Текст книги "Том 12. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

Книга третья
«СЕМЬЯ УКРЕПЛЕНА»

Размыслим!.. Для ума мы пользу обретаем

В подобных зрелищах… Он был лишь попугаем,

Кто имя славное себе насестом взял.

Он, обнищалый принц, свой старый фрак трепал:

Ведь Реставрация отобрала прибытки.

Коль ни сантима нет, займет пять франков прыткий.

А дальше – путь простой: мазурик франкам вслед

Умеет банковый себе добыть билет,

Где штамп Гара. Восторг!.. Ему кредитку дали —

Он вспрыгнет на мильон лихим сальто-мортале.

А миллион проест – в мильярд вонзит клыки:

Начав с гроша, дойти до слитков – пустяки!

А там – пиры, дворцы и всё для пышной жизни;

И в руки власть берет, и грудь грызет отчизне,

И в государственных мужах гуляет вор…

И что ж? Украл он? – Фи!.. Он создал заговор!

Устроил он резню, прекрасное злодейство,

К присяге приведя все высшее судейство.

Рыча, захлопнулась пучина. Под землей

Вмиг Революция исчезла, за собой

Оставя серный дух. Ромье на люк железный

Свой направляет перст, пища: «Страшитесь бездны!»

Тут – «виват, Маскариль!»; тут – барабанный гром!

Рабочие, давно запуганы бичом,

В предместьях заперты, как негры по лачугам.

«Указы» на Париж слетают друг за другом,

Как снег; на Сене – лед, как будто на Неве.

Хозяин упоен; забот ему – лишь две:

Префектов усладить, внушить надежды мэрам.

Украшен Декабрем и освящен Брюмером,

В карете ездит он, ловя порой букет,

И тысячи шпиков орут ему привет.

В Лувр императором затем он входит – в гриме

Наполеона; он, меж тиграми другими,

Себе в истории взял Борджа образцом

И призрак Медичи зазвал в свой пышный дом.

Порою, пурпур сняв, без орденов дурацких,

К бассейну он идет в простых штанах казацких,

Чтоб рыбкам накрошить с улыбкой их обед —

Тот хлеб, которого у тысяч ссыльных нет.

В казармах он – божок; ему кадят с амвона;

Европа ниц лежит, страшась такого трона.

С поддержкой митр и шпаг он любит править… Что ж!

Трон – трехступенчатый: обман, резня, грабеж.

О мрамор Пароса, Каррары, Пентелики!

О древние вожди республик, сонм великий!

О вы, диктаторы, пред кем склонялся Рим!

Давайте на судьбу-шалунью поглядим.

Вот – на фронтоне встать – божок всползает новый;

Смотри, народ! Вглядись, история, сурово!

Пока терзают нас, поверивших в закон, —

Над фризом, где Перикл и рядом Сципион,

Где вьется рой Побед и корчатся химеры,

Где цезарей везут покорные пантеры,

Одетых пурпуром, под лаврами венцов,

Средь бронзовых волчиц и золотых орлов,

Как новая звезда в кругу планет подвластных,

Средь императоров, как столпники бесстрастных.

Где взорам Августа – Траяна светит лик,

В лазури девственной торжественно возник,

На пропилеях став, на вечных пантеонах,

Лихой Робер Макер в дырявых панталонах!

Джерси, декабрь 1852

«Виктор Гюго издал в Брюсселе книгу «Наполеон Малый», содержащую самые постыдные нападки на принца-президента. Рассказывают, что на прошлой неделе книжонка была доставлена в Сен-Клу. Луи-Наполеон взял ее в руки, секунду смотрел на нее с презрительной улыбкой и, показав памфлет окружающим, сказал: «Вот, господа, Наполеон Малый, созданный Гюго Великим».

(«Журнал Елисейского дворца», август 1852.)

 
Не смехом кончишь ты, а исступленным воем,
Преступник, негодяй, хотевший стать героем!
Хоть гнусный свой триумф и вздумал ты справлять.
Ты у меня в руках. Прими на лоб печать!
Ты стал посмешищем, добычей грязи, пыли.
Когда тебя к столбу позора пригвоздили,
Когда ошейник сжал тебя до хрипоты
И от одежд одни остались лоскуты,
Когда История клеймит тебя, злодея.
Еще смеешься ты, час от часу наглея?
Ну что ж! Ты в ярости утопишь гнев потом.
Щипцы раскалены. Я жгу тебя живьем!
 

