Текст книги "Неволя"

Автор книги: Виктор Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

...Он пробудился первым. В предутреннем свете все вокруг, до мельчайшей травки, было хорошо видно. Приподняв голову, Михаил заметил, что спина Джани обнажилась, и сдвинул попону так, чтобы укрыть её всю. Женщина безмятежно спала, и губы её слегка вздрагивали в полуулыбке.

Прошло немного времени, и она проснулась, открыла глаза.

Она улыбнулась и протянула к нему руки, затем серьезно и внимательно поглядела в его лицо, приподнялась и припала к его груди. Она сказала:

– Я – твоя жена.

Михаил молча погладил её плечо, волосы, однако взгляд его остался печален. Джани, догадавшись о его мыслях, сказала:

– Нет, ты не должен думать об этом. Раз я твоя жена, ты отныне свободен. Можешь идти куда угодно. Хочешь, я отпущу тебя на Русь?

Подумав немного, добавила с горечью:

– Но это убьет меня. Я буду несчастна.

Михаил встал на колени, и она встала на колени. Он прижал её к своей груди, погладил узенькую спину и сказал:

– Больше всего на свете я хотел бы, чтобы ты была счастлива.

Он говорил искренно, ибо сердце его, умиротворенное любовью, никуда не рвалось, а было с ней. Джани заглянула в его глаза снизу вверх, проникновенно и нежно, как может смотреть только любящая женщина.

– Я полюбила тебя с того дня, как увидела тебя. Ты у меня вот здесь, и она показала на свое сердце, затем взяла его ладонь и прижала под маленькую левую грудь. Он услышал, как бьется сердце женщины, спокойно и размеренно: тук, тук, тук. И, засмеявшись, крепко прижал её к себе. Тонкие пальцы её затеребили жесткие волосы на его затылке. Любовь совершенно преобразила её, никогда ему не приходилось видеть у неё такого счастливого одухотворенного лица.

Только поздно вечером они добрались до большого кочующего аула Нагатай-бека. Старый Муса, мужчина рослый, сухой, строгий, выслушав госпожу, поклонился и сказал, что большая юрта будет подготовлена к приезду хозяина.

Джани ушла спать в юрту жены Мусы, а Михаил, завернувшись в попону, проспал под звездным небом, неподалеку от своих пасущихся стреноженных коней.

Утром, простившись со всеми, они отправились в обратный путь. Опять ярко сияло солнце, снова небо было высоко и безоблачно, и в теплом воздухе звенели невидимые жаворонки.

Нагатай-бек поджидал их с нетерпением. Уже были готовы крытые арбы, упакованы в тюки ковры, кошмы, одежды, домашняя утварь, без которой он не мог обойтись. Старый бек не стал ждать утра, выехал под вечер, прихватив с собой стряпуху и несколько слуг.

Глава двадцать вторая

Лето выдалось ведренное, теплое. Впервые засеянное поле породило обильные злаки. Всех удивили высокие густые хлеба. Мужики качали головами, чесали в затылке и не могли нарадоваться на необычную для них пшеницу.

– Гляди-ка! Красавица-то какая! Аж жалко резать!

За жатву принялись дружно, споро. Несколько дней косили с утра до вечера. Вместе со всеми трудились и Михаил с Косткой.

Одним ясным свежим утром несколько жнецов с Михаилом приблизились к большаку, что пролегал подле их поля, и мужик Мирон, долговязый и худой, увидел что-то вдалеке и указал рукой:

– Глянь-кось, Авдевич!

Яркое солнце слепило глаза, и Михаилу пришлось загородить их ладонью и прищуриться. Из густого, как туман, облака пыли вдали возникали всадники, вооруженные копьями. Они ехали по нескольку рядов, отряд за отрядом, черные бунчуки развевались на длинных шестах. Раздавался глухой равномерный гул барабанов. То двигалось к Сараю большое войско.

– Никак, яицкий хан Хызра пожаловал? – предположил Костка.

– Кажись, он, – согласился Михаил и стал отгонять своих мужиков подальше от дороги, а сам остался с Косткой да Мироном – любопытно было взглянуть на силу нового хана.

– Спешно идут. Торопятся, – сказал Костка.

