Текст книги "Русь. Строительство империи 5 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– А если сделаешь, сотником лазутчиков станешь. Не просто воин, а глаза мои, что видят за стенами, за лесами. Сотня таких, как ты, мне нужна. Согласен?

Он замер, его глаза расширились.

– Согласен, княже, – ответил он с хищным блеском в глазах.

Я выдохнул.

– Иди, – сказал я коротко, кивнув в сторону, где скрылся Куря. – И вернись с делом сделанным.

Алеша кивнул. Еще раз хищно оскалился и он шагнул в дым. Я смотрел ему вслед.

Глава 5

Я стоял на выщербленных камнях стены Новгорода, провожая взглядом Алешу. Топоры в моих руках отяжелели, налились свинцом, кровь с лезвий стекала и лениво капала в грязь. Плечо натужно ныло, обрубок стрелы торчал, напоминая о себе при каждом движении. Ветер гнал дым в лицо, а уши заложило от криков, от лязга железа, от хрипов умирающих.

Битва кончилась. Тишина навалилась.

Я шагнул вдоль стены, поршни чавкали в кровавой жиже, цеплялись за какие-то обрывки ремней, за куски плоти, валяющиеся под ногами. Я шел медленно, не торопился – куда теперь спешить? Все, что можно было зарубить, уже зарублено, все, что можно было потерять, уже потеряно. Камни под ногами были скользкими, будто кто-то нарочно их маслом полил, а может, это кровь так густо легла, что не впитывалась больше в трещины. Я смотрел по сторонам – справа обугленные остатки телег, слева чья-то рука в кольчуге торчала из-под щита, пальцы скрючены, будто до последнего цеплялись за жизнь.

Впереди открывалось поле, усеянное трупами. И тяжелый запах, железный запах крови, смешанный с гарью и конским потом. За эти месяцы на Руси я столько раз дышал смертью, что она стала как родная.

Я дошел до места, где бой был самым жарким. Тут стена выщерблена сильнее – стрелы торчали в кладке, как иглы в подушке, а внизу, под ней, все было завалено телами. Печенеги, варяги, новгородцы, мои дружинники – все перемешались в этой мясной каше, и не разберешь уже, кто чей. Стоны доносились отовсюду, слабые, надрывные, будто кто-то еще цеплялся за жизнь, не хотел отпускать ее в холодные лапы богов, которые тут хозяйничали. Кто-то звал мать, кто-то бормотал молитвы – слова путались, тонули в хрипах. Я остановился, вслушиваясь. Сквозь этот гул пробилось что-то странное – бульканье, тихое, но настырное, будто вода из пробитого бурдюка вытекала. Пригляделся. Под брюхом мертвого коня, рухнувшего прямо у стены, шевелилось что-то. Ноги коня задрались кверху, одна перерублена. Все было в крови.

Я шагнул ближе, сунул топоры за пояс – нужны были свободные руки. Конь был здоровый, печенежский, в попоне, которая вся пропиталась кровью. Бульканье шло оттуда, из-под него. Присел, уперся плечом в бок туши – тошнотворная вонь ударила в нос. Толкнул сильнее, мышцы заныли, стрела в плече вгрызлась глубже, но я сквозь боль навалился еще. Конь поддался, сдвинулся с хрустом – его кости, видать, поломались, когда падал. Под ним, в луже крови, лежал человек. Лица не разглядеть – все в грязи, в кровище, одежда разодрана, но по рубахе, по ремню с железной пряжкой я понял – свой. Не новгородец, не варяг, не степняк. Один из моих.

– Эй, – хрипло позвал я. – Живой?

Тишина. Только кровь текла, да ветер гудел где-то над стеной. Я потянулся, схватил его за плечо, потащил на себя. Тяжелый, зараза, будто к земле прирос. Выволок на бок, перевернул – голова его мотнулась, как у тряпичной куклы, волосы слиплись от крови. Грудь не шевелилась. Глаза закрыты, лицо бледное, как у покойника.

Все, не успел. Пока я тут с Курей языками чесал, пока Алешу в степь посылал, этот бедолага истек кровью под конем.

Еще один мой воин, еще одна душа, которую я не уберег. Сколько их уже? Сотни? Тысячи? Я вытер ладонь о штаны, оставляя красный след, и хотел уже встать, но тут он кашлянул.

