Текст книги "Том 12. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

 
Святоша и зоил, он родился от шлюхи.
Часть Равальяка взяв и часть Нонотта, черт
Мерзавца вылепил (бог был тогда не в духе
И допустил сей мрачный спорт).
 
 
Юнцом он созерцал, томясь от сладкой жажды,
Скуфьи диаконов – подобие лампад;
Видок молящимся его застал однажды,
И вмиг он был в шпики – за косоглазье – взят.
 
 
Слоняясь без сапог по чердакам угарным,
Бездарность чувствуя свою и пустоту,
Он догадался вдруг пойти с листком базарным
На службу церкви и Христу.
 
 
Он ринулся в борьбу, вооружен кропилом,
И с якобинцами и с грешным веком сим;
Он роскошь позволял, горя шпионским пылом,
Иезуитом быть и рыночным святым.
 
 
Пред евхаристией благочестиво млея,
Он ею торговал и, не жалея сил,
Стал под конец богат. Он кроткий дух елея
В смрад кордегардии вносил.
 
 
И – процветает! Он, хвост распустив, клевещет;
Он, – золотарь в душе, хотя святой на вид, —
В грязи купается, и этой грязью плещет,
И, видя, как бегут, «струхнули!» – говорит.
 
 
Глядите: вот он весь! Его листок зловонный
Ханжам усладою: бандиты в нем строчат;
А он кует в своей каморке потаенной
Отмычки для небесных врат.
 
 
Афиши клеит он о чудесах дежурных
И – в форме догматов – чушь порет день-деньской.
Он пьет с богатыми и после оргий бурных
Бубнит голодному: «Иди постись со мной!»
 
 
Он кутит запершись, он увещанья сыплет;
Свистит «лан-де-ри-рет», проклятый фарисей;
Промямлив «отче наш», служанке ляжку щиплет…
Как сам я видел у ханжей,
 
 
Что после выпивки, рыгая перегаром
С молитвой пополам и продавая вздор,
Пибрака строгого Пироном сменят ярым,
Смотря пред кем вести им надо разговор…
 
 
Все – гений, славу, честь – долбя своим копытом,
Чаруя страхом дур, что млеют перед ним,
Спокойно он живет в грязи – иезуитом
Простым и жуликом тройным.
 

Париж, сентябрь 1850

 
Я вынужден опять (насильно стих веду я)
Писать о трусе том, чье имя скрыла мгла,
О ком Матьё Моле, посмертно негодуя,
Беседует с д'Англа.
 
 
О Правосудие! Опора и ограда
Закона, власти, прав – священное «не тронь!»
Он двадцать лет к тебе при выплате оклада
Протягивал ладонь,
 
 
Но в дни, когда в крови валялось ты и злоба
Твою топтала грудь солдатским каблуком,
Он, отойдя, сказал: «Что это за особа?
Я с нею незнаком!»
 
 
По воле старых клик сел в кресло «страж закона»;
Нашелся манекен, где нужен был талант;
Вполз на священный стул, что звал к себе Катона,
Пасквино, пасквилянт.
 
 
Позор! Он унижал достоинство Палаты;
Ловкач, с лакеем схож, кто наглостью берет,
Он красноречию сбивал полет крылатый
Дубьем тупых острот.
 
 
Не веря ни во что, он гибок чрезвычайно;
Монк иль Кромвель – пускай: нижайший им поклон!
С Вольтером хохоча, за Эскобара тайно
Проголосует он!
 
 
Умея лишь лизать направо, грызть налево,
Он преступлению служил, слепой фигляр:
Ведь он впускал солдат, рычавших в спазме гнева,
Что нанесли удар!
 
 
Коль пожелали бы, он – от грозы спасая
Свое добро, свой пост, и жалованье с ним,
И свой колпак судьи с каймой из горностая
И с галуном тройным, —
 
 
Немедля предал бы, старался бы, трудился;
Но господами был зачеркнут в списках он:
Трус и в изменники им явно не годился;
«К чему? – сказали. – Вон!»
 
 
Власть новая ведет и грязью торг позорный,
Но и при ней, видать, он сгинет наконец —
Доитель королей, «дунайский раб» придворный,
Угрюмый, гнусный льстец!
 