Мирон высказался с беспокойством:

– Кабы они наши хлеба не разметали, Авдевич. Что тогды?

– Молчи, дядя! Тут не о хлебах думай, а о башке. А то враз покатится, как арбуз на бахчи.

– Так-то оно так, а все равно... Жалко.

Пыль поднялась огромным облаком и тяжело нависла над дорогой. Конница шла на рысях, мелькали бунчуки, знамена всех размеров, сверкали острия поднятых вверх копий, металлические бляшки на щитах и кожаных латах. Слышались стук копыт, всхрапывания и ржанье боевых коней, скрип кожаных ремней, покрикивания сотников.

К ним подлетел на взмыленной соловой лошадке худощавый нукер, взмахнул рукой, с запястья которой свисала нагайка, почти завизжал, сильно выкатив белки своих раскосых глаз:

– На колени! Хан Хызр едет!

В это время они разглядели разноцветную группу всадников – человек тридцать, одетых в яркие одежды, верхом на рослых красавцах конях.

Михаил, Костка и Мирон разом рухнули на колени, прямо в густую пыльную придорожную траву, и склонили головы до земли.

Всадники остановились неподалеку от них, переговариваясь между собой, и стали смотреть в поле и на связанные снопы пшеницы, стоявшие рядками.

В середине Михаил разглядел худого смуглого старика с седенькой длинной бородкой, вдоль щек его пролегли две глубокие морщины, внешностью он чем-то напоминал Бабиджу.

К ним подъехал тот же нукер, закричал:

– Чье поле, хан спрашивает?

Ознобишин распрямил свой стан и, не поднимаясь с колен, ответил: "Нагатай-бека", – и вновь склонился.

Нукер птицей подлетел к свите с этим сообщением. Его выслушали и одобрительно закивали головами. Старый хан что-то сказал, все разом развернули своих коней и поехали прочь. От свиты отделился на рослом гнедом широкоплечий немолодой воин в богатой одежде и зеленой чалме с алмазной брошью в середине, крепившей белое перо. Он подъехал к коленопреклоненным рабам. Широкое лицо этого человека с вислым большим носом, обрамленное курчавой черной бородой и усами, было обезображено глубоким сабельным шрамом от брови до подбородка. От сабельного удара глаз, видимо, вытек, страшную впадину загораживала голубая повязка. Короткие пухлые пальцы левой руки, державшей поводья, унизаны золотыми перстнями с красными и зелеными камнями.

– Кто старший? – прозвучал властный грубый голос.

Михаил поднял голову. Воин смерил его пристальным взглядом своего единственного карего глаза и спросил, кто он такой.

– Векиль Нагатай-бека.

– Передай своему господину, что хан Хызр, могущественный и мудрый, шлет ему салям и поздравляет его с хорошим урожаем. И ещё передай, что хан желает ему успеха в мудром начинании – земледелии. И передай, что тебе об этом сказал эмир Тимур-ходжа.

– Да, господин...

Золотой динар, сверкнув на солнце, шлепнулся у колен Михаила и утонул в пыли.

Грозный эмир Тимур-ходжа развернул своего коня и отъехал.

А мимо рысью мчалась дикая конница сибирских татар, воем, свистом приветствуя эмира. Слышались громкие стуки большого барабана и топот, топот некованых копыт.

Костка распрямился и ухмыльнулся, отирая пыль с лица:

– Теперя у них начнется!

Лишь к вечеру Михаил с мужиками прибыли в Сарай. Над всем городом стлался прогорклый белый дым от пожарищ. На улицах лежали убитые и выли собаки.

Джани ждала Михаила с нетерпением, а увидев, едва сдержалась, чтобы не броситься к нему. Лицо её стало бледно от переживаний. Слуги были перепуганы и тихи, они двигались как тени, едва слышно переговаривались. В доме не зажигали огня и старались не создавать никакого шума.

Сперва Михаил успокоил слуг, сказав, что дом Нагатай-бека находится под покровительством Хызр-хана. Затем он поведал Джани о том, что ему передал эмир Тимур-ходжа.

– Одноглазый?

– Одноглазый.

Женщина в отчаянии заломила руки.

– Я пропала! О Аллах, спаси и защити!

