Текст книги "Неволя"

Автор книги: Виктор Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Кудинов Виктор
Неволя

Виктор Кудинов

Неволя

Исторический роман

(Журнальный вариант)

Глава первая

В тихий вечерний час десятого июня 1357 года посол хана Джанибека Бабиджа достиг переправы на реке Оке, близ города Коломны.

Помимо сотни вооруженных нукеров с ним возвращались из Москвы три десятка татарских купцов со слугами и рабами. В виде почетной охраны посла провожали четыреста всадников княжеской стражи с воеводой Мещеряковым во главе.

Пять месяцев назад послал его хан Джанибек звать московского князя в поход. Но московский князь от похода уклонился, сославшись на грозящие рати с соседями, и Бабиджа вместо дружины повез с собой возы с откупом. Впрочем, как он, так и визирь наперед знали, что московские войска не придут на ханский зов, что князь Иван Красный, по примеру своего отца, князя Ивана Калиты, и брата, князя Симеона Гордого, выплатит откуп серебром и товаром, а для ханской казны это было гораздо прибыльней. Так что в этом Бабиджа мог считать свое посольство вполне удавшимся, но в другом он явно просчитался. Бабиджа надеялся, что московиты его богато одарят, что его поминки будут не хуже тех, которые привозил с Руси Нагатай, сын Ахмыла, а ему выдали только соболью шубу и два серебряных ковша. Стоило из-за этого пускаться в такой дальний путь!

Правда, шубу ему московский князь пожаловал дорогую и добротную. Но разве в этом дело? Не одарив его тем же, чем Нагатая, московский князь и бояре умалили его достоинство. А этого Бабиджа никому не прощал. Он не считал себя хуже других, наоборот, он так хорошо знал о своих добродетелях, так гордился ими, что, случалось, впадал в гнев, когда другие этого не замечали. Визирь недаром остановил на нем свой выбор, когда пришлось искать замену заболевшему ханскому послу на Русь Нагатаю.

Однако поездка на Русь не очень прельщала Бабиджу: он ведал о всех неудобствах, которые ему предстояло испытать в дороге, и боялся этого. Но его об этом просил сам Нагатай, да эмир Мамай, человек рассудительный и дальновидный, советовал ему не осложнять своих отношений с визирем, исполняющим волю самого хана. Уговоры этих людей, а главное, выгода, какую он надеялся извлечь из этой поездки, заставили его согласиться.

Оказалось же, выгоды он не приобрел, мало того, русские недооценили его, не придали значения тому, какой человек к ним прибыл. Их ввела в заблуждение его внешность. Бабиджа был маленького роста, сухой, подвижный человек с узкими черными глазами. Худо растущая бородка, жидкие волосы на затылке, редкие зубы и вытянутое дыней лицо, на котором как бы застыли неулыбчивые тонкие губы, не вызывали у встречного ни дружеских, ни враждебных чувств; напротив, вся его невзрачная внешность будто бы притупляла у посторонних чувство опасности. Он был неприметен, и это столь ценное качество давало ему возможность наблюдать и делать выводы. Глаз его был всевидящим, память долгой, а ум изощренным вдумчивой работой. Он знал цену каждому слову, поэтому больше молчал, чем говорил, с вниманием слушал и все запоминал.

Ему понравился молодой московский князь. Его обходительное, вполне уважительное обращение было лишено той оскорбительной гордости, какая была присуща знатным русским. Сразу было заметно: князь прост, хитрить не умеет, говорит, что думает, к хану и послу не испытывает неприязни и расположен к дружелюбию.

Зато бояре – все себялюбцы и хитрецы. Ни к одному из них Бабиджа не почувствовал доверия. Ласково говорят, охотно склоняются чуть ли не до земли, но по своей рабьей привычке никто не смотрит в глаза. Это настораживало Бабиджу: тот, кто таит в душе худое, прямо в лицо не поглядит, правдивого слова не скажет. От таких людей можно ждать чего угодно, тем более что они имеют большое влияние на князя. Просто удивительно, с каким доверием князь выслушивает и внимает их советам! По мнению Бабиджи, это непростительная ошибка. Худые советники могут повести по дурной дороге непокорства и смуты. Да пусть Аллах покарает тех, кто поступает так!