 
Он предлагал себя разбойникам; но четко,
Чтоб цену сбить ему, сказали господа
(Что слышал весь Париж): «Ты, старая кокотка,
Гляди: ведь ты седа!»
 
 
Режим убийц – и тот от подлеца дал тягу
И перед обществом в двойной позор облек,
Повесив на его последнюю присягу
Стыда последний клок.
 
 
И если в мусоре, что недоступен свету
И полон тайн, крюком ворочая гнилье,
Тряпичник вдруг найдет на свалке душу эту, —
Он отшвырнет ее!
 

Джерси, декабрь 1852

 
Живые – борются! А живы только те,
Чье сердце предано возвышенной мечте,
Кто, цель прекрасную поставив пред собою,
К вершинам доблести идут крутой тропою
И, точно факел свой, в грядущее несут
Великую любовь или священный труд!
Таков пророк, над кем взнесен ковчег завета,
Работник, патриарх, строитель, пастырь… Это —
Все те, кто сердцем благ, все те, чьи полны дни.
И вот они – живут! Других мне жаль: они
Пьянеют скукою у времени на тризне.
Ведь самый тяжкий гнет – существовать без жизни!
Бесплодны и пусты, они влачат, рабы,
Угрюмое житье без мысли и борьбы.
Зовут их vulgus, plebs – толпа, и сброд, и стадо;
Они ревут, свистят, ликуют, где не надо,
Зевают, топчут, бьют, бормочут «нет» и «да» —
Сплошь безыменные, безликие всегда;
И бродит этот гурт, решает, судит, правит,
Гнетет; с Тиберием равно Марата славит;
В лохмотьях, в золоте, с восторгом и с тоской,
Невесть в какой провал спешит, гоним судьбой.
Они – прохожие, без возраста и целей,
Без связей, без души – комки людской кудели;
Никто не знает их, им даже нет числа;
Ничтожны их слова, стремленья и дела.
Тень смутная от них ложится, вырастая;
Для них и в яркий день повсюду тьма густая:
Ведь, крики попусту кидая вдаль и ввысь,
Они над бездною полночною сошлись.
 
 
Как! Вовсе не любить? Свершать свой путь угрюмый
Без мук пережитых, без путеводной думы?
Как! Двигаться вперед? К неведомому рву?
Хулить Юпитера, не веря в Егову?
Цветы, и женщину, и звезды презирая,
Стремиться к телу лишь, на душу не взирая?
В пустых усилиях пустых успехов ждать?
Не верить в небеса? О мертвых забывать?
О нет! Я не из вас! Будь вы сильны, надменны,
Будь вам жильем дворец или подвал презренный, —
Бегу от вас! Боюсь, – о муравьи столиц,
Сердца гнилые, сброд, пред ложью павший ниц, —
Троп ваших мерзких! Я в лесу предпочитаю
Стать деревом, чем быть душою в вашей стае!
 

Париж, 31 декабря 1848.

Полночь

 
Мощным трепетом полон угрюмый простор.
В этот миг Эпикур, Гесиод, Пифагор
Предавались мечтам. В этот миг засыпали,
Утомясь созерцаньем лазоревой дали,
Полной звезд, пастухи из Халдейской земли…
Водопад многоструйный мерцает вдали,
Будто шелковый плащ отливая в тумане.
Появляется утро на траурной грани,
Розоликое, с блеском жемчужных зубов.
Бык, проснувшись, ревет. Снегирей, и дроздов,
И драчливых синиц неустанная стая
Свищет, гомоном смутным леса наполняя.
И бараны из мрака загона спешат
И под солнцем густое руно золотят.
И сонливица, свежестью споря с росою,
Черный взор приоткрыв, тронув ножкой босою
Башмачок свой китайский, шлет солнцу привет.
 
 
Богу – слава! За скрытною ночью – рассвет,
На холмах барбарис колыхнув с ежевикой,
Возрожденье дарует природе великой,
Гнезда будит привычным сияньем своим!
С хижин в небо возносится перистый дым.
Луч стрелой золотою вонзается в рощи.
Солнце – всходит! Сдержи-ка! Пожалуй что проще,
К слову чести чувствительным сделав их слух,
Тронуть души Тролона с Барошем – двух шлюх!
 

