Текст книги "Том 12. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

 
Макбета ведьмы! Эй! Тащите ваш котел!
Я вам для варева Империю обрел;
Берите старую и новую. На мясо
Взять надо толстяка Берже и Эспинаса;
Вздувайте уголья, варите хорошо!
Вот вам Реаль, Мопа, Юллен, Маре, Фрошо;
Святой Наполеон и с ним святой Игнатий,
Фуше попорченный, Тролон, подгнивший кстати.
Откиньте Аустерлиц, прибавьте Сатори —
И, груди разметав, мешайте до зари.
Увидев, как пигмей ползет из великана,
Сумейте выпарить остатки Талейрана;
Пусть дядя вверх идет, и вниз – племянник-вор.
И что ж получится у вас в котле? – Позор!
 

Джерси, 26 мая 1853

«Друзья и братья! При наличии этого бесчестного правительства, отрицающего всякую мораль и препятствующего всякому социальному прогрессу; при наличии этого правительства, убийцы народа и насильника законов; правительства, которое рождено силой и должно погибнуть от силы; правительства, которое вознесено преступлением и должно быть низвергнуто правом, – француз, достойный имени гражданина, не знает и не хочет знать, есть ли где-нибудь подобие выборов, комедия всеобщего голосования и пародия всенародного опроса; он не спрашивает, есть ли голосующие люди и люди, заставляющие голосовать; есть ли стадо, именуемое сенатом и рассуждающее, и другое стадо, именуемое народом и подчиняющееся, он не спрашивает, действительно ли папа будет короновать у центрального алтаря Собора Парижской богоматери человека, который (не сомневайтесь это неизбежное будущее) будет прикован палачом к позорному столбу. При наличии г. Бонапарта и его правительства гражданин, достойный этого имени, делает и должен делать одно: он заряжает ружье и ждет подходящей минуты.

Джерси, 31 октября 1852».

(Декларация республиканских изгнанников на Джерси по поводу Империи, опубликованная в «Momteur» и подписанная в оригинале: Виктор Гюго, Фор, Фомберто)

«Мы всеми силами души клеймим недостойные и преступные манифесты партии преступления».

(Риансе, газета «Union», 22 ноября)

«Партия преступления подымает голову»

(Все бонапартистские газеты хором)

 
Итак, правитель сей с когтистою рукой,
Подложный Бонапарт и цезарь накладной,
Бесспорный Богарне, да и Верхюль отчасти,
Тюремщик яростный, предавший папской власти
Республиканский Рим, чтоб распяли его,
Убийца родины и слова своего,
Ничтожный выскочка, слепой судьбы находка,
Под маской гордости прожорливая глотка,
Его высочество, ловкач средь катастроф,
Волк, на кого спустил я стаю гончих строф,
Пират и горлорез, бесстыжий, беспощадный, —
Он триумфальный день в позор окутал смрадный,
Злодейством славу смёл, поверг победу ниц,
Он у истории похитил Аустерлиц;
Бандит, он лаврами свой нож прикрыл заране;
Все им растоптаны – рабочие, крестьяне;
Он грудой мертвых тел – «мятежникам в пример» —
Заставу завалил вблизи Сите-Бержер;
Он саблей грубою рубнул свою присягу,
Убил законы он, стремление ко благу,
Честь, справедливость – все, вплоть до надежд, убил;
Он кровью Франции святою обагрил
Струи всех наших рек от Сены и до Вара;
Он Лувр себе добыл – не гроб в грязи Кламара;
Теперь он царствует, и подлая пята
Твои, о родина, расплющила уста!
Вот что им сделано! Я не приумножаю…
Когда ж разбойника и всех мерзавцев стаю
С негодованием у власти увидав
И жаждая конца насилий и расправ,
Мы кличем, ужаса полны и отвращенья:
«Вставайте, граждане! Хватай, народ, каменья!
Прочь саблю гнусную, что даже и не меч!
Пусть вновь сияет День, пусть Право держит речь!» —
То это, значит, мы, кто от ножа бежали,
От лап разбойничьих, – разбойниками стали!
То это мы зовем гражданскую резню
И тащим факелы – страну предать огню!
 
