Текст книги "Неволя"
Автор книги: Виктор Кудинов
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
В степи Кокечин простилась с Чолпан. Та поскакала в свой аул, а она в сторону Волги.
К переправе Кокечин подъехала как раз в то время, когда хозяин небольшого судна с шестью гребцами заканчивал посадку людей. Два других таких же судна уже плыли по реке. Она спросила, есть ли места, на что перевозчик, полный мужчина с совершенно лысой круглой головой, неряшливо одетый, утомленный суматохой и криками, отвечал недовольно, что взять её не может, так как поджидает других людей, а сколько их придет, не знает, возможно, ещё кого-то придется высаживать, и он качнул головой в сторону женщин и детей, сидящих на настиле судна.
Пока он с ней разговаривал, один из гребцов, полуголый, загорелый от весеннего солнца детина, показал на дорогу, где поднявшееся облако пыли свидетельствовало о том, что к реке скачет во весь опор какая-то группа всадников. Хозяин судна поглядел из-под руки вдаль и сказал, что это те самые, кого он поджидает. Кокечин также увидела приближающихся всадников и уже собиралась было пуститься прочь от берега, да скоро разглядела, что их было трое, а следовательно, это не мог быть Саид, которого всегда сопровождала свита из ханских стражников. Подъехавшими оказались однорукий кряжистый старик с темным морщинистым лицом, молодой мужчина – видимо, слуга, – державший в поводу лошадь с поклажей, и юноша, стройный и тонкий, как девушка; все трое были одеты в простую добротную одежду, в какую облачаются для дальней дороги. Хозяин тотчас же стал ссаживать несколько женщин с детьми, потому что прибывших с конями негде было разместить. Поднялся плач, крики, хозяин ругался, свирепея, гребцы хохотали во все горло. Тогда однорукий старик, не слезая с коня, спросил, отчего произошел такой шум. Хозяин ответил, что он освобождает место для их лошадей. Юноша и старик поговорили между собой.
– Перевези их всех, а потом возвращайся за нами. Мы обождем, распорядился юноша звонким голосом.
Для того чтобы не обидеть хозяина, старик добавил к сказанному, что они долго ехали и настало время им передохнуть и перекусить, поэтому не будет большой беды, если они переправятся немного позже.
– Пусть так, – согласился хозяин и обратился к Кокечин: – Тебе повезло, женщина. Благодари Аллаха, что господа не торопятся.
Кокечин разглядела, кто был перед ней. "Да это же Лулу!" – подумала она и поднесла к груди сложенные руки. Перевозчик прыгнул на судно, которое, закачавшись, стало отдаляться от берега. А Кокечин не сводила с Лулу своего восхищенного взора. Непредвиденный случай свел их у Волги. Не зная того, своим великодушным отказом от переправы юноша спасал её, как она спасала Мишуку.
– Поистине, Боже, ты велик! – прошептала Кокечин.
Тихая радость снизошла на её сердце, и, мысленно благодаря Бога за юношу, в чьем облике отразилось так много от её любимого Мишуки, Кокечин утвердилась в вере, что все, что ими задумано, все, что ими делалось, закончится благополучно, и её уже ничто больше не пугало. Страх исчез, оставив место надежде.
Глава пятидесятая
На многие версты растянулся путь беглецов.
Когда они перебрались через последнюю большую водную преграду – реку Пахру, они стали нагонять странную на первый взгляд группу людей: пятерых пеших, идущих гуськом, со связанными за спиной руками, в окружении вооруженных всадников.
Лица Михаила, Маняши и Костки вытянулись и сделались серьезными, они настороженно стали вглядываться в несчастных невольников, заранее сочувствуя им, ещё не зная их вины. То были молодые парни, светловолосые, рослые, крепкие, одетые в белые грязные рубахи, порванные во многих местах, с ржавыми пятнами засохшей крови; вероятно, эти молодцы дались нелегко и упорно сопротивлялись, прежде чем их скрутили.
На всадниках поверх кольчуг накинуты синие плащи, которые носили воины московского князя. Однако Михаил пожелал миновать их и погнал коня живее. Им уступили дорогу, и они объехали верховых и пеших.
