Текст книги "Третий ангел"

Автор книги: Виктор Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Глава двадцатая
БИТВА ПРИ МОЛОДЯХ

1.

Прошлой осенью казаки сторожевых станиц выжгли степь от Донкова аж до самого Орла, лишив татарскую конницу подножного корма до новой травы и тем отодвинув нашествие орды на полмесяца. Хану пришлось ждать до самой макушки лета, когда зелёное море вновь залило степное пепелище. Потерял время, зато выиграл в войске. Добивать русских стеклись в Крым поволжские татары и ногайцы, калмыки и черкесы, мордва и луговая черемиса. Бывший тесть царя Ивана князь Темир-Гуки, мстя за погибших в Московии сына и дочь, поднял на русских воинственных черкесов. Турецкий султан, жаждавший возмездия за астраханскую неудачу, прислал пушки и искусных пушкарей. Деньги дали богатые купцы из восточных стран, которым хан загодя выдал жалованные грамоты на беспошлинную торговлю по всей великой реке Итиль. Вместе с купцами приехали из Персии бородатые муллы учить неграмотных воинов молиться Аллаху, звать правоверных к священной войне с неверными.

Пора было выступать, а во́йска всё прибывало. Из захолустных аулов, соблазнясь добычей, потянулась всяческая голь, плелись полуживые ветераны былых походов. Этих отправляли восвояси. И без того огромное, в сто двадцать тысяч сабель, войско нетерпеливо ожидало сигнала к походу.

В последний день перед выступлением Девлет-Гирей собрал знатнейших мурз. Под одобрительные возгласы объявил фирман, которым раздавал мурзам русские города. Войску было разрешено забить на мясо десять тысяч лошадей. До глубокой ночи в орде рокотали бубны, воины исполняли боевой танец вокруг костров, муллы нараспев читали суры Корана.

...Казачок-дозорный, сморённый жарой на одиноко маячившем посреди степи тополе, услышал сквозь полудрёму далёкий будто подземный гул, в котором едва угадывался слитный топот бесчисленных копыт. Стряхнув сонную одурь и кошкой взлетев на верхушку дерева, дозорный стал до рези в глазах всматриваться в текучий горизонт, пока не угадал в степном мареве огромную шевелящуюся массу. Охнув, казачок поспешно запалил заготовленный пук смоляной пакли, привязанный к шесту, и кубарем скатился вниз к пасшимся тут же подсёдланным коням. Коней была пара, потому как на одном от татарской разведки не уйти. Прыгнув в седло, казак с места рванул бешеным намётом, моля Бога, чтобы конь не угодил ногой в сурчиную нору. Догонят татары – отрежут голову, а казаку без головы никак нельзя.

Дозорный не успел проскакать и полверсты, как задымились сигнальные шесты других дозоров, передавая друг другу сигнал тревоги, следом заполошно ударили колокола приграничных станиц и деревень, жители врассыпную кинулись спасаться кто куда. Дело привычное, за последние двадцать лет разве что года три обошлось без татарских набегов, а всё одно страшно. Скот и барахлишко попрятаны загодя, теперь бы самим уцелеть.

2.

Князь Дмитрий Хворостинин с тоской глядел на сверкающую излучину Оки, давя зевоту и вполуха слушая монотонный бубнёж боярина Михайлы Воротынского. Тот уже битый час читал воеводам царёв наказ про то, как надлежит держать оборону противу татар. Воеводы сидели по краям грубо сколоченного походного стола прямо под жарящим полуденным солнцем. Хворостинину в его чёрном опричном кафтане приходилось хуже других, однако снять его князь не решался, зло завидуя земским, сидевшим в лёгких атласных рубахах.

– ... А наряд с Коломны и из Серпухова походный полковой взять с собой, – продолжал мерно ронять слова Воротынский. – А набрать к наряду из дворян добрых в голову два человека да и детей боярских им дать человек по пятидесяти и сколько пригоже. А пушкарей московских взять по прежнему наряду. А подводы собрать под наряд и под пушкарей с тех городов, которые к берегу подошли, а с тех городов другие посохи к Москве и куды никуды не имать...

«Куды-никуды, – закипая, думал Хворостинин. – Татары двуконь идут, по полста вёрст в сутки делают, не сегодня завтра тут будут, а мы время теряем. Царь в Новгороде, ему наши дела неведомы. Что проку от его наказа? Татарин не по наказу сделает, а как ему надо».

