355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Кудинов » Неволя » Текст книги (страница 9)
Неволя
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 16:57

Текст книги "Неволя"


Автор книги: Виктор Кудинов


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Теперь можно и умереть спокойно. У меня есть наследник.

Согласно договоренности, все состояние Бабиджи-бека переходило в собственность Джани, вернее, маленького Мухаммеда. Новорожденный сделался наследником обширных пастбищ, больших табунов лошадей, бесчисленных отар овец, сотен рабов и слуг, двух больших усадеб в Сарае и одного крупного поместья в Крыму, у города Сурожа.

Кроме этого к нему переходило тарханство деда, некогда предоставленное предкам Нагатай-бека ханом Узбеком, а тарханство давало возможность получать большие доходы со всего движимого и недвижимого имущества, не платя никаких податей и налогов в ханскую казну. Тарханная грамота, написанная на тонкой, хорошо выделанной коже и скрепленная двумя красными печатями, бережно хранилась Михаилом в маленьком железном сундучке.

Вскоре за малышом Мухаммедом закрепилось звучное прозвище – Лулу, что означало по-арабски – жемчужина. Это прозвище мальчик получил от заезжего арабского купца, торговца драгоценностями, который зашел в дом Бабиджи проведать своего старого приятеля и увидел чудесного младенца, спавшего в колыбельке в тени цветущей яблони.

Изумленный купец вскинул руки и воскликнул:

– Да будет благословен Аллах, создатель всего прекрасного! Этот младенец – жемчужина! Лулу!

С тех пор его и стали называть – Лулу. Это имя как нельзя лучше подходило к нему, ибо младенец был поистине очарователен.

Со дня появления на свет мальчик был окружен всеобщей любовью и поклонением. Он совсем не походил на Бабиджу, и с каждым месяцем это становилось очевидней. Больше сомнений у Ознобишина быть не могло: этот младенец, замешанный на русской и татарской крови, – его сын.

Когда Лулу начал ходить, резво переступая своими короткими толстыми ножками, и говорить, чудно коверкая слова, Джани приставила к нему дядьку-воспитателя, старого сотника Хасана. Новая обязанность пришлась по душе однорукому нукеру, ибо с самых первых дней появления мальчика на свет он не чаял в нем души. Став дядькой Лулу, Хасан с ним уже не расставался: спал рядом с люлькой, вместе ел, вместе с ним совершал прогулки. Малыш звал Хасана – ака, и это умиляло бывшего сотника, непривычного к ласкам и нежным словам.

Глава двадцать девятая

С рождением внука Нагатай-бек изменил своему правилу – чаще стал покидать усадьбу и гостить у дочери. Случалось, что он по нескольку дней не приезжал домой.

Однажды старик и возница Юсуф возвращались от Джани. Нагатай сидел на арбе, возница – верхом на муле. Юсуф вполголоса напевал унылую песню, а Нагатай полудремал, легонько покачиваясь из стороны в сторону. Он то закрывал глаза, то опять открывал их, чтобы поглядеть, много ли проехали, как заметил: что-то белое мелькнуло сверху под колесо арбы.

– Стой! – вскричал Нагатай, вытягивая вперед руку.

Юсуф остановил мула и повернулся вполоборота, удивленно кося на хозяина узким глазом.

– Посмотри, что попало под колесо?

Возница слезать не хотел, сильно перегнулся с седла, ничего не увидел и тогда, кряхтя и охая, неохотно спустился наземь. Тем временем вокруг собралась толпа из стариков и детей. Стоя поодаль, они переговаривались друг с другом, качали головами, вздыхали и скорбно смотрели под колеса.

Юсуф подошел к арбе, согнул свою широкую спину и долго находился в таком положении. Нагатай взирал на него сверху и думал, что бы там могло быть и почему он так долго не выпрямляется, наблюдая, как у того шевелятся локти и все красней и красней становится шея. Непонятно отчего он начал волноваться. Наконец Юсуф распрямился, на его ладонях лежал мертвый голубь, в крови и грязи.

– Какое-то кольцо, – сказал Юсуф, показывая Нагатай-беку переломанную красную лапку с желтым ободком. Он пыхтел и отдувался, разглядывая ободок. Потом сказал: – Что-то написано.