Слабый такой кашель, мокрый, с хрипом, будто легкие полные воды выталкивали воздух. Я замер. Глянул еще раз – грудь его дрогнула, раз, другой, медленно, неуверенно. Живой! Руки сами потянулись к нему, я схватил его за плечи, приподнял, чтобы не захлебнулся в этой кровавой луже. Он кашлянул еще, сильнее, изо рта вылетела красная пена, глаза затрепетали, открылись.

Я вгляделся в лицо – грязь, кровь, борода в комках, но черты знакомые.

Ха! Такшонь?

Галичанин?

– Такшонь, ты? – вырвалось у меня.

Голос дрожал от какого-то дикого облегчения.

Он медленно моргнул. Глаза сфокусировались на мне. Там был шок. И, кажется, что-то похожее на благодарность. Он попытался вдохнуть, закашлялся опять, сплюнул кровью в сторону.

– Князь… – прохрипел он. – Ты… вытащил…

– Лежи, не трепыхайся, – буркнул я, придерживая его за плечи. – Чуть не похоронил тебя под этой печенежской клячей.

Он слабо кивнул, губы дрогнули – то ли улыбнуться хотел, то ли от боли скривился. Я оглядел его – рубаха в лохмотьях, на боку глубокая рана, но не смертельная, раз он еще дышит. Кровь уже не хлестала. Живучий, гад. Я отер ладони о штаны, встал, протянул ему руку.

– Поднимайся, коли можешь. Не время тут разлеживаться.

Такшонь ухватился за мою ладонь, его пальцы дрожали, но сжал он крепко. Я потянул, помог ему сесть, потом встать. Он покачнулся, оперся на меня. Галицкий князь тяжело дышал. Глянул на меня еще раз, долгим взглядом, будто впервые увидел. И в этом взгляде не было ни насмешки, ни вызова. Он кивнул, будто ставил точку в своих мыслях.

– Долг… – выдохнул он. – За мной долг, князь.

– Потом сочтемся, – отбросил я. – Живой – и ладно. Пошли.

Он кивнул еще раз и пошел следом, хромая. Я повернулся и двинулся вдоль стены. Впереди ждало поле, усеянное смертью, и люди, которых я должен был собрать. Битва кончилась, но война – нет. А Такшонь, плетущийся за мной, теперь смотрел иначе.

Я шел дальше вдоль стены, обувь вязла в грязи, пропиталась. Ветер гнал дым в лицо, щипал глаза. Тела лежали вповалку, будто кто-то небрежно раскидал их, как тряпье на просушку. Кони, люди, щиты, сломанные копья – все смешалось в этой круговерти. Стоны доносились отовсюду. Кто-то еще шевелился, полз, цеплялся за землю, но большинство уже затихло, остыло, стало просто мясом, что скоро воронье начнет клевать.

Я остановился там, где бой был самым лютым. Тут стена была вся в зарубках, камни расколоты, будто молотом по ним били, а внизу – гора трупов. Печенеги в своих шкурах, варяги в кольчугах, новгородцы в рваных рубахах – все в куче, и не разобрать, где чья рука, где чья нога. Кровь текла ручьями, стекала в трещины, пропитывала землю так, что та чавкала под ногами.

В ушах загудело. Такшонь остановился рядом. Я чувствовал его цепкий взгляд.

Я шагнул вперед, обходя груду тел. И тут увидел Добрыню, который стоял посреди этого месива, как дуб среди выжженного поля. Весь в крови – своя ли, чужая, не разберешь. Доспехи помяты, кольчуга порвана на плече, шлем сбит набок, а в руках меч с зазубренным от рубки лезвием. Вокруг него – круг из трупов, десятка два, не меньше. Печенеги, варяги, кто-то из новгородцев – все лежали, как снопы вокруг мельницы, а он стоял над ними, чуть покачиваясь.

Лицо богатыря было черным от грязи, борода слиплась, глаза мутные. Он не видел меня – смотрел куда-то вдаль.

Я подошел ближе, положил руку ему на плечо. Он дернулся, медленно повернул голову, будто шея у него заржавела. Глаза встретились с моими и я увидел в них пустоту. Такое бывает, когда человек переступает через себя, через все, что знал, и остается только оболочка, которая еще дышит. Я сжал его плечо сильнее, но он даже не шевельнулся, только смотрел.