Джерси, август 1852

 
Однажды, алчностью великой обуян,
Тигровой шкурою прикрылся павиан,
Был лютым тигр, а он – еще того лютее,
Как будто силу зла обрел он в той ливрее.
Зубами скрежеща, кричал он гордо: «Я
Стал королем ночей, владыкою зверья!»
Он скрылся, как бандит, в колючую трущобу,
Нагромождая страх, убийства, зверства, злобу.
Он всех кругом терзал, опустошая лес,
Как тигр, в чью шкуру он самодовольно влез.
Убийством опьянен, он в мрачной жил пещере,
И трепетали все, личине страшной веря;
И с ревом он кричал, и страшен был тот рев:
«Смотрите, сколько здесь в берлоге костяков!
Все предо мной бежит, трепещет раболепно.
Любуйтесь, звери, мной, я – тигр великолепный!»
И все попрятались, чтоб жизнь свою спасти.
Вдруг укротителя он встретил на пути.
Тот подошел, схватил и, шкуру с шарлатана
Сорвав долой, сказал: «Ты – только обезьяна!»
 

Джерси, сентябрь 1852

 
Итак, все худшие – пройдохи, приживалы —
У власти. Кровного нам принца недостало,
Что «божьей милостью» взошел бы на престол
И «божьей милостью» к тому же был бы зол.
Как! Жалкий шарлатан, тщеславясь справкой точной,
Что благородного отца он сын побочный,
Подонок общества, судьбы случайный плод,
Что титул свой украл, подтасовал свой род,
Бродяга дерзостный, но вместе с тем лукавый,
В Браганский древний род войдет теперь по праву;
Законной фикцией оправдан, влезет он
В семью Австрийскую и скажет: «Я Бурбон!»
Иль закричит, что он – наследник Бонапарта;
Цинично кулаки положит он на карту
И скажет: «Все – мое!» И честный род людской
Не водворит в музей той куклы восковой!
И если крикну я: «Он шарлатан бесславный!» —
Ответит эхо мне: «Он государь державный!»
Раб взбунтовавшийся и венценосный тать —
Его бы в кандалы покрепче заковать
Да на галеры, в трюм, чтоб сгнил там на работе
Принц мельхиоровый в фальшивой позолоте!
А он над Францией поднялся, весь в крови,
И «императором» его теперь зови!
Он крутит кверху ус, что стрелкою отточен.
И как ему никто не надает пощечин,
Не даст ногой пинка и из дворца Сен-Клу
Не выметет метлой, запачкав ту метлу!
 