Воротынский наконец кончил читать, положил на стол пухлую кипу листов, придавил кистенём, чтоб не сдуло. Насупясь, исподлобно оглядел воевод и стал отдавать скупые, точные приказания. Воеводе князю Никите Одоевскому, командовавшему полком правой руки, велел стать в Тарусе, князю Андрею Репнину с полком левой руки достался участок обороны на Лопасне. Сторожевой полк князя Ивана Шуйского отправился к Кашире. Все вместе эти три полка обороняли Тульскую дорогу к Москве.

Слава те, Господи, никак до дела дошло, оживился Хворостинин и громко спросил:

– А ежели татарин снова как прошлый год через Угру полезет? Тогда что?

– Ты бы, князь, поперёд всех не высовывался, – осадил его Андрей Хованский. – Тут постарше тебя есть.

Хворостинин смерил его хмурым взглядом, но промолчал. По знатности Хованский был назначен первым воеводой в передовом полку, сам он числился у него вторым воеводой. Ох уж это местничанье! Не о деле думают, а о своём, о скаредном. Что ни день друг на дружку царю кляузы шлют. Боярин и воевода князь Никита Одоевский бил челом государю на Воротынского. Иван Петрович Шуйский – на Никиту Одоевского, Андрей Репнин – на Андрея Хованского. Дьяк Осип Щербатый даве приезжал. Вроде мирить, а на самом деле вынюхивал, нет ли против государя умыслу. Всех ещё более перессорил и уехал.

– ... А ежли татары снова через Угру пойдут, – ответил на вопрос Хворостинина Воротынский, – ты, князь Андрей Петрович, и ты, князь Дмитрий, станете с передовым полком у Калуги.

– Одним не сдюжить! – возразил Хованский.

– Для того даю вам в подмогу стрельцов смоленских числом четыреста да казаков шестьсот да сотню немцев с пищалями. Ещё даю вам вятчан на стругах числом девятьсот, чтоб переправы беречь. Ведаю, что и того мало, но боле у меня нет. Сам с большим полком буду стоять в Коломне, прикрою рязанскую дорогу. Гуляй-город и пушки будут при мне. Ещё расспросы будут? А коли нет, вертайтесь в свои полки. Храни нас Бог!

Хворостинин уже садился на коня, но Воротынский окликнул его, велел подождать. Глядя как он, размашисто крестя, целует каждого отъезжающего воеводу, Хворостинин ломал голову зачем он понадобился боярину. Младший брат Хворостинина Пётр, второй воевода у Репнина, разбирая поводья, подмигнул брату, надул щёки и по-рачьи выпучил глаза, передразнивая Воротынского.

Когда все разъехались, Воротынский усадил Хворостинина за стол, потребовал квасу. Отдуваясь, вытер пот с крутого, облипшего мягкими белыми сединами лба.

– Кафтан-то сыми, чего паришься. Эка дурь, в такую жару в чёрном.

Сбросив кафтан, Дмитрий с наслаждением подставил грудь лёгкому ветерку, тянувшему с Оки.

– Хочешь скажу, про что ты думал, покуда я наказ читал? – усмехнулся Воротынский. – Ты думал: на что время тратит, старый хрен! Татарин всё одно не по наказу сделает. Так?

Хворостинин поёжился, но смолчал.

– Ты вот что в расчёт возьми, – доверительно понизил голос Воротынский. – Никак нельзя мне про царёв наказ забыть. По нитке хожу. Досе у царя на подозрении. Чуть что – снова загребут твои дружки опричники. Да ты не красней. Я знаю, отчего ты к ним подался. Братов вас пятеро, а разумом тебя одного Господь наградил да ещё чуток Петру досталось, остальные балбесы непутёвые, им бы только в рындах красоваться. Ныне весь хворостининский род на тебе висит. Опять же батюшка твой после себя одни долги оставил. Вот ты и смекнул, что кроме как в опричнину тебе, худородному, деваться некуда. Токмо ничего у тебя с ними не выйдет, Митя. Другого ты замеса, не малютина. Хоть десять чёрных кафтанов напялишь, а ты для них всё одно чужой. Потому как у тебя совесть осталась, а у них заместо её на лбу уд вырос. Я это про тебя понял, когда ты за опального Ивана Милославского головой поручился и тем его от смерти спас. Середь опричных такого не водится, они друг дружку скорей утопят, чем выручат.