Джерси, 28 апреля 1853

 
Когда виконт Фуко овернским кулаком
Красноречивого гнал Манюэля, – гром
Прошел по всей стране: народ рычал ответно;
И море ведь кипит, чуть всколыхнется Этна.
Тут мрачною зарей блеснул Тридцатый год,
И зашатался вновь Бурбонов чванный род
На троне вековом. В то черное мгновенье
Уже наметилось гигантское крушенье…
Но род, запятнанный тем взмахом кулака,
Был все ж великим. С ним мы прожили века;
Он все ж победами блистал в ряду столетий:
Наваррец был в Кутра, святой Луи – в Дамьетте…
А вот князь каторги, – в Париже, в наши дни, —
Кому, как видно, зверь, палач Сулук сродни,
Фальшивей Розаса, Али-паши свирепей,
Впихнул закон в тюрьму, и славу кинул в цепи,
И гонит право, честь, и честность, и людей —
Избранников страны, ораторов, судей,
Ученых – лучшие таланты государства.
А наш народ, стерпев злодейство и коварство,
Сто раз отхлестанный позорно по лицу,
Но плюх не ощутив, торопится к дворцу,
На люстры поглядеть, на цезаря… В столице
Он, суверен, рабом трусит за колесницей!
Он смотрит на господ – как в Лувре, сплошь в крови,
Предатель с подлецом танцуют визави,
Убийство в орденах, и Кража в платье с треном,
И брюхачи – Берже с Мюратом непременным —
Твердят: «Живем! Прощай, надежда, идеал!»
Как будто бы таким народ французский стал,
Что даже в рабстве жить способен и – ликует!
Да! Ест и пьет, и спит, работает, торгует,
Вотирует, смеясь над урной с дном двойным…
А этот негодяй, молчальник, нелюдим,
Шакал расчетливый, голландский корсиканец,
Насытив золотом своих убийц и пьяниц,
Под балдахин взнести свое злодейство рад
И, развалясь, сидит; и видит вновь, пират,
Французский свой капкан и римский, столь же низкий,
И слизывает кровь людскую с зубочистки.
 

Брюссель, май 1852

 
Честь – там, где вы теперь; гордитесь, сыновья!
И вы, два смелые поэта, вы, друзья:
К вам слава близится с лавровой ветвью гибкой!
Сразите ж, дети, суд, бесчестный и тупой:
Ты – нетленной добротой,
Ты – презрительной улыбкой.
 
 
В той зале, где господь на низость душ глядит,
Перед присяжными, чья роль – отбросить стыд,
Перед двенадцатью, чье сердце полно гнили, —
О Правосудие! – таил я мысль в уме,
Что вокруг тебя, во тьме,
Дюжину могил отрыли.
 
 
Вот вы осуждены (а им – в грядущем суд).
За что ж? Один твердил, что Франция – приют
Для всех гонимых. (Да! Я тоже вторю сыну!)
Другой – пред топором, что вновь рубить готов, —
Отомстил за крест Христов,
Оскорбляя гильотину.
 
 
Наш век жесток. Пускай! Страдальцами он свят.
И верь мне, Истина, что для меня стократ
Прекраснее, чем нимб святого благодатный,
Чем золотой престол в блистающем дворце, —
На худом твоем лице
Тень решетки казематной!
 
 
Что б в черной низости ни совершал подлец,
Клеймо неправое бог превратит в венец.
Когда страдал Христос, гоним людской враждою,
Плевок мучителя, попавший в бледный лик,
Стал на небе в тот же миг
Беззакатною звездою!
 

Консьержери, ноябрь 1851

 
Искатель случая, бездомный человек
Вошел в харчевню «Лувр» и попросил ночлег
Себе и лошади, породистой, но чахлой.
 