Все опасения Бабиджи подтвердились. Что они, наконец, удумали? Послали четырехсотенную стражу! С каких это пор ханского посла начали сопровождать московские вои? Кто отважится напасть на него и отобрать московский выход, когда от одного имени татар все живое разбегается на несколько верст в округе. Что бы ни говорили московиты, как бы ни оправдывались, их понять легко: эта стража понадобилась для того, чтобы уберечь своих от полона. Вот в чем секрет.

Бабиджа невольно покосился в сторону воеводы Петра Мещерякова, стоявшего чуть поодаль, в низине, и нахмурился. Этот человек в длинном, до пят, синем плаще раздражал его. С самого начала их пути, как только воевода присоединился к ним со своим отрядом, посол почувствовал к нему неприязнь. То был молодой, плотный, широкоплечий мужчина с открытым смелым взглядом, таившим насмешку и дерзость. О, Бабиджа слишком хорошо знал эту породу людей! Они бесстрашны, решительны, беспощадны к врагу. Такие воины – опора и гордость каждого владыки, и вполне разумно, если они служат хану. Но когда они находятся в подчинении зависимых князей, да ещё русских, в крови которых посеяны семена бунта, – жди неприятностей.

Глава вторая

Девять нукеров и шестеро слуг перебрались на другой берег. Вереницей, кто с ношей на спине, кто налегке, поднимались они на зеленый холм, поросший редкими кустами, шли по нему, а потом спускались куда-то вниз. Где они останавливались, посол не знал. Видимо, юртовичи разыскали для стоянки укромное местечко, которое не разглядеть отсюда. Бабидже давно хотелось посидеть на кошме в полумраке шатра, подремать в тишине. Человек он был немолодой, нервный, легко приходил в раздражение, и, хотя часто давал себе зарок не злиться понапрасну, ничего с собой не мог поделать: он возбуждался от всякого пустяка и сам же страдал от этого; к концу дня у него начиналась сильная головная боль.

Руководить переправой Бабиджа поручил сотнику Хасану. Иначе это хлопотливое дело совсем извело бы его. Он знал, что никто, кроме этого кряжистого, испытанного в походах нукера, не сможет умело разобраться во всем этом беспорядочном скоплении телег, арб, повозок; никто, кроме Хасана, не установит порядок, не утихомирит нетерпеливых и не определит очередность получения места на пароме без всякой обиды для иных слишком самолюбивых торговцев.

Согнанные из близлежащих слободок бородатые мужики в длинных домотканых рубахах с громкими криками подтаскивали к берегу груженые повозки и арбы. Грязь вокруг стояла по колено: частые дожди размыли землю, множество ног животных и людей размешали её в кашу.

По всему было видно, что переправа продлится до глубокой ночи. Только два парома было на реке. Небольшие, они едва ли могли захватить четыре телеги. Медленно, слегка покачиваясь на воде, понесли они первыми, как и полагалось, посольскую крытую повозку и три воза с тщательно упакованным добром.

Сам Бабиджа предпочел переехать реку в лодке; утлые, до половины залитые водой паромы вызывали у него опасение. Сотник давно послал нукеров разыскать для посла надежную лодку, но ни один из них ещё не возвратился.

Наконец показался вооруженный нукер, тащивший за шиворот худенького мужичонку в рваной и мокрой одежде. То был лодочник. Низенький, седенький, рядом с рослым воином он казался подростком. Подобострастно кланяясь и говоря что-то, лодочник показывал рукой в сторону слободки, на небо, на реку, бил в свою тощую грудь кулаком и всхлипывал. Бабиджа не стал его слушать. Отвернулся. Ему нужна была лодка, а не притворная печаль этого мужика.

Нукер ударил лодочника по затылку и закричал по-русски:

– Лодку давай!

– Сказывал уже. Дырявая она, – огрызнулся тот.

– Дырявую не давай. Недырявую давай!

– Господи! Да что ты за бестолковщина! Нет недырявой-то!

Нукер сердито задвигал бровями и взмахнул плеткой.

Их разговор услышал подошедший московский воевода.