Прихлебнув квасу, Воротынский вкрадчиво примолвил:

– Да, Митя, я всё про тебя ведаю. И то ведаю, что супротив моего приказу в обозе блядей возишь.

От неожиданности Хворостинин поперхнулся квасом и закашлялся. Вот старый чёрт, откуда прознал? Девки были слабым местом князя Дмитрия. Дня не мог прожить без плотского греха, хоть отрежь его, ненасытного. Княгинюшка охает, за что этакая напасть. Кажись, всю ночь удовольствовался, загонял до седьмого пота, а утром здрасьте пожалуйста, опять всё сызнова. Такой уж уродился ненаеда, оттого и приходится возить в обозе девок гулящих...

Ехидно посмеявшись, Воротынский продолжал:

– Я тебя ещё под Полоцком приметил. Ты тогда ещё малолеток был, но хорошего коня и в жеребёнке угадаешь. Вижу – храбрится парнишка изо всех сил, но не дуром прёт, а с умом действует. Теперь заматерел. Не иначе первым воеводой на Руси себя считаешь?

– Нет, – серьёзно сказал Хворостинин. – Первый ныне ты, Михаил Иваныч. Я второй буду. Покамест.

– Так оно и есть, – подтвердил Воротынский. – Ведь я, Митя, уже тридцать лет с татарами воюю. Все ихние повадки насквозь изучил. Но и они нас нехудо проведали. А сила нынче на их стороне. Так что весь мой расчёт на то, чтобы Девлетку перемудрить.

Взгляд Воротынского упал на боевой кистень, которым он придавил от ветра листы царского наказа. Лицо его оживилось.

– Ты, князь, сам-то какое оружие предпочитаешь? Небось, саблю?

Хворостинин молча кивнул.

– А по мне лучше кистеня ничего нет. Сколь я им голов проломил – страсть!

Кистень и впрямь был хорош грозной непоказной красой настоящего оружия. Длинная рукоять, отполированная до блеска боевой рукавицей, короткой цепью соединялась с массивным ядром, утыканным гранёными шипами. Воротынский ухватил кистень за рукоять, помахал, примериваясь, и вдруг, крякнув, с чудовищной силой обрушил его на стол. Толстая доска разлетелась на части, от глиняного кувшина с квасом остались мокрые черепки.

– Видал? – переведя дух, ухмыльнулся воевода. – Я хоть и старый, а подраться люблю.

– А теперь, князь, слушай, чего скажу, – посуровел Воротынский. – Полк поведёшь ты.

– Как я? А Хованский?

– То моя забота. И знай: на тебя моя надежда. Будешь у меня вроде этого кистеня. Куда направлю, туда и вдаришь!

3.

Неподалёку от Серпухова Ока на повороте растекается широкой отмелью. Место это называется Сенькин брод. В жаркий год река тут мелеет так, что скотина перебирается на заливные луга, едва замочив брюхо. Татары вполне могли попытаться перелезть Оку именно тут, и Дмитрий Хворостинин, принявший накануне полк у изобиженного Андрея Хованского, постарался дополнительно укрепить Сенькин брод. Согнав окрестных мужиков, набили в берег кольев, заплели их лозой. На подходах и на отмелях густо накидали «чеснок» – железные шипы, ранящие ноги лошадей. Охранять брод воевода поставил две сотни детей боярских, придав им в помощь сотню немецких наёмников с мушкетами. Больше никого дать Хворостинин не мог, полк и так растянулся жидкой цепочкой вдоль берега на пять вёрст, а обмелевшая Ока во многих местах не была для татар серьёзной преградой. Командовать дозором Хворостинин назначил опричника Генриха Штадена. Ему давно хотелось сплавить хвастливого назойливого немца.