 
Мольер почувствовал: Скапеном тут запахло,
Злодея Ричарда в нем угадал Шекспир.
Перекрестился гость, вошел. В харчевне пир.
Как встарь, гостиница освещена. Все та же
Скрежещет и визжит, вся в сальных пятнах, в саже,
Большая вывеска. Над Сеной есть окно.
Здесь Карл Девятый жил. И, как давным-давно,
На ржавой вывеске чернеют буквы: «…громы» —
Обломок лозунга старинного: «Погромы».
 
 
А в черном логове дым коромыслом, чад.
Хохочут, пьют, поют и кружками стучат.
В лоснящихся мехах избыток вин шипучих;
Висят окорока на потолочных крючьях.
В честь будущих удач гремит всеобщий смех.
Тот крикнул: «Резать всех!», а этот: «Грабить всех!»
Тот машет факелом слепящим и зловонным.
Там кулаки в крови бьют по столу со звоном.
Все печи докрасна раскалены. Еда
Дымится. В хлопотах снуют туда-сюда
Замаранные в лоск, в передниках багровых
Низар и Риансе, два повара здоровых.
Расселись за столы Фортуль, Персиль, Пьетри,
Карлье и Шапюи, главарь их. Посмотри:
Дюко и Мань внизу две подписи поставят
И тут же паспорта подчистят и подправят.
Руэр – Радецкого, Друэн – Гайнау ждет;
И хрюкает сенат на свалке нечистот.
Тут столько свалено грехов, что и епископ
Не в силах отпустить. Всмотрись, исследуй близко,
Послушай, как стучат их дряблые сердца.
Входи без дураков, не корчи гордеца,
Жми, не робей, хвастун, одетый и обутый
Под Бонапарта! Чу! Приветствия как будто…
Там рявкнули: «Ура!» Визг, ликованье, стон.
И весь растрепанный, упившийся притон
Моргает на тебя гляделками косыми.
Вот бабы дюжие. Тебя знакомят с ними;
И весело звучит их воровская брань,
Здесь и маркиза Рвань и герцогиня Дрянь.
Пылают их глаза. Сердца их не потухли.
«Ты Регентство?» – Ну что ж, они напудрят букли.
«Ты Директория?» – Оденутся в шелка.
Хватай любую, вор. Капризничай, пока
Есть у тебя мильон! Сядь около красавиц,
На крыльях газовых порхай всю ночь, мерзавец!
Шалят Сюэн, Монжо, Тюрго и д'Агессо.
Сорока Сент-Арно мгновенно стибрит все.
И тут же троица: Рейбель в хмельном угаре,
С ним рядом Фульд – кюре, за ним Сибур – викарий.
 
 
Чтоб чествовать тебя, готово все. Очаг
Раздут и запылал на славу. И смельчак
Взамен орла сову на старый герб наляпал.
Народ, как тучный бык, повален тут же на пол
И освежеван. Кровь стрекает в гулкий таз.
И с тушей возятся, не опуская глаз,
Тролон как живодер, Маньян как главный повар.
Бычина жарится под оголтелый говор.
И точит на ремне свой длинный острый нож
Трактирщик Карреле, предчувствуя кутеж.
Дымящийся бюджет на тот же крюк насажен.
Еврейский выкормыш, ты церковью уважен.
Лойола за тебя, а Ротшильд за тобой,
Они верны тебе на каторге любой.
Пора! Подходит срок. Приличия исчезли.
Садись у камелька, плотней устройся в кресле,
Согрейся, обсушись. Харчевня заперта —
Стань королем, бандит, не бойся ни черта!
Забудь о юности, сын маленькой креолки;
Плюнь на величье, плюнь на чьи-то кривотолки!
В притоне воровском, как дальше ни верти,
Лишь пролитая кровь по-прежнему в чести;
Лишь грязь прилипшая внушает уваженье.
Мыслитель и герой, когда идут в сраженье,
Бессмертной славы блеск проносят на челе.
Ты славу сапогом расплющил на земле.
Валяй, забудь про все, чем стоит красоваться.
Под вопли карликов, под грохот их оваций
Раздуйся пузырем, Аттила-лилипут!
Жаркое на столе. Вся челядь тут как тут:
Мопа, твой верный негр; Барош, твоя собачка,
Вылизывает пол, что ты в крови запачкал.
 
 
Меж тем как ширятся трезвон, и визг, и вой, —
Там, далеко, в ночи, дорогой столбовой,
Еще таинственной, по рытвинам опасным,
Под небом сумрачным, что скоро будет ясным,
С депешей срочною, пустив коня в карьер,
Спешит Грядущее, несется наш курьер!
 

Джерси, ноябрь 1852

Книга пятая
«ВЛАСТЬ ОСВЯЩЕНА»

 
Кламар, погост ужасный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Кламар, погост ужасный,
Казненным отведен.
 
 
Прервал Кастень опасный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Прервал Кастень опасный,
Плиту подняв, свой сон;
 
 
Орет он, громогласный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Орет он, громогласный:
«Хочу взойти на трон!»
 
 
Картуш, от крови красный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Картуш, от крови красный,
Кричит в гробу своем:
 
 
«Мне день верните ясный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Мне день верните ясный,
Чтоб стал я королем».
 
 
Менгра же любострастный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Менгра же любострастный
Бубнит у школьных стен:
 
 
«Хочу, во мгле ненастной
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Хочу, во мгле ненастной
Влача безвинно плен,
 
 
Чтоб в переписке частной
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Чтоб в переписке частной
Звал царь меня «кузен».
 
 
Убийца первоклассный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Убийца первоклассный,
Пульман тут речь повел:
 
 
«Мандрен, мой друг всечасный,
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Мандрен, мой друг всечасный,
Хочу занять престол».
 
 
Ласнер, досель безгласный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Ласнер, досель безгласный,
Шепнул: «Хочу вдвойне».
 
 
Суффлар, взяв нож запасный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Суффлар, взяв нож запасный,
Взревел, как в страшном сне:
 
 
«Не гроб – диван атласный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Не гроб – диван атласный
Дадите в Лувре мне!»
 
 
Так: рев убийц согласный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Так рев убийц согласный
Из тьмы гробов возник.
 
 
В ответ Макер прекрасный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
В ответ Макер прекрасный:
«Что за павлиний крик?
 
 
К чему тут гнев столь страстный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
К чему тут гнев столь страстный?
Ужель мы не цари?
 
 
Ведь папа, князь всевластный
(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),
Ведь папа, князь всевластный,
Всех нас венчал, смотри —
 
 
В лице Наполеона
(О Париж, ты не сдержишь стона!),
В лице Наполеона
По счету номер три!»
 

Джерси, июль 1853

 
Бог карточкой игрою
Увлекся с сатаною,
Что на небо прилез.
 
 
Почем же будет карта?
Бог ставит Бонапарта,
Мастаи ставит бес.
 
 
Паршивенький аббатик,
Плюгавый принц-флегматик, —
Невзрачная игра!
 
 
Бог в картах мелко плавал,
Обоих цапнул дьявол,
Сказав: «Давно пора».
 
 
«Что ж выйдет, – рек сурово
Бог, – из добра такого?»
Черт молвил: «Туча зол».
 
 
И, скрыв улыбку лапой,
Аббата сделал папой,
А принцу дал престол.
 

Джерси, июль 1853

 
Вы, для кого в труде отрада,
Кого благоуханье сада
И воздух горных рек влечет,
Кто бурь декабрьских избегает
И сок цветочный собирает,
Чтоб людям дать душистый мед, —
 
 
Вы вспоены росой прозрачной,
И вам, как юной новобрачной,
Все лилии приносят дань, —
Подруги солнечного лета,
Златые пчелы, дети света,
Той мантии покиньте ткань!
 
 
Воительницы, мастерицы!
Набросьтесь на того, сестрицы,
Кто эту мантию надел!
Над ним кружитесь тучей темной
И повторяйте: «Вероломный!
Ты, видно, нас не разглядел!
 
 
Будь проклят! Мы – простые пчелы;
Мы украшаем вход веселый
Лозой увенчанных лачуг,
Гостим у розовых бутонов
И иногда к устам Платонов
С восторгом приникаем вдруг.
 
 
Дурной траве – дурная слава.
Ступай туда, где Карл Кровавый!
К Тиберию, в его притон!
Не золотые вьются пчелы
У мантии твоей подола,
А стая гнусная ворон!»
 
 
Потом в обманщика, злодея
Вцепитесь, гневом пламенея,
Чтоб свет померк в его глазах!
Его гоните неотступно,
И пусть от пчел бежит, преступный,
Когда людьми владеет страх!
 

Джерси, июль 1853.

Разум

 
Спасаюсь!
 

Право

 
Ухожу!
 

Честь

 
В изгнание иду!
 

Альсест

 
К индейцам я, – хоть там убежище найду.
 

Песня

 
Я эмигрирую. Мне не пропеть рефрена,
Мне слова не сказать, как за ворот мгновенно
Багроворожие меня шпики берут.
 

Перо

 
Чернила высохли; писать – бесплодный труд!
Пожалуй, в Персии, в Монголии, в России
Побольше в нас нужды. Идемте, дорогие, —
Что люди нам теперь? Воротимся к гусям.
 

Жалость

 
Пираты здесь царят, пируя; шум и гам!
Пусть! Мой в Кайенну путь: оттуда слышны стоны.
 

Поэзия

 
Я полечу с тобой, с тобой, с окровавлённой!
 

Mapсельеза

 
Я бодрость понесу изгнанникам в их край!
 

Орел

 
Французы! Слушайте! Что там за попугай
На вашем знамени? В какой его клоаке
Лойола подобрал, сочтя орлом во мраке?
Клюв у него в крови, – но это ваша кровь!
Я с этим не мирюсь. Лечу я в горы вновь.
Пусть короли его приветствуют в азарте, —
Я слышать не хочу об этом Бонапарте!
Льстецы-сенаторы! Лечу к родным горам!
А вы блаженствуйте в зловонье сточных ям,
Валяйтесь, гнусные, под этой твердью звездной!
 

Молния

 
Я полечу с орлом в глубины тучи грозной.
Он близок, страшный срок, и мне недолго ждать!
 

Напильник

 
Коль здесь гадюкам лишь позволено кусать, —
Я цепи грызть пойду на узниках галерных.
 

Псы

 
Нам делать нечего: префектов тьма примерных.
Бежим.
 

Согласие

 
Уйду и я: в сердцах лишь злость и ложь.
 

Мысль

 
Уйдешь от жуликов – к святошам попадешь!
Все гибнет! Кажется, что ножницы насилья
Всем птицам в небесах подстричь готовы крылья!
Все светлое втоптал изменник в грязь и в гнусь!
О Франция! В слезах бегу!
 

Презренье

 
Я остаюсь.
 

Джерси, ноябрь 1852

 
Орлы ваграмские! Вольтера край родной!
Свобода, право, честь присяги боевой,
Мощь, мысль и принципы!.. Со всею этой славой
Теперь расправился пигмеев рой лукавый.
В своем ничтожестве нашли они оплот;
Твердят они, поняв, что мелюзга – их род:
«Раз мы легки, – нам власть!» Их мудрость в
полном блеске!..
Но, победив, они забыли, – недовески,
Из глубины клоак вскочившие на щит, —
Что если подданный велик и знаменит,
Что если он – народ, века причастный славе,
То тем тяжеле власть, чем властелин плюгавей.
Не превратят ли нам все эти господа
Отчизну светочей в отечество стыда?
Мучительная мысль! Глубокая забота!
Глушат они в сердцах, слепою силой гнета,
Влеченья светлые, высоких дум полет.
Ах! Эти карлики, проклятый этот сброд,
Льву силясь голову склонить, за все старанья
Дождутся где-нибудь, когда-нибудь восстанья!
Лев на земле простерт; усталый, дремлет он,
Глубокой тенью стен тюремных окружен;
Не шелохнется пасть свирепая, – согласен;
Спит лапа страшная. И все же он опасен:
Он может шутникам и когти показать!
Пигмеям, думаю, не стоит с ним играть.
 

Джерси, июнь 1853

 
Тиберия найдем, Иуду и Дракона;
Ламбесса также есть – в замену Монфокона…
Куют народу цепь. Сажают под замок,
В изгнанье, в ссылку шлют того, кто мыслить мог.
Все смято. Душат всё – надежды и стремленья,
Свободу, честь, прогресс, грядущие свершенья,
Как действовал Луи Стяжатель и Сеян, —
И судьям бронзовым закон железный дан…
И – чудно! – всюду сон. Властитель рад: навеки
Лишил людей души и небу склеил веки.
О, грезы деспотов! Но время все ж идет;
Зерно растет в земле; не молкнет рокот вод.
И день придет: закон безмолвья и могилы
Развалится, приняв удар внезапной силы,
Заслон гнилых ворот как громом будет сбит —
И пламя факелов весь город озарит!
 

Джерси, август 1853

 
Бесследно им дано исчезнуть, как червям.
Что делать с кровью их презренной? Душу нам
Смягчает отвращенье.
Смирим же ярый гнев, и ненависть, и дрожь!
Народ! Коль веришь мне, лишь палку ты возьмешь
В великий день отмщенья.
 
 
О, что за балаган воздвиг Сулук Второй!
Маркизов пряничных, конфетных принцев рой
К убийце льнет влюбленно.
Едва ль поэзия, громя или смеясь,
Коснется подлецов: противна Данту грязь,
А кровь смутит Скаррона.
 
 
О клоуны! Душой и низостью черны,
Вы мрачным будущим, как видно, смущены:
Вы так боитесь смерти;
Вам кажется: мы здесь, в изгнанье, всё грозней
Той кожи требуем, что рядит вас в людей.
О нет, рабы, не верьте.
 
 
Камбиз – о, тот бы мог (он был в решеньях скор!),
С Бароша кожу сняв, Тролону сей ковер
Отправить благосклонно;
Но тотчас бы решил: «Он хуже! Удавить!»
И приказал бы – да! – Деланглю предложить
Подстилку из Тролона.
 
 
Камбиз был туп – и тем достоин был венца.
Но вовсе нет нужды, чтоб честные сердца,
Что никогда не знали
Измен и подлостей, законы чтя свои, —
Тигровой шкурою иль кожею судьи
Диваны обивали!
 
 
Ты скажешь, мой народ: «Все схожи тут на вид.
На руки поглядим». И каждый задрожит,
Как волк с петлей на шее.
«На этих пальцах кровь! Немедля, в кандалах,
На каторгу!» Других, лишь с грязью на руках,
Ты заклеймишь: «Лакеи!
 
 
Закон на помощь звал, хрипел и ждал конца —
И разделили вы одежды мертвеца.
Скупил по сходным ценам
Вас цезарь. Вы же торг товаром наших прав
Вели, все подлости своей души послав
Прислуживать изменам.
 
 
Вам дарят жизнь. Но прочь! Беги, судья дурной,
Со злобным пастырем; ползи во мрак ночной,
Дрожа, согнув колени.
Да не останется под небом золотым,
Под божьей синевой с лучом зари святым,
От вас хотя бы тени!
 
 
А жить – живите, что ж, коль дорога вам гниль,
И депутат Криспен и кардинал Базиль, —
Позор вам даст жилища.
А средства к жизни? Ну, вам хватит их навек,
Коль можно стыд лакать, как воду светлых рек,
И коль презренье – пища!»
 
 
Затем, народ, с тобой мы за ворот возьмем
Всех этих жуликов, и ты очистишь дом
От них твоей дубиной.
И мраморным челом, в знак нашей правоты,
Нам в парке Люксембург кивнет Ликург и ты,
Катон, с душою львиной!
 
 
Друзья! Ничтожество холопов этих ждет.
Неважно, граждане, что их стыдом сомнет
Закона плащ свинцовый;
Неважно, если вдруг прохожий, в час ночной,
Найдет в золотаре у ямы выгребной
Тролона в роли новой;
 
 
Неважно, что Руэр под мостом сыщет кров;
Что, тогу сняв, Барош, как и Делангль, готов
В переднике на рынке
Наняться за два су; что из своих канав
Вскачь прибегут они, в грязь душу обваляв,
Почистить вам ботинки!
 

Джерси, июнь 1853