 
Так!.. Растоптать закон и властвовать террором;
Быть плутом, циником, лжецом, убийцей, вором;
Мерзавцем будучи, «я – цезарь» бормотать;
И мысль, и жизнь, и вздох давить и удушать;
Заставить пятиться Восемьдесят Девятый;
Затычкой рты заткнуть у прессы и Палаты;
Как зверя, нацию в намордник затянуть;
В казармах царствовать, в альковах нежа грудь;
В бюджете лаз пробить прохвостам восхищенным;
Обречь несчастный люд прожорливым Тролонам,
Затем, что был народ – давно до наших дней —
Добычею дворян и жертвой королей;
Дать на съеденье псам объедок этот львиный;
Себе мильоны взять с улыбкою невинной;
Всем афишировать, что в нем сидит сатрап;
Кутить в открытую в кругу распутных баб;
Героев истязать, на каторгу упрятав;
Изгнать всех честных; жить меж нравственных кастратов,
Как византийский царь средь евнухов-рабов;
Знать ремесло убийц и трюки шулеров;
Все это – о народ! – и честь и добродетель!..
А если кто-нибудь, всех мерзостей свидетель,
Изгнанник, веруя в закон, сквозь фимиам
Вдруг крикнет деспотам и верным их войскам:
«Вы – угнетение, разбой, неправосудье;
А вы – солдаты их, вы – сабли и орудья;
Земля, покорствуя, лежит у ваших ног;
Мы – пыль ничтожная, а вы – колосс и бог;
Ну что же, вступим в бой, явив свою природу:
Вы – за насилие, а мы – мы за свободу!»
И если, показав понтонов черный флот,
Изгнанник тот опять к народу воззовет:
«Французы! Страшен день бесплодных покаяний
Над прахом праведных, над памятью терзаний!..
Воскресни, Франция! Имперский гроб разбей,
Нерона-паука сорви с груди своей
Прекрасной, хоть в крови! Покинь земное лоно,
Сжимая честный меч и хартию закона!» —
И если этот крик личину со лжеца
Сорвет, и поразит пирата, и в сердца
Проникнет истиной и станет мыслью здравой,
То мы – преступники!
Ты слышишь, боже правый?
Вот что они твердят перед лицом твоим,
Провидец, для кого прозрачны мрак и дым,
Что перед вечными очами громоздится!
Как! На руках убийц и кровь еще дымится;
И не успел еще истлеть в кровавых рвах
Сраженных стариков, детей и женщин прах;
Еще в крови Париж; еще порхает в небе
Присяга ложная!.. И вот, среди отребий,
Отбросов общества, какую речь ведут!
О, ропот ярости, упрятанной под спуд!
Вот жирный выкормок, веселый и румяный,
Твердит: «Мешает спать шум этот неустанный;
Вое ладно; у купцов утроилась лихва;
На наших женщинах – цветы и кружева!» —
«К чему тут жалобы? – орет второе Некто. —
Бродя бульварами, лоща асфальт проспекта,
На бирже сотни три беру я каждый день;
Деньга рекой течет – глотай, кому не лень!
Три франка десять су гребет простой рабочий —
Ведь это ж рай! Париж кипит с утра до ночи.
А демагогов нет: их выкинули вон;
Тем лучше. Принц меня в восторг приводит: он
Умеет жить, хоть я постиг его не сразу.
Ну, выгнал он глупцов, мятежную заразу, —
Мне что? А мертвые… Мир этим дуракам!..
Пусть умные живут! В какое время нам
Дышалось так легко и были мы так сыты
От поземельного и общего кредита?
Республика еще рычит из тайных нор;
Ужасно!.. Труд, прогресс, права, свобода… Вздор!
Еще вчера я взял изрядный куш на франке.
Я в декламациях не нахожу приманки
И, правду говоря, не вижу в том забот,
Что совесть падает, коль ренты курс растет».
 