Прибыв на место, Штаден тотчас поссорился с командиром немецких наёмников Георгием Фаренсбахом. Своё воинство, состоящее из двухсот плохо обученных детей боярских он пышно именовал боярами. Фаренсбах не захотел слушать россказни Штадена про новгородский поход и про его дружбу царём. Он беспокойно косился на противоположный берег и предложил Штадену переправить туда часть дозорных. В ответ оскорблённый Штаден лишь презрительно усмехнулся. Глупость того, что предлагал Фаренсбах, была очевидна. Весь низменный противоположный берег лежал как на ладони. Заливные некошенные луга уходили до самого горизонта. Ни леска, ни укрытия. С высокого левого берега неприятеля можно будет обнаружить издалека. Зачем переправлять людей, зачем дробить и без того малые силы?

Надев зеркальную боевую кирасу и нестерпимо сияя ею на солнце, Штаден весь день расхаживал вдоль берега, покрикивая на одних и подбадривая других. Ночью лощину заволокло сивым туманом, взошла луна, в тишине дребезжал козодой. Дозорные вглядывались в противоположный берег, прочие вполглаза спали у костров. Немцы держались особо, переговаривались по-своему.

... Невидимая в густом тумане конная ногайская разведка уже под утро, крадучись, втянулась в лощину. Стянув лошадям морды ремёнными петлями и обмотав копыта тряпками, ногайцы спустились к воде и, прячась в тени прибрежных кустов, приблизились к разведанному ещё с прошлого года Сенькину броду. Здесь затаились, наблюдая за сидевшими у костров русскими. Когда первые солнечные лучи прокололи клубы ползущего над водой тумана, командовавший разведкой мурза пронзительно свистнул.

Разбуженный Штаден ошалело наблюдал как прямо на него в тучах брызг с пронзительным гиканьем несётся неведомо откуда взявшаяся татарская конница. В полной сумятице только немецкие наёмники благодаря отменной выучке оказали сопротивление. Повинуясь команде Франсбаха, они спрятались за бруствер и открыли беглый огонь из мушкетов. С десяток всадников покатились с коней. В ответ ногайцы с изумительной точностью стреляли на скаку из луков. Достигнув берега, накидывали арканы на колья плетней, обрушивая наскоро возведённую преграду. В образовавшиеся проломы мокрые лоснящиеся кони выносили татар на крутой берег. Боярские дети из отряда Штадена разбегались кто куда. Их настигали, беспощадно рубя кривыми саблями. В считанные минуты дозорный отряд был уничтожен. Последним, что успел заметить Генрих Штаден, было злобно ощерившееся рыжеусое лицо Георгия Франсбаха. Наёмники успели перестроиться в каре и отбиваясь алебардами, отступали под натиском наседавших степняков.

Повинуясь слепому инстинкту, Штаден заячьими прыжками кинулся к реке. Это его спасло. Ужом скользнув в прибрежный ивняк, он обрушился в воду и замер, едва касаясь ногами дна и держась за ивовую ветку. Боясь быть замеченным с берега, он то и дело приседал, с головой погружаясь в парную купель и кляня себя за то, что из щегольства нацепил блестящую кирасу, которая просвечивала из воды. Вдруг он услышал гортанные голоса. Замер. С десяток ногайцев двигались вдоль берега, шевеля копьями кусты в поисках спрятавшихся русских. Обмерев и творя молитву, Штаден ушёл под воду. Когда сердце было готово выскочить из груди, он осмелился поднять глаза над водой и облегчённо перевёл дух – татары миновали.

Рассветное солнце съело туман. Штаден глянул на противоположный берег и едва сдержал стон. Громадная масса всадников затопила лощину, подходя к переправе. Впереди ногайской конницы, картинно подбочась, гарцевал на горячем ахалтекинце стройный красавец с холёной чёрной бородкой – мурза Теребердей. Рядом с ним ехал коренастый краснобородый Дивей-мурза, первая сабля Крыма. В насмешливых глазах – живой ум и холодная жестокость. Ногайцев Дивей обхаживал давно и неспроста. Знал: за кем пойдут ногайские улусы, тот и станет новым царём перекопским. Потому и аманатствовал с Теребердеем, сражался плечом к плечу с ногайскими воинами, ел с ними конину из общего казана.

Старый хан, горбясь на посечённом саблями боевом аргамаке, зорко и ревниво стерёг глазами соперника. Он знал, что Дивей, похваляясь неустрашимостью, как обычно полезет на рожон и втайне надеялся, что тот наконец-то получит стрелу между лопаток. И хотя хан не сомневался в победе, однако трёх своих сыновей и внука он благоразумно поставил в арьергард войска. Кроме заботы о сохранении рода был у хана и прямой расчёт. Арьергард бережёт обозы. Туда орда идёт налегке, а вот на возврате, огрузясь добычей и полоном, надо иметь на догляде своих, иначе всё растащат, расклюют как вороны.

