Текст книги "Том 12. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

КЛЮЧ

 
Лев жил вблизи ключа, вверху высоко
Парил орел.
И двух монархов бог – и рок жестокий!
Сюда привел.
Цари у пальм, для путника отрадных,
Вступили в бой
И пали там, на берегах прохладных,
Тот и другой.
Орел им молвил с вышины небесной
В их смертный час:
«Вселенную вы находили тесной?
Нет больше вас!
О короли, где вы легли костями,
Ваш прах земной
Смешается с дорожными камнями,
С песком, с травой!
K чему война, безумцы, ярость мести,
Раздор и спесь?
Со львом в согласии и в мире вместе
Живем мы здесь.
И нас обоих ключ поит единый.
Теперь, как встарь,
Лев властвует над лесом, над равниной;
Я – в небе царь».
 

Октябрь 1846

СТАТУЯ

 
Когда клонился Рим к закату своему,
Готовясь отойти в небытие, во тьму,
Вослед за царствами Востока;
Когда он цезарей устал сажать на трон,
Когда, пресыщенный, стал равнодушен он
Ко всем неистовствам порока;
 
 
Когда, как древний Тир, он стал богат и слаб
И, гордый некогда, склонился, словно раб,
Перед распутным властелином;
Когда на склоне дней стал евнухом титан,
Когда он, золотом, вином и кровью пьян,
Сменил Катона Тигеллином, —
 
 
Тогда в сердца людей вселился черный страх,
А указующий на небеса монах
В пустыню звал сестер и братий.
И шли столетия, а обреченный мир
Безрадостно справлял свой нечестивый пир
Среди стенаний и проклятий.
 
 
И Похоть, Зависть, Гнев, Гордыня, Алчность, Лень,
Чревоугодие, как траурная тень,
Окутали земные дали;
Семь черных демонов во тьме глухой ночи
Парили над землей, и в тучах их мечи
Подобно молниям сверкали.
 
 
Один лишь Ювенал, суров, неумолим,
Восстал как судия и на развратный Рим
Обрушил свой глагол железный.
Вот статуя его. Взглянул он на Содом —
И в ужасе застыл, встав соляным столпом
Над разверзающейся бездной.
 

Февраль 1843

?
(«Земли иссохшая, неласковая грудь…»)

 
Земли иссохшая, неласковая грудь,
Где люди трудятся, не смея отдохнуть,
Чтобы потом за труд, безрадостный до боли,
Хлеб получить взамен, насущный хлеб, не боле…
Питомец скудных нив – жестокий человек;
Мир, братство и любовь покинули навек
Его селения, чтобы уйти в пустыни;
Гордыня богачей, отверженных гордыня;
Тупая ненависть в сердцах людей царит;
Безглазый призрак – смерть – все лучшее разит;
Вершины гордых гор туманной мглой повиты;
Честь, правосудие поруганы, забыты;
Бушует в мире зло – дитя слепых страстей;
Скрывают хищников леса в глуши своей;
Здесь – льды бесплодные, там – выжженные страны;
Неодолимый гнев колеблет океаны,
И гибнут корабли в бездонной глубине;
На всех материках, – в крови, в дыму, в огне, —
Вздымая факелы, война, как зверь, ярится,
И вечно чей-то кров пылает и дымится,
И всюду бой кипит – в полях, в горах, в лесах…
 
 
И все это слывет светилом в небесах!
 

Октябрь 1840

ЭПИТАФИЯ

 
Он жил смеясь, резвясь, и рос он год от года.
Зачем же унесла ты мальчика, природа?
Не все ль твое: лазурь, леса и волны рек,
Мирьяды пестрых птиц, что распевают звонко?
Зачем же отнимать у матери ребенка,
Под грудами цветов сокрыв его навек?
 
 
Иль мало звезд тебе? Ты их считать устала.
Богаче, радостней ты, взяв дитя, не стала,
А сердце матери, добыча стольких мук,
Что проблеск счастья в нем рождает только стоны,
Разверзлось пропастью, как ты сама – бездонной:
Нет утешения, и пусто все вокруг.
 