– Не бреши! – сказал воевода Мещеряков, весело поглядывая серыми, глубоко сидящими глазами на посла и мужичка. – Лодку сей час привесть и посла доставить целым и невредимым на тот берег! Уразумел?

От его слов лодочник преобразился, выпрямился и совершенно утратил несчастный вид; он развел руками, пожал плечами, как бы говоря: "Твоя воля", – и, лукаво ухмыльнувшись, поглядел на воеводу.

Прошло немного времени. Длинный, узкий, целиком выдолбленный из ствола челн появился со стороны слободки и, шурша по песку днищем, пристал к берегу.

Поддерживаемый под руки двумя нукерами, посол спустился к челну и сел в него, поплотней запахнул полы халата, поправил съехавшую на брови чалму.

Наконец челн врезался своим острым носом в песчаный крутой берег, и Бабиджа позволил себе оборотиться.

Воевода стоял там, где они расстались. Бабиджа не сомневался, что тот смотрит на него, хотя и не мог на таком расстоянии разглядеть его лица, тем более этого неприятного для себя насмешливого выражения глаз и губ.

Бабиджа последний раз посмотрел на неприветливый московский берег. Воевода садился на своего гнедого жеребца, больше половины его отряда было уже верхом, остальные, ведя в поводу своих коней, отходили в сторону; мрачной синевой отливала сталь их шлемов и острых копий, ветер раздувал на воинах синие плащи.

Большой табун татарских лошадей переплывал реку. Вдали, над лесом, клубились темные, местами черные, тяжелые от дождя тучи. Слегка гремел гром.

Боясь оказаться застигнутым сильным ливнем, Бабиджа устремился с холма вниз, к рощице. Там, под березами, был поднят белый круглый шатер. Легко и быстро зашагал к нему Бабиджа впереди двух нукеров, следовавших за ним по пятам.

Глава третья

Рано поутру Бабиджа был разбужен свистом птиц.

Отогнув полог шатра, он высунулся наружу. И не поверил своим глазам: высокое небо чисто, бледно, без единого облака. Скоро должно показаться солнце. Восток слегка розовел. Низко над полями бродил густой туман. Он скрывал ближайшие холмы и речку, иногда сквозь его молочные клочья проступало что-то черное, шевелилось и двигалось, но посол ничего не мог разглядеть, сколько ни щурился.

Бабиджа стал всматриваться в туман. Он увидел, как из белой мглы бесшумно выплывает всадник. По контуру его шапки, по одежде он определил, что это был свой, ордынец. Бабиджа узнал сотника. Хасан не спеша слез с седла, расслабил подпругу и, шлепнув лошадь по крутому заду, пустил пастись.

Заметив стоявшего посла, Хасан подошел к нему. После обычного приветствия, сопровождавшегося поклонами и прижатием руки к груди, сотник сообщил, что поблизости, за лесом, находится русское село, изб десять, не больше. Бабиджа без дальнейших слов понял его. Совершить во имя Аллаха набег на неверных считалось подвигом. На это и пророк дал бы свое согласие. А Бабиджа всего лишь человек, к тому же таивший обиду на московитов. И он проговорил:

– Все мы во власти Творца!

Сотник молча кивнул головой. Он знал, что ему следовало делать.

После утренней молитвы Бабиджа облачился в легкий крепкий доспех, который вполне мог уберечь его от стрел, и подпоясался кожаным поясом с серебряной насечкой. Слуга прицепил широкую иранскую саблю в ножнах.

Двадцать нукеров с Хасаном ждали его у лесной тропы. Он подъехал к ним, и тотчас же лошади, подчиняясь хозяйской руке, повернули головы к лесу. Хасан поехал впереди, как и подобает сотнику, Бабиджа следом, на небольшом расстоянии от него, а за ним – двадцать нукеров, вытянувшись цепочкой.

Они въехали в густую прохладную тень. Кусты и деревья, их ветви задевали головы всадников, били по плечам и по ногам.

Наконец тропинка посветлела, высокие деревья с пышными раскидистыми кронами отступили за молодой кудрявый подлесок. Образовался прямой зеленый проход. В конце его показалась ровная поляна, вся освещенная теплым солнечным светом.