И в этот момент я понял. Даже не так. Мы оба поняли. Эта бойня переломила нас. Пути назад нет. Отступить – значит плюнуть на все, что мы тут пролили, на кровь, людей, страну. Все напрасно, если мы сдадимся.

– Добрыня, – я тихо позвал Никитича. – Ты как?

Он медленно моргнул, будто просыпаясь. Его губы дрогнули. Но он не сразу ответил – вдохнул, выдохнул. Пар вырвался изо рта.

– Живой, князь, – прохрипел он наконец. – А ты?

– Живой, – буркнул я, отпуская его плечо. – Сколько наших полегло?

Он опустил взгляд, посмотрел на трупы вокруг, будто считал их в уме. Меч в его руке дрогнул, лезвие ткнулось в землю.

– Тысяча, – выдавил он. – Может, больше. Еще столько же ранены. Кто жив, тот еле дышит.

Целая тысяча людей, которые шли за мной, рубились за меня, кричали мое имя перед смертью. И еще тысяча, что теперь корчится в крови, стонет, зовет богов, которых я даже не знаю. Я сжал кулаки и повернулся к Такшоню.

– А твои? – спросил. – Конница твоя где?

Он кашлянул, сплюнул в сторону. Лицо его скривилось.

– Все, князь, – прохрипел он. – Печенеги их порубали. Ни одного коня не осталось. Ни одного седока. Копейщиков только под полутысячи осталось, наверное. Еще не смотрел. Думал не выживую

Я выдохнул. Конница Такшоня – это была сила, на которую я рассчитывал. Я закрыл глаза на миг, пытаясь унять гул в голове, но он не стихал – только усиливался, будто кто-то молотом бил по вискам.

Открыв глаза, я вызвал систему, погрузившись в интерфейс. Цифры выплыли перед глазами.

Остаток войска – 1988 человек.

Вместе с людьми Такшоня. Меньше двух тысяч. Из тех трех тысяч, что я вел сюда.

Я пролистал вкладку владений – Березовка, Переяславец, Киев, Полоцк, Смоленск. И новый пункт – Новгород. Значит, взяли. Система засчитала.

Я закрыл интерфейс. Повернулся к Добрыне, который все еще пялился в пустоту.

– Собирай всех, – сказал я резко. – Кто жив, кто может идти – всех к воротам. Через полчаса чтоб были готовы.

Он кивнул. Его меч поднялся с земли.

– Сделаю, князь, – прохрипел он и пошел, тяжело ступая.

Я глянул на Такшоня. Тот кивнул, молча, без слов – понял. Оттолкнулся от стены и хромая двинулся следом за Добрыней.

Я остался один на миг, глядя на поле. Тысяча погибших. Тысяча раненых. Меньше двух тысяч живых. И Новгород – мой.

Стоило оно того?

Я сжал кулаки. Повернулся и пошел к воротам.

Гул в ушах стихал, уступал место шуму – топоту ног, звону железа, слабым стонам тех, кого тащили на плечах.

Дошел до ворот. Тяжелые, дубовые, в зарубках от топоров и копий, они стояли нараспашку. За ними открывался Новгород – улицы, заваленные обломками, дома с выбитыми ставнями, дым, тянущийся от пожарищ в глубине. У ворот уже собирались мои дружинники – кто стоял, опираясь на топоры, кто сидел прямо на земле, прижимая тряпки к ранам. Лица черные от грязи. Они смотрели на меня, ждали.

Кто-то крикнул что-то, вроде «Князь пришел!», но я не вслушивался.

Полчаса прошло быстро. Я стоял у ворот, глядя, как последние из моих людей подтягиваются. Подошел Добрыня.

– Все, князь, – прохрипел он, вытирая кровь с подбородка. – Двенадцать сотен без малого. Кто мог идти, пришел. Остальных у стены оставили – не дотащить. За ними лекари присмотрят и в лагерь отведут.

Я кивнул и повернулся к дружинникам, которые выстроились у ворот, неровной кучей, но все еще строем.

– За мной, – бросил я так, чтобы услышали все.

И пошел. Ворота остались позади, передо мной открылась узкая улица, заваленная мусором и телами. Кто-то из новгородцев выглядывал из окон, кто-то стоял у порогов.

Я шел вперед, а за моей спиной шла армия – топот, лязг, хрипы. Где-то справа мелькнула баба с ребенком на руках, прижалась к стене, с круглыми от страха глазами. Слева мужик в рваной рубахе что-то крикнул.