 
О, мерзостный жаргон! Им говорят и пишут!..
Ну, слушайте же все, кто счастьем так и пышут,
То, что мы скажем вам, но скажем только раз!
Да, мы, гонимые по всем путям сейчас,
Без паспорта в руках, без имени, без дома,
Да, мы, изгнанники, не знавшие надлома,
Не пожелавшие, чтобы дичал народ,
Но и отвергшие заране эшафот
И репрессалии – когда вернется право;
Мы – те, кого пока поверг Мандрен кровавый,
Мы, чтоб убить позор, свободу воскресить,
Сияньем совести все лица озарить,
Освободить мадьяр, ломбардцев, немцев, римлян,
Над всей Европою, хоть горизонт продымлен,
Вновь мать-Республику взнести как солнце прав;
Дворцы и хижины избавя от расправ,
Дать Братству расцвести, как встарь, цветком любимым,
Труд сделать правилом и правом нерушимым,
Из гроба каторги открыть страдальцам путь
И в семьи скорбные кормильцев их вернуть
И вырвать, наконец, век и народ великий
Из лап насильника и всей преступной клики, —
Чтоб этого достичь, с пылающей душой
Мы снаряжаемся в тиши и тьме ночной
И объявляем всем, что мы вполне готовы
(Страдания – ничто; заслуга – в жертве новой)
За это жизнь отдать, лишь бог прикажет нам!
Ведь лучше умереть, чем видеть этот срам;
Ведь всех попрал сапог морального урода:
У нас – нет родины, у вас – взята свобода!
 
 
Да, знайте все, кому докучен рокот гроз,
Кто, в жажде золота, по горло влез в навоз,
Что мы не предадим народ на истребленье;
Что будем призывать до смертного мгновенья
На помощь Франции, хрипящей под пятой,
Как предки делали, восстанья взрыв святой!
Мы бога вынудим ударить в мир громами!
Вот наши замыслы. Вот каковы мы сами:
Мы предпочтем, – пусть рок раздавит нас, резвясь, —
Чтоб наша кровь текла, чем прела ваша грязь.
 

Джерси, ноябрь 1852

 
Твердят мне: «Берегись!»; советуют серьезно:
«Нерону метя в грудь,
Таись! Нельзя идти, трубой сатиры грозной
Свой возвещая путь.
 
 
Припомни Эттенгейм; ловушек бойся; знака
Жди – хоть бы много лет.
Будь как Херея: он пришел под сенью мрака,
Один, переодет.
 
 
Лишь осторожность нас хранит от ям и петель,
Лишь тьма нас может скрыть».
Нет! Тем я жалкую оставлю добродетель,
Кто долго жаждет жить.
 

Джерси, август 1853

 
1
 
 
О старый Ювенал! Давай вернемся в школу;
Сойди с Олимпа вниз; дай отдохнуть престолу,
С которого века сатирой ты гремел.
Вокруг нас множество довольно странных дел;
Но стало истиной, коль верить Риансею,
Что, если дни прошли над этой кровью всею,
Прошел годок-другой, то, как ни бормочи
В могилах мертвецы, убитые в ночи, —
Убийство и грабеж не преступленье боле.
Вейо, кто дружески прильнул плечом к Лойоле,
Твердит нам, что когда желанный час настал
(Тут нашему уму едва ли ждать похвал),
И ладан в Нотр-Дам торжественно курится,
И на поповские листки подписка длится,
То ясно: отшвырнув поганый саван свой,
На гордый пантеон сменив свой гроб гнилой,
У Фульда заручась обилием кредита,
Умыто судьями, красотками завито,
В кругу апостолов, среди учеников,
Плюя в мечтателей, в поэтов-дураков,
Из коих ни один ему не внял, бедняга, —
На трон взлетело Зло, надев личину Блага.
 
 
2
 
 
Оно – порядка столп, религии оплот;
«Расцветом деловым» оно себя зовет.
В мундире маршала красуется Измена;
Перед Успехом гнут епископы колена;
Преступное в четверг – в субботу славным чтут;
У куртки-честности давящий ворот рвут;
Все сказано. Мораль давно уж в детство впала;
Честь – дура старая, затворница подвала.
О бронзовый мудрец! Нельзя ль в наш мозг тугой
Попробовать ввести новейших истин рой?
Раз в копях угольных, в трактирах, в лавках тоже,
Купив за пять, продашь за двадцать и дороже,
То, значит, западня, нам радость дав сию,
Чиста и праведна, и – не в пример бабью —
Злодейство кажется чем старше, тем прекрасней.
Ворона лебедем становится, как в басне.
Любой полезный труп нам аромат струит.
Кто про декабрьскую резню заговорит,
Когда уже нюнь? Все утонуло в травке.
Теперь вопрос не в том; теперь полны прилавки:
Шерсть, хлопок, сахар, лен – в цене. А дни летят,
Измены пакостность и вероломства смрад
С теченьем времени ослабевать способны,
А сами действия весьма в делах удобны;
Убийство ж подлое сменить умеет вмиг
Обличье призрака на херувимский лик.
 