Май 1843

ШКОЛЬНЫЙ УЧИТЕЛЬ

 
Не издевайтесь вы над ним! Он тот, к кому
Еще ни разу луч не заглянул сквозь тьму.
Учитель он – не раб и не слуга наемный!
Когда он в класс войдет и сядет, тихий, скромный,
В ладонях сжав виски и голову склонив, —
А между тем в нем дух великих римлян жив,
Чьи образы он вам рисует неустанно, —
Вы, дети милые, друзья зари румяной,
Не издевайтесь вы над ним! Мы все несем
Нелегкий жизни груз, и все мы спину гнем;
Но этот юноша, дня пасынок несчастный,
Он жжет себя в ночи, как факел неугасный.
Он брат ваш, старший брат! Как вы, в затворе он,
Но тяжелее вас цепями отягчен.
Утрачен жизни путь в тумане, еле начат;
Лишь скука в сумрачной его дали маячит.
Ни птицы в небе, ни любви. Бредет, нетверд,
Бедняк из бедняков! А все, победно горд,
Он в полдень ждет зари, он грезит о рассвете.
К печальной юности добрее будьте, дети!
 
 
Поймите: в жизни, там, где ждет вас путь борьбы,
Нет равенства души, нет равенства судьбы.
Трудней для нищего большие достиженья.
Он вашего вдвойне достоин уваженья:
Средь вас он всех бедней – и всех вас больше он.
Поймите: горем и заботой удручен,
Сын бедной хижины дает вам свет и разум;
Без хлеба сам сидит, а дарит вас алмазом!
Свет лампы, длинный зал, еловые столы
И вечный этот гам… Сердцами вы не злы, —
Потише, мальчики! От гложущей тревоги
И так без времени седеют педагоги.
Вам – шалости, а он – он изнемог вконец;
Его душа – трава, и жадный зуб овец
Ее грызет. Ваш смех ему – как пламя смерти;
Он задыхается без воздуха, поверьте!
Бессильный гнев кричит: «Пощады!» – а слеза
Не смеет вылиться и втайне жжет глаза.
Его в часы труда изгложет ваша скука,
А ваш час отдыха ему двойная мука.
Истерзанную мысль всю отдает он вам.
Она, как белый лист, что ходит по рукам,
Становится, глядишь, черней, мертвее, суше:
Опустошили вы и память в нем и душу…
Кто выпустил словцо, а кто смешок и свист —
И мысль замарана; подай вам новый лист!
А если вдруг мечта зажглась и озарила
Его склоненный лоб, – уже текут чернила,
Чтоб захлестнуть лазурь, чтоб загасить ее;
И перья, налетев как злое вороньё,
Терзают и клюют, и рвут ее на части —
И скука прежняя вернулась, как ненастье.
Днем помечтать нельзя, а ночью сон не в сон.
На крепкой ниточке привязан сердцем он
К ученику. Уйти? Лететь крылатой думой
От этой душной тьмы, от мелочного шума
В чертоги замыслов? Нельзя! Ученики,
Все эти мальчики, что так резвы, легки,
Оцепят – и с высот он падает в бессилье:
Рой легких мотыльков свинцом осел на крылья.
Он – мученик, а вы – вы пыткой каждый час
Его терзаете, распятого за вас!
На нем сорвете вы, как повелся обычай,
И горечь и успех. В законную добычу
Вам отдан день его и на забаву – ночь.
Вы – буря; спорить с ней несчастному невмочь, —
Его сметет ваш смех и буйное веселье;
Вы – беззаботный пир, он – на пиру похмелье;
Вы – хор, он – горький крик, врезающийся в хор.
Кто знает? Может быть, он, хоронясь как вор,
Стесняясь доброго поступка, как дурного,
Задумчивый аскет, голодный и суровый,
В одежде латаной, средь нищих – нищий брат,
Готовый старикам всегда помочь, он рад,
Что может превратить бессонницу, лишенья,
И голод, и веков высокие творенья,
Которые детей он учит понимать, —
В вязанку топлива, чтоб отогрелась мать,
В обнову для сестры, кисейную косынку;
Свой пот, свою слезу – в жемчужную росинку,
Чтоб тихим вечером продрогший голубок
Бесшумно прилететь и выпить каплю мог.
Поймите, мальчики: подвижник незаметный,
Как долгу своему он предан беззаветно,
Глаза и душу сжег на нем! Полумертвец,
Он вертит жернова – и станет, наконец,
Для скованной его души, простой, безгневной,
Пожизненной тюрьмой затвор ваш однодневный.
Поймите: как траву, его ваш топот мнет,
Он не смеется, он – поймите – не живет!
Вас будущее ждет, зовет апрель веселый,
Вам завтра – улететь в широкий мир из школы,
Ему – остаться здесь, и завтра для него,
Как настоящее, и глухо и мертво.
Ему всегда декабрь, хоть май свети в окошко,
Всегда мощеный двор, и эта комнатешка,
И непогодь, и дождь, и снег. Когда ж потом
Войдете вы в лета, он будет стариком.
И, если не умчит его волной счастливой,
Всегда он будет здесь, печальник молчаливый,
Делить с учеником во мраке этих стен
Не радость буйную, а тяготы и плен.
Так преклонитесь же пред ним с хвалой любовной,
Пред ним, колодником, казнимым невиновно,
Пред подвигом его. Что дал он? Что берет?
Пусть он предстанет вам таким, как есть: он тот,
Кто просветил ваш ум, кто дал клинок вам в руки
С двояким лезвием – искусства и науки,
Чтоб, истину любя, могли вы жизнь пройти
И. за прекрасное сражались бы в пути!
Святым представится он вам в своем призванье
Вести к высокому, и к пользе, и к Познанью
Орду смятенных душ под утренним лучом.
Где паствою сердца, там разум пастухом.
 
