молча раздражался от их глупости. Не свою жизнь берег он, а их жизни, не о своей славе пекся, а о славе Орды, ибо поражение, если случится, – спаси Аллах! – будет не простым поражением, а чем-то большим. Если русские разобьют его тумены, они разобьют и тумены Мамая, ибо успех воодушевит их, вселит в них мужество и надежду. И ничто уже их не удержит в узде покорности, и в дерзости своей они устремятся в степи. И он молился, чтобы этого не произошло. "Аллах всемогущий, сокруши неверных!" – повторял он про себя, чтобы никто из посторонних не слышал, не видел его сомнений.

На четвертый день их утомительного стояния к нему в шатер пришли мурзы, тысяцкие, сотники и потребовали, чтобы он повел орду на московитов. Дольше ждать невозможно. И предупредили: если он не сделает это сам, они поведут рать без него, так как все готовы к битве.

Хмурый Бегич вышел из шатра и убедился, что тумены изготовились к атаке, но и русские, как ему сообщили, тоже выстроились в боевые порядки. Остановить уже никого было нельзя. Ждали те, ждали эти. Все началось без него, и он ничего уже не мог поделать. Но все-таки Бегичу удалось оттянуть наступление до вечера. Ему хотелось побольше истомить русские войска; по его предположению, они скорее должны устать, стоя на солнцепеке, в броне, при оружии, чем татары, сидя на своих конях.

Однако вышло все иначе: он истомил до озлобления своих нукеров и истомился сам. А тут ещё вороны раскричались. Бегич искоса поглядел в сторону леса и заметил, что птиц стало гораздо больше, чем утром. Черные силуэты птиц, издали похожие на комочки грязи, часто усеяли вершины деревьев. Птицы истошно кричали, точно негодуя на их медлительность. "Будьте вы прокляты!" – подумал он в глухой злобе, нервно перебирая левой рукой узду с серебряной насечкой. И в это время над ним низко пролетел крупный ворон. Бегич даже разглядел его поджатые лапки и большой черный клюв. Тяжело стало у мурзы на сердце, тяжело и уныло.

Птица взгромоздилась на сухой толстый сук ближайшего дерева, находящегося неподалеку от мурзы Бегича, окруженного конной свитой. Никто не обратил внимания на этого ворона, а Бегич подумал равнодушно: "Это моя смерть!" – и покосился на птицу. Ему показалось, что ворон смотрит на него, только на него и ни на кого другого. И он не ошибся. Ворон глядел на мурзу потому, что на его голове был надет ярко горевший на солнце шлем с белым конским хвостом на шишаке, спускавшимся на спину. Ослепительный свет, исходивший от головы мурзы, просто приворожил его. Это был не молодой и не старый ворон, и он был очень умен. Это он собрал стаю, это он скликал своих голодных сородичей со всех сторон и убеждал их не улетать, а ждать, ждать... За годы, которые он прожил, в его памяти хорошо запечатлелись образы вооруженных людей, которые, мертвые, всегда служили ему пищей. И он нисколько не сомневался, что такой пищи скоро будет вдосталь. Раз люди собрались такой толпой и сверкают, точно водяная гладь, – будет большая резня, будет много убитых, будет много крови. А это – пожива на многие дни!

Глава пятьдесят шестая

Солнце уже клонилось к закату и ветер стал свежее, когда ворон, потеряв терпение, сорвался с ветки и, расправив крылья, набрал высоту, чтобы перелететь через реку и луг к другому леску.

И в это время загремели барабаны и громко заревели трубы. Раздалось лошадиное ржание, которое затем потонуло в диком людском крике и тяжелом топоте копыт. Темная, плотная масса всадников, скопившаяся на берегу, двинулась к реке.

Началась переправа.

Ворон хрипло прокаркал от восторга и стал плавно кружить над рекой, наблюдая за людской суматохой, происходящей на земле. Это было до того привлекательно для его зорких глаз, что он забыл, куда хотел лететь.

Черная птица видела, что из конных групп стали вытекать и устремляться через вспенившуюся реку отдельные отряды, похожие на темные узкие ручейки, которые на другом берегу вновь сливались в общий поток и все больше и больше заполняли огромный зеленый луг перед кучкой маленьких и больших холмов.

Эти холмы были покрыты невысокими лиственными лесками, но два передних были голы, и на них расположилось другое войско, отливающее, как вода, синевой. Войско стояло длинными прямыми рядами, каждый ряд располагался так близко к другому, что, сливаясь, они представляли собой длинную железную полосу. Поверх этого воинства белели острия поднятых копий и с хлопаньем развевались черные и красные шитые знамена.