 
3
 
 
В такие дни, когда пошла торговля шибко,
Пойми: добро вредит, а нравственность – ошибка;
Пойми: когда Сатурн веков сгущает мрак,
Нерон – в спасителях, в преступниках – Спартак.
Пусть мысль упрямая бурчит и хмурит брови
И совесть призраком встает у изголовий,
Бессильным шепотом проникнуть силясь в слух, —
Никто не слушает брюзжанья двух старух.
Камнями Сцеволу казнит Нарцисс газетный.
Пора нам свыкнуться с той лампой многоцветной,
Что под иным углом любой рисует герб, —
Так, что в Делангле вдруг нам видится Мальзерб.
Признаем, что Лебеф велик, Персиль прекрасен.
А стыд – в помойку! Там он будет неопасен.
 
 
4
 
 
Наличность наших касс – вот истина и честь.
Когда притихло все, к народу станет лезть
Лишь явный сумасброд с протестом запоздалым,
Негодование являя жестом шалым.
Кой черт! Нам надо жить и улицей дышать;
К чему настойчиво былое воскрешать?
Все, что живет, умрет: орлы – червям подобно,
И в снеге хлебный жук найдет покров надгробный;
Трясется Новый мост под натиском реки;
И локти я протер, и в дырах башмаки,
И новой шляпы фетр ужасно скоро мнется;
А истина – гляди! – сидит на дне колодца
С претензией смешной, что вечность ей дана,
Что нипочем ей дождь, что красота прочна,
Что можно без гроша владеть вселенной всею
И смерти избежать, хотя б свернули шею!..
Чушь!.. Граждане! Должны лишь фактам верить мы!
 
 
5
 
 
Все это жулики успели вбить в умы
Шпиков и шулеров, мещан и обормотов
И также – умников, что грабят идиотов.
Хохочет биржа. Курс растет, слепя глупцов;
Льет лицемерие потоки мудрых слов.
Прекрасно! Есть барыш; довольны все пройдохи!
Вот это, Ювенал, суть истины эпохи.
Какой-то пономарь средь мусора и луж
Нашел их невзначай, став подметать Монруж;
Теперь они в ходу, – товар весьма хороший, —
И, веком властвуя, лукавцы и святоши
Орут, просвещены сиянием лампад,
Что Мессалина – честь, а Жанна д'Арк – разврат.
Вот что епископы, шаманы и другие
Доказывают всем посредством стройной хрии,
А вор, мой кошелек стянувший на бегу,
Посредством А плюс Б – Барошем плюс Аргу.
 
 
6
 
 
Учитель! Есть ли тут предмет негодованья,
Причина ярости и цель для бичеванья?
Ведь взор мечтателей, таких, как мы с тобой,
Всегда манил к себе не карлик, а герой;
Я, горестный трибун, и ты, сатирик пылкий,
Лишь ввысь глядим («в эфир» – глупцы твердят
с ухмылкой);
Таков уж наш недуг. Нам неприятен вид
Мещан и подлецов. Плешь Домбидо горит,
Фульд подбородок свой топырит непреклонно, —
Но мне милей Жак Кёр, ты предпочтешь Катона;
Мы лавр отважных чтим; и мудрых ореол
Святым видением для нас навек расцвел;
Мы ослепленный взор в лазурной топим шири
И тратим жизнь, ища в сияющем эфире
Гигантов образы, мыслителей, вождей;
Глядя поверх земли, где власть ночных теней,
Мы, под раскат фанфар, далеких и могучих,
Стремленье колесниц в зажженных видим тучах
И в праздничных лучах – бег золотых квадриг.
И взор задумчивый нам ранят в этот миг
Распутниц жадных рой и жуликов кишенье.
 
 
Так. Но подумаем. Проявим снисхожденье.
Сердца презренные нам ненавистны. Что ж!
Не тронем их; пускай свою смакуют ложь!
 