Последний всадник, видимо старшой, плотный телом, просторный в плечах, заслыша скрип колес и стук копыт, как бы нехотя повернулся вполоборота, придерживаясь рукой за луку седла, и глянул на Михаила левым глазом из-под густой темной брови.
Ознобишин опешил, даже рот приоткрыл от неожиданности – перед ним был воевода Петр Мещеряков.
– Ба! – воскликнул грубым голосом воевода. – Михал? Полоняник! Какими судьбами? Не иначе Мамай помре!
– Нет еще. Жив, окаянный, – отвечал, улыбнувшись, Михаил.
– Ах, собаки его дери! Ну, а ты-то как?
– Как видишь. Еду. Да вести плохие князю везу. Набегом на Москву мурза Бегич идет.
– Ба! – заревел воевода и весь как-то воинственно и весело ощетинился. – Не плохие, а хорошие! Хорошие, тебе говорю!
Михаил удивился чрезмерно, а воевода трубил:
– Дело будет. А то все с соседями воюем да с татями, – и он указал головой назад, на связанных молодцов. – А тут с басурманом сцепимси. За Пьяну отплатим. Ты эту весть непременно до князя донеси. Только сам. Ни через кого не передавай. А то толстопузые переврут. Ты же говори, что сила, мол, грозная прет. Выступать, мол, надобно, драться!
– Так оно и есть!
– Вот и скажи! А мне твоя весть по душе, – признался воевода, сжал свой крепкий кулак и погрозил: – У, как рука зудит. Князь-то все посылает татей ловить. Эко занятие! Одна маета! Конешно, эту нечисть тож выводить надобно, только што с ними возиться? При Симеоне-князе, бывало, поймали татя на месте – тут же и вешали. Враз перевели. А князь Дмитрий Иванович приказал их на людях судить. А что их судить, скажи? Сколь они христианских душ погубили? И без всяка суда. За копейку, гады, зарежут. Ей-бог! С татарами воевать их нет, хоронятся. А с безвинных, беззащитных кожу рвать первые молодцы. Ты только погляди на их рожи! – Он оборотился, грозно глянул на разбойников. – А клички-то какие: Клещ, Рвач, Зануда. Тьфу! Намедни четверо купцов из Орды возвращались, так всех порешили, никого не пожалели. А первой-то... Видишь? Да тот, с бородавкой, рыжий. Фома Хабесов. Злодей из злодеев. Я, брат, этого Фому третье лето ловлю. И вот сцапал наконец. На старой мельнице, у запруды. Мы там ещё ребятами налимов ловили. Помнишь?
– А то как же. Помню. А про купцов-то откель стало известно?
– Один жив оказался, уполз. Три версты с перебитыми ногами, по земле пузом. А тут и мы... Так что, Михал, благодари Господа нашего, что не ты попался им в лапы. Оне бы не посмотрели, что из неволи. Распотрошили бы за милу душу. Ты погляди: все без креста на шее. Нечисть – одним словом. Дрянь!
Ознобишин в один миг покрылся холодным липким потом, как только представил, что могли бы сотворить с ними и с Маняшей эти молодцы.
Тут Мещеряков приметил девицу, чьи серые чистые глазки смотрели на него с нескрываемым удивлением и страхом, и его широкое суровое лицо осветилось доброй улыбкой.
– А это кто така?
Не отвечая, Маняша смущенно потупила взор.
– Хороша? – осведомился Михаил, смотря то на Маняшу, то на воеводу, и вдруг шутя молвил: – Хошь отдам?
Мещеряков громко захохотал, запрокинул голову, а Маняша, тихо ахнув, округлила глаза. Михаил засмеялся тоже, обнял испуганную девушку за плечи и сказал:
– Не бойся, Маняшка. Никому не отдам. Самому нужна. – И добавил, повернувшись к Мещерякову: – Из самой Орды везу. У ханши выкрал.
– Как же... выкрал, – возразила Маняша, обиженно надув губки. – Сама прискакала.
Мещеряков захохотал ещё громче, совсем очарованный и юностью, и непосредственностью этой бойкой девицы.
Через некоторое время Михаил задал Мещерякову давно мучивший его вопрос:
– А скажи, Петро, сынка мой как? Здоров ли?
– О, Михал! Парень у тебя молодец! При князе находится. В его полку. И про тебя князь тож знает. Я ему говорил, и сарайский владыка тож. Вести от тебя получали. А что приехал – хорошо! Поживи теперя на отчине, русска душа.