 
Пока он здесь и звук скандовки однотонной
Его баюкает – и вот он никнет сонно, —
Пусть в гулких сумерках из приоткрытых книг
Забьет поэзии живительный родник;
Пусть от Овидия, Софокла и Платона,
Пусть от крылатого и ясного Марона,
От драматических Эсхиловых химер,
От вас, полубогов, Гораций и Гомер,
К нему, ревнителю далекого величья,
К нему, оратаю смиренного обличья, —
Пусть низойдет к нему, трудившемуся век
На ниве, названной «грядущий человек»,
От гармонических возвышенных творений
Пусть низойдет к нему, благословляя, гений!
 

Июнь 1842

ТО, ЧТО Я УВИДЕЛ ОДНАЖДЫ ВЕСНОЙ

 
Услышав чей-то плач, я в дверь вошел поспешно.
 
 
Там четверо детей рыдали безутешно,
А мать была мертва. Нет слов, чтоб описать
Окостеневший труп и жалкую кровать.
Я словно заглянул в раскрытую могилу…
Очаг давно остыл, солома крыши сгнила,
В глазах детей была недетская тоска;
Улыбкой, как лучом, пробившим облака,
Лицо покойницы зловеще озарялось,
И мальчик лет шести мне говорил, казалось:
«Взгляни, в какую тьму мы ввергнуты судьбой!»
 
 
Да, преступление здесь было предо мной.
Какое? Женщина с душой невинной, ясной
Трудилась на земле, цветущей и прекрасной.
Небесный промысел любовно сотворил
Ее для радости. Простым рабочим был
Муж этой женщины. Без зависти, без злобы
Шагами мерными брели по жизни оба.
Холерой заболел и умер муж, а ей
Достались нищета и четверо детей.
Она работала упорно, терпеливо,
Была внимательна, опрятна, бережлива.
Без простыней кровать, нет в очаге огня…
Не жалуясь, судьбу напрасно не кляня,
Она бралась за все: чинила, вышивала,
Циновки делала, ночей недосыпала,
Чтоб накормить детей. Она честна была,
И вот – от голода беззвучно умерла.
А птицы весело в лесу порхали дальнем,
Стучали молоты по звонким наковальням,
Кишели масками нарядные балы,
Где пары прятались в укромные углы, —
Везде кипела жизнь. Купец считал монеты,
Катились с грохотом по улицам кареты,
Мужчины у кафе смеялись без забот,
Над морем встряхивал султаном пароход…
И среди радости, веселья, шума, света,
Скрываясь от людей, тайком в лачугу эту
К несчастной женщине вполз голод, как удав,
И тело бедное стальным объятьем сжав,
Он задушил ее, безжалостный и жуткий.
 
 
О, голод – это взгляд бездомной проститутки,
Кастет грабителя, дрожащая рука
Ребенка, жадно хлеб крадущего с лотка,
Горячка бедняка на ложе одиноком,
Последний хрип того, кто был раздавлен роком…
Господь, господь! Богатств земли не сосчитать,
И злаки и плоды дарует наша мать…
Вот дерево в цвету, вот нива золотая…
Все сущее живет, забот и бед не зная;
У мошки в бузине есть пища и приют,
Малиновку поит прозрачной влагой пруд,
Терзает ягуар добычу кровожадно,
Угрюмый, гнусный гриф живет могилой смрадной,
И только человек на голод обречен!
О, голод обществом преступно порожден!
Оно из недр своих убийцу выпускает.
 