Маленький худенький старикашка, в чалме и с клюкой, подковылял к Юсуфу, близко наклонился к лапке голубя и слабым голосом нараспев прочел:

– "Кто поймает сию птицу, да пусть вернет её Биби-ханум!" Эгей! произнес старикашка и быстро заковылял прочь. Всех, стоявших вокруг, точно ветром сдуло.

Растерянный, испуганный Нагатай-бек и Юсуф с мертвой птицей в руке остались одни на улице. Эта раздавленная белая птица нынешней управительницы Сарая, дочери хана Бердибека, жены всесильного эмира Мамая, своенравной, капризной, вспыльчивой Биби-ханум, привела Нагатай-бека в ужас.

"О Всемилостивый! За что ты наказал меня?!" – проговорил он чуть слышно, все его огромное тело сковала непонятно откуда взявшаяся немощь, он опрокинулся навзничь, потеряв способность двигаться и соображать.

Юсуф хлестнул мула и повез хозяина домой.

Их встретил Ознобишин и, увидев бледное, потное, перекошенное лицо Нагатая, испугался, подумав, не стряслось ли чего с Джани или Лулу.

– Озноби, – прошептал Нагатай-бек. – Я пропал!

Сбежались слуги, подхватили Нагатай-бека на руки и, беспомощного, тяжелого, осторожно понесли в дом.

Когда Михаил во всех подробностях узнал о случившемся, он успокоился, однако все-таки решил: это беда! Раздавлена птица государыни! Почтовый голубь! Да за такое, он слышал, при дворе враз лишали головы. Поплатился же жизнью Ибрагим-мурза за убитую ханскую собаку. А уж коли такое случится, пиши пропало: имущество отпишут в казну, рабов распродадут, Джани и Лулу останутся, как нищие, без куска хлеба. А с ним, рабом Нагатая, что станет? Пропадет совершенно. И не видать уж ему тогда своей Руси. Самое лучшее возместить в сто крат стоимость погибшей птицы, хотя это, конечно, тоже не милость, ибо цену установит сама государыня, как она сделала за нечаянно раздавленную кошку Саткиным-большим, храбрым и сильным ханским нукером, и разорила его вконец. Бедняга вынужден был продать своего коня, оружие и доспехи, чтобы откупиться. У Михаила мелькнула мысль: "А не заменить ли голубя?" Куда проще! Купить на базаре такого же почтаря, переставить колечко и снести его во дворец. Если смотритель голубей ещё не известил ханшу о пропаже птицы, дело можно легко уладить взяткой.

На следующее утро Михаил и Костка отправились на базар, в птичий ряд. Голубей там было великое множество, всех пород и расцветок. Они без труда отобрали двух белых почтарей, так похожих на раздавленного, точно они вылупились из одного яйца, и отправились домой.

Однако через несколько минут покупка разочаровала Михаила, и он подумал, что Биби-ханум, вероятно, давно уже известно о гибели птицы. Ведь тому было много свидетелей, и его обман сразу откроется. И тогда уж Нагатаю точно несдобровать. Выходит, зря старался. Что ещё можно предпринять, чем задарить ханшу, как вымолить её прощение и спасти Нагатая от опалы?

В глубокой задумчивости шел он по базару, ведя за узду своего вороного, и не обращал внимания на обычную сутолоку, шум, крики торговцев и покупателей.

Зато Костка, беспечно следовавший за ним со своим серым, на спине которого была приторочена клетка с голубями, не пропускал ни одной лавки, чтобы мельком не заглянуть в нее. И вот, когда они проходили по невольничьей части базара, Костка окликнул Михаила.

Ознобишин не сразу его услышал и поэтому немного ушел вперед, остановился, недовольно посмотрел на Костку и, видя, что тот улыбается во весь свой беззубый рот, сплюнул от досады и хотел обругать его по-русски, но тот так настойчиво указывал руками на невольников, сидевших под тентом, что Михаил глянул туда же, без всякого любопытства, с угрюмым выражением лица. И тотчас же понял всю радость своего друга и сам возрадовался, ибо то, что увидел, было их спасением! А увидел он прехорошенькое детское личико. То была беленькая русская девочка лет девяти-десяти, с русыми волосиками, стройная, тоненькая, как былиночка. Она была так мила, что от неё нельзя было отвести глаз.