Хан был доволен. Первая попытка переправы возле Серпухова не имела успеха. Войско наткнулось на сильно укреплённый берег, вплотную к которому стоял гуляй-город. Пришлось искать другое место для переправы. Выручил всё тот же Кудеяр Тишенков, указавший Сенькин брод, и вот теперь, благодарение Аллаху, орда переправилась на левый берег почти не понеся потерь. Путь на Москву был открыт.

...Стоя по горло в воде Генрих Штаден весь день терпеливо ждал, когда орда переправится через Оку. Сначала он на глаз пытался прикинуть численность татар, но быстро утомился. Солнце давно миновало зенит, а войско всё шло и шло. Улус следовал за улусом. Надменно вышагивали верблюды-дромадеры, влача за собой пушки на высоких деревянных колёсах. Сзади шли турецкие пушкари в фесках с банниками на плечах. Ватагами, без строя, рысили луговые черемисы в вывернутых мехом внутрь овчинах и с луками за спиной. Гарцевали на горячих скакунах кавказские горцы в мохнатых папахах. Уже под вечер показался обоз, состоящий из тысяч пустых подвод.

Пали сумерки, когда Штаден выбрался из воды на опустевший берег. В глазах плыло от нескончаемой людской реки. Пошатываясь, он побрёл туда, где на косогоре виднелась освещённая красноватыми лучами уходящего солнца русская деревня. Штаден решил бежать из Московии. После того, что он увидел, судьба этой страны была решена.

4.

Воевода Хворостинин издалека наблюдал за тем, как орда переправляется через Сенькин брод, но боя не принял. На ворчливый упрёк приковылявшего с горсткой уцелевших наёмников Франсбаха за то, что не пришёл на помощь, огрызнулся как пёс, хотя немец не заслужил такого обращения. Хворостинин помнил строгий наказ Воротынского не сходиться с татарами в поле. Да и без наказа было ясно, что в драку лезть нельзя. Двухтысячному полку противостояла стотысячная орда. И теперь, наблюдая за конницей Теребердея, на махах устремившуюся к Москве, Хворостинин только грыз в бессильной ярости обтянутой кожей черенок плети.

Узнав о том, что татары переправились у Сенькина брода, Воротынский, наспех собрав гуляй-город, двинулся на север, преграждая дорогу к Москве. Однако шедшая налегке ногайская конница опередила русских. В сорока пяти верстах от Москвы, у реки Нары дорогу Теребердею преградил полк правой руки под командой Никиты Одоевского и Фёдора Шереметьева. Мгновенно оценив силы русских, Теребердей переправился через мелководную Нару и ударил сходу. Расчленив русский полк и, взяв его в кольцо, ногайцы отрезали пути отхода.

Князь Фёдор Шереметев сам повёл было воинов в сечу, но напоролся на жилистого длиннорукого джигита. Играючи парировав выпад русского, татарин выбил у него саблю и готов был смахнуть Шереметьеву голову, но того спас вставший на дыбы конь. Воевода кубарем скатился с седла, и лавируя меж топчущихся, злобно ржущих лошадей, выбрался из сечи и, скинув саадак, кинулся бежать.

К этому времени полк потерял уже половину воинов. Поначалу русские сражались храбро, но окружённые много превосходящим врагом стали кидаться наземь, закрывая голову руками. Пленных татары не брали и вырубили бы всех, но Никита Одоевский догадался соорудить из телег подобие гуляй-города, внутри которого сгрудились уцелевшие. Первый же залп из пищалей и лёгких пушек охолодил ногайцев. Окружив уцелевших, они взялись за луки. На ливень стрел русские отвечали редкой, но прицельной пальбой. Поколебавшись, Теребердей махнул рукой. У него был приказ хана не задерживаться. Раненого зверя добьют другие. До Москвы оставался день пути.

