Текст книги "Том 12. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

ПИСАНО В 1855 ГОДУ

 
Приписку делаю я через девять лет.
Насторожил я слух. Вас, вероятно, нет
В числе живых, маркиз! Ну что ж, я научился
Общаться с мертвыми. Ага, ваш гроб раскрылся…
«Ты где?» На воле я, как вы. «Ты мертв?» Во мгле,
Водою окружен, живу я на скале.
Лишь изредка моряк, измученный волнами,
Находит здесь приют, обняв утес руками.
«А дальше?» – слышу я. – Отныне суждено
Мне одиночество. Лицо его одно.
И вижу я всегда: пучину, волн извивы
Да в небе стаи туч, плывущих молчаливо;
А ночью ураган трясет мой ветхий дом,
Слив тучи с волнами в неистовстве одном;
И горизонт покрыт кругом завесой черной,
И злоба издали клеймит меня упорно…
Ступлю ли на гранит – он превратится в прах,
И ветер – даже тот, как будто чуя страх,
Мне лишь вполголоса передает прощальный
Привет таинственный от друга, робкий, дальний.
Все тише жизнь моя. Я чужд теперь живым,
И все мои мечты развеялись как дым.
Слежу беспомощно, как дней моих теченье
Скрывает саваном холодное забвенье.
Я выбрал место сам: над морем, под скалой,
Откуда даль видна. Там гроб зароют мой.
Гром океана там всех голосов сильнее.
И там провал во мрак «Ну что ж?»
Я не жалею.
 

Джерси, январь 1855

«Источник падал со скалы…»

 
Источник падал со скалы
По капле в океан кипучий.
Сердитый вал спросил из мглы:
«О чем лепечешь ты, плакучий?
 
 
Вселяю трепет я в сердца,
Во мне все гибельно и жутко.
Мне краю нет и нет конца,
И ты не нужен мне, малютка!»
 
 
«Тебе, – ответила струя, —
О бездна горькая, несу я,
Высоких слов не говоря,
В подарок воду питьевую».
 

Апрель 1854

«Мрак светом озарив…»

 
Мрак светом озарив, измену мы свершим, —
Так мыслит мгла. Наш день – вчерашним днем гоним.
Неблагодарной ночь зарю провозглашает.
«Сократ – изменник, смерть ему!» – судья взывает.
«Исус – отступник, смерть ему!» – судья изрек.
Земле недвижимой изменник, под плевок
Склонился Галилей и чует телом тленным —
Колеблется она под старческим коленом.
Судьба! Зловещий смех! Поистине, вполне
Веленье божие непостижимо мне,
Вменяющее в долг живущим в мире этом
Все отдавать другим – свой труд и мысль с их светом,
Любовь и пот, часы всех дней и всех ночей,
И сон и бдение, и взор своих очей,
Души и сердца жар со всем, что в них таимо,
Не отступая вспять пред мукой нестерпимой,
И расточать себя и все, чем ты богат, —
Чтоб, ввергнув в ад, тебя назвали – ренегат!
 

Марин-Террас, ноябрь 1854

НА ДЮНЕ

 
Сейчас, когда свечой мой догорает век
И кончены труды и силы;
Когда утратами, годами жизни бег
Меня привел на край могилы
 
 
И в глубине небес, где я парить мечтал,
Я вижу столько уносимых —
Как бы прошедшего летящий шквал —
Часов, вовек невозвратимых;
 
 
Когда я говорю: «Что мнится торжеством,
То завтра станет заблужденьем!» —
Печальный, берегом бреду, клонясь челом,
Как тот, кто предан размышленьям.
 
 
Смотрю – над долами, вершинами холмов,
Над сменой волн морского лона
Уносится руно густое облаков
Под хищным клювом аквилона;
 
 
Я слышу всплески волн, на рифах ветра шум,
В руках жнеца колосьев трепет;
И с говором людей мой сравнивает ум
Невнятный этот ропот, лепет.
 