Кричавшая темная лавина быстро потекла к синей стене, из которой раз за разом тучей вылетали белые короткие черточки – стрелы – и разили передние ряды всадников. Те на всем скаку грохались оземь, на них наталкивались задние, давили, топтали, падали сами, а их утюжил следующий поток. Так и двигалась эта лавина все медленней и медленней, все ближе и ближе к передней линии стоявшего войска, теперь уже ощетинившейся множеством копий и ставшей похожей на борону. И вот сблизились послышались яростные крики, всхрапывания раненых коней, треск ломающихся копий и лязг железа.

Любопытный ворон заметил, как середина синего войска выгнулась назад под напором мощного натиска коней и людей, но не порвалась, продержалась так некоторое время, затем, как пружина, пошла вперед, тесня и приминая темную массу и захватывая её быстро вытягивающимися своими краями. Вскоре конница оказалась стиснутой с трех сторон плотными рядами бронированной рати.

Началась яростная кровавая битва, то есть та битва, когда люди очертя голову бросаются друг на друга, на копья, на мечи, ничего не желая, кроме одного – сломить, раздавить, уничтожить противника. Теснота была такая, что не только копьем, но и мечом нельзя было взмахнуть, чтобы не ударить своего, – в ход пошли ножи, кулаки, зубы. На отдельных участках стали образовываться кучи из окровавленных, изрубленных лошадиных и людских тел.

В первой же стычке с противником под Ознобишиным убили коня. Однако ему удалось благополучно высвободить придавленную правую ногу и пешим вступить в бой. Вооружен он был топором на длинной рукоятке и, будучи без щита, сразу получил две раны в бок. Но раны оказались легкие и не причинили ему особого вреда, да он о них вскоре и забыл, ибо требовалось защищаться и быть внимательным, потому что смертельный удар мог последовать с любой стороны.

Михаил находился на левом фланге, а его сын Данила – в середине, подле князя Дмитрия; вместе со своими сверстниками Данила входил в особый отряд стражи, задачей которого являлось охранять великого князя и следить за тем, чтобы княжеский стяг высоко развевался над полем боя. Перед битвой он видел сына под черным стягом с изображением Спасителя. Князь Дмитрий тогда обратился к рати: "Отцы и братья мои, постоим за Господа нашего, за землю русскую, за народ наш русский. Не дадим агарянам радости, не отступим перед их мечами. Смерти нет, есть жизнь вечная!"

И рать, полная решимости либо победить, либо умереть вместе со своим князем, ответила ему грозным протяжным ревом в несколько тысяч глоток: "С нами Бог!" – взметнув над головами обнаженные мечи и копья.

В свободную минуту, когда можно было перевести дух и дать покой уставшей рубить руке, Михаил отыскивал глазами колыхающееся черное полотнище с позолоченным изображением Христа, но то, что творилось под стягом, не мог видеть из-за густого облака пыли. Там шла жаркая схватка. Но лучезарный лик Спасителя, развертывающийся от порыва ветра и свертывающийся, когда ветер спадал, поддерживал в нем боевой дух и надежду, что сын жив. Ознобишин дважды видел горевший как жар шлем князя Дмитрия. И то, что великий князь был таким молодцом и сражался как простой воин, воодушевляло его и десятерых товарищей. Врагов же вокруг было не счесть, но им на помощь подоспел московский витязь Григорий Капустин, знаменитый силач. Под ним тоже, как и под Михаилом, был убит боевой конь, но пеший он оказался гораздо опаснее, чем верхом, потому что у него был длинный широкий двуручный меч. И этим мечом Капустин косил врагов направо и налево, как косарь косит траву. И получаса не прошло, как он навалил перед собой кучу истекающих кровью тел. А сам он был могучего роста, широкоплечий, крепкий, весь в броне, в блестящем железном шлеме и внушал страх одним своим видом. Капустин надежно прикрывал Михаила и его товарищей с правой стороны. Однако с левой на них неожиданно набежала толпа ордынцев, и среди этой толпы оказался один удалец, вооруженный увесистой дубиной. Изловчившись, удалец так хватил Михаила по шлему, что у того в мгновение померкло сознание.

Ознобишин повалился ничком на лежащую лошадь. Когда он пришел в себя и с трудом приподнялся, его голова гудела, а руки и ноги тряслись от слабости. Кругом лежали трупы и стонущие раненые, битва отодвинулась немного в сторону. Из-за поднявшейся пыли ничего нельзя было разглядеть вблизи. Черный княжеский стяг, к его радости, колыхался далеко впереди. Григория Капустина нигде не было видно, зато из облака пыли, как святой Георгий, выплыл на своем тяжеловесном Немце, укрытом броней, Петр Мещеряков.