 
Скажите, почему от голода страдает
Ребенок на заре своих печальных дней
И почему птенцы счастливее детей?
 

Апрель 1840

В БАЛАГАНЕ

 
Лев! Пленный богатырь! Я замер, молчаливый,
Перед величием твоей тяжелой гривы:
Она – как балдахин под потолком тюрьмы.
Ты на меня глядел, я на тебя – и мы
Задумались, и был твой взор глубок. Нам, людям,
Чем мельче мы душой, чем мы ничтожней будем.
Тем больше свойственно самодовольство нам,
И глаз наш отразит с тревогой пополам
Тщеславье замысла, потуги жалкой страсти
Иль упоение самовлюбленной власти.
Пускай невежды мы и злобны, как змея, —
А глаз, блестя, кричит: «Я! Этот карлик – я!»
У нас укрыт в зрачке лишь наш убогий разум.
А зверь, прикрывшийся под кленом или вязом,
Бегущий вглубь лесов иль в заросли у рек,
В тех дебрях, где дышать не может человек,
Живет отшельником, собрат звезде и розам;
Спокойный, сумрачный дикарь, он с верболозом
И с камнем вековым заводит разговор;
Под рокот родника в лощине древних гор
К нетоптаной траве он жмется рыжей мордой
И к звездной высоте свой рык возносит гордо.
Он спит и видит сны; он походя сметет
Бесчинной лапою вертепа черный свод.
Себя не знает он; под бровью горделивой
Укрыл он цепь холмов у мглистого залива
И тени длинные, звезду, сплетенье трав
И тайну темную задумчивых дубрав.
Из этих мудрых глаз глядит спокойным взором
Природа вечная со всем ее простором.
 

Июнь 1842

БЕССОННИЦА

 
Когда чуть брезжит день, с ночной сражаясь тенью,
И сквозь окно зари, подобное виденью,
Льет бледные лучи на мглистый небосвод, —
Так на порог тюрьмы лучи надежда льет, —
Тогда легко вставать и радостно трудиться.
В часы, когда рассвет поет свой гимн, как птица,
В него вплетается торжественной строфой
Людской привычный труд, священный и простой.
Слагает плуг псалмы; чудесным звукам вторя,
В уключине весло поет над бездной моря;
Вонзаясь в дерево, отточенный топор
Напевом радостным безмолвный будит бор.
 
 
Но как таинственно средь ночи пробужденье,
Когда земля молчит, погружена в забвенье,
И люди крепко спят, и в окнах нет огней,
И с неба вниз бегут семь золотых коней
В конюшню, к полюсу!.. О, как необычайно
Проснуться в этот час, услышав голос тайный,
Прикосновение почувствовав к плечу:
«Я здесь. Работа ждет». Плоть стонет: «Не хочу!
Я сплю. Я утомлен вчерашнею ходьбою.
Оцепененье сна еще владеет мною.
Помилосердствуй, дух, дай отдохнуть и мне!
Едва прилягу я, забудусь в тишине, —
Упрямый, ты ко мне приходишь. Мир бесшумен,
Кругом глухая ночь… Так будь благоразумен!
Ну что ж, открыть глаза принудил ты меня.
Темно… Еще далек рассветный проблеск дня.
Уйди! Мне так тепло, я грежу о любимой,
О пряди шелковой, во мраке еле зримой,
На грудь мне сыплются и звезды и цветы…
Уйди! Придет заря – тогда вернешься ты.
Я отвернусь к стене, ты слышишь? Убирайся!
Рукою огненной ко мне не прикасайся!
Я приручил мечту, она робка как лань,
А ты вспугнул ее… Оставь меня, отстань!
Я спал мертвецким сном, храпел что было мочи…
О, боги! Мысль моя во тьме безмолвной ночи
Намотана, как нить на злом веретене.
Ты стих трепещущий протягиваешь мне, —
Он прежде в облаках порхал, подобно птице…
Я не хочу его! Свирепый ветер злится
И дверь мою крушит, как сказочный дракон,
И ревом полнится туманный небосклон.
Уйди, палач! Твой стих я выпущу на волю,
И глаз не разомкну, и нынче высплюсь вволю.
Ну, сжалься надо мной; дружны мы столько лет!
Я не могу, я мертв, я сном окован…»
 
 
«Нет!
Ведь я не сплю! – твердит мне замысел-мучитель. —
Влачи оковы, раб! Исполни долг, мыслитель!
Как, ждет охапки сна бесстыдный этот скот?
Нет, мне заря всегда свой луч румяный шлет.
Пусть плоть, покорствуя, несет страданий бремя.
Колодник, не ленись! Мое настало время».
 