Михаил поблагодарил Костку кивком головы за это открытие и подивился, как это он, опытный и разумный человек, мог забыть слабость ханши. Не имея детей, эта почтенная женщина всей душой и сердцем любила хорошеньких и маленьких девочек, с удовольствием брала их себе в услужение и называла дочками. Ознобишин сразу определил: эта девочка умилостивит государыню.

Он пробрался сквозь толпу ротозеев к чернобородому купцу и завел с ним разговор о продаже ребенка. Михаил был не первый, кто интересовался девочкой, поэтому купец назвал цену, безмерно удивившую его.

– Почему так дорого?

Стоимость этого прелестного создания равнялась стоимости молодой красавицы.

– Девочка не одна. Я даю с ней вот эту женщину. – И он указал на смуглую худенькую старушку, сидевшую на чурбаке.

Михаил изумился:

– Да зачем мне старуха?

– А мне, почтеннейший, куда её девать?

Ознобишин усмехнулся, дивясь наглости купца, и тут за своей спиной услышал сиплый голос:

– Я беру их обеих.

Обернувшись, Михаил увидел рослого малого в полосатом халате, распахнутом на широкой волосатой груди. Его маленькие масленые глазки, толстые губы, да, пожалуй, все его несколько опухшее, бабье лицо выдавали в нем сладострастника. Одна мысль, что эта беленькая, слабенькая, беззащитная девочка попадет в его потные жадные лапы, заставила Михаила почувствовать отвращение. Он решил без борьбы не уступать ребенка. Михаил прибавил пять динаров к цене, назначенной торговцем, малый – ещё три, Ознобишин – ещё четыре сверх этого, малый – два динара.

Михаил в нерешительности закусил губу и поглядел в светлые детские очи, напоминающие цвет русских озер при облачном дне, подумал: "Золотая ты моя Русь!" – и прибавил ещё два динара. Малый сдался. Ознобишин и торговец при толпе удивленных зевак ударили по рукам, и девочка и старуха стали собственностью Нагатай-бека.

Выйдя с рынка на просторную улочку, Михаил сказал старухе:

– Ты свободна. Можешь идти куда хочешь.

Старуха взяла Михаилову руку и, плача, прижала к своему морщинистому лицу. Маленькая, худенькая, ещё не сгорбленная, как иные в её возрасте, она, видимо, была крепка и вынослива.

– Доброта твоя сверх всяких мер, господин! Да пусть Аллах вознаградит тебя за это! Но, мой дорогой господин, куда же я пойду? Мне идти некуда. Нет у меня дома, нет семьи...

Она была кипчанка, тридцать пять лет служила купцу, который её продал. Звали её Кулан.

– Ты мне не надобна.

– Э, кто знает, господин. Может быть, и старая Кулан когда-нибудь пригодится. Я могу стряпать, смотреть за детьми, убирать в доме. Я очень сноровиста, ты увидишь. Я буду верной твоей рабой. Мне мало надо – кров над головой, кусок лепешки.

– Да ладно. Пусть остается, – вступился за неё Костка. – Такие деньги уплачены!

Михаил понял упрек Костки и сердито поглядел на него. Костка-тверичанин заметил:

– Они тебя разыграли, Михал. Я видел, как торговец шлепал этого парня по плечу. Они смеялись, радовались, что тебя провели.

Ознобишин выругался, приподнял девочку и посадил её на коня, недовольно глядя на Костку, сказал:

– Забудь об этом. Ты знаешь, что я никогда не жалею о том, что сделано. Тужить из-за денег! Тьфу их! Это дитя стоит вдесятеро больше того, что я заплатил. – Потом, подумав, сказал тихо и грустно: – Мы должны были вырвать её из лап этих душегубов. Она ведь наша, русичка...

Он спросил девочку:

– Ты устала? Есть хочешь?

– Не-е, – вымолвила она и потупилась.

Ее нежный голосок умилил его, он ласково погладил её ручонку, потрогал тоненькие пальчики, такие хрупкие, такие беленькие, и растрогался до слез.

– Как звать тебя, дитя мое?

– Маняша.