Он заорал:

– Жив, Михал, еж меня коли? Молодец!

И скрылся в другом пыльном облаке, где, видимо, шла драка не на жизнь, а на смерть.

Михаил окончательно пришел в себя, поискал взглядом свой топор и вдруг заметил сидевшего рядом Григория Капустина. Московский витязь, обхватив голову, тряс ею и охал; он, так же, как и Михаил, был оглушен ударом дубины. Ознобишин, хотя и сам был слаб, помог ему подняться. Капустин всей своей тяжестью навалился на плечо Михаила. Он спросил, сплюнув кровью: "Где мой меч?" И тут Михаил заметил, как трое татар бегут к ним, держа в руках кривые длинные сабли.

"Все", – подумал он.

Капустин закричал:

– Где же мой меч?!

"Да вот он, черт! – не сказал, а подумал Михаил, увидев черную рукоять меча, торчащую из-под лежавшего навзничь русского воина. – Поздно. Не успеть". Но к ним пришло спасение – из пыли, следом за нукерами, вынырнул воевода Мещеряков, нагнал их и сшиб грудью своего коня.

– Почему без оружия? – заревел воевода. – Берите, что на земле, мать вашу так!

В это время брошенный кем-то дротик попал в крыж меча Мещерякова. Лезвие с хрустом переломилось. У воеводы в зажатом кулаке осталась одна рукоятка.

– Черт бы вас побрал! – загремел он во весь голос и откинул её прочь. К луке его седла была приторочена железная палица; он тотчас же схватился за нее, продел в ременную петлю кисть руки, чтобы не выскользнула, и поднял над головой.

– Петро! – истошно заорал Ознобишин и указал вперед рукой. – Вона! Вона Бегич-то!

– Игде?

– Да не там. Туды смотри! Где зелено знамя!

– Вижу! – вскричал Мещеряков и, развернув Немца, погнал его в самую гущу битвы. – Робята, не замай! Мне оставь его! Мне!

Расстояние до Бегича было небольшое, но все это пространство занимали сражающиеся друг с другом воины либо груды трупов и раненых. Проехать и не задеть кого-либо нельзя было, поэтому Мещеряков не стал никого сторониться или кричать, чтобы дали дорогу. Он пустился напрямик, сметая всех на своем пути, свои ли это были или чужие. Встретился татарский всадник – одним ударом палицы он свалил лошадь и седока. Некоторые из сражающихся, к счастью, заметили его вовремя и разошлись, давая дорогу, но стоило ему проехать, сцепились вновь в смертельной схватке.

Воевода Мещеряков был страшен; весь щит его утыкан стрелами, бородатое гневное лицо залито кровью, но не от глубоких ран, а от трех порезов на щеках; из затененной глубины, из-под шлема, сухим мстительным блеском сверкали глаза, устремленные в одну точку. И этой точкой была голова Бегича в светлом шлеме с белым конским хвостом на шишаке.

Мещеряков видел, что Бегич храбрый и искусный воин – на его глазах мурза сошелся с русским всадником и зарубил его.

"Ах, мать твою..." – выругался воевода, подъезжая к мурзе. Бегич заметил его и поднял круглый железный щит. Мещеряков отбил удар его сабли своим щитом и, приподнявшись в стременах, опустил с размаху на его голову тяжелую палицу. Удар оказался настолько силен, что конь Бегича даже присел на задние ноги. Узорчатый, великолепной работы шлем продавился и надвинулся на лицо мурзы, закрыв глаза и нос; рот скривился в гримасе боли, а из-под края шлема ручьем хлынула темная кровь. Мурза Бегич взмахнул руками – и, мертвый, повалился на круп коня.

Ликующий Мещеряков закричал во всю глотку:

– Наша взяла, робята! Бей супостатов!

А когда он поверг наземь и нукера, держащего зеленое знамя, и бросил к ногам своего коня, началась паника и всеобщее бегство ордынцев.

Резко и победно со всех сторон заголосили русские трубы, забили барабаны.

Бросая сабли, копья, щиты, уцелевшие нукеры, охваченные ужасом, бросились к реке. Русские погнались следом, как борзые за стаей лисиц, безжалостно избивая бегущих, но переправляться через реку им не позволил призывный трубный рев.

Никто не заметил, что наступил туманный мглистый вечер. Весь противоположный берег утопал в плотном молочном облаке, продолжать погоню было бессмысленно.

Битва на Воже была выиграна.

Подняв вверх мечи, копья, щиты, русские витязи потрясли окрестности мощным криком: "Ура-а-а!"