Михаил не понимал, что испугало её, отчего она пришла в такое волнение, а та, мечась по горнице, твердила как безумная:

– Я пропала! Я пропала! Этот Тимур-ходжа не оставит меня в покое. Мне нужно бежать!

– Да от кого?

– От него! От него! От Тимура-ходжи!

Она рассказала, что этот Тимур-ходжа хотел взять её в жены ещё до замужества, да не успел, отправился в паломничество в Мекку, а она тем временем успела выйти замуж за Ибрагим-багадура. И тогда же слышала, что Тимур-ходжа поклялся во что бы то ни стало заполучить её в жены. У неё есть подозрение, что Ибрагим-багадур убит подосланным убийцей – ведь тот был сражен стрелой в спину в самом начале атаки на врага.

Михаил пробовал её успокоить, да не тут-то было: Джани не могли остановить никакие уговоры.

– Нет, нет. Ты не знаешь его. Это страшный человек. Он ни перед чем не остановится. Ежели ему нужно, он и отца убьет, и мать задушит. Скорее собираться! Вели седлать коней! Я еду к отцу!

Джани уехала на рассвете, верхом, в сопровождении одной служанки и одного слуги. Михаилу она сказала на прощание:

– А ты смотри, дорогой мой Озноби, будь осторожен! И никому не говори, в какую сторону я поехала.

Глава двадцать третья

Усадьба Нагатай-бека, находящаяся вне пределов города, среди садов и летних дворцов, ни разу за все время ханских переворотов не подвергалась нападению со стороны приверженцев старой или новой власти. Это объяснялось как её удачным расположением, так и тем, что Нагатай-бек не поддерживал ни одну из враждующих сторон. Нагатай-бек находился как бы вне этой злой и жестокой игры. Он до того преуспел в этом, что многие забыли о его существовании.

Тем не менее Михаил с челядью принял ряд предосторожностей. Вблизи ограды он выстроил вышку, с которой днем и ночью зоркие глаза сторожей наблюдали за происходящим в округе. По всему двору расставлены бочки с водой на случай внезапного пожара, кучами сложены увесистые камни, которые можно метать со стены на осаждающих, а всякое оружие, которого с избытком хватило бы на большой отряд, – копья, луки, колчаны со стрелами, секиры и топоры – по порядку разложено под навесом.

Все это понадобилось для того, чтобы отражать нападение воровских шаек, которые в обилии породила смута. Дом дважды подвергался грабительскому налету, но, к чести всех обитателей усадьбы, разбойничьи приступы были отражены.

В одну пятницу, когда на вышке стоял в карауле Костка-тверичанин, Михаил услышал глухие удары в било. Он находился во внутренних покоях дома, поэтому тотчас же выскочил во двор.

Костка кричал:

– В нашу сторону скачут всадники из города. Много всадников!

Вся челядь, человек тридцать мужчин и женщин, высыпала во двор и, задрав головы, смотрела на Костку, а тот кричал:

– Вот они завернули на нашу улицу. Мать честная, да они все к нам!

– Да сколько их? – спрашивал Михаил.

– Целое войско!

Послышался гулкий стук множества копыт по твердой земле за оградой усадьбы. Костка безнадежно махнул рукой, что означало – всему конец! – и поспешно стал спускаться с вышки.

Раздались размеренные нечастые стуки. И по этим стукам Михаил сразу определил, что к ним пожаловали не затем, чтобы разорить их, а по какой-то другой важной причине. Он распорядился раскрыть настежь ворота, а всей челяди стоять смирно и ничего не бояться.

Створки ворот, заскрипев, раскрылись.

Разодетые в яркие дорогие халаты, хорошо вооруженные всадники заполнили широкий двор и выстроились двумя правильными рядами, образовав коридор, в который с улицы медленно въехал на прекрасном белом скакуне бородатый величественный человек, одетый, как хан, во все белое.

За ним на тонконогих скакунах по двое десятью рядами следовали юноши в светлых шелковых одеждах и светло-алых чалмах, украшенных перьями.

Один красивый юноша с черными усиками выскочил вперед и, осадив коня перед челядью Нагатай-бека, крикнул:

– Эмир Тимур-ходжа!