 
На редких травах дюн я остаюсь подчас
Лежать подолгу, не вставая,
До той поры, когда луна зловещий глаз
Покажет вдалеке, мечтая.
 
 
Вставая, сонный луч она бросает свой
Пространству, тайне, вод пучине,
И друг на друга мы глядим вдвоем с луной,
Она – в сиянье, я – в кручине.
 
 
Куда же отошла гряда минувших дней?
Есть кто-нибудь, кто знал меня бы?
В померкнувших глазах от юности моей
Остался ли хоть отблеск слабый?
 
 
Ужели все ушло? Я одинок, устал;
Зову – ответом мне молчанье.
О, ветры! О, валы! И я не тот же ль вал?
Не то же ль ветра я дыханье?
 
 
Мне больше не видать того, что я любил!
Уж меркнет день во мне уныло.
Земля, чьих гор верхи туман от взоров скрыл,
Я призрак разве, ты – могила?
 
 
До дна ль исчерпаны надежда, жизнь, любовь?
Я вопрошаю, мучим жаждой;
Вновь наклоняю я все урны, чтобы вновь
Хоть каплю получить от каждой.
 
 
Воспоминанье, как раскаянье, язвит!
Во всем – лишь слезы и потери!
Коснувшихся тебя твой холод леденит,
О смерть, запор последней двери!
 
 
И, размышляя так, я слышу, как кругом
Стенают ветер и буруны;
Смеется летний день; на берегу морском
Цветет волчец песчаной дюны.
 

5 августа 1854,

в годовщину прибытия моего на Джерси

ПОЭТУ, ПРИСЛАВШЕМУ МНЕ
ОРЛИНОЕ ПЕРО

 
Да, это ль час не величавый!
Днем этим светлым верит ум,
Что ныне доля вечной славы
Вмешалась в злободневный шум.
 
 
Ведь в столь укромном месте этом
Я поднял, не склонясь челом,
Что брошено сюда поэтом
И что обронено орлом!
 
 
Ведь кинуть в грудь единоверца
Чете победной мысль пришла —
Строфу из собственного сердца,
Перо из своего крыла!
 
 
Привет вам, присланным из дали
Перу, строфе! Вы в облаках,
О гости славные, витали,
Парили оба в небесах!
 

11 декабря

ПАСТУХИ И СТАДА

 
1
 
 
В долине, где брожу я каждый божий день,
Царят безмолвие, спокойствие и лень.
В ней словно светится улыбка примиренья.
Я забываю там тревоги и волненья,
И, если б звон серпов не оглашал поля,
Мне показалось бы, что вымерла земля.
Создать идиллию природа тут стремится:
На ветке ссорится со снегирем синица;
Мелькает зяблика задорный хохолок;
Цветет боярышник, цветет лиловый дрок;
Здесь – мхи веселые, там – черные граниты.
В поэме у творца противоречья слиты.
Порою, как Гомер, он повторять не прочь,
Но только лес, цветы, моря, зарю и ночь!
Вот лужа морщится, букашек устрашая,
Стараясь сделать вид, что и она большая.
О, суета! Увы, не ведает она,
Что океана ширь с любой скалы видна.
Порой встречаюсь я с пастушкой у дороги:
Лазурные глаза, в росе босые ноги,
На вид совсем дитя. Она пасет овец.
В убогой хижине живет ее отец,
А сестры целый день прядут неутомимо.
Уже смеркается. Когда иду я мимо,
Пугает девочку мой скорбно сжатый рот,
Но все-таки она улыбку робко шлет,
А я приветствую невинность молчаливо.
Благоухает луг. Барашки шаловливо
Резвятся у кустов, цепляясь за сучки,
И белого руна пушистые клочки,
Как пена легкая, над головой взлетают.
Я дальше прохожу. Барашки в дымке тают.
Над серою землей вечерняя заря
Бесшумно стелется крылом нетопыря.
 