 
Нет, сотни простаков стоят в молчанье строгом.
«Потише! – говорят. – Свершилось, стал он богом!
Голосовали мы. То был народа глас».
Да, понял я – позор сошел тогда на нас.
Но кто ж голосовал? Кто возле урны, ловкий,
Все видел, словно днем, в ночной баллотировке?
Как те бесстыдные произошли дела?
И где же был закон, свобода где была?
Каков подлог!
Толпа скотиною бездушной
Бредет, пономарю и стражнику послушна.
Народ, ты видишь ли, как жадно, чтоб пожрать
Твой дом, твой сад, леса, поля, за пядью пядь,
Люцерну для скота и яблоки для сидра, —
Все шире с каждым днем пасть разевает гидра?
О люди, век дрожа над сеном и зерном,
Вы сами сделали их вашим божеством!
За деньги куплены и ваша честь и вера,
И вас на выборы с усмешкой тащат мэры.
В руках у старосты церковные дела;
Пройдоха поп вопит: «Диаволу хвала!»
Глупец готов вспылить, как вспыхивает спичка;
Обвешивать вошло у торгашей в привычку…
А государственных собрание мужей!
Не видят, филины, что делает злодей!
Трибуна и печать для них – простые фразы.
Фат светлого ума боится, как заразы,
Хоть заразиться он не может нипочем.
Обедню, оргии и бога – все гуртом
Валят в один котел поклонники Вольтера
И то берутся вдруг за охраненье веры,
То милую свою за талию берут.
Добряк склоняется восторженно под кнут.
У виселиц стоят свидетели немые.
Маклак прижмет одних, его ж прижмут другие.
Солдаты старые, разившие как львы,
Превращены теперь в дворняжек. О, все вы,
В душе подобные панурговым баранам,
Вы восторгаетесь Картушем-шарлатаном!
Сутяги грязные, мещане, по домам
Засевшие своим, ужели мнится вам,
Что вы и есть народ и получили право
Нам господина дать? О, жалкая орава!
Но нет, до этих прав святых не досягнет
Ни Франция сама, ни Франции народ.
Узнайте ж: истина не разлетится пылью!
Свобода – не тряпье, источенное гнилью,
Не у старьевщика висящий старый хлам,
И если в западню народ попался сам,
То право высшее, стремясь к священной цели,
В сердцах избранников живет как в цитадели.
Кто сможет деспоту ответить напрямик,
Тот будет навсегда прославлен и велик.
Вы счастья ищете, о жалкие пигмеи,
В болоте мерзостном, в грязи, благоговея
Пред этой падалью, одетою в багрец!
Но верным истине останется борец.
В падении других я не приму участья.
Я честен. У меня не вырвет самовластье
Свободы, и любви, и голубых высот.
«Пускай ослепнет мир – зари он не убьет.
Кругом рабы, но я свободен между ними», —
Так говорил Катон. В Париже, как и в Риме,
Нет поражения, раз кто-то на ногах.
Кровь наших прадедов, кипящая в сынах,
Великой Франции история и право,
Вся нация моя со всей своею славой
В том воплотится вновь, кто не сдался врагам.
Так столп единственный поддерживает храм.
Так родина моя жива в бойце едином,
Так смерч, сразивший всех, замрет пред гражданином!
 

Джерси, ноябрь 1852

 
О небо! Он блистал когда-то, луч свободы;
Летел великих войн, все потряся народы,
Неслыханный циклон;
На картах засверкал Маренго знак кровавый,
И Тацит бы ослеп, глядя на пламень славы
Твоей, Наполеон!
 
 
Да, были эти дни – фримеры, прериали, —
Когда все чудища, все гидры погибали
Под метким топором;
Когда стал пеплом трон, Бастилия – руиной,
Когда над каждою великою вершиной
Великий грянул гром.
 
 
Да, видели отцы, как в океан столетий,
В морях Республики, год Девяносто Третий
Левиафаном плыл;
Да, исполины шли – бесстрашны, гневны, грубы —
И богу самому, рыча, казали зубы,
Едва он их корил.
 
 
Да, Мирабо, Дантон, Сен-Жюст – сыны вселенной!
Теперь же выкидыш плюгавый и презренный
Над нами вознесен;
Теперь же Франция на представленье это
Глядит, где в капельке воды со спирохетой
Воюет вибрион!
 
 
Позор! Теперь одно волнует всех в Париже:
Морни или Мопа стоит к престолу ближе?
Кто победит кого?
Порядок оба ведь спасали. Кто ж сильнее?
Кто покорит дворец? За этого – лакеи,
А девки – за того.
 

Брюссель, январь 1852

 
Когда в тюрьму к Абд-эль-Кадеру
Шут узкоглазый был введен
(Кого Тролон, забывший меру,
Именовал «Наполеон»);
 
 
Когда со свитою лакейской,
В окошке застя неба синь,
Зверь из берлоги Елисейской
Предстал пред хищником пустынь, —
 
 
Тот, в рощах пальмовых рожденный,
Султан, товарищ рыжих львов,
Свирепый, кроткий, углубленный,
Хаджи, хранитель мудрых слов;
 
 
Тот, роковой, в бурнусе белом,
Герой, что все сметал с пути,
Пьянея боем озверелым,
Чтоб ночь в молитвах провести;
 
 
Кто, на шатре раздвинув ткани
И веря в близость горних сил,
Свои, в крови засохшей, длани
Спокойно к звездам возносил;
 
 
Кто, кровью меч насытив грозный,
Мечты неясной слышал зов,
Любуясь красотою звездной
С горы отрубленных голов, —
 
 
Завидя лоб с клеймом «изменник»
И лживый взор меж тяжких век,
Тот, верный воин и священник,
Спросил: «Кто этот человек?»
 