 
7
 
 
Но и действительно, коль это все оставить, —
Мы вправе ли хулить инстинкт и нрав бесславить?
Не должно ли признать натуры властный зов?
И грязь найдет себе друзей, и смрад – жрецов;
В болотном городе порокам жить свободно;
Где плохо одному, другому превосходно;
Пусть подтвердит Минос, рассудит пусть Эак, —
Не правда ль: свиньям рай в зловонии клоак?
Касается ли нас, – ответь мне, едкий гений, —
И очень важно ли для наших размышлений,
Что некто, присягнув, убийство совершил,
Что Богарне престол в корыто превратил,
Что церковь вопиет бандиту «аллилуйя»,
Что плату Сент-Арно берет, сапог целуя,
Что буржуа хвалу поют ему, склонясь,
И что желудки есть, которым в пользу грязь?
Как! Франция дрожит, подточена изменой,
А мы дивуемся, в наивности блаженной,
Что желуди Парье под этим дубом жрет;
Нам странным кажется, что Сена все течет,
Нам чудом кажется Тролон с душой Скапена
И дивом, что Дюпен являет нрав Дюпена!
 
 
8
 
 
Стремленье к мерзостям от века в людях есть.
Позор привычен им, он – их очаг и честь,
Их кров, подушка их, уют постели гретой,
Широкий теплый плащ, поверх одежд надетый.
Позором каждый плут накормлен и согрет.
Так удивляться ль нам, что наш и Новый свет
Почтительно поют осанну негодяям
И что капкан воров глупцами восхваляем?
Ведь здесь природа-мать являет свой закон,
Здесь вековой инстинкт открыто воплощен.
Коль алчный аппетит найдет что-либо вкусным,
То будет каждый зверь доволен делом гнусным.
Да, преступленье – смрад и тупоумье. Так!
Но разве нет скотов – его хвалить? Во мрак
Дыра ведет? Пускай! Иль гадов нет ползучих?
Шакалов нет? И змей бесшумных и гремучих?
Как? Разве лошаки вдруг крылья обрели
И воспарили ввысь, подальше от земли?
Или осел исчез из ряда божьих тварей?
Когда на жеребце, – чье имя слава, – Дарий,
Кир, Цезарь, Ганнибал скакали без седла,
Когда крылатая победа их несла,
Пылавших радостью, по небесам багряным,
Орлы кричали им: «Вы братья и друзья нам!»
Орлы кричали им: «Вы родичи громов!»
Сегодня Ласенер – предмет восторга сов.
Ну что же, правильным все это я считаю
И совам говорю: «Спасибо, одобряю».
В зловещий их концерт и глупость включена.
Пусть, пусть! В своем листке, о Ювенал, одна
Из этих сов, – твердя с бовезскими попами,
Что очень добр Мандрен, – всех честных рвет когтями,
Героев топчет в грязь и подлецам кадит;
Все очень просто. И – боюсь я – глупый вид
У нас с тобой, когда дивимся мы со вздохом,
Что лавры заменил Вейо чертополохом.
 
 
9
 
 
Итак, что совести оставим мы людской?
Лишь лаять и рычать собакою цепной…
Война изгнанникам! И слава плутам чтимым!
Склониться мы должны перед неустранимым
И уникальный факт Империи признать,
Где Трестальон ведет, став коннетаблем, рать,
Где духовник – Менгра и где электор – Боско.
К чему нам гневаться, коль их духовный тезка,
Софист какой-нибудь, ханжа, ловкач, прелат,
Сенатор, евнух, раб, словесный акробат,
Что с фразы кубарем взлетает, как с трамплина,
Воспевший цезаря, владыку, властелина,
И кроткий дух его, и блеск его ума, —
Плюет на узников, кого сгребла тюрьма,
На сих разбойников, кого сломил Тиберий?
Пойми, что здесь талант проявлен в высшей мере,
Что Генрихам Восьмым не тот фигляр милей,
Кто им хвалы поет в ретивости своей,
А тот, кто нежит слух, терзая в клочья Мора.
Диктаторам умов надоедает скоро
Рев лести грубой, но высокомерью их
Тем лакомее звон изящных арф таких.
Да, таковы, поэт, тираны – непреложно!
Им власть и почести отрадней, если можно
Глядеть, как праведных ведут на эшафот.
Изгнанник, плачущий у грани чуждых вод,
Мудрец истерзанный и мученик хрипящий —
Приправа деспотам к их славе, столь блестящей!..
О лев классический, мой старый Ювенал!
Бокал шампанского, массикского фиал,
Дворцы и празднества средь роскоши всевластной,
Жрецов уступчивость и ласки Фрины страстной,
Цветы, овации, венки, триумфы, лесть,
Все упоения, все похоти – не счесть!
Все, что глотал Руфин, пьянили чем Сеяна —
Для тех, кто не дурак, в ком тонкий вкус гурмана,
В той чаше кажется вкуснее во сто крат,
Откуда лишь вчера цикуту пил Сократ!
 