 
2
 
 
Там, позади меня, где тьма долину скрыла,
Звенит в тиши полей напев пастушки милой;
А пред моим лицом, как сторож вековой
Подводных рифов, скал, медуз, травы морской,
Неугомонных волн и пены их летучей,
Стоит пастух-утес, на лоб надвинув тучи,
И, гулу вечности внимая, смотрит он,
Как в нимбе призрачном на темный небосклон
Луна торжественно и важно выплывает;
А ветер между тем сердито завывает
И гонит грозную, высокую волну,
Барашков белых шерсть вздымая в вышину.
 

Джерси, Грувиль, апрель 1855

«Я для тебя цветок сорвал на дикой круче…»

 
Я для тебя цветок сорвал на дикой круче,
Нависшей над волной соленой и кипучей.
Он мирно расцветал в расщелине скалы,
Куда находят путь лишь горные орлы.
Во мгле купался мыс. Как поле битвы жаркой,
Победу одержав, мы украшаем аркой,
Так сумрачная ночь из медно-красных туч,
В том месте, где тускнел прощальный солнца луч,
Воздвигла гордый храм. На горизонте тая,
Испуганно неслась по морю лодок стая,
А кровли прятались в лощине между гор,
Как бы боясь привлечь сверканьем чей-то взор.
Я для тебя цветок сорвал, о дорогая!
Его вскормила грудь недобрая, сухая.
Как бледен он! Похож на терпкий запах мхов
Чуть слышный аромат неярких лепестков.
«О бедный мой цветок! – подумал я. – С вершины
Низвергнешься ты вглубь таинственной пучины.
Там тонут корабли и тают облака…
Как океан, душа людская глубока.
Умри же на груди, где целый мир таится!
Ты небом создан был, чтоб в океане скрыться,
А я, как дар, отдам тебя любви земной».
Бежал за валом вал. Последний луч дневной
Тихонько угасал, и мгла ползла угрюмо.
Какие мрачные во мне теснились думы,
Когда я вниз глядел, в чернеющий провал,
И трепет вечера душой овладевал!
 

Остров Серк, август 1855

«Певучая строфа!..»

 
Певучая строфа! В былые времена
Летела ты к цветам, воздушна и нежна,
Кошницу полную весны опустошая;
То золотой пчелой, то мотыльком порхая,
Любовь ты сеяла, в полях сбирала мед
И к синим небесам стремила свой полет;
Рядилась ты в лазурь, глаза твои сияли,
И песни, как друзья, на зов твой поспешали:
«Ко мне! Поют холмы и долы! День встает!»
И, светлая, смеясь, резвилась ты. Но тот,
Кто в сумраке пещер зловещих обитает,
Где скудно светит день, где ад во мгле пылает,
Поэт, стареющий до срока, чей удел —
И муки творчества и скорбь житейских дел,
Искатель черных бездн, преследующий тени, —
Он руки вдруг простер из-под пещерной сени
И, на лету тебя стремительно схватив,
Глухой к твоим мольбам, унес от милых нив,
Похитил, всю в слезах, у сладостных идиллий,
У рощи и ручья, у пчел и нежных лилий,
У всех, кому несла восторг, любовь, мечты…
Царицей-узницей отныне стала ты
Во тьме его души, как в сумраке темницы.
Проходят пред тобой видений вереницы;
В них свет небес и мрак подземной глубины.
На троне бронзовом сидишь ты. Точно сны,
Неуловимые текут воспоминанья
О долах, что полны веселья и сиянья…
Суровый страж теперь твой бережет покой.
И в час, когда вокруг трагедий черный рой
Листает перечень страстей во мгле угрюмой, —
Как Прозерпина, ты полна зловещей думой.
 