 
Он удивлен при виде маски
В усах, – но кто-то говорит:
«Гляди: с ним ликторские связки;
Знай: это цезарь и бандит.
 
 
Ты слышишь этот плач и стоны,
Что не смолкают, что растут?
Знай: то клянут убийцу жены,
То матери его клянут.
 
 
Он овдовил, осиротил их;
Он взял всю Францию в ножи;
Теперь он трупы жрет в могилах».
И поклонился тут хаджи.
 
 
Но с тайным он глядел презреньем
На мастера кровавых игр.
Наморщив ноздри, с отвращеньем
Обнюхивал гиену тигр.
 

Джерси, ноябрь 1852

Как я счастлив, что родился в Китае! У меня есть дом, где я могу укрыться; у меня найдется, что есть и что пить; я пользуюсь всеми благами существования – у меня есть платья, головные уборы и множество украшений. Поистине, величайшее счастье выпало мне на долю.

(Цзень Чи-хи, китайский философ.)

 
Встречал я буржуа, жрецов торговли бойкой,
Не столько стоиков, сколь выдержанных стойко,
Купоны режущих рантьеров-молодчин,
Что действуют багром у биржевых пучин.
Честнейшие дельцы! Есть и у них охрана,
Как древле медный бык античного тирана,
Божок барышников, свой золотой телец.
Вот за кого всегда голосовал делец!
Но о любой строке, что вольностью согрета,
Дымя у камелька душистой сигаретой,
Так избиратель наш исподтишка поет:
«Вот книга вредная! Кто право ей дает
Быть храброй, искренней, пока я сам так трушу?
Кто Бонапарта бьет – и мне терзает душу.
Конечно, Бонапарт – ничто! Но почему
Об этом вспоминать, – простите, не пойму.
Да, он – проныра, лжец, клятвопреступник скверный,
Пират, политикан, воришка. Это верно.
Он выслал Суд и Честь, он все права попрал,
Орлеанистов он до нитки обобрал.
Нет худшей сволочи! Но он проголосован!
Я сам голосовал – и потому ни слова!
Сатира на него – и на меня хула!
Зачем же вспоминать, что храбрость умерла?
Ведь это же намек нам, гражданам нейтральным,
Что все мы струсили перед плутом нахальным!
Да, мы в наручниках, – согласен. Но, – увы! —
На бирже паника. Или хотите вы
Другой республики, не розовой, а красной?
Нет, лучше зло пресечь, – все сразу станет ясно.
Пусть в императоры возводится подлец!
Он лучше, чем террор, он лучше, наконец,
Как говорит Ромье, чем торжество народа!
Ведь он прибежище в делах такого рода.
Ругать правительство – не значит ли, дразня,
Грубейшим образом коснуться и меня?
Слегка критиковать правительство – уместно.
Но если говорят, что избиратель честный,
Что мирный буржуа сказал из страха «да»,
Что все сплошной расчет, – нет, это клевета!
Я это, черт возьми, изменой называю!
Нет, кровь еще во мне взыграет боевая,
Пускай сторонится меня любой смельчак!
Он оскорбил меня и честный мой очаг!»
 
 
Мыслитель! Если ты, клеймящий злодеянья,
Отмстишь за истину в кровавом одеянье,
За право, за народ задушенный, – беда!
Как раз очутишься меж двух огней тогда.
Жеронт себе избрал в правители Сбогара,
И речь бесстрашная, исполненная жара,
Зовущая к борьбе, не избежит помех:
Злодейства – этого и трусости – вон тех!
 