Я шел к центру, к площади, где все должно было решиться.

Добрыня шагал рядом. Такшонь плелся чуть позади.

Новгород мой. Я взял его, вырвал из лап Сфендослава, из когтей печенегов, из рук тех, кто думал, что меня сломает.

Уже на подходе к площади я услышал быстрые шаги сзади.

Оглянулся и увидел Веславу. Она хромала, держась за бок, а рядом был Ратибор. Он опирался на нее. Они догнали нас, остановились.

– Княже, – выдохнула Веслава. – Дошли.

– Ты как?

– Жива, – она скривилась, сильнее прижимая руку к боку. – Ратибор тоже. Пока.

Я глянул на него. Лицо его серое, губы сжаты, но он резко кивнул, будто доказывал, что еще держится.

– Идите за мной, – сказал я, поворачиваясь к площади.

И они пошли следом. Я шагнул на широкую, заваленную обломками площадь. Посреди нее возвышался помост.

Вокруг уже собирались мои люди – кто стоял, кто сидел, кто лежал, привалившись к стенам.

Я прошел через толпу, не глядя по сторонам, поднялся на помост.

Остановился, оглядел своих воинов.

Горло саднило, но я собрал в груди все, что осталось от сил, и крикнул – громко, хрипло, так, чтоб голос мой разнесся над площадью, ударил по стенам домов, врезался в уши каждого, кто тут был:

– Созываю вече! Всех сюда! Пусть Новгород решает, как встарь, по обычаю предков!

Голос мой отразился от каменных стен и повис в воздухе. Я замолчал. Площадь зашепталась – не сразу, не яростно, а медленно, как река, набирающая силу после дождя. Новгородцы знали этот зов, этот крик, что веками собирал их на вече. Это не просто сходка, не просто толпа – это был их закон, держащий город крепче любой власти.

Сначала послышался звон. Где-то в глубине города, за домами с покосившимися крышами, ударил колокол – тяжелый, низкий. Один удар, другой, третий – гул поплыл над Новгородом. Так было всегда – колокол бил, и народ тянулся к площади. За колоколом подтянулись резкие, пронзительные рожки, их дули ватажники, созывая людей. Я видел, как они мелькают в толпе – молодые парни в рваных рубахах, с рожками у рта, кричали что-то, махали руками, гнали народ к центру.

Из-за углов, из узких проулков, что вились между домами, начали высыпать люди. Мужики в лаптях и серых зипунах, с бородами Они тащили за собой жен, кутающихся в платки, детей, что цепляющихся за подолы. Старики ковыляли, опираясь на палки, лица их были сморщены. Торговцы шли сюда, перешептываясь, прикидывая, что будет дальше.

Я смотрел на них с помоста. Это был Новгород – гордый, упрямый, тот, что не гнулся ни под кем, пока не решит сам. По обычаю, вече собиралось не просто так – был порядок, который держался веками. Сначала сходились выборные – те, кого звали «мужи честные», что говорили от имени улиц, от концов города. Я видел их – крепких, широкоплечих, в рубахах с вышивкой. Они выходили вперед, становились у помоста, переглядывались, шептались. За ними тянулись остальные – кто побогаче, кто победнее, но все с правом голоса, все с правом кричать, спорить и решать.

Добрыня стоял внизу, у помоста, смотрел на с каменным лицом. Такшонь стоял тут же. Веслава с Ратибором подошли ближе, встали рядом с Добрыней. Вот моя команда. Мой ближний круг.

Полчаса прошло, как я крикнул про вече. Люди шептались, переглядывались, но никто не кричал, никто не лез вперед. Ждали.

Я вдохнул – холодный воздух резанул горло, пах дымом и кровью, что все еще липла к моим рукам. Выдохнул, пар вырвался изо рта, смешался с дымом, что стелился над площадью. Пора. Шагнул к краю помоста, сапоги гулко стукнули по доскам, и поднял голову. Тишина навалилась, тяжелая, как мокрый плащ, – все замолчали, даже шепот стих. Сотни глаз смотрели на меня, ждали, чего я скажу, чего потребую. Я сжал кулаки, кровь на ладонях засохла, стянула кожу, но я не замечал. Глянул на своих – на Добрыню, на Такшоня, на Веславу с Ратибором, на дружинников, что стояли передо мной, как стена, что еще не рухнула. Потом перевел взгляд на новгородцев.