Джерси, ноябрь 1854

ПУТЕШЕСТВИЕ В НОЧИ

 
Вещают, спорят, лгут – и вольно и невольно.
Что ни религия – большая колокольня.
Один жрец утвердит, другой – отбросит прочь,
И каждый храм, будя колоколами ночь,
В унылой, мрачной тьме, торжественной и вечной,
По-разному свой звон разносит бесконечный.
И суть для всех темна, и не достичь высот.
Безумен экипаж. Тот, кто корабль ведет,
Слеп от рождения. Руль держит однорукий.
Едва окончились пещерной ночи муки,
Едва мы выбрались из самой страшной тьмы,
Едва от худшего освободились мы,
Едва лишь человек, подняв с надеждой очи,
Покинул область зла, невыносимой ночи,
Как время старое за пятки нас берет
И нам кричит: «Назад!» Сократ гласит: «Вперед!»
Исус: «Все дальше!» Но философ и учитель,
Переселясь с земли в небесную обитель,
Принуждены решать: что хуже – желчь иль яд?
Порой нам Сатана, людским мученьям рад,
В ночи из-под плаща протягивает руку.
Блужданьем в темноте мы любим звать науку.
А пропасть возле нас, лишь недра задрожат,
Раскрыв, смыкает пасть. Равно пугают взгляд
И гибель навсегда и новое рожденье.
Прогресс, без устали вертя колес сцепленье,
То движет что-нибудь, то давит под собой.
Зло может счастьем стать, яд – свежею росой.
Всегда в борьбе Закон с Виною, полной страха,
Заговорит кинжал – и отвечает плаха.
Не видя, слышит дух, тяжелой мглой томим,
За ночью чувств своих, за голодом своим,
И смех Невежества и Нищеты стенанья.
У лилий разум есть? Умно ли звезд сиянье?
Я «да» скажу, ты – «нет». Равно знакомы нам
И свет и темнота. Так усомнись, Адам!
Все в детях, в женщине для нас сокрыто тьмою,
О будущем всегда мы спор ведем с душою,
И через град, хаос, грозу, самум и снег
Вселенной климаты проходит человек.
В тумане мы плывем. Слепит нам буря очи.
Водоворот страстей нас рвет, как тучу, в клочья.
Де Местр назад смотрел, Руссо смотрел вперед.
Но, боже, наш корабль, скрипя средь бурных вод,
Без парусов, снастей кружась в открытом море, —
Огромный черный шар на мировом просторе, —
Неся страдающий наш муравьиный рой,
Блуждая, катится дорогой круговой.
А небо темное с просветами у края
Объемлет этот шар, зарею согревая,
И берег близится, где нет грозы и бурь,
Где нам откроются и солнце и лазурь.
 

Марин-Террас, октябрь 1855

из книги
«ПЕСНИ УЛИЦ И ЛЕСОВ»
1865

ПРЕДИСЛОВИЕ

В какой-то момент нашей жизни, как бы мы ни были поглощены будущим, стремление оглянуться становится непреодолимым. Наша юность, эта прелестная исчезнувшая тень, вновь является нам и призывает нас думать о ней. Да, это печальное и назидательное зрелище – столкновение в одном человеке двух возрастов – того, которым начинается бытие, с тем, которым оно завершается; первый верит в жизнь, второй – в смерть.

Поучительно сравнить начало пути с его концом, свежий гомон утра с мирной тишиной вечера, ранние иллюзии с поздним опытом жизни.

Человеческое сердце, подобно медали, имеет две стороны; на лицевой начертано: «Молодость», на оборотной: «Мудрость». Обе эти стороны вы найдете в моей книге.

В ней отразилась действительность, преображенная всем тем, что в человеке стремится за грань его повседневной жизни. Почти все в этой книге создано мечтой, и лишь немногое – воспоминаниями.

Побежденным дозволено мечтать, одиноким – предаваться воспоминаниям.

Отвиль-Хауз, октябрь 1865

ГОЛОС ФЛОРЕАЛЯ

 
О друзья, победа с нами!
Рано, лишь забрезжил день,
Составляю я стихами
Самый свежий бюллетень.
 
 
Гору сделаю ступенью,
Чтобы песнь была слышна.
Забросала всех сиренью
Победившая весна.
 
 
Туфельки надела Жанна,
Не боится стужи злой.
Голубой, благоуханный,
Ходит ветер надо мной.
 