Джерси, ноябрь 1852

 
1
 
 
Коль дело сделано, пора – средь угнетенья —
Устраиваться нам, обставить помещенье.
Надменный примем вид: позор проглочен весь;
Чтобы составить «двор», все будет нужно здесь,
Все, кроме совести и чести. Пусть музеи
Своих зародышей нам воскресят скорее,
Чудовищных своих уродцев, и пришлют.
Египет! Мумии понадобятся тут.
Вертепы! Жуликов побольше к нам гоните.
Фальстафа дай, Шекспир! Леса, волков пришлите!
Рабле, шли Грангузье, чудовище твое!
Дай, Гофман, дьявола! Дай ангела, Вейо!
Пусть принесут в мешке Жеронта от Скапена,
Карконту от Дюма! Бальзак пришлет Вотрена.
Бридуазона даст нам Бомарше, Вольтер —
Фрелона своего, продажности пример.
Из сада зимнего Мабиль примчит красавиц.
Лесаж уступит нам Жиль-Блаза; Свифт-лукавец —
Всю Лилипутию, с орлами точно моль.
В притон языческий нужны ханжи; позволь
Монталамбера взять, Мольер! Дай Брюскамбиля,
Скаррон! Где Скарамуш, Калло? – Ну, всех добыли!
Дрянь слита с мерзостью, и в сумрак ужас влит.
Есть для Империи все нужное, Тацит!
Где Ювенал?.. Сенат взрастет на этой скверне.
 
 
2
 
 
Гасконский лгун Дюко; Руэр, отброс Оверни;
Маклак и Шейлок – Фульд; Сибур-Искариот;
Парье; Бертран, пред кем трепещет патриот;
Бошар – палач-ханжа, кто в тюрьмы слезы льет нам;
И рядышком Барош, чье имя стало рвотным;
Холопы чванные, надменные плуты,
Умеющие гнуть на сто ладов хребты,
Мразь гордая, пред кем Домье в восторге тает,
Когда на облик форм уродливых взирает, —
Вы все, кто назван здесь, признайтесь, что творцом
Нарочно создан был ваш барин, чтоб с бичом
Царить над Францией, вернее – над Гаити.
И вы, герои клик, что денег лишь хотите;
Философы, в тисках от головы до ног;
Кутилы, только что отбывшие острог, —
Приветствуйте ж его, сей персонаж чудесный,
Правителя, что к вам слетел сквозь люк небесный
Усатым цезарем и, стаей псов храним,
Распознаёт людей, и щедр бывает к ним,
И, как природный князь, познав свою натуру,
Шлет Пуасси в сенат, Клиши – в субпрефектуру.
 
 
3
 
 
Тут практике должна теория помочь:
«Свобода, родина – слова пустые. Прочь!
Кто распластается, тот преуспеет вдвое.
В огонь трибуны все, печать и всё такое.
С дней революции у наций бред возник.
Слагатели речей и делатели книг
Погубят всё. Поэт – безумец буйный. Пусто
На небесах; мир мертв; и ни к чему искусство;
Прогресса нет. Народ? – Вздыбившийся осел.
Кулак – закон. В дугу! Дубине – ореол!
Не нужен Вашингтон. Да здравствует Аттила!»
И сотня умников все это подтвердила.
 
 
Да, пусть приходят все, чье сердце полно тьмой,
С душой косящею и совестью хромой:
Да, солнце их взошло, мессия их родился,
В декреты, в действия и в пушки воплотился;
Страна расстреляна, раздета, – спасена.
 
 
Сова Измена – здесь: плодит птенцов она.
 
 
4
 
 
Везде ничтожеством взят верх. Чтоб нашу славу,
Законы и права пожрать и на расправу
Взять колыбель детей и предков честный гроб,
Ночные хищники выходят из трущоб.
Софист и солдафон крепят свои тенета.
Радецкий – нос уткнул в зловонье эшафота;
Дьюлай, тигровый ус, Буоль, зеленый лик,
Гайнау, Бомба – все блуждают, скаля клык,
Вкруг человечества, что, связанное, рвется
И за права свои, за справедливость бьется:
От Сены до Балкан, от Тибра до Карпат
По трупам ползает тысяченогий гад.
 