– Изба-то моя, чай, цела?
– Цела. Да заколочена. Данилке она для чего? На дворе князя находится, на его харчах.
– Завезу их, – указал Михаил на Маняшу и Костку, – а сам в Кремль. Князя хочу увидеть да сына. Каков он?
– А вот погоди, увидишь. – И воевода хитро подмигнул Маняше. – Ишь, курносая, смеется, еж меня коли!
Дорога раздвоилась: одна, пошире, пошла прямо к Москве-реке, к переправе; другая поворотила влево, в село Хвостово, церковь которого одной своей главкой виднелась среди куп кудрявых лип.
Мещеряков и Ознобишин разъехались. И, не останавливая бега своих лошадей, все дальше и дальше удаляясь от воеводы, Михаил кричал:
– Я не задержусь! Скоро буду!
– Меня не сыщешь, спроси Бренка, – орал воевода. – Брен-ка!
– Хо-ро-шо-о!
Маняша глядела на Михаила восторженными сияющими очами.
– Мишука, ну что ты за человек! Всюду у тебя други...
– А то как же без другов-то, Маня. Ноне без другов никуда. Вот так-то, душенька моя светлая. Н-но, бессловесные! – и он хлестнул лошадей концами вожжей, чтобы те бежали живее.
Глава пятьдесят первая
Ознобишин издали увидел деревянные большие ворота и ограду своего двора, поверх которых торчали старая ракита со сломанной грозой вершиной и чета молодых статных тополей, поднявшихся за время его отсутствия. Они раскинули длинные густые ветви над полусгнившей и провалившейся соломенной крышей избы и как бы заслонили её от постороннего взгляда.
Михаил остановил лошадей возле двустворчатых ворот. Они были наглухо закрыты изнутри. Он потолкал калитку и, не открыв её, перелез через ограду, снял тяжелое бревно, служившее засовом, с крюков и растворил ворота настежь.
– Въезжайте! – пригласил он радушно Маняшу и Костку, светясь глазами и поблескивая влажными зубами в улыбке. Им овладело удивительное, не испытанное им ранее чувство. От этого чувства щемило сердце, хотелось одновременно и плакать, и смеяться, весело кричать во все горло – приехал, приехал, приехал! Но он не закричал и не заплакал – отвернулся, пряча от Маняши свое лицо.
Михаилу было непривычно видеть свой двор в таком запустении – ни одной живой души, даже дикого голубя и того не было видно. По скрипевшим ступенькам крыльца поднялся к заколоченной двери и долго возился, прежде чем распахнуть её в грязные сени. Низкая притолока, паутина, пыль – мрачно и тихо в избе. Сердце Михаила вопреки рассудку радостно заколотилось: ведь это его дом, здесь он родился, вырос, здесь жили дед и бабка, отец и мать, сюда привел он свою молодую жену и отсюда ушел в двадцатилетнюю неволю. Сюда и возвратился.
Проходя из одной светелки в другую, с грустью замечал, какое разрушение успели нанести прошедшие годы его дому, однако, не предаваясь отчаянию, сразу стал загадывать – сменить лавки вдоль стен, подпереть столбом лопнувшую посредине матицу, перебрать тесины. Печь, к счастью, ещё цела, но ни ухвата, ни кочерги; двери все в щелях; насест сломан, хлев разрушен; коновязь расшатана, вот-вот рухнет; погреба провалились... Дел много, да сперва нужно вымести сор из избы, сорвать паутину, протереть пыль, зажечь в печи огонь – словом, возродить в доме дух теплой человечьей жизни.
Костка приволок две бадьи колодезной воды, чтобы напоить коней. Маняша отыскала где-то старую метлу. Михаил стал разгружать арбу, потом, раздевшись до пояса, тщательно умылся, громко фыркая и крякая от удовольствия. Колодезная вода взбодрила его и развеселила. А как она была хороша на вкус! Не то что горьковатая вода степей. От этой воды ломило зубы и холодило нутро, зато какая благодать вдруг растеклась по телу, какая жажда движений появилась в ногах и руках.
У распахнутых ворот столпились любопытные ребятишки, мальчики и девочки, дети постарше и совсем малютки, голопузые и босые. Стали приходить и молодые бабы, будто за детьми, окликали свою мелюзгу, а сами с чисто женским любопытством оглядывали приезжих.