Все разом рухнули на колени и уткнулись лбами в землю. Наступила такая тишина, что стало слышно, как гудят шмели, чирикают воробьи да похрапывают и топают лошади.

Опасения Джани оказались не напрасными, Тимур-ходжа вспомнил все-таки о Нагатаевой дочке и о своей клятве жениться на ней и разодетым грозным женихом явился в усадьбу.

Раболепное почтение челяди понравилось эмиру. Он с удовлетворением оглядел согнутые спины в полосатых халатах и милостивым взмахом руки позволил всем подняться с колен.

Встревоженной перепуганной кучкой застыли слуги и рабы Нагатай-бека и со страхом уставились на бородатого одноглазого человека в белых одеждах, от одного слова которого зависели теперь их жизни.

Тимур-ходжа приметил Михаила Ознобишина и поманил пальцем.

Михаил приблизился без страха: он догадался о причине прибытия эмира и на его вопрос, где хозяин, сообщил, что Нагатай-бек ещё весной отбыл на летовье.

– Один?

– Нет. С дочерью, – последовал бесстрастный ответ.

Коричневый миндалевидный глаз эмира округлился, лохматая черная бровь изогнулась и приподнялась, но сомнение его длилось недолго, он тихо спросил:

– И не возвращались?

– Не возвращались, – сказал векиль без всякого смущения, продолжая высоко держать голову и глядеть в лицо эмира. Михаилу было любопытно, что же предпримет эмир: закричит, начнет бесноваться или проявит выдержку? Тимур-ходжа подумал немного, затем как-то безнадежно глубоко вздохнул, как вздохнул бы любой человек от большого огорчения, развернул своего жеребца и потерянным, разочарованным, печальным женихом выехал со двора. Михаилу же стало жаль его: как, должно быть, саднит его гордое, самолюбивое, не знающее отказов сердце! Нет ничего горше, когда долго оберегаемая, взлелеянная надежда, подобно срезанному цветку падает и умирает. Что тогда остается человеку? Пустота. А ведь, вероятно, эмир не одну ночь провел в раздумьях и мечтах о Джани, луноокой прелестной вдове, которую хотел взять в жены.

Когда ворота за непрошеными гостями затворились, все облегченно вздохнули и разошлись по своим делам, а Михаил тотчас же отправил мальчика-слугу Надира верхом в степь сообщить Джани о появлении Тимура-ходжи в их усадьбе. Надир возвратился через пятнадцать суток. Он передал, чтобы готовили приданое, все, что нужно для этого: одеяла, подушки, ковры, кошмы – все по пятьдесят, и отправили бы немедля в степь, так как госпожа выходит замуж за Бабиджу-бека. Эта неожиданная весть привела Михаила в смятение, первым его желанием было вскочить на коня и скакать в степь, помешать этой нелепой, немыслимой свадьбе. Но немного погодя остыл, одумался.

Кто он такой? Раб, да ещё неверный! Джани, видимо, из страха перед Тимуром-ходжой решила стать женой Бабиджи-бека. Джани – мудрая женщина, из двух зол она выбрала наименьшее. Она слишком свободолюбива, чтобы сделаться семнадцатой женой жестокого и своевольного Тимура-ходжи. И ежели ей суждено выйти замуж, то, конечно, лучше стать одной-единственной женой старика и быть хозяйкой своих поступков, чем трепетать и страдать от грубого самодура.

"А Бабиджа? Что Бабиджа! – подумал Михаил. – Богат, стар и скоро помрет. А пока – окажется под башмаком молодой жены и будет безропотно выполнять её волю. Видит Бог, это самое лучшее, что можно ей пожелать".

И он деятельно принялся выполнять поручение своей госпожи. Скоро все приданое было упаковано в тюки, погружено на верблюдов и отправлено в степь вместе со своей старой служанкой Фатимой и молодыми слугами.

Сам Михаил остался дома, да слишком тяжким испытанием показалось ему пребывание в опустевшей усадьбе – истомился, не выдержал, вскочил на своего коня и пустился вслед за караваном. Пять дней продолжался их путь, и лишь на рассвете шестого они наконец увидели аул Нагатай-бека.