Вдруг лошадь Хасана встала как вкопанная – поднятой рукой сотник остановил весь отряд.

Бабиджа спросил шепотом:

– Что случилось?

Сотник указал пальцем в конец тропинки. Там, в просвете, замелькали вдруг какие-то люди. Прищурив глаза, ещё не утратившие зоркости, Бабиджа разглядел проезжающих верхом воинов в остроконечных шишаках, какие обычно носили русские. Что такое? Бабиджа провел пятерней по своему лицу, со лба до подбородка, точно пытаясь отвести наваждение. "Ратники", – не проговорил, а подумал он и с тревогой поглядел в лицо Хасана. Тот понял его и утвердительно кивнул.

– Не хотят ли они напасть на нас?

Хасан обернулся к нукерам и щелкнул пальцами.

Два ближайших воина спешились и, как послушные собаки, пробравшись сквозь кусты, встали на тропинке перед сотником и послом.

– Поглядите, что они затевают.

Бабиджа и сотник молча ждали. Ветерок шуршал листвой, куковала вдалеке кукушка, где-то рядом свистела иволга.

Все было мирно, покойно, но лазутчики не возвращались и столь долгое их отсутствие обеспокоило Бабиджу. Он никогда не отличался храбростью, а тут заметно струсил. Собирались напасть на беззащитное селение и едва не оказались в западне; ехали, надеясь, что возьмут полон без крови, а оказывается – русские их подстерегают.

Раздался хруст ветвей. Посланные выскочили из кустов прямо перед мордами лошадей. Оба тяжело дышали. От нетерпения Бабиджа наклонился вперед.

– Их всего десять, – сказал один.

– Они хотят кого-то повесить, – проговорил другой.

Бабиджа поглядел на сотника, ожидая, что тот скажет.

Суровое темное лицо Хасана окаменело. Однако он не долго мучил себя раздумьем: как и всякий воин, он предпочитал действовать, а не размышлять. Скомкав поводья левой рукой, сотник пятками ударил под живот своей кобылы. Лошадь с места пошла вскачь, но сильная рука осадила её и заставила перейти на скорый шаг. Весь отряд тронулся за ним в том же порядке, в каком следовал ранее.

Глава четвертая

Русские ратники находились в противоположной от них стороне, подле высокого толстого тополя, одиноко выступившего вперед из сплошного зеленого ряда деревьев и кустов. Тополь был в поре своего цветения. Над всей поляной висел белый пух. Ветерок подхватывал его и кружил, и от этого он удивительно напоминал легкий пушистый снежок, который плавно опускался и устилал траву.

Русские не догадывались о близости татар. Десять воинов, одетые в боевые доспехи и вооруженные, все в шлемах, кроме одного, бородатого и тучного мужчины, на голове которого красовалась отороченная куницей шапка с зеленым матерчатым верхом.

Какой-то человек без чувств лежал в траве под тополем. Трое стояли возле него, четвертый сидел на толстом суку и спускал веревочную петлю, пятый подтягивал подпругу у одной из лошадей. Остальные пятеро в подготовке к расправе не участвовали, а, сидя верхом на своих лошадях, беседовали друг с другом. Хотя они и держались в стороне, было ясно, что это господа, а бородач в куньей шапке у них за главного.

Сотник поднял руку – то был сигнал, призывающий всех нукеров к вниманию. Затем взмах – и конные татары по одному устремились на поляну. Без крика, с пиками наперевес, порознь, они понеслись на русских. Те не сразу заметили врагов и поэтому не смогли приготовиться к схватке. Нукеры окружили их широким полукольцом. Десять татар натянули луки, готовые пустить в каждого русского по стреле. И лишь тогда Бабиджа и Хасан выехали из леса и не спеша приблизились к ним.

– Ай-яй-яй! – говорил посол, подъезжая. – Зачем тайком? Зачем никто знать не должен?

Бабиджа обратил свой взор на толстого в куньей шапке, ожидая от него ответа. Тот заговорил густым спокойным голосом:

– Да вот поймал, окаянного. Слугу своего беглого.

– Так, так, – говорил, кивая головой, Бабиджа. – Сделал что?