И громко крикнул. Так, чтобы голос разнесся над площадью, ударил по стенам, врезался в уши каждого:

– Я есмъ Великий князь Руси!

Да! Могильная тишина. Суть и смысл сказанного просачивается в умы присутствующего люда.

Слова вылетели, повисли в воздухе, гулко отразились от домов. Тишина взорвалась. Мои дружинники яростно заорали. Кто-то вскинул меч, кто-то ударил кулаком в щит, кто-то просто кричал, выплескивая все, что копилось в груди.

«Слава князю!» – понеслось над площадью, заглушило ветер, заглушило стоны раненых, что еще доносились откуда-то издалека. Новгородцы молчали, смотрели, но я видел, как у некоторых дрогнули лица – кто-то от страха, кто-то от удивления, а кто-то, может, и от надежды. Я не шевелился, смотрел на них всех, чувствуя, как этот ор бьет мне в грудь, как волна, которая несет лодку к берегу.

И тут перед глазами вспыхнуло уведомление. В интерфейсе горела яркая строка:

«Получено достижение: Собиратель земель русских».

Глава 6

Я прищурился, вчитываясь. Это даже не достижение, а титул. Наследуемый, проклятый титул, который переходил от одного к другому. Последним его носил Святослав, тот чей череп стал кубком. Я криво усмехнулся – судьба, видать, любит такие шутки.

Судя по тексту, этот титул давал не только звонкое имя, но и какие-то плюшки. Верность соратников, сплоченность, что-то вроде невидимого огня, который загорался в их глазах, стоило мне оказаться рядом. Воодушевление – так «Вежа» это назвала.

В интерфейсе было много разных уведомлений. После того, как я объявил себя Великим князем, система закидала меня сообщениями.

Там было про очки влияния, про новый ранг, что-то про тысячи и тысячи пунктов. Цифры мельтешили, как мошкара над болотом, я не стал вникать. Не сейчас.

Голова и без того гудела, будто кто-то молотом по ней бил, а в ушах еще звенели крики с площади. Я махнул рукой, отгоняя интерфейс. Уведомления свернулись.

Площадь передо мной шумела. Дружинники все еще орали, кто-то даже выкрикивал мое имя – «Антон! Князь Антон!». Новгородцы, собравшиеся на вече, были пестрые, как лоскутное одеяло: мужики в лаптях, бабы в платках, дети, что цеплялись за подолы матерей, старики с палками, ковылявшие ближе к помосту.

И купцы. Эти стояли особняком, переглядывались, шептались, будто уже прикидывали, как из всего этого выгоду выжать. Часть из них подкуплена – мои люди постарались, разнесли деньгу по нужным рукам, нашептали нужные слова. Но сейчас это неважно. Главное, что они здесь.

Я глубоко вдохнул. Выдохнул и пар вырвался изо рта. Пора было спускаться с этого чертова помоста, но я задержался еще на миг, оглядывая людей. Сотни глаз цеплялись за меня. Кто-то смотрел с верой, кто-то с сомнением, а кто-то и вовсе с пустотой, будто война выжгла в них все живое. Этот титул, который мне дала 'Вежа, уже работает. Я чувствовал это в том, как дружинники выпрямляли спины, как их голоса становились громче, даже раненые тянули шеи, чтобы меня увидеть.

– Князь! – крикнул кто-то из толпы, его подхватили другие. – Слава князю!

А вот и выбор вече. Они кричали за меня. Я стоял перед ними, весь в грязи, в крови, с топором за поясом и стрелой в плече. Я не был их князем по рождению, не был сыном их богов или героем из сказок. Я был чужаком, но они кричали.

Я шагнул к краю помоста. Толпа затихла – не сразу, не резко, а медленно, как река, которая успокаивается после шторма. Они ждали, что я скажу, чего потребую. Но я молчал. Просто смотрел на них – на дружинников, что стояли передо мной, как стена, что еще не рухнула, на новгородцев, что собрались решать свою судьбу.

Я поднял вверх свои топоры.

Толпа взорвалась. Дружинники снова заорали, загрохотали щитами, а теперь и новгородцы подхватили – не все, но многие. Некоторые мужики вскидывали кулаки, бабы прижимали ладони к груди, дети прыгали, выкрикивая что-то неразборчивое. Это был не просто крик – это была воля народа.