Михаил понимал, что их мучит и зачем они пожаловали к нему. Он никого не знал из них. За двадцать лет выросло новое поколение людей, которое в свою очередь успело обзавестись детьми. Он первый здоровался с пришедшими и, чтобы не томить их понапрасну, говорил, что он бывший хозяин этого двора, вернулся из Орды, из долгой неволи. Бабы крестились, кланялись, поздравляли его с благополучным возвращением и по-русски чистосердечно желали всех благ.
Михаил попросил Маняшу подать ему чистую новую одежду. Для встречи с князем Дмитрием он приберег шелковую небесного цвета рубашку с круглым воротом, скрепленным на левом плече серебряной пуговицей, синие штаны в полоску и желтой гладкой кожи узкие сапоги на небольшом каблучке, с загнутыми заостренными мысками. Облачившись в этот наряд, Михаил не стал надевать шапку, а, расчесавши волосы, скрепил их тонким ремешком, как это делали ремесленники. Теперь он совсем походил на русского, и глаза сделались светлее, и, как показалось Маняше, выше стал ростом.
Костка тем временем взнуздал гнедого жеребца. Михаил ловко, с земли, вскочил в седло. Маняша побежала у стремени, постепенно отставая.
– Мишука, а как же я?
– Привыкай! Ты теперь хозяйка.
Глава пятьдесят вторая
Через Москву-реку Ознобишина переправлял в длинном узком челне болтливый старикашка Федот, худой и жилистый, беззубый и смешливый. Гнедой плыл позади челна, удерживаемый Михаилом за уздечку. От Федота Ознобишин узнал, что к Москве прибывают ратные люди.
– Не иначе князь Дмитрий готовится в поход, – заключил старикашка. Воин наш князь, весь в сродничка свово, князя Юрья. Тот так же, все в походах. Я тогды мальчонкой был и видел его, как тебя. Ростом невелик, а храбрости отчаянной. Как прослышит, где драка, так летит туда, словно сокол. Никого не боялся.
Михаил улыбнулся и спросил:
– Выходит, Дмитрий-князь такой же, как Юрий?
– Именно такой!
– Так это хорошо! Нам такой князь и нужен.
– Конешно, такой! Жить в страхе, трястись от скрипа дерева – кака жисть!
Нос челна уткнулся в берег. Ознобишин сошел на твердую землю, вывел коня, с которого ручьями заструилась вода, увлажняя траву, поблагодарил старичка и поехал верхом на холм.
Михаил хорошо помнил улочку, ведущую во двор великого князя, но она, так же, как и все в Кремле, сильно изменилась: совсем стала узка, искривилась, обросла по обе стороны высокой городьбой каких-то дворов, которых раньше не было. Колымажные ворота представляли собой проезд под высоко выгнутой аркой между двумя квадратными башнями, сложенными из толстенных дубовых бревен. Под двумя поднятыми решетками стояли стражники с копьями. Старшой у них был усатый и строгий на вид мужчина, в кольчуге и при висевшем на поясе мече. Он придирчиво оглядывал каждого идущего, многих поворачивал назад, сердито объясняя, что тому-то надобно к такому боярину или дьяку, другим на митрополичий двор, к архимандриту Архангельского собора Михаилу. По его нахмуренному, недовольному лицу было видно, что ходоки ему давно надоели.
На Михаилов вопрос о Мещерякове спросил сам:
– Ты из Орды? Проходи. Тебя ждут.
Михаил в поводу провел своего коня под аркой ворот. Около него тотчас оказались два отрока в беленьких рубашках. Один из них взял у него повод и отвел гнедого к коновязи, другой вызвался его проводить.
У невысокого крыльца деревянного дворца под бочкообразной чешуйчатой кровлей мальчик оставил Михаила, а сам прошел в низенькую дверь.