– Ишь ты! Имя-то какое, Маняша! – Он улыбнулся, провел ладонью по её головке. – Откуда ты, деточка?

Маняша не знала откуда.

– Где ты жила? – допытывался Михаил. – В городе? В деревне?

На этот раз девочка утвердительно кивнула.

– А как сюда попала?

– Привезли.

– Кто привез?

– Злые дядьки.

– Мамка, батюшка где?

Девочка заплакала тихонько, но Михаил успокоил её и узнал, что жили они в маленькой избе у реки, а когда стало нечего есть, поехали в город.

– Гришку запрягли в телегу.

– Гришка – лошадь?

– Лошадь. Большая такая, косматая.

– А далее что?

– Ночью спали. Наехали какие-то страшные. Ударили мамку, ударили батюшку. Мамка упала и лежит. Я подымаю, она не встает. А у батюшки кровь. Меня и Ваську взяли.

– Кто Васька?

– Братик, – едва слышно ответила малышка и вздохнула.

– Где же он?

Она пожала плечиками, и по её щекам покатились частые крупные слезинки. Больше она говорить не смогла, а все вздыхала и плакала. "Сирота", – подумал Михаил, и у него самого глаза наполнились влагой, и стало так горько, хоть вой. До усадьбы шел молча, с опущенной головой, покусывая свой ус.

Костка, старуха и осел тащились позади.

Глава тридцатая

Возвратившись в усадьбу, Михаил направился к беку. Он застал печального Нагатая в его опочивальне, молча предававшегося своему горю. Ознобишин сообщил ему о новой невольнице и о своем плане умилостивить ханшу.

Нагатай, несмотря на свою полноту, так и подскочил, взмахнул руками, радостно воскликнул:

– Ай-яй-яй! Как ловко ты придумал! Ты меня спасаешь, Озноби! Нужно скорее вести её во дворец!

– Хорошо, – сказал Михаил, поклонился и вышел.

Он распорядился вымыть девочку и обрядить её в легкие красивые одежды, что женщины вскоре и выполнили. Затем выбрал для неё дешевые украшения монисто, браслеты, бусы – и послал их с Косткой. Наутро, зайдя на женскую половину, Михаил застал девочку сидевшей на скамейке, уже одетой, на коленях она держала соломенную куклу.

Она тотчас же признала его за своего, похвасталась блестящими безделушками, не догадываясь о том, что это он прислал их, спросила, косясь в сторону строгих молчаливых служанок:

– Дядя Миша, это все мне?

– Тебе, Маняша... тебе, милая...

Она осталась очень довольна. А Михаил улыбнулся, глядя на нее, подумал: "Эх, простота!" Он погладил девочку по русым волосам, затем нагнулся и поцеловал в лобик. Молодая служанка покрыла головку ребенка полупрозрачным, легким, как паутина, покрывалом.

Михаил сжал её узенькую, тоненькую, словно листок, ладошку и повел во двор. Почему-то ему стало жаль расставаться с ней, хотя он понимал, что ей будет неплохо во дворце под опекой вседержавной ханши – никто не посмеет её обидеть, она всегда будет хорошо одета и накормлена. И кто знает, как сложится её судьба в дальнейшем? Он слышал, что приемные дочки ханши выходили замуж за знатных людей и были счастливы в семейной жизни.

Прихватив с собой мертвого голубя в корзине, двух живых в плетеной клетке и девочку, Нагатай-бек и Михаил уселись на своих коней и отправились. Маняша сидела в седле впереди Михаила и крепко держалась обеими руками за жесткую гриву вороного.

– Куды ты меня везешь, дядя Миша? – полюбопытствовала девочка, когда они проехали несколько улиц.

– Не волнуйся, Маняшенька. Все будет хорошо. Везем мы тебя вон в тот большой дом, что за стенами теми высокими. Видишь?

– А чо то? – спросила девочка.

– Дворец ханши.

Беспрепятственно въехали они в распахнутые настежь двустворчатые ворота крепости и очутились на обширном мощеном дворе.

Нагатай-бек молча, не слезая с коня, помолился, смотря вверх, в глубину бледно-голубого небосвода, вздохнул после молитвы и сполз с седла. Подбежавшие служки – хорошо одетые мальчики – взяли под уздцы их коней и отвели к коновязи, находящейся у стен, под деревянным навесом, а они направились через сад по песчаным дорожкам ко дворцу.