Я повернулся, бросил взгляд на своих – на Добрыню, стоявшего внизу с каменным лицом, на Такшоня, что хромал рядом, на Веславу с Ратибором, еле державшихся на ногах.

Я спустился с помоста. За спиной шумела площадь, крики все еще разносились над городом, а я шел вперед. Я не оглядывался. Не было нужды. Я знал, что мои люди идут за мной.

Я шел прочь от помоста, а за спиной бурлила площадь – дружинники орали, выплескивали остатки ярости, что копилась в них всю битву. Новгородцы тоже не молчали.

Улица вела к княжьему терему. Новгородцы выглядывали из окон. Шел к терему, а за мной шли и купцы и выборные – те, с кем теперь предстояло говорить не криком, а делом.

Терем возвышался над городом, как старый дуб среди выжженного поля. Стены его были рубленные, крепкие, но в зарубках от топоров и копий – битва добралась и сюда. Двери стояли нараспашку, и я шагнул внутрь, холодный ветер сменялся тяжелым теплом от очага. Внутри было сумрачно, свет лился через узкие окна и падал на длинный стол, за которым уже рассаживались люди. Купцы – крепкие, широкоплечие, в рубахах с вышивкой, которые говорили от имени улиц и концов города. Выборные с вече – те самые «мужи честные», держащие порядок веками. Они смотрели на меня, переглядывались, шептались, но замолчали, когда я сел во главе стола.

Добрыня шагнул следом, его тяжелая поступь гремела по доскам пола. Он остановился у стены, прислонил меч к лавке, но не сел – стоял, как страж, что не спускает глаз с хозяина. Такшонь вошел хромая, опираясь на копье, и плюхнулся на скамью, выдохнув так, будто весь воздух из него выжали. Веслава и Ратибор ввалились последними, оба дошли до лавки и сели, стиснув зубы.

Взгляды всех вцепились в меня, как крючья. Я положил руки на стол. Кровь на ладонях засохла, стянула кожу. Купцы переглянулись, кто-то кашлянул, но никто не заговорил первым. Ждали, чего я скажу.

– Ну, – начал я, – вече решило. Я ваш князь. Теперь давайте говорить по делу.

Повисла тяжелая тишина. Потом один из купцов – седой, с бородой до груди, в рубахе с красной вышивкой – подался вперед, уперся руками в стол.

– Князь Антон, мы слышали крик вече. Народ тебя принял. Но что дальше? Что ты хочешь от Новгорода?

Я криво усмехнулся. Этот старик был из тех, что брали мое серебро, я знал это точно. Вон и Веслава кивнула, обозначив его. А ведь его люди шептались на улицах, гнали толпу кричать за меня. Но теперь он прикидывался, будто все это само собой вышло. Хорош, актер.

– Что хочу? – переспросил я, откидываясь на спинку стула. – Хочу, чтобы Новгород процветал. Чтобы купцы торговали, чтобы дружина билась, чтобы враги боялись. А для этого нужны условия. Вы их знаете.

Седой медленно кивнул, будто взвешивал каждое свое слово.

– Подати, – сказал он. – Ты обещал снизить их вдвое. На пять лет. Это так?

– Так, – подтвердил я. – Вдвое. На пять лет. Но с уговором – торгуете честно, серебро в казну несете, как положено. И никаких игр за моей спиной.

Внутри я усмехнулся. Они думали, что выгадали себе легкую жизнь, но я уже прикидывал, как вытяну из них эти деньги иначе. Проекты у меня были – мельницы, кузни, дороги, которые свяжут Новгород с Березовкой, с Переяславцем, с Киевом. Они раскошелятся, сами того не заметив. Но сейчас я молчал об этом – пусть думают, что в прибытке оказались.

Купцы зашептались, переглянулись, но седой поднял руку, и шепот стих.

– Согласны, князь, – сказал он. – Подати вдвое – это щедро. Мы за тобой пойдем.

Я кивнул, титул, который дала мне «Вежа», уже работает. Они говорили со мной не как с чужаком, а как с князем. Воодушевление, о котором шептала система, горело в их глазах – не ярко, не слепяще, но тлело.

Ладно, пора сменить тон. Пора говорить не о податях, а о том, что грызло меня с тех пор, как я нашел тот проклятый кубок.