Темные войлочные юрты слуг и пастухов стояли длинной чередой вдоль полувысохшей речонки, в середине их находились две большие белые юрты господ, а вокруг – бескрайняя степь, высушенная знойным солнцем. Серебристый ковыль, желтая полынь колыхались на слабом ветру, и всюду, покуда хватало глаз, бродили отары овец и табуны лохматых лошадок.

Михаил приблизился к первой большой юрте. Перед входом на шесте висела клетка с перепелами. Тундук был поднят, чтобы ветер освежал помещение. Древняя старуха в красной рубахе и белой высокой шапке чуть поодаль от юрты разжигала сухой кизяк. Пастух в тюбетейке и пестром халате точил кривой нож о большой точильный камень. Рядом жалобно блеял кудрявый беленький барашек, привязанный веревкой к колышку.

Нагатай-бек, одетый в легкий голубой халат, полулежал на ковре и подушках с четками в руке в глубине юрты и слушал, как мальчик-чтец звонким голосом, нараспев, произносит суры Корана. Бек посвежел, окреп, настроение у него было бодрое, поэтому он приветливо встретил векиля, усадил его у своих ног и с удовольствием выслушал сообщение о прибытии каравана. Нагатай был очень доволен, что приданое скоро доставили, ибо свадьбу решили не откладывать: Бабиджа торопил, так как боялся, что невеста передумает. Как потом выяснил Михаил, сватовство Бабиджи закончилось успешно после того, как жених принял несколько необычных условий Джани. Эти условия сводились к следующему: в случае смерти Бабиджи все его состояние, все движимое и недвижимое имущество, переходило в полную собственность Джани и младенца, который у неё родится, какого бы пола тот ни был; в случае развода половина имущества Бабиджи переходит к Джани, даже если у неё не будет от этого брака детей. Все это было записано на гладком пергаменте арабской вязью и скреплено подписями при трех свидетелях и мулле. Михаил лишь подивился, как по-мужски мудро все было продумано этой женщиной.

За двое суток, проведенных в становище, Михаилу так и не удалось переговорить с Джани, да и видел он её лишь мельком, издали. Похоже было, что она избегала его, и, чтобы в дальнейшем не пытать судьбу, Ознобишин засобирался домой. Нагатай-бек не стал его удерживать. Михаил распрощался со всеми и рано поутру отправился в путь.

Он лениво погонял своего коня по наезженной дороге – две колеи от колес, а между ними пыльная, прибитая копытами трава, – и так же лениво бежал его конь, помахивая длинным хвостом. Спешить было некуда, их ждал долгий путь, безоблачное небо, знойное солнце, степной простор и изменчивый прохладный ветер.

Далеко впереди маленькой точкой двигалась одинокая крытая арба. В небе плавно кружил орел, распластав широкие крылья.

Засмотревшись на орла, Ознобишин не заметил, как нагнал арбу и проехал мимо нее. Он опомнился только тогда, когда арба мелькнула, оставаясь позади, и из любопытства лишь обернулся поглядеть, кто же в ней находится. Каково же было его удивление, когда он увидел одинокую молодую женщину поразительной красоты. Он тотчас же отвернулся, усмехнулся и горько подумал: "Что мне до тебя!" – поддал пятками своего скакуна под живот, желая пустить вскачь, но до него донесся тонкий нежный голосок: "Озноби! Урус Озноби!" Это было столь неожиданно, что он резко осадил коня и, глядя на женщину, стал ждать приближающуюся арбу. Откуда эта женщина его знает? Откуда? Никогда он не видел этой красавицы! Что за сказка! А та улыбалась большим алым ртом, и раскосые, черные, как маслины, глаза её влажно поблескивали из-под длинных ресниц.

– Ты меня знаешь? – спросил он.

– Как же, – ответила она. – Ведь мой прежний хозяин, Нагатай-бек, сменял меня на тебя.

Михаил воскликнул:

– Так ты – Кокечин?

Женщина обрадованно закивала головой.

– Я – Кокечин! – и засмеялась. У неё был такой приятный чистый смех, будто бы звон колокольчика. Михаил не мог не улыбнуться ей, он был очарован. Ознобишин тронул коня и поехал рядом, смотря на неё сверху и любуясь прелестными чертами её лица.