Поднявшись по широкой мраморной лестнице, они остановились на самой последней ступеньке перед площадкой, на которой их поджидал важный толстый господин, одетый в богатый халат и белую чалму с алмазной брошью.

То был векиль Биби-ханум – Мустафа-бий, давнишний знакомый Нагатая. Векили, так же, как и правители, часто менялись в Сарае, и поэтому встретить в этой должности своего старого приятеля было для Нагатая приятной неожиданностью. Важный векиль улыбнулся дружелюбно. Друзья обменялись приветствиями, справились о здоровье близких, детей, покачали головами, глядя друг на друга, мысленно сожалея о прошедших годах, и только тогда Нагатай изложил, с какой нуждой он прибыл во дворец, и сердечно просил Мустафу посодействовать им свидеться с ханшей и вручить ей подарок.

– Эту девочку? – спросил Мустафа-бий, оглядывая Маняшу, и одобрительно покивал большой чалмой. – Хорошая, хорошая! А о голубе не беспокойся.

Мустафа-бий окликнул маленького тощего человека, проходившего поодаль. Тот подбежал и раболепно склонился. Векиль взял у Нагатая корзинку с мертвым голубем и передал ему.

– Вот твоя пропавшая птица.

– Нашелся! Слава Аллаху! – воскликнул тот, поблескивая глубоко сидевшими глазами на худом морщинистом лице. Ему же отдали и клетку с живыми голубями, и он, кланяясь и благодаря векиля, бесшумно побежал куда-то и скрылся в переходах.

Векиль сказал:

– Вона как обрадовался! А то прямо затужил. Госпожа уж его распекала, распекала за этого голубя. Да продлятся её годы! Мы все рабы ее!

Нагатай-бек и векиль Мустафа пошли впереди по длинному коридору, а Михаил и Маняша позади.

– Ты попал в хороший час, – говорил Мустафа. – Ханум теперь добрая, веселая, а приди вчера – беда! Ты родился под счастливой звездой, бек. Как тебе везет! И друг твой векиль! Выручит, поможет, похлопочет! Эх, дорогой, кто бы мне вот так помог, – проговорил векиль, явно подшучивая над собой.

Они миновали несколько залов, совершенно разных, непохожих один на другой как по своим размерам, так и по отделке стен, полов, колонн.

Наконец вышли на террасу и долго шли по ней, пока не оказались в длинном, широком и прямом, как улица, коридоре. Весь этот коридор ярко заливал солнечный свет. Он проникал через многочисленные узкие оконца, расположенные под самым потолком. Так как пол коридора был устлан пестрыми коврами, то они сняли обувь и пошли в одних носках.

В конце коридора, у коричневых двустворчатых закрытых дверей, стояли двое стражников с пиками. Там, за этими дверьми, как полагал Михаил, и находились покои ханши, и туда их вел векиль, теперь уже молчаливый и важный, полный достоинства и значительности от возложенных на него обязанностей. Он и двери растворил, и вошел в них первый, увлекая за собой Нагатая и Озноби.

Нагатай и Озноби с девочкой остались у порога, а Мустафа-бий, дважды поклонившись, двинулся через весь зал к стоявшему на возвышенности низкому трону, на котором восседала ещё нестарая полная женщина.

В зале находилось много юных девушек и девочек. Маленькие и большие, светловолосые и черноволосые, одетые в разноцветные одежды, совершенно непохожие одна на другую, потому что являлись дочерьми разных народов, населявших земли Орды, они были очень хороши, и сравнить их можно было только с красивыми цветами, собранными в один букет.

Это и были "дочки" Биби-ханум. Все они, как успели заметить пришедшие, были заняты каким-либо делом: одни вышивали на пяльцах, другие сматывали ленты, третьи, стоявшие неподалеку от трона, перебирали в большой лохани белый жемчуг. И среди этого молодого цветущего женского мира находился всего-навсего один мужчина – худенький мальчик-чтец, сидевший на низенькой скамеечке чуть поодаль ото всех и, не поднимая глаз, нараспев, по-бухарски произносивший суры Корана, водя пальцем по строкам толстой раскрытой книги.