После боя Фёдор Шереметев, пряча глаза, вошёл в шатёр Никиты Одоевского. Тот, подвывая от боли, нянчил на перевязи пробитую стрелой руку. Увидав второго воеводу, Одоевский влепил ему пощёчину здоровой рукой. Шереметев вспыхнул, но стерпел. Понурясь, глухо сказал:

– Прости, Никита. Сробел. Боле такого не будет.

5.

Пропустив орду, передовой полк Дмитрия Хворостинина прилип к ней сзади, тревожа крымцев короткими наскоками и тут же отступая, словно охотничий пёс, в одиночестве преследующий медведя. Видя, что русских мало и всерьёз нападать они не собираются, командовавшие татарским арьергардом сыновья Девлет-Гирея перестали обращать на них внимание. На это и рассчитывал Хворостинин. Глубокой ночью пятьсот казаков-пластунов подкрались к татарскому лагерю и, сняв караулы, устроили в кромешной темноте страшную резню.

Наутро сыновья Девлет-Гирея прискакали к хану и, рассказав о ночной вылазке русских, потребовали у отца ногайскую конницу, чтобы оторвать и уничтожить репьём вцепившийся в хвост орды хворостининский полк. На совете в ханской ставке разгорелся нешуточный спор. Теребердей и Дивей считали, что разбить наступающих на пятки русских могут и другие, а ногайская конница должна идти на Москву. Однако мурзы поддержали ханских сыновей. Им вовсе не улыбалось отдавать ногайцам честь захвата Москвы и главную добычу. Хан призадумался. Ему не терпелось взять беззащитную Москву, но его тревожила русская армия за спиной. К тому же он не знал, где находится царь. А что если Воротынский и царь ударят одновременно спереди и с тыла? И ещё ему хотелось, чтобы Дивей остался в меньшинстве.

Поднятием руки хан усмирил разошедшихся мурз. Тихим голосом приказал ногайской коннице завтра утром внезапным ударом уничтожить передовой полк русских и, тотчас развернувшись, продолжать движение на Москву. Теребердей пытался протестовать, но хан сдвинул брови, и мурза умолк.

...Утром следующего дня орда тронулась в направлении Москвы. Полк Хворостинина привычно двинулся за ней. Неожиданно ногайская конница стремительно развернулась и широкой лавой понеслась назад, прямо на передовой полк. Не принимая боя, полк стал уходить назад, к деревне Молоди.

Ожесточённо нахлёстывая коня, Хворостинин видел как на глазах сокращается промежуток между его отставшими воинами и неудержимо накатывавшей татарской лавой. В дробном топоте, запальном лошадином сапе он увидел круглый пологий холм, окружённый сборной бревенчатой стеной. Это был гуляй-город. Встав на стременах, сорванным голосом Хворостинин проорал своим:

– А ну наддай!

Теребердей и Дивей-мурза на своих чистокровных текинцах под свист ветра стелились в вихревой скачке, настигая русских. Воины уже срывали на скаку луки, привычно прихватывая согнутым пальцем стрелу, натягивали тугую тетиву из бараньих жил.

Хан с высокого косогора наблюдал за преследованием. Растянувшийся русский полк казался ему змеёй, спасающейся от беркута. Из последних сил змея струится к спасительной норе под камнем, но грозная тень орла уже пала на неё. Ворота гуляй-города распахнулись, чтобы принять отступавших, и хан вдруг понял, что ногайцы могут ворваться в подвижную крепость на плечах русских. У него захватило дух. Если Теребердей успеет, русскому войску придёт конец. Пока ногайцы сражаются внутри крепости, он успеет подтянуть основные силы, и тогда уже никто не остановит орду на пути к Москве! Теперь только одно огорчало хана. Победу снова присвоит себе Дивей.

Но что это?

Хан вытер заслезившиеся от напряжения узкие глаза. Ворота гуляй-города вдруг закрылись перед отступавшими! Спасая свою шкуру, запершиеся в крепости русские пожертвовали своими. Не найдя отверстия, змея поползла вокруг камня, и тут беркут настиг её, ухватив за хвост. Полк Хворостинина, прижавшись к самым стенам, огибал гуляй-город. Уже обнажились кривые сабли, но в эту минуту мелькнули красные вспышки, гуляй-город окутался серыми дымками, с опозданием донеслись частые выстрелы. Ряды атакующих смешались. Последовал второй залп, за ним третий. И вдруг сзади ударила невесть откуда взявшаяся русская конница. Замелькали сабли, кистени, палицы. Атакующие оказались меж двух огней. Спереди их почти в упор расстреливали засевшие в гуляй-городе стрельцы, сзади рубили всадники передового полка. Воспользовавшись замешательством атакующих, полк Хворостинина быстро втянулся в распахнувшиеся ворота гуляй-города, которые тотчас захлопнулись. Рявкнули пушки, довершая разгром. Оставив под стенами деревянной крепости множество убитых, ногайцы отступили.