Поднявшийся галдеж заставил Михаила обратить внимание на появившуюся группу дружинников. То были молодые ребята, гридни, шумливые, озорные, они были одеты в светлые рубашки и штаны, заправленные в сапоги; у двоих на поясах болтались охотничьи ножи в кожаных ножнах. Вначале парни беззлобно потешались над одним из своих товарищей, но так как он никак не отозвался на их шутки, начали приставать к мужику с метлой, очевидно дворнику. Того им удалось раззадорить сразу же, и он принялся гоняться за ними, злобно бранясь. Но где ему было угнаться за этими длинноногими молодцами! Они кружили вокруг него, точно собаки вокруг медведя, а тот лишь махал метлой направо и налево и своими неуклюжими движениями потешал их ещё больше.
Неожиданно на крыльце показался дородный бородатый мужчина в богатом ярком кафтане – по-видимому, боярин.
– Ворков! – позвал он низким густым голосом. – Куды тебя посылали?
– Иду! – отозвался светловолосый, высокого роста паренек, останавливаясь и поворачивая голову к боярину, но в это время удар метлы угодил ему в спину. – Ой, ма!
– Так его, Егор! Охаживай, охаживай! – приободрил боярин дворника, а потом, повысив голос, обратился к другим: – Что здесь собрались? Видно, делать нечего? Я найду дела. Кони чищены?
– Вчерась купали и чистили, – отвечал черноволосый тонконосый юноша под смех остальных.
– Я покажу – вчерась! Всем на конюшню живо. И чтоб ни пятнышка ни на одном жеребце! Сам проверю.
– В баню бы нам, Михалыч! Больно спина чешется.
– Поговори у меня, балаболка! Я те баню устрою. – Михалыч погрозил пальцем. – Только бы баловать. Баловники! Ну ужо, – совсем беззлобно, верно по привычке, пригрозил он и медленной солидной поступью скрылся в покоях дворца.
Гридни, смеясь и подталкивая друг друга локтями, удалились.
Дворник, все ещё сердясь и бубня себе под нос, начал подметать дорожку перед крыльцом.
Глава пятьдесят третья
Михаилу недолго пришлось ждать Петра Мещерякова. Воевода вышел через низенькую дверцу, за которой давеча скрылся мальчик, и с порога начал гудеть:
– Я уж думал, ты не приедешь. Хотел за тобой посылать. Князю доложил, а тебя все нет и нет.
Ознобишин заволновался.
– А што князь-то? Как он? В добром ли здравии? Мож, не ко времени я?
– Да перестань! Не робей. Говори ему, что мне говорил. Это очень важно. А за малым твоим послано, не беспокойсь. В Красном Селе он. Вот-вот буде здеся.
По широким ступеням лестницы они поднялись во дворец, миновали две большие сумеречные палаты, заставленные тяжелыми дубовыми столами, лавками и скамьями, и вышли на открытое гульбище, под навес высокой кровли, поддерживаемой резными пузатыми столбцами.
На скамьях, вплотную приставленных к бревенчатой стене, сидело четверо мужчин: трое в мирской одежде, один в церковном облачении. Перед ними дубовый, добела скобленный стол, на нем – глиняное блюдо с мелкими солеными огурчиками, большой кувшин и деревянные ковши. Подле стола – мальчик-отрок, светловолосый и голубоглазый, в цветной рубахе, подпоясанной плетеным желтым ремешком.
Быстрым взглядом Михаил окинул всех присутствующих, пытаясь признать среди них князя. Священника в лиловой рясе и пожилого боярина он сперва оставил без внимания, выделив двух молодых. Один был по-юношески худощав и строен, с русой короткой бородкой и усами, с тонким длинным носом и ясными серыми глазами. Ознобишин каким-то внутренним чутьем определил, что это, должно быть, князь Владимир Андреевич Серпуховской, двоюродный брат великого князя. И это действительно был князь Владимир. Другой – крепкого сложения, широкоплечий и рослый, – Михаил заметил, как высоко поднимались колени его больших ног, – был великий князь Дмитрий Московский. В правой руке он держал деревянный ковш с квасом и с веселым любопытством поглядывал на Ознобишина. По всему было видно, что великий князь только что из бани: кожа рук и лица до белизны была чиста, на щеках играл румянец, а длинные русые волосы влажны и зачесаны назад.
Михаил низко поклонился, коснувшись рукой пола, и по-русски пожелал:
– С легким паром, великий князь!
– Спасибо! – ответил Дмитрий, приветливо улыбнувшись; его белые зубы блеснули в ореоле темно-русых усов и бороды.
Михаил поклонился священнику.