Шесть маленьких лохматых собачек, лежавших у ног ханши, при виде пришедших повскакали и с пронзительным лаем устремились к двери. Маняша в страхе прижалась к Михаилу. Он обнял её одной рукой, шепнув, чтобы она стояла спокойно, не двигалась.

Собачки облаяли их, обнюхали и побежали прочь, виляя пушистыми хвостами, лишь одна, коричневой масти, с приплюснутым носом и вислыми ушами, вилась около Нагатая с противным пронзительным лаем и норовила укусить его за ногу.

Нагатай стоял ни жив ни мертв, вперив неподвижный испуганный взгляд свой в ханшу. Лицо его побелело, покрылось испариной, казалось, ещё немного – и он рухнет без чувств на пол. Михаил крепко подхватил его под локоть.

Ханша сердито прикрикнула на собачку:

– Кишь, проклятая! Замолчи! – и с улыбкой обратилась к беку: – Ближе, ближе, мой верный Нагатай. Вот не думала, что ты ко мне пожалуешь.

От ласковых слов ханши и её улыбки у Нагатая отлегло от сердца, и он засеменил на середину зала, шепнув Михаилу: "Не отставай, Озноби! Пропаду!"

Михаил, держа Маняшу за руку, последовал за беком. И когда тот встал на колени, встали и они. Михаил и Маняша поклонились до пола. Все присутствующие с любопытством смотрели на них, один лишь чтец продолжал произносить нараспев: "Аль рахман! Аль рахман!"

– Встаньте! – распорядилась ханша и махнула платочком.

Светловолосая девочка, круглолицая, с румянцем на щеках, молча поднесла квадратную скамеечку и поставила возле Нагатая.

– Садись! – сказала ханша.

Сидеть в присутствии ханши была великая честь, и Нагатай, считавший себя недостойным этого, остался стоять, икая от волнения.

– Что же ты, бек? Не в твои годы стоять столбом. Присядь!

Нагатай не опустился, а рухнул на скамью, произнося слова благодарности и любви к великой госпоже, дочери Бердибека, потомка Чингисидов, с благоговейным почтением взирая на её властное крупное лицо, густо покрытое белилами и румянами, на котором резко и живо выделялись черные, как угли, блестящие глаза. Одета она была в несколько платьев из голубого и белого шелка, голову венчал рогатый убор, из-за своей массивности казавшийся тяжелым.

– Что тебя привело ко мне, бек? Уж не беда ли какая? Как твое здоровье? Как поживает твоя дочь, Джани?

Нагатаю стало приятно, что ханша поинтересовалась о его здоровье, вспомнила его дочку, которая девочкой некоторое время находилась при ней, и, поблагодарив, ответил, что нет у него никакой беды, что сам он жив-здоров, и внук его растет и здравствует, и того же все они желают ей, своей милостивой госпоже, и всем её близким.

– У тебя есть внук? Значит, наша маленькая Джани родила сыночка? Очень хорошо. А это кто с тобой?

– Озноби. Мой векиль.

Михаил низко поклонился в знак почтения и медленно распрямился. Ханша перевела свой взгляд на бека и сказала:

– Я слушаю тебя, мой верный Нагатай.

Нагатай-бек откашлялся, собрался с духом и сказал:

– Моя великая госпожа... смиренный раб твой просит тебя... будь милостива, не откажи... прими от меня... этот скромный подарок.

И Нагатай за руку потянул к себе девочку. Та подошла к нему и встала с низко опущенной головкой. Бек пальцем под подбородок приподнял её лицо. Встревоженные прекрасные детские очи глянули на ханшу, а затем длинные темные реснички скромно опустились, прикрывая их.

Ханша восхищенно произнесла:

– Ишь ты... миленькая, миленькая... Подойди поближе, дитя!

Маняша не двинулась с места и стояла потупившись.

– Она в своем уме? Не дурочка? А то привели мне одну. Уж такая распригожая, а оказалось, что у неё здесь ничего нет, – и она повертела указательным пальцем левой руки у своего виска. – Дитя, ты не дурочка? Почему она молчит?