 
И плоть побеждена, и властвует душа,
Я покоряюсь ей, и вот ко мне, спеша,
Бегут наброски драм, рой замыслов дрожащий,
Рюи, и Марион, и Сильвы рог звенящий;
Во тьме я чувствую романа скорбный взгляд,
И оду вижу я, что с Дантом сходит в ад
Иль поднимается с Горацием к светилам, —
И должен я писать со страстью, с гневным пылом.
Неведомой тропой, что в дальний край ведет,
Я должен двигаться без устали вперед,
Стих за стихом слагать и слово вслед за словом.
Ночной одетый мглой, в молчании суровом
Преследуя мечту, я должен вдаль идти
По вдохновения скалистому пути,
И должен посетить леса, поля, дубравы,
Кладбища сонные, где пахнут смертью травы,
Озера, что таят чудовищ в глубине, —
Я, всадник сумрачный на сумрачном коне.
 

1843. Ночью

НАДПИСЬ НА АНТИЧНОМ БАРЕЛЬЕФЕ

Луизе Б.

 
Есть музыка во всем – сокрытый гимн природы.
Всплеск влажного весла и шепчущие воды,
Шум людных городов и нежность двух сестер,
Страсть молодых сердец и кроткий разговор
Четы, прошедшей путь извилистый и длинный,
Фанфара блещущей и радостной долины,
Беседы братские в молчанье вечеров,
Шуршанье вековых нахмуренных дубов —
Вы воплощаете гармонию вселенной,
Вы – вздохи музыки простой и совершенной!
Для нас теченье дней, годов круговорот,
Мечтанья тайные, туманный небосвод,
Заря в слезах росы, закат кроваво-красный —
Слагаются в напев симфонии неясной.
По-разному звучат природы голоса:
Звенят луга, поют зеленые леса,
Гудят колокола, бредет с мычаньем стадо…
Когда слетит на холм вечерняя прохлада,
Повсюду – в блеске звезд, в мерцании зарниц,
И в стрекоте цикад, и в щебетанье птиц —
Сверкает звуков рой, причудлив и чудесен.
Навек слился с душой мир затаенных песен.
Природа говорит нам: «Пой!» – и ей в ответ
На камне вырезал ваятель древних лет
Фигуру пастуха недвижного, который
Склоняет к дудочке задумчивые взоры.
 

Июль 1883

«За прялкой увидав прабабушку-старушку…»

 
За прялкой увидав прабабушку-старушку,
Решила девочка такую же игрушку,
Как и у бабушки, для куклы смастерить.
Заснула бабушка, а внучка тянет нить, —
Тихонько вертится при этом веретенце, —
И вот с шерстинкою, сверкающей как солнце,
Шафраном крашенной, бежит она, горда!
Так птичка прочь летит с былинкой для гнезда.
 

Котре, 25 августа 1843

ПОЭТ

 
Шекспир, задумавшись, безмолвно смотрит вдаль.
Он видит не сады, не чопорный Версаль,
Где многословная трагедия стенает, —
Огромная толпа пред взором возникает,
И лес, угрюмый лес трепещет и шумит.
Поэта внутренний горячий свет слепит.
Бледнея, он встает, шагает торопливо;
Над грозной головой сиянье – точно грива,
Неукротимый мозг прозрачнее стекла,
Мерцают образы в нем, души и тела.
Просеивает он весь мир как бы сквозь сито.
В ладонях стиснутых вся жизнь людей сокрыта.
Умеет извлекать из человека он
Сверхчеловеческий, неповторимый стон.
Шекспир, как океан, порой непроницаем.
Его творения мы с дрожью созерцаем
И чувствуем, как он вскрывает нашу грудь,
Чтоб в тайники души бесстрашно заглянуть.
Не отступает он ни перед чем: покорны
Ему и Калибан и Ричард – хищник черный.
Он откровеньями поит нас, как вином.
Гиганты-замыслы раскиданы кругом, —
В его руках они податливее глины.
Лир, Гамлет, Цезарь, Брут – созданья-исполины,
И всех объемлет он. Средь тишины ночной
Вампиры, призраки проходят чередой.
Как некогда Эсхил, он Мельпомене страшен.
Он кровью душ людских, разъятых им, окрашен.
Рок Макбета настиг, Отелло жертвой пал…
Он драмы азбуку жестокую создал
И вот – покоится в своих твореньях ныне,
Как в логове своем кровавый лев пустыни.
 