От громких возгласов всполошились вороны, поднялись в небо, тревожно и испуганно каркая.

Сделав круг над всем полем брани, они опять опустились на вершины деревьев, уселись на ветви и терпеливо принялись ждать тишины.

Глава пятьдесят седьмая

Туманное утро запоздало с рассветом, но когда развиднелось и можно было что-либо различить в полусотне шагов, русская конница, отдохнувшая в коротком сне, стремительно бросилась в погоню. Разведчики донесли, что лагерь ордынцами брошен, оставшиеся в живых бежали кто куда.

На всем своем пути русские всадники видели следы поспешного, панического бегства. Дорога была усеяна трупами нукеров, которые тяжело раненными бежали с поля боя, но, обессиленные, падали где придется и умирали. Шатры, кибитки, телеги, арбы оставлены, награбленное добро валялось на земле в беспорядке. И ни одной живой души. Стук лошадиных копыт далеко разносился в округе. Но вот до ушей воинов донеслось приглушенное пение. Из тумана стала возникать темная масса, затем она обрела очертания: это была большая толпа людей. Пение становилось внятным. То был божественный псалом, восхваляющий Христа. Пели русские люди, полоняники.

Заметив своих, полоняники закричали и заплакали в голос. Но ни один из воинов не остановил коня и не спешился. Пленников успокоили, сказав, что сзади следует другой отряд, который и освободит их. Конница на рысях промчалась мимо.

Обещанный отряд действительно скоро прибыл, возглавляемый воеводой Петром Мещеряковым.

Михаил Ознобишин, находившийся в отряде Мещерякова, вместе со всеми воинами с нескрываемой радостью разрезал веревки, освобождал полоняников.

Вдруг до слуха Михаила донеслось громкое: "Аллилуйя!" Он прислушался, быстрым взглядом осмотрел толпу и приметил рослого полного мужчину, длинноволосого и бородатого, одетого в белую, до колен, грязную рубаху. Он протягивал связанные толстые руки одному воину, возглашая протяжно:

– Воинству русскому хвалааа!

"Да это же поп Савелий!" – промелькнуло у Михаила, и он кинулся с криком:

– Подожди!

Молодой воин изумленно оборотился к Михаилу, придержал руку с ножом. Ознобишин отстранил его, сам встал перед расстригой, поглядел в его бородатое оплывшее лицо.

– Отче, узнаешь ли?

Маленькие хитрые глазки въедливо оглядели Михаила.

– Не узнаю, сердешный, – замотал расстрига косматой гривой.

– Орда. Вельяминов. Юрта за ставкой. Вспомяни хорошенче. Коренья злые, для великого князя припасенные...

На одутловатом опухшем лице промелькнул страх, губы задрожали.

– Путаешь, милый.

Широкий матерчатый пояс охватывал большой круглый живот попа Савелия. Ознобишин ощупал пояс и выхватил из-под него небольшой мешочек.

– Вот они – корешки-то! – крикнул он и бросил мешочек подошедшему Мещерякову. Воевода ловко поймал его на лету, распутал завязки, поднес к лицу, поглядел и понюхал.

– И впрямь – корешки. У, иуда! – прорычал медведем воевода и взмахнул кулаком, как бы собираясь ударить расстригу, но только потряс им перед вздернутым носом его. – Душу вытрясу, поганец, еж меня коли!

– Господь с вами! О чем вы? Люди добрые! – начал взывать поп Савелий к собравшимся кругом мужикам и воинам.

Его одернули:

– Хватить петь-то! Шагай!

– Поклеп это! Правду говорю! А те корешки вовсе не злые. От хвори припасенные. Вот те хрест! – И он попробовал перекреститься связанными руками.

Его увели. Не долго препирался поп Савелий. Допрошенный с пристрастием в стане Дмитрия, он сознался, что был подослан Мамаем и Вельяминовым отравить великого князя.

На радостях, с великой победы, князь Дмитрий отнесся к попу милостиво – оставил жить, но отправил в вечное заточение в монастырь на Бело-озеро, чтобы усердной молитвой расстрига поп смог спасти свою грешную душу, погрязшую в предательстве и злодействе.

А опального боярина Ивана Вельяминова на следующее лето изловили в Серпухове, куда его послал Мамай для тайных переговоров с двоюродным братом великого князя Владимиром Андреевичем.

Надежда эмира Мамая поссорить братьев и ослабить Москву не сбылась.

Сын бывшего тысяцкого, боярин Иван Вельяминов, был казнен в Москве, на Поганой луже.

* Т и у н – управляющий, наместник.