– Куда ты едешь?

Черные как смола глаза женщины подернулись легкой печалью.

– Куда едет Кокечин? Не знает куда. Нно! – прикрикнула она на своего мула и дернула вожжи; ленивый упитанный мул перешел на бег, затем снова зашагал размеренно и спокойно.

Видя, что Михаил её не понимает и продолжает вопросительно смотреть, Кокечин вздохнула, отчего её маленькая грудь легонько поднялась и опустилась, и грустно произнесла:

– Я теперь свободна. Моя прежняя хозяйка потребовала от Бабиджи-бека, чтобы он дал мне вольную прежде, чем она выйдет за него замуж. И вот я... Она не договорила, бросила вожжи и заплакала, закрыв лицо обеими руками. Куда я? К кому я? Что будет с Кокечин?

Горе её было беспредельно, ибо даже сейчас, возвращаясь в Сарай, она не знала, где будет жить, где будет ночевать первую ночь. Поселиться на постоялом дворе, среди грязи и этих грубых мужланов, которые постоянно скалят зубы, стоит им только увидеть женщину, и дурно пахнут, она бы ни за что не решилась – уж лучше ночевать под открытым небом.

Михаил понимал и сочувствовал ей. Женские слезы всегда трогали его, а на этот раз он вдруг проникся таким состраданием, что неожиданно для себя предложил Кокечин временно остановиться в усадьбе Нагатай-бека, пока она не найдет себе постоянное жилье.

Китаянка схватила его руку, прижала её к своему лицу, а потом к груди. Она улыбнулась ему доверчиво, все ещё плача, но теперь уже от радости и благодарности к этому Богом посланному ей человеку.

– Милый, милый Озноби! Ты так добр ко мне! Не бросай Кокечин, говорила она со слезами в глазах. – И я буду верная твоя раба.

Михаил поместил Кокечин в маленькой теплой комнатушке неподалеку от своей каморки, принес ей два ковра, циновку и кошму накрыться. Она поблагодарила, протянула руку, желая удержать его, чтобы не оставаться одной, но он не понял её и ушел.

Кокечин до самой темноты просидела в своей комнатушке, горюя о своей судьбе. Она была ещё молода, очень молода, но ей казалось, что она живет вечность. Она не помнила ни своих родителей, ни своего родного дома, так как с раннего детства жила среди чужих людей. Она слышала, что отец продал её маленькой девочкой, чтобы расплатиться с долгами. За свою недолгую жизнь ей пришлось побывать у многих хозяев. Она помнила злых стариков и вредных старух, жестоких мужчин и ворчливых женщин, которые допекали её своими капризами и придирками. Ее часто наказывали и даже били, хотя она была послушным тихим ребенком и никому не перечила. Однако из девочки она скоро превратилась в цветущую юную женщину, и отношение окружающих к ней сразу переменилось: мужчины стали проявлять к ней внимание и домогаться её ласк, женщины ещё больше возненавидели.

Кокечин была молодая красивая женщина и видела свое назначение в том, чтобы дарить свою любовь другим, ничего не прося взамен; впрочем, у неё была одежда, наряды, пища, кров над головой и защита господина, и она вполне была довольна этим. А невзгоды окружающего мира, которые топтали, ломали и страшили других людей, были далеки и, казалось, никогда не коснутся её. Теперь же, получив свободу, она вдруг поняла, что столкнулась с этими невзгодами и ей одной придется вести с ними борьбу.

У неё было немного денег – два серебряных

слитка, но они не сулили ей беспечного существования в будущем: ей надо есть, одеваться, купить какой-нибудь домик. Так что этих денег, она знала, хватит ненадолго. А потом? Что же с нею станет потом?

Вот это-то и тревожило её теперь более всего.

Ночь застала Кокечин за этими печальными мыслями. Она уже не знала, о чем думать, что предпринять, как вдруг точно лучик проник в её душу и будто высветил в ней что-то – она вспомнила о векиле Нагатай-бека, Озноби. Она слышала о нем как о добром и очень разумном человеке. Потом, он так хорош статный, мужественный, от него веяло скрытой силой, и он внушал доверие. Не поможет ли он ей? Впрочем, все так возможно...