Париж, апрель 1835

ПРИРОДА

 
«Стал мрамором ручей. Земля в гранит оделась.
Зима. Нам холодно. Тебе бы не хотелось,
О дерево, гореть и согревать мой дом?» —
«Расту я из земли и возношусь огнем, —
Руби, мой дровосек! Пускай семья дружнее
Сойдется к очагу, сердца и руки грея,
Любя и радуясь». – «А хочешь дышлом стать
Для плуга?» – «Да, хочу я лемех погружать,
Чтоб колос выходил из земляной неволи,
Чтобы за плугом вслед зазолотилось поле
И ясноокий мир, как солнце засияв,
Вставал над нивами». – «А хочешь из дубрав,
Тенистых и густых, где лань прохлады ищет,
Уйти и для людей стать кровлею жилища?» —
«Для гнезд в моих ветвях всегда приют готов, —
И твой, о человек, хочу хранить я кров!
Здесь отдыхаешь ты. И детский смех звенящий
Похож на шум листвы в лесной зеленой чаще».
«А мачтой корабля ты будешь ли, ответь?» —
«О да! Как птица, я могу тогда взлететь.
Корабль умчит меня вдаль от моей отчизны,
Как человека смерть уносит прочь из жизни;
И, трепеща в волнах, свой бег направим мы
К далеким небесам, не знающим зимы.
Как часто мне о них рассказывали птицы!
Нет, мудрый никогда могилы не страшится,
И мрачный океан в величии своем
Не устрашит меня». – «А хочешь быть столбом
Для виселицы»? – «Прочь! Молчи! Долой секиру!
Я прославляю жизнь, – сулишь ты гибель миру!
Прочь от меня, судья! Палач, твой путь кровав!
Я – дерево холмов, я – дерево дубрав,
Я приношу плоды и осеняю травы, —
Не тронь моих ветвей для мерзостной расправы!
Губи, уничтожай, иди стезей своей,
Будь гнусен, и жесток, и злобен, но не смей,
Пугая пытками и тяжкими цепями,
Не смей себе искать сообщников меж нами!
Нет, замыслам таким служить мы не должны.
Мы с ветром говорим, мы светлых тайн полны.
Законы ваши мрак простерли над землею.
Я солнцем рождено, а вы кромешной тьмою.
Ступайте прочь! Зачем смущать покой лесов?
Средь шумных праздников, и зрелищ, и пиров
У вас потеха есть: казните и пытайте,
Позорной гибели и мукам предавайте
Несчастных, что вокруг всегда найдете вы, —
Не место призракам среди моей листвы!»
 

Январь 1843

15 ФЕВРАЛЯ 1843 ГОДА

 
Кем так любима ты, люби того. – Прости. —
Как ты была для нас, будь для него отрадой!
Тебе одну семью сменить другою надо;
Оставив нам тоску, все счастье унести.
 
 
Удерживают здесь, там ждут тебя согласно.
Жена и дочь, свой долг двойной ты исполняй.
Нам – сожаление, надежду им подай.
Уйди, пролив слезу! Войди с улыбкой ясной!
 

В церкви, 15 февраля 1843

«Привычку милую имела с юных лет…»

 
Привычку милую имела с юных лет
Малютка дочь моя в мой тихий кабинет,
Чуть утро, приходить, все озаряя светом,
И «здравствуй, папочка» звучало мне приветом.
Бумаги трогала она, касалась книг,
Садилась на постель, перо брала на миг.
Потом, скользнув как луч, внезапно уходила.
И принимался я, исполнен новой силы,
Опять за рукопись, но, взявшись за перо,
Встречал я то узор, запутанный хитро,
То между строчками чертеж витиеватый,
То находил листок, рукой ее измятый,
И нежные слова ложились на листы.
Она любила свет, зеленый луг, цветы.
Еще не женщиной была она, но взгляды
Светились мыслию, и знать ей было надо
Мое суждение о каждом пустяке.
А возле камелька зимой о языке
И о грамматике часы веселых прений!
Вот четверо детей мне влезли на колени,
Вот мать их юная, вот милые друзья!
Да, мог я говорить, что счастлив малым я!
Но умерла она! Увы! Где взять мне силы?
Я весел быть не мог, когда она грустила,
И тосковал в гостях, когда ее глаза
При расставании туманила слеза.
 

Ноябрь 1846, в День всех усопших