– Добрый день, владыко!
Священник легким наклоном красивой гордой головы ответил на приветствие Михаила. Это был Митяй, архимандрит Архангельского собора, духовник и печатник князя Московского; поговаривали, что он скоро станет митрополитом Всея Руси, но ему предстояла трудная и тяжелая борьба с другим претендентом на митрополию, болгарином Киприаном.
– Добрый день, славные князья! – поклонился Михаил князю Серпуховскому и пожилому боярину. Это был как раз тот боярин, которого Ознобишин видел на крыльце дворца распекавшим младших дружинников. Звали его Дмитрий Михайлович Волынский, первый воевода князя Дмитрия, участник всех войн, которые только имели москвичи со своими соседями за последние десять лет.
Князь Дмитрий заметил, какими глазами Ознобишин посмотрел на ковш с квасом и как быстро облизнул сохнувшие от волнения губы – движение, которое у него получилось совершенно произвольно.
– Не отведаешь ли кваса, полоняник? – предложил великий князь.
Михаил не стал отказываться.
– Охотно, великий князь.
Отрок поднес ковш, до краев наполненный темно-коричневым, пахнущим мятой напитком. Ознобишин принял ковш двумя руками за резную выгнутую ручку и под донышко и, роняя на грудь капли, прислонил к губам тонкий край ковша.
Все молча смотрели, как он пьет.
– Ох, хорош! – проговорил Михаил, отирая левым кулаком слегка намокшие усы.
– Еще? – спросил князь Дмитрий.
Михаил смущенно улыбнулся.
Отрок снова наполнил ковш.
– Стосковался, знать, по московскому квасу, – заметил архимандрит, тихонько смеясь и поигрывая княжеской печатью, висевшей на шее на кожаном ремешке, рядом с большим серебряным крестом искусной глубокой чеканки.
– Стосковался, владыко, – чистосердечно признался Ознобишин.
Глава пятьдесят четвертая
Великий князь спросил:
– Что сообщить нам можешь об ордынских делах? Что задумал Мамай супротив нас?
– Набег задумал. Как уезжал, готовились уже. Мурзу Бегича посылает с войском. Думаю, летом, как хлебам поспеть, объявится на Руси мурза.
– Об этом знаем. Ты подтверждаешь нами слышанное, – сказал князь спокойно, будто речь шла о чем-то незначительном. – И на том спасибо. Если двое-трое говорят об одном и том же, усомниться уже нельзя.
– Скажу еще, великий князь. Задумали в Орде тебя отравить. Кто возьмется за это поганое дело, пока сказать не могу. Но в ставке встречался я с одним попом, который с Вельяминовым приезжал. Так тот хвастал, што имеет злые коренья, от которых, говорил, князю сразу придет конец.
Архимандрит строго насупил густые, красивого изгиба брови, спросил:
– А каков собою этот поп?
– Собою толст, неряшлив и обжора страшный. Да и выпить тож не дурак.
– Знаю его. То – расстрига. Никольский поп Савелий. Известный супостат. Он на все гораздый.
– А ежели отрава не поможет, – продолжал Михаил, – будут ссорить тебя с князьями. А прежде с братом твоим, Володимиром Андреевичем.
– Как же это они могут нас поссорить? – подивился князь Дмитрий, не веря услышанному.
– Ярлык на великокняжение ему дадут.
Владимир Андреевич порывисто вскочил со скамьи, решительно заявил:
– Брат! Никогда тому не бывать!
Князь Дмитрий прервал его:
– Успокойся. Знаю, что не примешь. – И вновь обратился к Михаилу: Как же это они могут сделать?
– Думаю, пошлют кого-нибудь из русских.
– Неужто сыщется иуда? – усомнился архимандрит.
– Да Вельяминов Иван на это вполне сгодится. Уж больно лют на злодейство, да и на тебя сердит, великий князь.
Князь Владимир Андреевич Серпуховской обратился к великому князю:
– Брат! Ежели появится Вельяминов в Серпухове али ищо где, велю схватить и доставить на твой суд! Будь покоен. Ни ложью, ни златом меня не совратить.
– Спасибо, брат! – ответил князь Дмитрий. – Знаю, так и поступишь. И, улыбнувшись, добавил с необыкновенною мягкостью в голосе: – Да ты сядь... сядь...