Я медленно встал, чтобы все заметили. Сунул руку за пояс, вытащил кубок с черепом Святослава. Поставил его на стол с глухим стуком, дерево под ним дрогнуло. Купцы замерли, выборные тоже – глаза их вцепились в этот жуткий трофей, будто он мог заговорить.

– Вот, – хрипло сказал я. – Это сделал хан Куря. Из черепа Святослава. Того, чей титул я теперь принял.

Тишина стала гуще. Добрыня выпрямился, Такшонь кашлянул, Веслава с Ратибором переглянулись. Купцы смотрели на кубок, у некоторых вытянулись физиономии.

– Куря получит свое, – продолжил я, глядя на седого. – Но это не конец. Есть еще враги. На востоке – вятичи, муромцы, ростовчане. Они снюхались с Сфендославом, снабжали печенегов, чтобы нас тут порубать. А под Киевом – древляне и туровцы. Дикие, как звери, и неподвластные никому. Они ждут, копят силы, чтобы вцепиться в горло.

Седой нахмурился.

– А что с другими княжествами? – спросил он. – Владимир, Галич?

Я бросил взгляд на Такшоня. Тот выпрямился, стиснул копье, глаза его сверкнули.

– Галич – это я, – грозно прохрипел он. – И я, князь, не мыслю худого против тебя. Моя конница полегла за Новгород, мои люди истекли кровью за тебя. Никто не смеет меня в предатели записывать!

Я поднял руку, останавливая его.

– Никто и не мыслит о подобном, – остановил я разгорячившегося венгра. – Ты со мной, Такшонь. Я это вижу. Но что с Владимиром?

Он кашлянул, лицо его скривилось.

– Владимир – не княжество даже, – буркнул он. – Наместник там сидит, еще Святославом поставленный. Слабый, трусливый. Сидит тихо, ждет, кто победит. Не враг он тебе, но и не друг.

Я кивнул. Разговор свернул не туда. Владимир подождет, наместник – не угроза. А вот кубок на столе – это другое. Это мой долг.

– Завтра, – оглядел я присутствующих, – мы проводим Святослава. Достойно, как князя. И я хочу, чтобы Новгород это подготовил.

Седой кивнул.

– Сделаем, князь, – сказал он. – У нас есть ладья старая, крепкая. Подойдет для погребения. Сожжем, как положено, с почестями.

– Хорошо, – кивнул я. – Берите это на себя. Я разрешаю.

Купцы зашептались. Им дали дело, и они его сделают. Я выпрямился, чувствуя, как плечо ныло от стрелы, которая все еще торчала там. Разговор был окончен.

Я стоял у стола в княжьем тереме, глядя, как купцы шептались, обсуждая ладью для Святослава. Седой – тот, что говорил за всех, – деловито кивнул мне еще раз, будто подтверждая, что все будет сделано. Его борода дрогнула, глаза блеснули в полумраке – они не подведут. Не из страха, не из жадности даже, а из того чувства, что тлело в них.

Титул «Собиратель земель русских» делал свое дело. Но купцы – народ хитрый, и серебро в их руках могло повернуться против меня, если я дам слабину.

– Завтра на закате, – сказал я. – Ладья должна быть готова. И все по обычаю – с почестями, как князя провожают. Не посрамите.

Седой кивнул, поднялся с лавки, и за ним потянулись другие. Они неспешно выходили из терема, переговариваясь, а я смотрел им вслед

Но как же ныло плечо. Со стороны это выглядело наверное эпично. Эдакий неубиваемый воин-покоритель, объявивший себя Великим князем. Такого даже стрелы не берут.

Веслава подошла ко мне, как только закрылась дверь за последним новгородцем, она срезала ткань, мешавшую осмотреть рану. Быстро оставила кинжал на открытом огне, который поддерживал тепло в тереме. Она схватила ковшик с водой и начала промывать рану. После этого подошел Добрыня и с силой дернул огрызок стрелы.

Вот же изверги! Кто ж так раны обрабатывает?

Но это был не конец. Веслава приложила раскаленный кинжал к плечу. Я чудом удержался от того, чтобы не разбросать своих соратников по стенам. Благо сумел схватиться за края стола и сжать так, что даже вмятины появились.

– Отдыхайте, – бросил я, после окончания манипуляций Веславы. – Завтра будет новый день. И не последний.

Добрыня кивнул и шагнул к двери – проверять стражу, видать. Такшонь остался сидеть. Веслава скривилась, но тоже кивнула, а Ратибор просто закрыл глаза, будто сил говорить не осталось.