 
5
 
 
Баттё и с ним Бозе, являя вкус педантский,
Богатства языка внесли в словарь гигантский;
В честь победителей его мы обновим.
Дух человеческий! Всем пакостям твоим
Исконным – имена даны по новым спискам.
Так, лицемерие, с умильным взором низким,
Теперь – Манжо: Христом торгует этот плут.
Вновь окрещен позор: его Сибурзовут.
Предательство – Мопа. Под именем Маньяна
Убийство подлое вползло в сенат нежданно.
Синоним подлости дан кличкой Ардуэн.
Ложь – Риансе: он к нам из римских прибыл стен
И запер истину в глуби ее колодца.
Отныне пошлость нам звать Монлавильпридется,
Свирепость – Карреле. А низость, например,
Давно является за подписью «Руэр».
Для проституции «принцесса»– термин прочный.
О муза, всех – в словарь! Дать хочешь образ точный
Суда продажного, что плещется в крови?
Нетрудно: Партарье-Лафосаназови!
Я кликну: «Сент-Арно!»Резня ответит: «Здесь я».
И, чтобы ужаса придать для равновесья,
В календарях, где был святой Варфоломей,
Встал Бонапарт святой– во всей красе своей.
 
 
Народ же, восхитясь, все принял, – в чем сомненья
Опасны. И Париж внимает, весь – почтенье,
Как льет сироп Сибур и как Тролон трещит.
Племянник с дядею в дифтонг единый слит,
И в наглом вензеле Берже по чьей-то воле
Бульвар Монмартрский вплел меж Лоди и Арколе.
Спартак – на каторге и при смерти лежит;
В изгнанье Фемистокл, затравлен Аристид;
Львам брошен Даниил, пророк добра и духа;
И, значит, миг настал – вскрыть миллионам брюхо!
 

Джерси, ноябрь 1852

 
1
 
 
Ну что ж, грабители, мздоимцы, интриганы,
Пора вам у стола полней налить стаканы.
Скорее все в кружок!
Спешите есть и пить. Уходят дни за днями.
Народ, что угнетен и одурачен вами,
Теперь у ваших ног!
 
 
Страну – всю с молотка! Вы с грабежом знакомы.
Уничтожайте же леса и водоемы, —
Пришел наживы час!
Последний жалкий грош, ликуя дни и ночи,
Тяните у крестьян, тяните у рабочих, —
Доступно все для вас.
 
 
Кутеж! Кутеж вовсю! Веселье в вашем доме.
Пусть в жалкой хижине томится на соломе
Семейство бедняка.
Отец ушел просить хоть грош во имя неба,
И тщетно ищет мать кусок сухого хлеба,
Ребенок – молока…
 
 
2
 
 
Богатство, золото даны вам без усилий…
Однажды я блуждал по подземельям Лилля,
Я видел мрачный ад.
Не люди – призраки по норам, в землю врытым,
Худые, бледные, согбенные рахитом,
Там дни свои влачат.
 
 
Отравлен воздух там, во тьме бескровны лица,
Слепцы чахоточным дают воды напиться
Из луж у них в ногах.
Ребенок в двадцать лет, старик глубокий в сорок…
Все время чувствует живущий в этих норах
Смерть у себя в костях.
 
 
Здесь нет огня, и тьма крыло свое простерла;
Дождь затопил окно; впилась рабочим в горло
Безжалостно нужда;
Здесь люди под землей, в проходах бесконечных,
Как будто грешники, блуждают в муках вечных
Под бременем труда.
 
 
«Нужда проклятая!» – муж шепчется с женою,
Старик отец поник тяжелой головою, —
Лишь ночью дочь пришла
И принесла с собой хлеб, купленный позором.
Отец ее спросить не смеет даже взором:
«Где ты его взяла?»
 
 
Здесь спит Отчаянье в своих лохмотьях мрачных,
А жизни май, всегда и нежный и прозрачный,
Здесь выглядит зимой.
Здесь девушки лицо облито мертвым светом,
И кажется весь мир в отчаянье одетым,
Придавленным землей.
 
 
В землянках чахнущим, где городские стоки,
Не виден небосвод лазурный и глубокий,
Не виден солнца свет.
Я встретил бледную, иссохшую старуху.
Она сказала мне озлобленно и глухо:
«Мне восемнадцать лет».
 