– Душегуб, каких мало. Многих положил людей. Князь сыскивать велел.

– Зачем князю не везешь? Зачем сам кончаешь?

– Да вот... посуди сам... Да убери, слышь... стрелы-то. Ну-кась шальная кака слетит, бес её возьми совсем!

– Кто таков? – спросил Бабиджа человека в шапке.

– Вельяминов я! Московский тысяцкий! – представился гордый бородач, подбоченясь и высоко подняв голову; при этом брови его изогнулись, широкая грудь выгнулась вперед, а лицо приняло надменное выражение – московский боярин, да и только!

В Москве у молодого князя Ивана Красного было два тысяцких: Алексей Петрович Хвост и Василий Васильевич Вельяминов, по прозвищу Ворон, – оба знатные и именитые бояре, первые среди московских бояр.

Алексей Петрович Хвост был старый, умудренный жизненным опытом боярин. Благодаря его хлопотам и советам князь Иван Данилович Калита смог нажить свои богатства и приобрести земли в Ростовском княжестве. Боярин прожил долгую жизнь и все испытал на своем веку: и княжескую милость, и княжескую опалу. Покойный князь Симеон Гордый, старший сын Ивана Калиты, в свое время крепко осерчал на Алексея Петровича за его нелюбовь к себе и частые возражения. Князь Симеон испугался, что старый боярин вместе со своими многочисленными сторонниками расправится с ним, как Кучковичи с великим князем Андреем Боголюбским, изгнал тысяцкого из Москвы, отобрав у него все волости, и взял клятву со своих братьев-князей, Ивана да Андрея, что они не примут к себе на службу строптивого боярина.

Однако после смерти князя Симеона, случившейся от страшной моровой язвы лет пять назад в Москве, князь Иван Красный возвратил Алексея Петровича на прежнюю должность, вернул ему земли и окружил старого боярина почетом и вниманием. Простым людом это было встречено с большим одобрением: хоть и крут был иной раз Алексей Петрович, но всегда справедлив, а к беднякам порой и милостив. Бояре же во главе с Вельяминовым восприняли это как оскорбление. Да и не могло быть иначе: многим богатым приходилось платить смердам и ремесленникам за свои неправды, со многих из них за неблаговидные дела были взысканы в казну немалые деньги, – этого, конечно, они не забывали и ненавидели Алексея Петровича люто.

Население Москвы в короткое время распалось на два лагеря: одни приняли сторону боярина Алексея Петровича Хвоста, а другие, побогаче, сторону Василия Васильевича Вельяминова. Начались раздоры, наговоры, перешептывания. возмущения – что ни год, то хуже. Дошло и до потасовок среди горожан: сперва просто драки кулаком и палкой, затем и настоящее кулачное побоище с увечьем и смертью, какое случилось в последнее Рождество, перед убийством Алексея Петровича.

Воспользовавшись случаем, бояре приступили к великому князю и митрополиту Алексею с жалобами на Алексея Петровича, считая его виновным в происшествии, но Алексей Петрович разоблачил хитроумных своих врагов и, в свою очередь, показал их вину. Князь Иван, кроткий и жалостливый, любивший тишину и покой, пытался восстановить между ними согласие и мир. Митрополит Алексей помогал ему как мог, увещевал с амвона возгордившиеся и смутившиеся души, призывал к всепрощению и любви. Но они уже ничего не могли поделать. Старой вражде нужен был выход, и он нашелся. Общей думой, втайне, бояре решили избавиться от Алексея Петровича без князя и митрополита.

И вот однажды, в феврале, когда заблаговестили к заутрене и горожане потянулись к церкви, они увидели на площади лежащего на снегу с разбитой головой и пробитой грудью Алексея Петровича. И хотя не разыскан был убийца, но многие догадались, из ворот какого дома он вышел. Тогда на Москве произошел великий мятеж, запылали боярские усадьбы, полилась боярская кровь. Василий Васильевич Вельяминов с домочадцами и другими боярами в страхе бежал в Рязань, к князю Олегу.