Я махнул рукой, схватил кубок и направился в соседнее помещение. Это было что-то похожее на гостевую комнату. Не знаю как правильно это называется. Но здесь были стол, лавка и кровать. А еще общая стена с печью. Тепло.

Я сел за стол, положил руки на дерево, чувствуя, как засохшая кровь на ладонях трескается. Кубок из черепа Святослава поставил передо мной. Он тускло блестел.

Я смотрел на него и в голове крутилось все, что я сказал купцам – про вятичей, муромцев, ростовчан, про древлян и туровцев. Завтра я провожу Святослава, отдам его памяти долг.

В соседней комнате Веслава проводила такие же процедуры, что и мне. «Страдали» теперь Такшонь и Ратибор. Садистка.

Перед глазами вспыхнул свет. Появилась рыжая Вежа. Глаза ее блестели, но насмешки в них не было. Она молча глядела на меня.

– Князь, – прошептала она. – Рядом находится носитель системы…

Глава 7

Голос Вежи резанул. Я сидел в тереме, холодный кубок из черепа Святослава лежал на грубом столе. Пальцы сжимали его гладкий край, а в груди ворочалось тяжелое предчувствие. Носитель системы. Еще один. Я отставил кубок. Слабый шум с площади пробивался через узкие окна. Народ готовил ладью для обряда прощания со Святославом, а я тут разбирался с новой напастью.

– Кто он? – спросил я в пустоту.

Вежа молчала. Ее лицо застыло, зеленые глаза смотрели прямо в меня. Ответа нет. Только направление. Она ткнула миниатюрным пальчиком в сторону – юг. Я встал. Прижженная рана отдалось колющей болью. Если кто-то идет, то он это делает не просто так. Великий князь теперь как кость в горле для врагов.

Я шагнул к двери, темная горница встретила меня холодом. Там уже спали мои люди. Усталые тела лежали на лавках, тени от очага падали на их лица. Сон их был тяжелый, после битвы за город сил не осталось. Но ждать нельзя.

Я подошел к Веславе, легкая фигура ее свернулась под шерстяным одеялом. Русые волосы закрывали лицо. Мои глаза и уши. Я тронул ее плечо. Реснички затрепетали.

– Проснись, Веслава.

Она открыла глаза. Села резко, рука потянулась к ножу на поясе, но потом она замерла.

– Что? – Сонно прошептала она.

– Чужак рядом, гже-то юг. Отправь лазутчиков своих, пусть посмотрят. Только тихо. Если что – сразу назад. И потом спать ложись, высыпайся.

Веслава кивнула. Она даже не спросила откуда я узнал про чужака и даже направление указал. Девушка встала, затянула ремень, поправила нож. Я смотрел, как она собирается. Ловкая, быстрая. Она знала свое дело. Не тратила слов. Веслава вышла, ее темная тень мелькнула в дверях. Остальные спали. Но скоро все будут на ногах.

В глубине души я надеялся, что это какой-нибудь волхв. Но то, с какой тревогой сообщила Вежа о «носителе», уже говорило о том, что этот носитель системы – враг.

Ночь прошла тихо. Темные тучи закрыли звезды, сырой ветер гулял по Новгороду. Я сидел в тереме. Сон не шел. Только под утро я заснул. Снилась какая-то белиберда, даже не запомнил ничего.

Утро пришло медленно. Красное солнце поднялось над озером, злой свет резал глаза. Я проснулся, сделал утренние процедуры и направился к берегу озера, где народ готовил ладью. Длинная ладья стояла у воды, темное дерево блестело от влаги. Купцы таскали дрова. Народ собирался, плотная толпа шумела вдоль берега. Я стоял в стороне, накинув темный плащ на плечи. Я смотрел, как готовят обряд.

Веслава нашла меня через час. Легкие шаги зашуршали по мокрой траве. Она остановилась рядом.

– Нашли, – сказала она.

– Кто? – Я повернулся к ней.

– Чужаки. Как ты и сказал. Не один. У реки. Повозка с золотым орлом на красном. Люди с копьями.

Я замер. Византийцы. Орел – их знак. Империя. Не ждал я их. Думал, местные опять полезут, а тут южные гости.

– Сколько? – спросил я.

– Двадцать, может больше. Лагерь ставят, тихо. Мои люди не подходили близко.