Перехватив смятенный взгляд Нагатай-бека, Михаил смущенно кашлянул в кулак и произнес:

– Не разумеет по-татарски, великая госпожа.

– Так объясни!

Михаил заглянул в лицо девочки, улыбнулся и сказал по-русски:

– Поклонись ханум, Маняша.

Испуганный детский взгляд устремился на Михаила, и он увидел, что реснички мокры от слез. Он постарался приободрить ее:

– Не бойся! Тута тебя никто не обидит.

Маняша низко, по-русски, поклонилась, правой рукой коснувшись ковра. Все, находившиеся в зале, одобрительно зашептались, а ханша с улыбкой закивала головой.

– Пусть она сядет вот сюда! – она указала местечко возле своих ног.

Михаил шепнул девочке:

– Подойди к госпоже, Маня... сядь подле...

Девочка несмело, потупившись, приблизилась к возвышению, покрытому коврами, на котором находился трон ханши, и присела. Одна из дочек поднесла небольшой поднос со сладостями и поставила перед Маняшей.

– Кушай! – ласково предложила Биби-ханум и обратила свой взор на Нагатая. – Мне нравится эта девочка, бек. Ты мне угодил. Я беру её к себе.

И, слабо растянув губы в улыбке, она взмахнула платочком, что означало окончание аудиенции.

Склонясь, прижав правую руку к сердцу, Нагатай-бек и Михаил попятились к двери. Михаил украдкой взглянул последний раз на Маняшу и заметил, что она не сводит с него блестящие от слез глаза. Надолго запомнится этот полный печали взгляд её, долго он будет терзать его совесть. "Свинья я! Скотина!" – ругал он сам себя. Только сейчас до него дошло, что они могли и не водить сюда Маняшу. А теперь уж ничего не поправишь: девочка останется у ханши навсегда! Ему было горько сознавать это. И, как всегда бывает в таких случаях, он попытался успокоить себя слабой надеждой, что все обойдется и девочке будет лучше во дворце, чем где-либо.

В коридоре они распрямили спины. Нагатай-бек, весь потный, красный, вздохнул с облегчением и отер лицо рукавом халата.

Глава тридцать первая

Жизнь Ознобишина выглядела бы слишком унылой и однообразной, если бы в ней не было тайных встреч с Кокечин.

Время от времени, истомившись по женской ласке или почувствовав тоску, Михаил отправлялся на Старую улицу, где среди тополей и лип притаился опрятный, уютный домик с плоской кровлей. Глухая высокая ограда из дикого камня скрывала чистый дворик, беседку, увитую вьюном, небольшие строения, в которых размещались конюшня для лошади и мула, курятник, погреба и другие нужные в хозяйстве службы. Мир и покой царили здесь. И когда бы он ни пришел – днем, вечером, ночью, – Кокечин встречала его как господина двумя поклонами и провожала в комнату, где в углу на туркменском шерстяном ковре и кожаных подушках он мог нежиться в тишине и лени. Тут он забывал обо всем. Милое щебетание молодой женщины, вкусная восточная пища, которую она сама готовила и сама приносила, затейливые вещи, что заполняли горницу, вазы с цветами, стоящие на полу, создавали у него впечатление какого-то удивительного сна.

Здесь думал: он, Михаил Ознобишин, или, как его величали, Урус Озноби, счастливый человек – даже у иных свободных и богатых не было того, что есть у него. Да откуда им знать, что может существовать такое! Что обыкновенный мужчина, не хан и не бек, мог отдыхать в чистоте и неге, отдавшись заботам и ласкам любящей женщины? И что тревоги, что невзгоды этого мира! Душистые лепестки роз, сладкие фрукты на подносе, трепетные теплые губы, дивная нежность молодой кожи, тишь и покой были усладой за все потери минувших безрадостных дней.

Однажды, придя к Кокечин и сев в свой угол, он задумался, опустив голову, две морщинки проступили у него на лбу над переносицей, что свидетельствовало о его тревожных мыслях.

– Господин моей души и тела, о чем ты грустишь? – спросила женщина. Что с тобой случилось? Разве с Кокечин тебе не весело?

Кокечин предположила, что он грустен оттого, что, как всегда, идя к ней, заглянул на невольничий рынок и расстроился, увидев своих скованных соплеменников.