Джерси, ноябрь 1852

 
С весной, вернувшейся в зеленом флореале, —
Где смерть нашел Дантон в предателе Реале, —
Когда волнуются конюшня и загон,
Когда ручей лучом в алмазы превращен,
Когда с иголкою в руке вздыхает швейка,
Которую манят лужайка и аллейка
Идти цветы сбирать; когда у птиц любовь,
Когда все яблони, весну встречая вновь,
Как бы напудрены – маркизы перед балом,
Когда, от спячки встав, Карл Шведский с Ганнибалом
Твердят: «Пора!» – и мчат, спеша в кровавый бой,
Строй батарей один, строй катапульт другой, —
Я, я кричу: «Привет, о солнце!» Меж цветами
Я слышу зябликов, щебечущих с дроздами:
Все дерево поет. О, май! Как жизнь бурлит!
Уводят Галлы в лес пугливых Ликорид;
Всё блеск; и над людьми, чья дышит грудь глубоко, —
Лазурь, громадное сияющее око!..
И травянистый луг зовет меня к себе;
Я с жизнью примирен, я все простил судьбе;
Я говорю: «Любить – и большего не надо!»
Во мне, как и вокруг, волненье и отрада.
Я птицам говорю: «Пичуги! Мелочь вы:
Щеглы да снегири; любимцы синевы,
Вы и не знаете меня, наудалую
Порхая по ветвям сквозь зелень молодую
Со стайками друзей – чижей, синиц, зуйков,
Сверкая синью крыл и золотом хохлов;
Хоть и прелестны вы, но глупы: ваше дело —
Лишь петь невесть о чем и реять без предела, —
И все ж мне дарите священный трепет вы!
Когда я слышу вас из солнечной листвы,
Я становлюсь крылат, и сердцем молодею,
И бесконечностью, любовью полн, хмелею!»
И вот иду бродить во власти дум и снов.
Простор! Забвение! Шум листьев! Бычий рев!..
И вдруг – о Ювенал, ты представляешь это? —
В кармане у меня отыщется газета;
Взгляну в нее – и взор, летевший к небесам,
Уткнется в ряд имен, что воплотили срам!
Тут возвращаются и ужас и обида:
Из рощ навстречу мне стремится Немезида —
И яростная грудь сверкает из цветов.
 
 
О долг, о Родина! Тут ваш я слышу зов!
Тебе я нужен весь, о Франция! Ты – в ранах
И требуешь от нас терзаний неустанных,
Дыбишь нам волосы, велишь забыть весь мир
И полный скорби взор не в голубой эфир
Вперять, не в небеса, а в кровь твою святую!
 
 
Встаю; исчезло все; я дрожь и трепет чую;
Я вижу только мой терзаемый народ,
Злодейства наглые, несчетных бед черед,
Гигантов, мерзкими пигмеями плененных,
Детей в тюремной тьме и женщин на понтонах,
Сенат и каторгу, убитых, палача…
И вот – бегу, цветы поблекшие топча,
И солнцу говорю, горящему в зените:
«Мне сумрак надобен!» – и птицам: «Замолчите!»
И плачу! И крылом неукротимый стих
В мой мрачный хлещет лоб, слетая с губ моих.
 
 
И нет уже весны! Прочь, небо голубое!
О скопище убийц, ведомое тобою —
Сынком Гортензии, – вдвойне проклятье вам
За то, что льнете вы к поэтам, к их мечтам!
Проклятье вам, Тролон, Маньян и Фульд с Фостеном
Вторым, за то, что вы кортежем, сплошь презренным,
За грустным мудрецом влачитесь по полям,
Обличья гнусные являя здесь и там!
Проклятье палачам, что день мрачат безмолвный
И множат ненависть в душе, любовью полной!
 

Джерси, 28 мая 1853