А сам поднялся и прошелся по скрипевшим и слегка прогибавшимся под ним узеньким половицам до перил гульбища, положил руку на столбец и, устремив свой взгляд на Москву-реку, в зеленую даль, не обращаясь ни к кому отдельно, проговорил:
– Знать, правильно мы делаем, что войско сбираем. А чтобы Бегич-мурза не застал нас врасплох, к Оке двинемся. Встренем его подале от Москвы. – И, повернувши голову, спросил Ознобишина: – Известно ли, каково войско у Бегича?
Михаил помедлил с ответом, боясь быть неточным, ведь о действительном числе войска Бегича он ничего не знал.
– Видишь ли, великий князь, – начал он рассуждать. – Бегич-мурза не ходит с малой силой. Любит, когда у него перевес. Думаю, три-четыре тумена Мамай ему выделит. Ежели не больше. Для внезапного нападения этого вполне достаточно. А это главное, в чем Бегич силен. Мурза храбр, мужествен, всегда впереди войска ездит. Весьма искусно владеет саблей и копьем. В поединках всегда одерживает победу.
– Ба! Каков богатырь! А ты молчал, – неожиданно воскликнул Петр Мещеряков, выпучив глаза. – Вот с кем мне столкнуться. Ты, Михал, его укажи...
Это заявление вызвало на всех лицах улыбки. Воевода был известный поединщик. Он принимал участие во многих схватках московских войск с неприятелем. Перед битвой, по обычаю, всегда первыми сходились храбрецы по одному, по двое с каждой стороны. В таких поединках Мещеряков сокрушил тверичанина Прокопа, литовца Якоба, рязанца Прохора, татарина Али-багадура и других безымянных витязей. Он одинаково ловко владел копьем, мечом и железной палицей, которая в его сильной руке была особенно грозным оружием. Воевода не знал страха, никогда не поворачивался к врагу спиной, и хотя его тело было покрыто рубцами от глубоких заживших ран, хотя дважды он был тяжело ранен, его храбрый дух никому не удалось сокрушить.
Дмитрий Михайлович Волынский, до этого молчавший, покачал головой и сказал Ознобишину:
– Что ты наделал, полоняник? Теперя наш Петро потеряет покой. Спать не будет.
– И впрямь не усну. Всегда мечтал о таком сопернике. И на тебе! Сам ко мне навстречу едет. Такой удачи и желать нельзя.
– Не радуйся, буйна головушка, – с легкой насмешкой заявил великий князь, и глаза его при этом лукаво заблестели. – Еще неизвестно, что может приключиться. Смотри в оба! Бегич-мурза на руку весьма могуч.
– Знаю, знаю, великий князь. Нам бы лишь встренуться. А уж ежели встренемся, я его как милого лелеять буду, – Мещеряков сжал свой крепкий кулак размером с маленькую булаву и хитро прищурился, чем вызвал у князей Серпуховского и Волынского громкий смех.
Великий князь, подойдя к скамье и сев на краешек, широко расставя ноги, обутые в мягкие кожаные сапоги без каблуков, вновь спросил Ознобишина:
– Ответь-ка мне, полоняник, каков ордынец теперя, по-прежнему ли охоч до чужого добра?
– Охоч-то он охоч, великий князь, да побаиваться начал русской силы. Без прежнего бахвальства в поход идет, все боле помалкивает, а бабы их все боле плачут.
Дмитрий Михайлович Волынский зашевелился на скамье, усмехнулся и удовлетворенно сверху вниз погладил свою густую жесткую бороду, всю в серебристых тугих завитках.
– Знает кошка, чье мясо съела! – буркнул он, подмигивая воеводе Мещерякову.
Князь Дмитрий что-то сказал отроку, и тот ушел с гульбища во внутренний покой. Вскоре он возвратился, неся оружие, состоящее из короткого лука, закрепленного на деревянном основании. То был самострел. Взяв его в руки и любовно оглядев, князь Дмитрий спросил, имеется ли такое у Мамаевых воинов.
Ознобишин покачал головой.
– Не замечал, великий князь. – А потом уже уверенней: – Да где там: его оружейники такого делать ещё не могут.
– А мои уже изловчились. Хоть и невелик, да дорог: бьет в цель с пяти сотен шагов.