 
Птиц, ягнят полна долина.
Я же, дерзкий, с высоты
Шлю зиме бегущей в спину
Залп за залпами цветы!
 

ПРЕРВАННОЕ ЧТЕНИЕ ПЛАТОНА

 
Раз Платона я читал,
Вдруг в дверях, в потоках света,
Ликориду увидал…
Ах, простите, Тюрлюрету.
Перед нею до сих пор
Я молчал, как трус завзятый,
В золотой небес простор
Уносясь мечтой крылатой.
Шла по лестнице она
В юбке цвета перламутра.
Ясных глаз голубизна
Отражала свежесть утра.
Те, что улица поет,
Пела и она куплеты,
Но ее прелестный рот
Превращал их в волны света.
И померк философ мой
От прелестных глаз плутовки.
Связан ленточкой простой
Ореол вокруг головки.
Не в атласе дорогом,
В скромном ситчике цветами…
В пальцах – кружка с молоком,
В озорной улыбке – пламя.
И тогда (Федон, как хмель,
Видно, быть велел смелее)
Я сказал: «Мадемуазель,
Извините, вы не фея?»
 

«Когда мы с ней все вишни съели…»

 
Когда мы с ней все вишни съели,
Подружка рассердилась вдруг:
«Приятней были б карамели!
Сен-Клу несносен, милый друг!»
 
 
Хотелось пить. Уже не любы
Нам эти вишни в зное дня.
«Смотри, измазала я губы
И руки… Ах, оставь меня!»
 
 
Потом пошли упреки, слезы,
Меня ударила в сердцах.
Какой июнь! Лучи и розы.
Поет лазурь. Тепло в полях.
 
 
И вытер я – судите сами:
Скорей ли гнев ее пройдет? —
Сердитый кулачок – цветами
И поцелуем – милый рот.
 

GENIO LIBRI [20]20
  Гению этой книги (лат.).


[Закрыть]

 
О чудный гений, ты, который
Встаешь из недр моей души!
Светлы безбрежные просторы…
Сорвать оковы поспеши!
 
 
Все стили слей, смешай все краски,
Te Deum с дифирамбом сплавь,
В церквах устрой в честь Вакха пляски
И всех богов равно прославь;
 
 
Будь древним греком и французом;
Труби в рожок, чтоб встал с колен
Пегас, согнувшийся под грузом,
Что на него взвалил Беркен.
 
 
С акантом сопряги лиану;
Пусть жрец с аббатом пьют крюшон;
Пусть любит царь Давид Диану,
Вирсавию же – Актеон.
 
 
Пусть свяжут нити паутины,
Где рифм трепещет мошкара,
И нос разгневанной Афины
И плешь апостола Петра.
 
 
Как Марион смеется звонко
И фавна дразнит, подгляди;
Пентезилею-амазонку
В кафе поужинать своди.
 
 
Все охвати мечтою шалой,
Будь жаден, по свету кружи…
Дружи с Горацием, пожалуй, —
Лишь с Кампистроном не дружи.
 
 
Эллады красоту живую,
Библейских нравов простоту
В искусстве воскреси, рисуя
Сверкающую наготу.
 
 
Вглядись в поток страстей горячий;
Все предписания забудь
И школьных правил пруд стоячий
До дна бесстрашно взбаламуть!
 
 
Лагарп и Буало надутый
Нагородили чепухи…
Так сокрушай же их редуты —
Александрийские стихи!
 
 
Пчелиной полон будь заботы:
Лети в душистые луга,
Имей для друга мед и соты
И злое жало для врага.
 
 
Воюй с риторикой пустою,
Но здравомыслие цени.
Осла оседлывай порою
И Санчо-Пансе будь сродни.
 
 
Не хуже Дельф античных, право,
Парижский пригород Медан,
И, как Аякс, достоин славы
Лихой солдат Фанфан-Тюльпан;
 
 
А пастухам эклог уместно
Вблизи Сен-Клу пасти свой скот;
Тут ритм стиха тяжеловесный
В задорный танец перейдет.
 