Бабиджа распорядился освободить от веревок пленника. Четверо нукеров спешились и побежали по высокой густой траве к лежавшему, грубо оттолкнули от него стоявших как бы в растерянности троих русских, подняли безвольное тело: двое за руки, двое за ноги, поднесли к лошади посла и положили подле её копыт. Бабиджа, склонившись, поглядел на него внимательно. То был молодой мужчина, как и все московиты, с усами и бородкой. Ввалившиеся, как у мертвого, глаза его, опухшее от побоев лицо, запекшаяся кровь на губах и шее указывали на то, что его долго и безжалостно избивали. Посол взглянул на Вельяминова и укоризненно покачал головой. Короткая усмешка скривила яркие полные губы боярина. В это время лежавший приоткрыл глаза, туманный невидящий взгляд устремился на Бабиджу.

– Пить, – совсем тихо произнес он.

Нукер из кожаного небольшого бурдюка влил ему в рот воды, тоненькие струйки полились с углов губ на скулы. Однако, поморщившись, человек сделал два глотка.

Тот же нукер, умевший лопотать по-русски, рослый, полный, с косицей на затылке и вислыми усами, низко склонился и затрубил над самым ухом:

– Эй! Кто ты? Воеводин еся? Московитин еся?

Наконец лежавший шевельнулся, слабый стон сорвался с его губ. Его приподняли и посадили. Он обхватил голову руками, как бы пытаясь определить, цела ли она, покачался взад-вперед.

Вельяминов, видя, что потерял власть над этим человеком и теперь не волен в его судьбе, точно шутя, обмолвился:

– Отдаю его тебе. Мне он был непутевым слугой, тебе, може, добрым станет.

Слова боярина, видимо, дошли до сидевшего. Он с трудом повернулся к Вельяминову, морщась от боли, потом, схватившись для поддержки за руку нукера, приподнялся на слабых, дрожащих ногах.

– Креста на тебе нету, Ворона, – сказал он тихо, с ненавистью. Князев я... Князя Ивана.

Нукер спросил слугу князя Ивана:

– Ити смогешь?

– Чево?

– Топ-топ, говорю.

– Смогешь. Как у вас не смогешь, – едва внятно проговорил человек, попробовал шагнуть, но от слабости и головокружения рухнул на колени. Его подхватили под руки, подняли и помогли взобраться на лошадь.

Молча, ни на кого не глядя, посол хана Джанибека развернул свою лошадь и удалился с поляны, сопровождаемый сотником Хасаном. Нукеры плотной группой затрусили следом, и среди них, то заваливаясь в сторону, то припадая к лохматой шее буланой, ехал бывший княжеский тиун* – Михаил Ознобишин. Глядя ему в спину сквозь прищур припухших век, московский боярин Вельяминов коротко и быстро перекрестился и произнес:

– Слава те Господи, сгинул!

Глава пятая

Ознобишин лежал на жестких тюках. Тихое позвякивание бубенцов на шеях верблюдов, нудный скрип больших деревянных колес и плавное покачивание арбы убаюкивали его. Он то впадал в сладкую дрему, то вновь пробуждался и открывал глаза. Не один день сменился вечером, не одна ночь растворилась в лучезарном свете наступающего утра, а караван все ещё был в пути, и небо над ним оставалось одно и то же – высокое и чистое: днем с него обрушивался нестерпимый жар, от которого не было спасения ни людям, ни животным; ночью изливалось прохладное лунное сияние.

Поднятая множеством ног, над дорогой стеной стояла пыль, на зубах хрустел песок, и пересохший рот постоянно ждал освежающего глотка воды. Но напиться было нечем, и Михаил, как и все, изнывал от жажды.

Как-то ночью, на стоянке, Михаил пробудился от холода – накрыться было нечем. В первый же день, как он попал к татарам, с него содрали и шапку, и кафтан, и сапоги, но он этого не помнил. Лишь видел, что раздет до рубахи и портов и бос.

Ознобишин походил вокруг арбы, посмотрел на спящих людей, обвел взглядом мглистую степь и заметил медленно передвигающихся стреноженных лошадей. Дикие мысли одна за другой стали возникать в его возбужденной голове. Ему показалось возможным вскочить на коня и умчаться, прикончить какого-нибудь татарина, увести с собой весь пасущийся табун. То, конечно, было безумие, и, понимая это, сам же посмеялся над собой: "Аника-воин!"