 
Здесь, ложа лишена, холодными ночами
Мать прячет малышей в отрытой ею яме,
Тоской удручена.
Здесь дети малые с улыбкой чистой, милой,
Едва увидев свет, уж встречены могилой,
Им колыбель она.
 
 
О недра Лилля, смерть здесь людям шлет угрозы!
Здесь старца дряхлого увидел я сквозь слезы,
Мутившие мне взгляд,
Безумье девушки, ребенка призрак белый
В объятьях матери, от горя поседелой.
О, Данта страшный ад!
 
 
От этих горестей – вся роскошь, деньги ваши,
О принцы! Нищета вам наполняет чаши,
Властители пиров!
Сочится ваш доход – живая кровь народа —
Со стен подземных нор, из каждой щели свода,
Из сердца бедняков.
 
 
Под страшным колесом – владычеством тирана,
Под прессом податей, давящим неустанно,
Здесь золото течет
И к вам скопляется, о властелины века,
Из-под давильни той, что мучит человека
Все сутки напролет.
 
 
Из этой темноты, из этой агонии,
Где жизнь свою влачат унылые больные,
Где без надежд сердца;
Из этих черных нор, тоскою угнетенных;
Из мира, где отцы, и матери, и жены
Томятся без конца;
 
 
Из мрака, где беда сдружилась с нищетою,
Течет к вам золото сверкающей рекою —
Мильоны вновь и вновь.
Оно для вас – дворцы, пиры, апофеозы,
О вы, чудовища, кого венчают розы,
Кто пьет чужую кровь!
 
 
3
 
 
Блаженство райское! Хозяевам – бокалы!
Оркестр уже гремит; в цветах и шелке залы,
Стол яствами покрыт.
А под ногами тьма, и нищета, и холод;
На проституцию толкает женщин голод,
И горько плачет Стыд.
 
 
Вы все, кому даны сокровища Фортуны,
Льстецы, наемники, продажные трибуны,
Епископы-лжецы,
Ад страшной нищеты, под вашим Лувром скрытый,
Болезни, голод, смерть – вот чем всегда вы сыты,
Блаженств земных жрецы!
 
 
В Сен-Клу, где свеж жасмин, где много маргариток,
Мне слышен разговор беспечных фавориток,
Веселый смех гостей;
И там, на пиршествах, где залит зал огнями,
Мне кажется, что рвут красавицы зубами
Живую плоть детей!
 
 
Что ж, смейтесь! Вы тоской предсмертной не объяты,
О император, двор, принцессы и прелаты, —
Что ж не смеяться вам?
Пускай народ в слезах, в тисках нужды голодной, —
Он должен славить вас средь ваших празднеств модных
И пиршеств по ночам!
 
 
Раскройте сундуки – ведь вам карманов мало,
Тролон, Сибур, Барош! Вам петь под звон бокала —
Иного счастья нет!
Забудьте про народ, голодный и несчастный,
Над тем, кто там, внизу, справляйте свой ужасный
Сияющий банкет!
 
 
4
 
 
Народ! Они тебя давили без пощады,
Хоть и поставил ты пред ними баррикады,
Вступил в кровавый бой.
Беспечных их ландо уже сверкают спицы,
И ты под тяжестью летящей колесницы
Вновь станешь мостовой.
 
 
Тирану – золото, тебе ж – ни крошки пищи;
Ты словно жалкий пес, над кем лишь плетка свищет,
Кого влекут во двор.
Ему – шуршащий шелк, тебе – лишь рубищ клочья,
Ему – и женщин блеск и дев невинных очи,
Тебе – один позор!
 
 
5
 
 
Нет! Муза – это суд Истории. И кто-то
Возвысит голос свой и тьмы порвет тенета,
О палачи-шуты!
И кто-то отомстит за Францию в неволе.
О, мать! Ведь есть слова, разящие до боли,
Гром с горней высоты!
 
 
Отбросы дикарей, что выросли в пещере,
Злодеи, изверги, безжалостные звери,
Грызущие народ,
Двуличные душой, жестокие сердцами,
Твердят мне: «Ты – поэт. Пари под небесами!»
Но в небе гром живет!
 

Джерси, январь 1853