 
Ворону, Ветошь, Хрюшку, Тряпку
В Версале встретив летним днем,
Протягивай галантно лапку
Монаршим дочкам четырем.
 
 
Не отвергай любовь царицы,
Живи с блистательной Нинон,
Не бойся даже опуститься
До замарашки Марготон.
 
 
Веселый, озорной, мятежный,
Пой обо всем, соединив
Мелодию кифары нежной
И бойкий плясовой мотив.
 
 
Пусть в книге, словно в роще пышной,
Вскипает соловьиный пыл;
Пусть в ней нигде не будет слышно
Биения стесненных крыл.
 
 
Ты можешь делать что угодно,
Лишь с правдой не вступай в разлад:
И пусть твои стихи свободно,
Как стаи ласточек, летят.
 
 
Стремись к тому, чтобы в гостиных
Природе ты не изменял,
Чтоб сонм богов в твоих картинах
Небесный отсвет сохранял;
 
 
И чтоб в лугах твоей эклоги
По сочной и густой траве
Уверенно ступали боги
С босой Венерой во главе;
 
 
Чтоб запах свежего салата
Обрадовал в твоих стихах
Того, кто сочинил когда-то
Для гастрономов альманах;
 
 
И чтоб в поэме отражались,
Как в озере, скопленья звезд;
И чтоб травинки в ней казались
Пригодными для птичьих гнезд;
 
 
Чтоб лик Психеи был овеян
Дыханьем пламенным твоим;
И чтоб твой стих, знаток кофеен,
Навек избыл их чад и дым.
 

PAULO MINORA CANAMUS [21]21
  Будем петь помаленьку о малых делах (лат.).


[Закрыть]

Другу

 
И впрямь хочу я на мгновенье
От дум глубоких отойти;
На колеснице вдохновенья
Устали в облаках нести
 
 
Меня чудовища-грифоны…
Спущусь, чтоб по земле пройтись.
Пусть завтра стих мой окрыленный
Летит в таинственную высь, —
 
 
Я вновь вскочу на колесницу,
Легко догнав тебя, грифон.
Сегодня ж будут стансы литься;
Из Дендера пущусь в Медон.
 
 
Я в пляске волн, в цветенье сада,
В полете лебединых стай,
В лиловых гроздьях винограда,
В улыбке, озарившей май.
 
 
Я оставляю эти тени —
Смерть, сны, загадки естества
И в бездну страшные ступени,
Во тьму, в обитель божества;
 
 
Прерву скитанья по долине,
Где, обступив меня кругом,
Витают призраки Эринний,
И вечную борьбу со злом.
 
 
Хочу на время о плененье
Евреев и рабов забыть,
Забыть нагорные виденья,
Ночные бденья… Жить так жить!
 
 
Прочь, лик Медузы, Сфинкса тайны!
Прочь, говорю я Сатане!..
Сегодня запах роз случайно
Из сада долетел ко мне.
 
 
Мой друг, ты сердишься, я знаю.
Как быть? Все в зелени вокруг.
Антракт недолгий объявляю, —
Меня уже заждался луг.
 
 
Спущусь в привратницкую лета
С консьержем Маем поболтать.
Так что ж? От василька ответа
О судьбах мирозданья ждать?
 
 
Зачем же ручеек журчащий,
Шмеля, что к лилии приник,
Иль бабочку в зеленой чаще
Смущать, явив им ночи лик?
 
 
Зачем тревожить тополь стройный,
Осоку, вязы, лебеду
И дух сомнений беспокойный
Внушать поющему дрозду?
 
 
Что бездну смешивать с кустами,
Скорбь – и Авроры ясный взор?
Ужели должен я с цветами
Вести ожесточенный спор?
 
 
Расспрашивать ли мне о вечной
Двойной субстанции вещей
У жаворонка, что беспечно
Над крышей пролетел моей?
 
 
Не окажусь ли в странном клире
Безумцев, если заставлять
Синичку буду «Dies irae» [22]22
  «День гнева» (католический гимн, повествующий о дне «страшного суда») (лат.).