За дверью кто-то прошел, она услышала шорох шагов и приглушенные голоса и подумала: это он. Подползя к двери на четвереньках, Кокечин тихонько приотворила её и увидела в коридоре при слабом свете свечи Михаила и Костку. Озноби вошел в одну дверь, а Костка – в другую. В коридоре сделалось темно, как в яме.

Кокечин давно скинула с себя дорожное платье, а так как было совсем темно, то она не одевалась. На ощупь достала из корзины шелковый нарядный халат, надела на голое тело, подпоясалась и вышла из своей комнатки. Сердечко сильно колотилось, ей стало страшно – вдруг он её прогонит. Она видела в нем человека сдержанного в проявлении своих чувств и, очевидно, равнодушного к женщинам. О эти неприступные мужчины, гордые и непреклонные! При них она всегда терялась, выглядела скромной, робкой девочкой. На цыпочках, бесшумно, как кошка, подкралась она к Михаиловой каморке. Сквозь щели в двери проступал тусклый свет и точно манил её. Она решилась – петли тихо скрипнули. Михаил сидел за маленьким столиком и читал. Он поднял голову и прищурился, чтобы лучше видеть, – у порога стояла смущенная красавица в алом халате. Он не удивился и не спросил, зачем она здесь, а лишь улыбнулся.

Закрыв дверь, Кокечин сказала: "Мне страшно". И тотчас же присела на ковер, возле его ног. Она взяла его руку и прижала к пылающей щеке, застенчивая улыбка слегка тронула её яркие свежие губы. Ознобишин поглядел в ласковые черные глаза, в которых заиграли озорные лучики, и, засмеявшись, обнял женщину за плечи.

Кокечин могла дарить свою любовь, свою нежность, свою красоту так простодушно и ненавязчиво, то есть в тех границах дозволенного, что мужчины, какие бы они ни были, всегда испытывали к ней добрые чувства и благодарность. Не избежал этого и Михаил, тем более что нелегкая судьба молодой женщины взволновала и тронула его. Он был из тех людей, которые чужое горе принимают за свое, и по мере возможности оказывал поддержку тем, кто в этом нуждался. Этой красавице, нежданно-негаданно появившейся в его жизни, требовалось покровительство и защита. Вначале он не знал, чем ей помочь, но когда услышал, что она мастерица вышивать золотом по ткани, в радостном изумлении воскликнул:

– Вышивать? Вышивать золотом?

– Ну да. Всяких зверей, драконов, узоры, – призналась она со смущением, будто бы это пустяк.

– Да тебе, дурочка, цены нету! – обрадовался Михаил, потому что в этом и видел её спасение. – Ты можешь открыть мастерскую. А заказчиков я тебе достану.

– А на что Кокечин возьмет ниток, ткань?

– Пусть это тебя не беспокоит. Будут у тебя нитки, будет ткань!

– О Озноби! Как счастлива Кокечин! – проговорила женщина и, как шаловливая разнеженная кошечка, принялась тереться о его ладонь.

С этой ночи она поняла, что приобрела то, о чем не могла и мечтать. И страхи её рассеялись. Доверчивая от природы, Кокечин поверила всему, что сказал ей Озноби, и не обманулась в нем.

Через неделю Михаил разыскал в квартале ремесленников маленький уютный домик с небольшим внутренним двориком и садиком. С его хозяином Михаил сторговался быстро и приобрел домик за сравнительно небольшую сумму. И счастливая Кокечин перебралась туда со своими нехитрыми пожитками и большой надеждой на будущее.

Глава двадцать четвертая

Однажды приехал из города на своем сером всклокоченный и возбужденный Костка. Завидя Михаила, с криком слетел с осла, подбежал к нему и вцепился костлявыми пальцами в рукав его халата.

– Пошли, пошли живее, Михал...

– Куды ты меня тащишь? – спрашивал Михаил, упираясь и стараясь освободить руку.

– Там, – говорил Костка, тяжело дыша, – во дворе сарайского владыки... полон двор русских князей. И московский с ними.

Михаил так и ахнул:

– Неужто князь Митя пожаловал?