Днем он сидел на арбе, свесив босые ноги, и равнодушно глядел на бредущих в густом облаке пыли верблюдов, коров и овец. Его внимание привлекли на курганах белые истуканы. Вытесанные из цельного куска камня, приплюснутые спереди, похожие на толстых баб и поставленные неизвестно для какой надобности, они оживляли эту унылую, выжженную зноем степь. Караван живой лентой полз мимо них. На круглой голове ближнего истукана сидела ворона. Непонятно чего испугавшись, она хрипло прокаркала и захлопала крыльями, намереваясь взлететь, но было поздно: тонко запела тетива натянутого лука, белая стрела взвилась молнией – и черно-серый ком перьев камнем свалился в высокий ковыль. Две тощие собаки набросились на неё и тотчас же разорвали в клочья.

Михаил глядел на них, лениво думая: "Ворона... собаки... ворона..." И вдруг схватился за лоб – воспоминания одно за другим хлынули на него, как поток, тревожа душу, терзая сердце. "Ворона! – повторял он исступленно. Ворона!" Такое прозвище получил от московского люда боярин Вельяминов за хищный коварный нрав и злопамятство. Вот от кого ему беда! Вот кто повинен в его несчастье! Перед глазами встало подмосковное село Хвостово, новая изба, крытая соломой, две ракиты у крыльца, жена Настасья, кормящая кур, черная собака на привязи, телок с белым пятном на широком лбу – все, что видел, отправляясь на похороны тещи в Коломну. А дальше как в дурном сне дорога среди ржи и овса, трое всадников на развилке, у большого камня; впереди – дворецкий Вельяминовых, известный по неоднократным московским стычкам: синий плащ, щегольская бархатная шапочка с соколиным пером, кривая усмешка на узком наглом лице. Первый взмах его руки с тяжелым кистенем обрушил на Михайлову голову боль и темноту, второй – разбил в кровь нос и губы, третий – лишил сознания. И только немного погодя, в глубоком овраге, брошенный на землю у ручья, Ознобишин догадался, кто придумал эту затею с похоронами неумершей тещи и кто прислал берестяную грамотку с вестью о её кончине: он был хитростью завлечен врагами и, как ребенок, попался в западню.

Его долго избивали, но особенно усердствовал сын боярина, Иван Вельяминов. Каждый свой удар он сопровождал словами: "Это из-за тебя, раб, мы скитаемся! Это ты мутишь чернь! Так получай же, подлый холоп! Ешь землю. грызи камни, пока не сдохнешь!"

Глава шестая

Вечером, когда правоверные тихой молитвой проводили солнце на покой и на степь пали душные серые сумерки, к арбе, возле которой стоял Михаил, подъехал суровый сотник Хасан и сказал, хмуро смотря в сторону:

– Пошли, урус! Бек хочет тебе говорить.

Михаил поплелся за сотником к ближайшему холму, где на небольшом шерстяном коврике, поджав ноги, сидел ханский посол и пил кумыс.

Возле него, опираясь на копье, в полном воинском снаряжении, с луком и круглым щитом за спиной, стоял толстый большеголовый нукер с вислыми усами. Бабиджа молча указал на землю ниже своих ног. Михаил опустился, по-татарски подогнув под себя босые ступни. Большеголовый нукер сказал:

– Праведу говори. Бек хошет короший выкуп. Ты говори, я говори.

– Сам могу по-татарски.

– Корошо, – согласился нукер и спустился с холма, оставив их одних.

Легкий ветерок шевелил жиденькую бороденку Бабиджи. Сквозь прищур старческих век на Михаила был направлен настороженный взгляд. Михаил рассказал о себе все, что считал нужным. Он поведал послу, что был тиуном в селе княжеском Хвостове, а прежде то село тысяцкого было, и при нем он тоже числился тиуном, так же, как отец его и дед.

– Какова тысяцка?

– Боярина Алексея Петровича.

– Убили котора?

– Ево.

– Кто убил?