[Закрыть]
Во славу божью распевать?
 
 
Сейчас окно мое открыто,
И вот я вижу с чердака,
Как прачка, выставив корыто,
Взбивает пены облака.
 
 
И, право, хочется нежданно
В огромность этих вечных сфер,
Где взор святого Иоанна
Блуждал средь страхов, тайн, химер,
 
 
На этот мир, где все в смятенье,
Где все вокруг полно чудес,
Где тонут молнии прозренья
В бездонной черноте небес,
 
 
На тайны древние вселенной,
Которыми наш ум пленен, —
Плеснуть лохматой мыльной пеной
Мне из лохани Жаннетон.
 

ПОКИДАЯ КОЛЛЕЖ

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

 
Нам – шестнадцать лет… Пора!
Аттестат у нас – на зрелость.
Прочь, наивность школяра,
Можно жить, как нам хотелось!
 
 
Жизнь – в любви, мой друг. Узнай,
Что два глаза – два светила —
Озарили мне тот край,
Где душа во тьме бродила.
 
 
Это счастье знаешь ты?
Грезить днем, и ночью тоже.
О, жестокие мечты!
То завидовать вельможе,
 
 
То в горячечном бреду
(Сердце все – сплошная рана)
Представлять себя в аду
Иль невольником тирана;
 
 
Не вкусивши Евин плод
И жуя одни лишь корки,
Все ж изведать наперед
Вкус семян его прегорький;
 
 
До предела поглупеть,
Быть влюбленным, быть поэтом,
И безумствовать, и петь —
Мне знакомо счастье это!
 
 
Очарован, милый друг,
Я гризеткою прелестной
И страдаю… Но недуг
Исцелим, как мне известно.
 
 
Ведь недаром я люблю!
И, любви искусство зная,
По ночам совсем не сплю,
До рассвета – у окна я.
 

ПИСЬМО ВТОРОЕ

 
Расскажу тебе теперь,
Что она – моя соседка.
Мы живем с ней дверь о дверь
И встречаемся нередко.
 
 
По осанке – из принцесс…
Впрочем, это, может статься,
Ангел, посланный с небес,
Чтоб шитьем здесь заниматься.
 
 
Утро, вечер ли – все дни
Я в мечтах о ней доныне.
Чепчик шлемом замени —
Чем не мудрости богиня?
 
 
Ситец – вот ее броня;
И Медуза есть: ведь ходит
С нею ведьма, что меня
В содрогание приводит.
 
 
Становлюсь я сам не свой,
Увидав, как эта фея
Гордо на два су порой
Покупает сельдерея, —
 
 
Хоть пристало больше ей,
Не работать до мозолей,
А гулять среди лилей,
Олеандров и магнолий.
 
 
Взор прозрачен и глубок,
Стан – как стебель строен, гибок,
И мерещится поток
Поцелуев и улыбок.
 
 
Под ее окном – юнец…
От гитары нет покою.
Или думает глупец
С неба снять звезду рукою?
 
 
Все теперь мне трын-трава.
Ведь меня при встрече первой
Назвала она: «Сова!»
Я откликнулся: «Минерва!»
 

HILARITAS
(Веселье)

 
Давайте петь! Со страстью жгучей,
С огнем, хоть черта поминай!
Ведь песня – как стакан кипучий,
Где «черт возьми» плеснет за край!
 
 
Блажен, кто, преданный веселью,
Под сенью виноградных лоз
Свой ревматизм прикрыл фланелью,
А в мудрость смех веселый внес.
 
 
Смех – это крылья в час паденья;
Они поддержат наш полет.
Философ, полный снисхожденья,
Веселых добрыми зовет.
 
 
Катон, ты строгого был нрава,
Но шуткой был и ты сражен.
О Генрихе Четвертом слава
Гремит, что был веселым он.
 
 
Так станем же весельчаками,
Счастливый заключим союз.
Веселье ж нам сверкнет зубами:
«И укусило б, да смеюсь!»