– Не надо ходить на невольничий рынок, мой милый Мишука! Не надо! Особенно сегодня!

– Почему не надо?

– Как? – искреннее изумление: приподнятые тонкие брови, приоткрытый теплый ротик. – Разве Мишука ничего не знает? Не знает, что один сарайский купец торгует княжной-урусуткой? Женщина чудной красоты! – проговорила Кокечин и печально покачала головой. – Так же и мной торговали когда-то! Она вдруг улыбнулась, махнула рукой. – А! Будем надеяться, что ей попадется добрый молодой хозяин, который сделает её своей женой.

– Постой, постой! – проговорил Ознобишин, удобней усаживаясь на ковре и подгибая под себя правую ногу – поза, усвоенная здесь, в Орде, и любимая им. – О какой княжне ты говоришь? Русской княжне? Быть того не может.

– Говорю, что слышала. Может, она вовсе и не княжна. Так уверяет купец. А купцы знаешь какие – лишь бы подороже продать. Такого наговорят!

Ознобишин посидел немного молча, задумавшись, потом тряхнул головой и поднялся. Кокечин встревожилась:

– Мишука меня покидает? Ах, лучше бы я молчала. Глупая баба!

– Не тревожься. Я вернусь. Мне любопытно знать, так ли все на самом деле.

Невольничий рынок занимал немалую часть базарной площади. В самом её конце, за невысокой каменной оградой, на ровном, хорошо утоптанном месте стояло множество разноцветных палаток работорговцев. Там и продавали молодых мужчин, женщин и детей. Всегда тут многолюдно, полно праздношатающихся или просто-напросто бездельников, которые пялят глаза на хорошеньких рабынь, хихикают, отпускают сальности, а то и вступают в перебранку с торговцами.

Еще издали, в правом конце рынка, у большой красной палатки Михаил заметил плотную серую толпу мужчин, а когда подошел поближе и протиснулся вперед, понял: любопытные собрались здесь неспроста.

В тесном кругу черноволосый слуга в лиловом халате водил за собой девушку с распущенными светло-русыми волосами. Она была одета в длинные полупрозрачные восточные одежды, сквозь которые четко и выгодно проступали нежные округлости и впадинки её продолговатого утонченного тела.

Михаил только сбоку взглянул на нее, но и этого оказалось достаточно, чтобы судить о ней, – девушка была изумительной красоты! Опустив глаза долу, с ярким румянцем на щеках, она шла точно во сне, останавливаясь, когда её останавливали, поворачиваясь, когда её поворачивали.

Возгласы восхищения слышались с разных сторон:

– Да это настоящая гурия!

– Мне бы такую!

– Эх, хо-хо! Губа не дура! А деньги у тебя есть?

– Откуда? Она стоит целое состояние!

Действительно, как узнал Михаил, на девушку была установлена непомерно высокая цена. За эту цену можно было купить несколько красавиц или целый табун коней.

Чернобородый рослый купец, с большим брюхом, в красном тюрбане, объяснял, что девушка так высоко ценится потому, что девственна и благородных кровей. Как он уверял, девушка была княжеского рода, хотя никаких доказательств у него не было.

Михаил протиснулся поближе, чтобы слышать разговор и получше разглядеть невольницу. У неё было круглое светлое личико, тонкий нос, небольшой пухлый ротик, а выражение серых глаз совершенно напуганное, по-детски смущенное и такое беспомощное, что хотелось взять её за руку и вывести из этого порочного, похотливого круга. Но что он мог? Стоять и смотреть, выражая взглядом свое сочувствие, и мучиться от своего же бессилия. Купца просили снизить цену, но тот был непоколебим; его упрекали в том, что он обманывает, а он говорил, что даст её осмотреть полностью тому, кто намерен купить, и Богом клялся, что девушка чиста, как первый снег.

– Дорого, уважаемый, дорого! – говорили из толпы.

– Не таращь глаза, если дорого! Ступай себе, ступай! – сердился купец, размахивая руками.

К купцу подступил тощий низенький мужчина, явно подставное лицо, и стал молить оставить для него девицу, так как у него с собой не было нужной суммы, а живет он в Бездеже и может возвратиться только завтра к вечеру.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю