Текст книги "Том 12. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

 
Смотрите, вот они: ханжи, исчадья тьмы.
Ругаясь и плюясь, орут они псалмы.
Как мерзок этот сброд! Он делает газеты;
Он расточает в них проклятья и советы,
Гоня нас плетью в рай. Собрание писак!
Для них душа и бог – предмет словесных драк,
Глупейших диспутов, как в древней Византии.
Опасные шуты! Растленные витии!
О, как их заклеймить сумел бы Ювенал!
Газеты им нужны, чтоб мир о них узнал.
Там некая вдова пописывает что-то, —
Ведь мокрохвостых птиц всегда влечет в болото.
Они вершат свой суд; судьей в нем – изувер,
А подсудимые – Паскаль, Дидро, Вольтер.
Мыслители вредны, святошу мысль стесняет,
Полезней – Эскобар. И почта рассылает
Заплесневелый вздор по адресам невежд.
Наш век сомнений, век исканий и надежд
Они, как прачки, трут с усердием и пылом
Поповским щелоком, иезуитским мылом.
Газетку их, где яд позеленил слова, —
Ее, одну ее читает Егова.
Они, здесь, на земле, хвалу слагая хором
Церковным пошлинам, налогам и поборам,
Погоду делают и там, на небесах.
Страж, с огненным мечом стоящий на часах,
Спешит открыть врата им в райские селенья;
С рассветом, – птичьего еще не слышно пенья,
Когда заря едва рождается, когда
Она, взглянув на мир, краснеет от стыда,
Они уж лезут вверх, друг друга оттирая;
И там, вскарабкавшись, суют в преддверье рая
Апостолу Петру бесстыжий свой листок —
Письмо создателю. И кажется, что бог —
Всего приказчик их, к тому же нерадивый.
И революции, и ветры, и приливы —
Им все не по нутру, предвечного хуля
За то, что светит свет, вращается земля
И мыслит человек, скрепляют опус гадкий
Они, как сургучом, церковною облаткой.
Наверно, ни один высокородный князь,
Который вывален был из кареты в грязь,
Не мог бы так честить неловкого возницу.
И бедный Саваоф, прочтя одну страницу
И видя, как он глуп, мечтает, оробев,
Забиться в уголок, пока гремит их гнев.
Они низвергли Рим, могли б разрушить Спарту…
И эти шельмы льнут сегодня к Бонапарту.
 

Брюссель, январь 1852

 
Итак, всем вам покой дарован властелином…
Еще недавно вас полетом соколиным
Манили вдаль мечты…
Любовь и ненависть и вам, простые люди,
Воспламеняли кровь… Дышали вольно груди,
Кричали громко рты.
 
 
Друг друга знали вы навряд ли… Ваши лица
Мелькали в полумгле на улицах столицы,
Где бьет людской прибой.
Куда-то вас влекли вздымавшиеся волны…
Но были вы одной и той же думой полны,
Дорогой шли одной.
 
 
Пылающий ваш мозг стремился к тайной цели…
Быть может, Тюильри разрушить вы хотели,
Быть может – Ватикан.
Свободомыслию вы возглашали: слава!
Ведь в пламенный наш век душа любая – лава,
Любой народ – вулкан.
 
 
Любили вы… И боль и грусть владели вами.
Порою вам сердца сжимала как клещами
Неясная тоска.
Под натиском страстей, их яростного шквала,
Душа, как океан, порою бушевала,
Бездонно глубока.
 
 
О, кто б вы ни были: отважны, безрассудны
И юны, иль, пока вы шли дорогой трудной,
Согнула вас судьба,
Несла ли вам она надежду, радость, горе, —
Вы знали вихрь любви, вы знали скорби море,
Покуда шла борьба.
 
 
Убиты в декабре, безмолвны, недвижимы,
Во рву лежите вы, ничем уж не томимы,
Прикрытые землей.
Уже растет трава над вами… Крепче спите
В могилах, мертвые! В гробах своих молчите!
Империя – покой.
 

Джерси, декабрь 1852

 
Он в Елисейском был. Друзей с ним было трое.
Окно светило в ночь, снаружи – золотое.
Момента нужного, за стрелкою следя,
Он ждал, задумчивый. Он именем вождя
Мечтал бандита скрыть: Картуша – Бонапартом.
Удар предательский он наносил с азартом,
Но ждать умел, дрова в камине вороша.
И вот что он сказал, изменничья душа:
«Мой тайный замысел свершится непреложно;
Варфоломеева и нынче ночь возможна:
Париж при Карле спал и снова спать залег.
Законы все в один вы сложите мешок
И в Сену кинете: часы теперь безлунны».
О мразь! О байстрюки распутницы-фортуны,
Плод случки мерзостной коварства и судьбы!
Лишь из-за вас мой стих взлетает на дыбы
И сердце гневное в груди моей мятется,
Как дуб, что с бурею в лесу глубоком бьется!
 
 
Покинув дом Банкаль, пошли, таясь в тени,
Арно – шакал, Мопа – картежный вор, Морни;
При виде тройки той, зловещей и порочной,
Колокола церквей, вещая час полночный,
Бесплодно силились изобразить набат;
«Держи убийц!» – шел крик с июльских баррикад;
Проснувшись, призраки былых расправ кровавых
Персты направили на хищников лукавых;
И песнь Марсельская опять лила с высот
Свой боевой призыв: «К оружию, народ!»
 
 
Но спал Париж. И вот на набережных черных,
На черных площадях ряды солдат покорных
Возникли; янычар привел своих Рейбель,
Экю и водкой в них разжегши бранный хмель;
Дюлак своих привел, и Корт – за Эспинасом;
И с патронташами, пьянея с каждым часом,
Полк за полком идут с угрозою в глазах.
Шагают вдоль домов почти что на носках,
Бесшумно, медленно… Так в джунглях тигр крадется
И, когти выпустя, в добычу вдруг вопьется.
И ночь была глуха, и спал Париж – как тот
Орел, что в сеть ловца уснувший попадет.
 
 
Вожди, с сигарами в зубах, рассвета ждали.
 
 
О, воры, шулера, бандиты! В генерале
Убийца скрыт – в любом! На каторгу их всех!
В былые дни судья казнил за меньший грех:
Живьем сожгли Вуазен; Дерю был колесован.
Париж воззваньями презренными заплеван;
И, озаряя их и наглых трусов рать,
Восходит новый день.
И ночь спешит бежать,
Сообщница убийц, в своей туманной шали,
Засунув за корсаж те звезды, что блистали
Из мрака, – тысячи сияющих светил;
Так девка, продавать привыкшая свой пыл
Преступникам, бежит, одежду чуть накинув,
От «гостя» получив горсть золотых цехинов.
 

Брюссель, январь 1852

 
Твоя обедня, поп, из-под команды «пли»
Яд богохульный точит.
Смерть за твоей спиной, на корточках, в пыли,
Прикрывши рот, хохочет.
 
 
Трепещут ангелы, пречистая в раю
От слез изнемогает,
Когда о пушечный фитиль свечу свою
Епископ зажигает.
 
 
Ты тянешься в сенат, – и сан возвышен твой,
И жребий твой приятен, —
Пускай, но выжди срок: не смыты с мостовой
Следы зловещих пятен.
 
 
Восставшей черни – смерть, властителю – хвала
Под хриплый хохот оргий.
Архиепископ, грязь на твой алтарь вползла,
Заболтанная в морге.
 
 
Ты славишь господа, всевышнего царя.
Струятся фимиамы.
Но с росным ладаном мешается не зря
Тлен из могильной ямы.
 
 
Расстреливали всех – мужчин, детишек, жен.
Ночь не спала столица.
И у соборных врат орел свинцом сражен, —
Здесь коршун поселится.
 
 
Благословляй убийц, бандитов славословь.
Но, вопреки всем требам,
Внял мученикам бог! За жертвенную кровь
Ты трижды проклят небом.
 
 
Плывут изгнанники, – причалят там иль тут,
В Алжир или в Кайенну.
В Париже Бонапарт остался, но найдут
И в Африке гиену.
 
 
Рабочих оторвут от мирного труда,
Крестьян сгноят расправой.
Священник, не ленись и погляди туда,
Налево и направо!
 
 
Твой хор – Предательство, твой регент – Воровство.
Христопродавец хитрый,
Ты в ризы облачен, но срама своего
Не скроешь и под митрой.
 
 
Убийца молится, протиснулся вперед,
Патронов не жалеет.
Что в дароносице – сам черт не разберет,
Но не вино алеет.
 

Брюссель, 3 января 1852

«Поистине, наш век странно чувствителен. Неужели воображают, что пепел костров совершенно остыл? Что не найдется хотя бы крошечной головни, чтобы зажечь пук соломы? Безумцы! Называя нас иезуитами, они думают оскорбить нас! Но эти иезуиты хранят для них цензуру, кляп и огонь. И когда-нибудь они станут владыками их владык»

(Отец Роотан, генерал ордена иезуитов,

на конференции в Кьери)

 
Сказали: «Победим и станем властью массам.
По тактике – бойцы, священники – по рясам,
Мы уничтожим честь, прогресс, права, умы.
Из лома сложим форт, засев, захлопнем двери,
И, для спокойствия, с рычащих суеверий,
Как бы с угрюмых псов, намордник сдернем мы.
 
 
Да! Эшафот хорош; война необходима;
Невежеству – почет, и нищета терпима;
Трибун заносчивый пускай в аду горит;
Обрящет лишь болван архангельские крылья.
И наша власть, как власть обмана и насилья,
Отцу завяжет рот, ребенка одурит.
 
 
Слова, которыми стегать эпоху будем,
Как хлопья с кафедры глаза залепят людям,
И вмиг оледенят несмелые сердца,
И в них любой росток полезный заморозят;
Потом, как в землю снег, уйдут. И пусть елозят,
Пусть ищут: не найдут начала и конца!
 
 
Лишь холод сумрачный сгустится над сердцами, —
И тут погасим мы, убьем любое пламя.
А крикнет кто-нибудь французам новых дней:
«Свободу бы вернуть, как деды сбить бы цепи!» —
То внуки осмеют, кто в нашем рос вертепе,
Свободу мертвую и мертвых дедов с ней.
 
 
На нашем знамени сверкнет из пышных складок:
«Семейство, Собственность, Религия, Порядок».
А коль на помощь нам придет разбойник вдруг,
Язычник, иль еврей, иль корсиканец, – в зубы
Взяв нож, в кулак фитиль, – кровавый, подлый, грубый,
Клятвопреступник, вор, – ему мы скажем: «Друг».
 
 
Твердыни захватив, для всех недостижимы,
Мы будем управлять, надменны, страшны, чтимы.
Что нам в конце концов Христос иль Магомет?
Мы служим, всё гоня, одной лишь цели: властвуй!
А коль наш тихий смех пройдет порой над паствой, —
В глуби людских сердец дрожь пробежит в ответ.
 
 
Мы спеленаем дух в тиши и тьме подвала.
Поймите, нации: нет выше идеала,
Чем раб египетский, вертящий колесо.
Да здравствует клинок! Прочь, право! Прочь, наука!
Ведь что такое мысль? Развратнейшая сука!
Вольтера – в конуру! На каторгу Руссо!
 
 
В расправах с разумом у нас богатый опыт.
Мы в ухо женщинам вольем отравой шепот,
Понтоны заведем, и Шпильберг, и Алжир.
Костры угашены? Мы их опять навалим.
Нельзя людей сжигать? Хотя бы книги спалим.
Нет Гуса? Вытопим из Гутенберга жир!
 
 
Тогда в любой душе повиснет сумрак мглистый.
Ничтожество сердец – основа власти истой.
Все, что нам хочется, мы совершим тишком —
Чтоб ни взмахнуть крылом, чтоб ни вздохнуть не смели
В неколебимой тьме. И нашей цитадели —
Стать башней черною во мраке гробовом.
 
 
Мы будем царствовать над чернью, над ползущей.
Возьмем подножьем мир. Мы станем всемогущи.
Все наше – слава, мощь, богатство, дух и плоть.
Без веры, без любви – мы всюду властелины!..»
– Когда б вы заняли орлиные вершины,
Всех вас оттуда бы я смёл! – речет господь.
 

Джерси, ноябрь 1852

В «Анналах пропаганды веры» читаем:

«Письмо из Гонконга (Китай) от 24 июля 1852 г. уведомляет нас, что г. Бернар, миссионер в Тонкине, был обезглавлен за веру 1 мая сего года.

Этот новый мученик, родившийся в Лионской епархии, принадлежал к Обществу зарубежных миссий. В Тонкин он уехал в 1849 г.».

 
1
 
 
Великая душа, подвижник! Ниц пред ним!
Он мог бы долго жить: он умер молодым,
Но мерил жизнь не цифрой года.
Он был в том возрасте, когда цветет мечта,
Но созерцал лишь крест распятого Христа,
Ему сиявший с небосвода.
 
 
Он думал: «Это – бог прогресса и любви;
Глядя на лик Христа, в нем луч зари лови;
Христос улыбкой был кротчайшей.
Коль умер он за нас, я за него умру;
Себе опорой гроб его честной беру,
Спеша к нему на зов сладчайший.
 
 
В его доктрине – глубь небесная. Рукой,
Как бы отец – дитя, ведет он род людской
И жизнь дает людскому роду.
Он у тюремщиков, залегших спать, в ночи
Берет из-под голов тюремные ключи
И дарит узникам свободу.
 
 
Но там, вдали, живут иные племена,
Кому неведом он. И доля их страшна:
Влачась, они волочат цепи
И, в жажде божества, проводят жизнь, слепцы,
В бесплодных поисках. Они – как мертвецы,
Что дверь хотят нашарить в склепе.
 
 
Где их закон, их цель, их пастырь? Им – бродить.
Им – по неведенью быть злыми. Не делить
Победы над коварством ада…
К ним, к ним! Покинув гроб господень, их спасти!..
О братья! К вам иду – вам бога принести
И голову мою, коль надо!»
 
 
Спокойный, помнил он, в смятенье наших лет,
Слова к апостолам: «Несите всюду свет,
Костров презрите пламень рдяный!» —
И тот завет, что дал в последний миг, скорбя,
Христос: «Любите все друг друга! И, любя,
Мне уврачуете вы раны».
 
 
Он знал, что долг его – развеять светом ночь,
Отставших обратить к прогрессу и помочь
Их душам выбраться на воздух.
И он направился сквозь бури по волнам
В страну кровавых плах, и черных дыб, и ям,
Свой твердый взор покоя в звездах.
 
 
2
 
 
И те, к кому он плыл, зарезали его.
 
 
3
 
 
О, в эти дни, когда из тела твоего
Сложили варвары убранство эшафоту,
И меч обтер палач, отправя торжество,
И с ногтя кровь твою стирает, сквозь зевоту,
 
 
О плаху; в эти дни, когда святую кровь
Лизать приходят псы, и мухи вереницей
Ползут в твой черный рот, как в улей, и на бровь
Садятся и жужжат в зияющей глазнице,
 
 
И голова твоя, без век, уставя взгляд,
На мерзкий вздета кол, висит в безмолвье строгом,
И каменный по ней под хохот хлещет град, —
У нас, о мученик, твоим торгуют богом!
 
 
Украден у тебя, о мученик, твой бог,
Мандрену сбыт… К чему твой подвиг небывалый?
Все те, кого стихарь, как и тебя, облек,
Стремясь в сенаторы и выше – в кардиналы,
 
 
Все пастыри, ища себе дворцы добыть,
Кареты и сады, где летом меньше зною,
И золотить жезлы, и митры серебрить,
И попивать винцо у огонька зимою, —
 
 
Все продали Христа! Бескровна и бледна,
Глянь, голова, сюда? Кому твой бог запродан?
Пирату, чья рука убийством клеймена,
Но сыплет золотом, он по дешевке отдан!
 
 
Бандиту проданы за мерзкий кошелек
Евангелье, закон, алтарь, святое слово,
И правосудие, чей светел взор, хоть строг,
И даже истина – звезда ума людского!
 
 
Живые в кандалах и трупы в глубях вод;
Подвижники, кого настиг удар кинжала
Иль пасть изгнания; рыдания сирот;
Священный траур вдов – все им товаром стало!
 
 
Всё! Вера, клятва та, что принял бог; тот храм,
Куда ты в смертный миг стремился – introibo! —
Все продано! Стыд, честь… Простри на этот срам,
О мученик, твой взор, где мрак могилы!.. Ибо [4]4
  introibo – я войду! (лат.)


[Закрыть]
 
 
Здесь дароносицы с дарами продают,
Здесь продают Христа, в рубцах от бичеваний,
И пот его чела предсмертный продан тут,
И гвозди из его пречистых стоп и дланей!
 
 
Они разбойнику, что стал им первый друг,
Распятье продают с его надмирным блеском,
И слово божие, и ужас смертных мук, —
Твои ж терзания кладут они довеском!
 
 
По стольку-то за бич, по стольку-то за вскрик, —
О цезарь, – за «аминь», за хор, за «аллилуйю»,
За тот кровавый плат, каким обтер он лик,
За камень, где главу склонили неживую.
 
 
В продаже – зелень пальм, что стлал пред ним народ,
И рана от копья, и взор у смертной грани,
И агонии стон, и приоткрытый рот,
И скорбный вопль его, вопль: «Ламма Савахфани!»
 
 
В продаже гроб святой, и неба темнота,
И с хором ангелов небесная пучина,
И мать бессильная, что, стоя у креста,
Не смела глаз поднять, чтоб не увидеть сына!
 
 
О да! Епископы, святые торгаши,
Шуту преступному, Нерону, властелину,
Кто меж предателей хихикает в тиши,
Тразея растоптав и обнимая Фрину,
 
 
Пирату, кто убил прикладами закон, —
Наполеону (да – Последнему!), чей жалкий,
Свирепый дух вдвойне победой опьянен,
Хорьку в курятнике и борову на свалке —
 
 
Христа запродали, – о мученик, пойми! —
Христа, кто над землей, печальный и покорный,
Улыбкой кроткою сияя над людьми,
Извечно кровь струит с высот Голгофы черной!
 

Джерси, декабрь 1852

 
1
 
 
Нам искусство – радость, слава;
Блещет в буре величаво,
Светит в выси голубой,
На челе горит народа,
Словно яркий луч восхода,
Разогнавший мрак ночной.
 
 
Это – песня всем на диво,
Дар душе миролюбивой,
Песня города лесам,
Песня женщине мужчины,
Выход общий и единый
Всем душевным голосам.
 
 
Это – помысел наш новый,
Разбивающий оковы!
Самый кроткий из владык!
Рейн, как Тибр, ему угоден!
Раб-народ лишь в нем свободен,
А свободный им велик!
 
 
2
 
 
О народ непобедимый
Франции моей любимой,
Песню мира громко пой!
Братский голос твой сердечный,
О народ великий, вечный, —
Зов надежды мировой!
 
 
Пой, народ, с утра, с зарею.
Пой вечернею порою.
Веселит работа кровь.
Высмей век свой устарелый!
Громко пой свободу, смелый,
И тихонько пой любовь!
 
 
Пой Италию святую,
Польшу, кровью залитую,
Полумертвый венгров край,
Пой Неаполь, слезы льющий…
О тиран! Народ поющий —
Это лев рычащий, знай!
 

Париж, 7 ноября 1851

 
Дворцовой оргии беспечные обжоры,
Рты распорол вам смех, вино туманит взоры.
Кадите цезарю, прославьте выше звезд,
Распейте кипрское, стыд расплескайте тоже,
Пожалуйте к столу, предатели! И все же
Мне истина дороже,
Хоть хлеб ее и черств.
 
 
Пузатый биржевик! Наворовал ты денег.
Ты плотно ужинал и здравствуешь, мошенник,
Приятель всех иуд, шпиков, жандармов, шлюх!
Пусть плачут бедняки под грязною рогожей, —
Ешь, сколько хочется, гуляй, дыши! И все же
Мне честь моя дороже,
Хоть хлеб ее и сух.
 
 
Бесчестие клеймо прочней проказы выжжет.
Солдаты кончили с Монмартром. Кровь с них брызжет.
Мундиры их в крови, и пьяно их питье.
В казармах дым столбом: крича, качаясь, лежа,
Пьют, чокаются, жрут, целуются… И все же
Зов славы мне дороже,
Хоть горек хлеб ее.
 
 
Вчера предместья шли в святом негодованье.
Сегодня спят рабы. Сегодня нищей рвани
Измена грезится за медный грош. Свиреп
Кандальный хохот их и рев, на лай похожий,
В честь императора столь щедрого… И все же
Мне на земле дороже
Свободы черный хлеб.
 

Джерси, декабрь 1852

 
1
 
 
Я знаю: будут лгать, отыщут сто уверток,
От правды ускользнут, от рук ее простертых,
Начнут все отрицать: «Не я, а он – вон тот!»
Так встаньте за меня вы, Дант, Эсхил, пророки!
Надежно выкованы строки.
Преступник, схваченный за горло, не уйдет.
Для нераскаянных закрыл я книгу эту,
История в глазах поэта
Всеобщей каторгой встает.
 
 
Поэт не молится, не грезит бесполезно,
Он ключ Консьержери несет в руке железной,
Он всех преступников зовет на грозный суд.
Тут принцев и господ, как жуликов, обыщут,
Тут императора освищут;
Тут Макбет, – негодяй, а Цезарь – шулер тут.
Крылатых строф моих не размыкайтесь узы!
Пускай пылающие музы
Всех арестованных сочтут!
 
 
2
 
 
А за тебя, народ, настанет срок расплаты!
Лжет ритор, что поэт, как серафим крылатый,
Не знает про Мопа, про Фульда и Морни
И созерцает звезд блаженное сиянье…
Прочь! Если гнусные деянья
И злые умыслы, таимые в тени,
Вы смели вытерпеть, прикрыли их собою, —
Померкни, небо голубое,
Прощайте, звездные огни!
 
 
И если негодяй к молчанью всех принудит,
И если уж ничто свободы не разбудит
И над простертою глумятся палачи,
И если каторга полна народным стоном, —
Я зажигаю всем понтонам,
Для всех изгнанников сигнальные лучи;
Я крикну: «Встань, народ! Грянь, буря грозовая!
Пускай отчизна, оживая,
Увидит факел мой в ночи!»
 
 
3
 
 
Мерзавцы! Их покой во Франции не вечен!
Защелкает мой бич по спинам человечьим.
Пусть певчие вопят, – я им ответ найду.
Хлеща по именам и титулов лишая,
Мундиры с рясами мешая,
Тисками этих строк сжимаю их орду.
И стихари трещат, и блекнут эполеты,
И мантию в погоне этой
Теряет цезарь на ходу.
 
 
И поле, и цветок, и синь озер в долинах,
И хлопья облаков нечесаных и длинных,
И в зыбких тростниках плакучая вода,
И мощный океан – дракон зеленогривый,
И бор с листвою говорливой,
И над волной маяк, и над горой звезда —
Все узнают меня и шепчутся про чудо:
«Тут дух отмщающий! Отсюда
Он гонит демонов стада!»
 

Джерси, ноябрь 1852

 
Повсюду палаши кромсают плоть провинций.
Повсюду лжет алтарь и присягают принцы,
Не изменясь в лице, не опустив глаза.
И от бесчестия присяг невыполнимых,
Присяг чудовищных и безнадежно мнимых,
Должна загрохотать небесная гроза.
 
 
Войска на улицах стреляют в женщин бедных.
Свобода, доблесть, честь – все сгинуло бесследно.
На каторге глухой и не сочтешь смертей.
Народы! Чьи сердца забьются пылом прежним?
В орудья, что палят по вожакам мятежным,
Гайнау не ядра вбил, а головы детей.
 
 
Россия! Ты молчишь, угрюмая служанка
Санкт-петербургской тьмы, немая каторжанка
Сибирских рудников, засыпанных пургой,
Полярный каземат, империя вампира.
Россия и Сибирь – два лика у кумира:
Одна личина – гнет, отчаянье – в другой.
 
 
Анкона палачом превращена в застенок.
Стреляет в прихожан лихой первосвященник,
Ключарь католиков, сам папа Мастаи.
Вот Симончелли пал. За первым так же просто
Падут, не побледнев, трибун, солдат, апостол,
Чтоб богу жалобы на папу принести.
 
 
Спеши, святой отец, скрой руки между кружев,
Смой с белых туфель кровь! Собрата обнаружив,
Сам Борджиа дает тебе с улыбкой яд.
Погибших тысячи, на смерть идущих сотни…
Не пастырь благостный и не пастух сегодня —
Ты грязный живодер, водитель божьих стад.
 
 
Сыны Италии, германцы и венгерцы!
Европа, ты в слезах, твое нищает сердце.
Все лучшие мертвы. Стыд на любом лице.
На юге эшафот. На севере могила.
Тут в саване луна полночная бродила,
Там пламенел закат в кровавом багреце.
 
 
Вот инквизиция гуляет по Парижу.
Душитель говорит: я кроткий мир предвижу.
Париж смывает кровь, что пролил для него.
Сжимает Францию кольцо гарроты узкой.
Разбужен воплями, по всей земле французской
Сам Торквемада бдит, справляет торжество.
 
 
Поэрио, Шандор и Баттиани тщетно
Погибли за народ. Их жертва безответна.
Пал и Боден, а нам он завещал борьбу.
Рыдайте же, леса, моря, равнины, страны!
Где создал бог эдем, там царствуют тираны.
Венеция – тюрьма. Неаполь спит в гробу.
 
 
Палермо и Арад – лес виселиц позорных.
Петля для смельчаков – героев непокорных,
Что гордо пронесли пылающий свой стяг.
Мы в императоры возводим Шиндерганнса,
А ливни бьют всю ночь по черепу повстанца,
А ворон рвет глаза, долбит его костяк.
 
 
Ждет будущее нас! И вот, крутясь и воя,
Сметая королей, несется гул прибоя.
Труба сигнальная народы соберет —
И в путь! Он сумрачен и страшен. Огневые
Несутся армии сквозь бури мировые.
И Вечность говорит: «Откиньте страх! Вперед!»
 

Джерси, ноябрь 1852