– Ишь ты-ы! – бесхитростно подивился Михаил, радуясь не столько самострелу, сколько самому князю, его любви к оружию, что в понятии Михаила было самым высшим достоинством мужчины. – Лучший ордынский лук бьет только на три сотни, а то и меньше. Этот же на все пять.
– Какие луки у басурман, и у нас имеются. А этих вот с добрых семь сотен наберется. Так что начнем их стрелами засыпать раньше, чем они нас.
– Добро, великий князь! Их конная атака сразу захлебнется. Павшие кони и всадники сдержат остальных. Начнется свалка. Вот тут-то по ним и вдарить! Добро бы ещё на бугре встать, чтобы кони их не больно-то разогнались.
– Верно говоришь, полоняник! Место такое искать надобно. А в рукопашной ордынцы противу наших не устоят. Побегут, родимец их расшиби!
– Побегут, – подхватил с улыбкой Михаил. – Ей-бог, побегут!
– Ох, и славна будет рубка! – зачмокал губами Мещеряков, закрывая глаза в предвкушении будущего ратоборства, в котором он даст разгуляться своей силушке.
Это восклицание вызвало у великого князя снисходительную улыбку, и он покачал крупной темноволосой головой, как бы журя воеводу за нетерпение, потом, глянув серьезно на Ознобишина, сказал:
– За вести благодарим. А что, Петр Васильевич, за сыном ево послано ли?
– Послано, великий князь. Должен уж тута быть.
– Ожидает, поди. Ну так идите же, идите. – И, видя, что Михаил медлит, смотрит на князя и как-то красноречиво молчит, спросил: – Не хочешь ли мне ещё что поведать, полоняник?
– Великий князь! Дозволь мне землями владеть, как прежде, и служить тебе.
– Да, да. Как же. Все земли, что при батюшке моем за тобой были, останутся при тебе. Велю дьяку грамотку написать. Нам такие слуги надобны.
– Благодарю, великий князь! – обрадовался Михаил и низко, с достоинством поклонился по русскому обычаю: коснулся пальцами правой руки пола и распрямился.
Возвращались прежним путем, по сумеречным тихим палатам, в углах которых таилась непроницаемая тьма и свиристел сверчок. Петр Мещеряков гудел над ухом Михаила:
– Как князь наш, Михал?
– Хорош, Петро! Видит Бог, хорош! С таким князем никакой ворог нам не страшен.
На ярко освещенном солнцем дворе, неподалеку от крыльца, сбилась небольшая группа молодых дружинников. Михаил без труда распознал многих гридней, виденных им прежде, но среди них стояло трое парней, только что прибывших, – короткие узкие голенища их сапог были покрыты дорожной пылью.
– А вот и Данилка прискакал.
– Который? – глухо проговорил Михаил изменившимся голосом: колючий комок подкатил к горлу, сдерживая дыхание, а предательские слезы вдруг стали застилать глаза.
– Сам угляди который, – ухмыльнулся воевода. – Гляди, гляди!
Мещеряков и Ознобишин спустились с крыльца и подошли к дружинникам, а те расступились и встали полукругом. Вот длиннолицый, со вздернутым носом; вот чернявенький, с насмешливыми глазами, а вот светловолосый худощавый весельчак, но это Ворков, а рядом – круглолицый, с ярким румянцем, с короткими усиками, очень знакомые черты, темные, выгнутые, как у Настасьи, брови, – да это же он, он! Сын Данила! Ознобишин протянул руки, потому что и юноша метнулся навстречу.
– Данилка!
– Батюшка!
Они обнялись, растроганные и потрясенные. Мещеряков стоял рядом. Все остальные обступили их со всех сторон.
– Вот и увиделись... дорогой ты мой! Сынка, сынка! – только и мог проговорить Михаил после некоторого молчания.
Воевода Петр Мещеряков, суровый и мужественный воин, прослезился, глядя на них, отер тыльной стороной ладони глаза, сказал необычным для него мягким голосом:
– Ну вас! Разжалобили совсем. В жизни не плакал. Как баба, понимаешь. А вы что уставились? Воевода плачет, а им смешно, – оговаривал он беззлобно младших дружинников, весело скаливших белые крепкие зубы. – Им смешно, понимаешь. И мне смешно. Вот так-то!