– Там три каких-то отрока. И митрополит Алексей. Да сдается мне, что собираются оне отъезжать.

– Царица Владычица! – воскликнул Михаил и схватился за грудь: от этого известия у него зашлось сердце, какой-то ком подкатил к горлу, мешая дышать, в глазах сверкнули предательские слезы. – Уезжать? Были тут, а мы и не ведали о них?

– Выходит, так, – подтвердил Костка, беспомощно разводя руками и моргая реденькими ресницами.

Михаил скоро оседлал коня, вскочил на него и прямо со двора пустил его в галоп. Пролетев всю улицу, он вынужден был остановить вороного: поперек его пути из боковой улочки медленно двигался караван – верблюд за верблюдом, осел за ослом, груженные объемистыми поклажами, шли и шли, сопровождаемые людьми в халатах и чалмах, позванивали колокольчики на шеях верблюдов, стучали копыта по твердой утоптанной земле.

Спешившись, Ознобишин взял своего коня под уздцы. Эта непредвиденная остановка заставила его нервничать и кусать от нетерпения губы. Костка нагнал его, и Михаил, не поворачивая головы, сказал с обидой в голосе:

– Как же так, Костка? Оне, почитай, не одну седмицу пробыли в Сарае, а мы только проведали об этом.

– Кто же знал?!

– Надо знать! Такое не кажный год случается.

Караван прошел, но все равно по многолюдным узким улочкам ехать быстро было нельзя, и они поплелись шагом. К досаде Михаила, они потратили немало времени, прежде чем достигли русского подворья.

У распахнутых настежь высоких двустворчатых ворот усадьбы сарайского владыки, располагающейся неподалеку от одноглавой деревянной церкви, было необычайно многолюдно.

Михаил и Костка приблизились к толпе. Тем временем со двора на улицу по двое, по трое выезжали всадники: скромно одетые бояре, воины в кольчугах и шеломах.

Показалась крытая телега на больших колесах, влекомая высоким сильным рысаком. На рысаке сидел молодой монашек в черной рясе и высоком колпаке. На телеге под тентом – седой старец, митрополит Алексей, который медленно сухой рукой, высунувшейся по локоть из широкого рукава, осенял всех провожающих крестным знамением.

С правой стороны телеги верхами на гнедых ехали два отрока, а с левой – на сером в яблоках – отрок постарше, в маленькой темно-зеленой бархатной шапочке, отороченной куньим мехом, и в синем дорожном плаще, спадающем тяжелыми складками на круп коня и скрывающем все тело мальчика.

– Князь Митя! – указал рукой Михаил.

– Который?

– Тот, что на сером! Господи, вырос-то как!

При виде юного князя Михаил пришел в неожиданное волнение.

Костка стал дергать Михаила за рукав халата.

– А те-то... те-то кто?

– Самый меньшой-то, видимо, брат ево родной, Ваня. А тот, повыше, светленький – двоюродный. Князь Володимир.

– Гляди-ка, какие все строгие, – подивился Костка на княжат. Недовольные чем-то.

– А чему им довольными быти? Авось не у себя находятся, а в волчьем логове, – отозвался Михаил и дернул за уздечку. Конь пошел живее по краю дороги, вблизи московских людей.

Михаил не спускал своего взора с головы князя Дмитрия, шептал: "Господи, вот и довелось свидеться. Не ждал, не гадал. Княжич ты мой дорогой!"

Ознобишин приметил, что плотный кряжистый всадник с курчавой короткой бородой внимательно наблюдает за ним. Михаил, прищурившись от бившего в глаза солнца, тоже вгляделся в широкое лицо воина и признал его – то был храбрый воевода московского князя Петр Мещеряков. И Михаил, и Мещеряков одновременно улыбнулись и направили своих коней навстречу друг другу.

– Здоров будь, Михайла!

– И ты, Петро, будь здоров!

– А я слыхивал – ты пропал.

– Пропал, да нашелся.

– Дай Бог! А здеся что?

– Неволю мыкаю.

– На тя глянешь – не скажешь, что в неволе.

– Так это для кого как.

– Тоже верно, – отозвался воевода и спросил: – У кого же ты?

– У Нагатай-бека. Мож, слыхал? Векилем.