– Подосланные воры. От Вельяминовых. На дыбе те признались. И на бояр Вельяминовых показали. А бояре к рязанскому князю Ольгу перебегли. Убийц-то казнили головной казнью, а подлинные виновники ево смерти неотмщенные остались.

– Тебя-то они за что?

– А за то, что один неустанно перед великим князем их вины изобличал, просил их словить.

– Словил?

– Где там! – Михаил отмахнулся. – Сами словили.

– Впредь умнее будешь! – спокойно заключил Бабиджа. громко отхлебнул из пиалы и, пустую, поставил подле своих ног.

Михаил наклонил голову, глянул на свои колени, как бы оправдываясь, произнес:

– Подло боярина убили. В Кремль вызвали ни свет ни заря, дескать, князь кличет... и на площади-то, в темноте, ево и зарезали.

– Они, как собаки, грызутся из-за свово добра, а ты – раб. Тише должен быть.

– Не раб я...

Бабиджа покачал головой, дивясь гордыне русского, возвел глаза к темнеющему небу, сложил перед грудью руки.

– Все мы слуги Аллаха, – заключил он смиренным голосом, перевел равнодушный взгляд на Михаила. – Я тебя спас. За это нужен большой выкуп. О том в Сарае потолкуем. А пока ступай.

Михаил понял, что теперь ему из Орды добром не выйти. Если бек запросит сотню золотых, где он их достанет? Да напиши он жене продать все, что у него есть: избу, скотину, одежду, – все равно не наберется и половины. А что останется ей самой, молодой, одинокой, с ребенком на руках? Мало ли он видел таких одиноких вдовиц, мыкающихся по свету с младенцами да стариками? Ходят по миру, нищенствуют, стоят на паперти. Пропадет совсем, а его не выручит.

"Рожна им соленого, а не выкуп, – подумал Михаил. – Пусть везут. Убегу!"

Прошло два дня, а он все думал о побеге. Он вспомнил бежавших полоняников, с которыми ему случалось говорить. Все в голос твердили об ужасе татарской неволи, о тоске по отчине, о трудности, а порой и невозможности побега из Орды и о том, что на это все-таки решаются многие, несмотря на грозящие муки и смерть. Как ни тяжко было на Руси, а на чужбине во сто крат горше! Однако отважному сердцу никакая неволя не страшна. И как бы ни было долго и тяжело Божье испытание, но и ему когда-то приходит конец. Это утешало, и Михаил, сидя на тюках и свесив ноги, поглядывал по сторонам, тщетно пытаясь запомнить путь.

Глава седьмая

Возле самого Сарая на караван обрушился сильный дождь, настоящий ливень.

Михаил Ознобишин шел возле арбы, держась за передок. Вдоль дороги тянулись рядками низкие кудрявые деревца, а под их мокрыми ветвями укрывались от непогоды странники и нищие, мальчишки с козами, грязные собаки.

Все они молча и лениво глазели на медленно идущих, вымокших животных и людей, а Михаил с любопытством смотрел на них, на деревья, на землю, но с ещё большим любопытством взирал, как постепенно возникает перед ним и заполняет вширь все пространство незнакомый, чужой город. Вот уже ему и конца не видно. Дома, ограды вдоль улиц, деревья, и поверх всего стройные, как свечи, башни-минареты: ближние ясно различимы сквозь льющуюся сверху воду, а дальние – смутны в очертаниях.

Залитый дождем город выглядел опустевшим – ни малейшего шума, кроме плеска и хлюпанья воды. Стража и та наблюдала за ними из укрытий без обычных своих криков и делала знаки проезжать мимо.

Так и шли друг за другом лошади и верблюды, коровы и овцы, поскрипывали деревянные колеса арб и телег. В полном безмолвии ехали люди, господа и слуги, воины и рабы, измученные и простуженные, мечтавшие о горячем очаге, теплой похлебке и отдыхе. Вот толстый купец с челядью и верблюдами углубился в кривую узенькую улочку. Другой, совсем разболевшийся в пути, свернул со своими слугами в переулок, следом за ним – третий и четвертый. Затем отъехали направо, по направлению к центру города, где располагался ханский дворец, возы с московской данью в окружении усталых конных нукеров во главе с сотником Хасаном, как всегда угрюмым и неразговорчивым.