Хан ошеломлённо оглянулся на сыновей. Ему казалось, что за свою долгую, изобиловавшую сражениями жизнь, он изучил все повадки русских. Но такого он не ожидал. Вместо того, чтобы юркнуть в нору, змея обогнула камень и ужалила беркута сзади! Выходит, хитромудрый Воротынский рассчитал всё заранее. Сначала русские раздразнили противника ночным нападением, потом ложным отступлением подвели под огонь гуляй-город, и, наконец, ударив сзади, успели ускользнуть, нанеся врагу немалый урон. Хан внутренне восхитился манёвром, как отмечает настоящий воин удачный удар противника. К тому же он слегка позлорадствовал, представив лицо одураченного Дивея.

Но первым в палатку хана вошёл бледный от ярости Теребердей. Потеряв почти тысячу лучших воинов, он уже не рвался к Москве. Скрипя зубами, клялся отомстить, предлагал не мешкая двинуть всё войско на гуляй-город, разметать его до основания, вырезать всех. Подошедший Дивей хотел того же.

Перебирая жёсткие волоски бороды, хан думал. Он привык всё оценивать неторопливо, как меняла, который взвешивает на базаре золотой песок.

Итак, что есть у русских? Выгодная позиция в крепости на вершине холма. Пушки. Хладнокровный, опытный воевода Воротынский. И главное, им некуда отступать. Значит, будут биться до конца. На осаду гуляй-города уйдёт неделя. А время в чужой стране стоит дорого.

У хана (Девлет-Гирей привык думать о себе уважительно, как о другом человеке) почти в три раза больше войска. Но в укреплении один русский стоит двух, а то и трёх татар. Значит, надо выманить их из гуляй-города. А может, оставить их тут и идти к Москве? Перебежчики уверяют, что в столице от силы тыщи три стрельцов да посадский люд. Ну а если перебежчики лгут? Что если царь с войском стережёт где-то поблизости и ударит сзади? Хан думал до глубокой ночи, и в конце концов решил атаковать гуляй-город.

Русские тоже не спали. Воротынский старался не думать о том, что будет, если хан решит не нападать, а прямо пойдёт на Москву. Тогда сражаться придётся в чистом поле, а это – верный разгром. Отгоняя мрачные мысли, Воротынский спешил укрепить гуляй-город, выкопав вокруг него ров. Заставил в поте лица работать всех, включая начальников. Войско втихомолку бранилось, воеводы пожимали плечами. Для чего затеял? Лучше бы дал отдохнуть перед боем. Этакую преграду брюхатая баба перескочит, не то что татарин на коне. Но Воротынский знал, что делал. Благодаря рву стены гуляй-города сделались выше на несколько аршин, а тут и вершок дорог.

Большой полк и всю артиллерию Воротынский разместил в гуляй-городе. Четыре прочих полка поставил оборонять крепость с краёв и с тыла. Утром, когда всё было готово воеводы объехали позицию ещё раз.

– Ладно встали! – одобрительно сказал Иван Шуйский, успевший подойти со своим сторожевым полком. Действительно, круглый холм, обведённый рвом, как нельзя лучше подходил для обороны.

– Ладно, ежели ненадолго, – отозвался Хворостинин. – По мне так лучше в низине у реки. Обложат татары, что без воды заведём делать?

Воротынский угрюмо покосился на молодого воеводу, но смолчал. Хворостинин попал в самую точку. При выборе позиции приходилось выбирать между двух зол. Стать в низине в Рожая, как предлагал Хворостинин, значило дать орде сверху обрушиться на русских всей громадной массой, засыпать стрелами. Этого всё сметающего лавиноподобного удара татарской конницы Воротынский боялся больше всего. Холм гасил силу удара, ров заставит всадников придержать коней.

Но если татары выберут правильную осаду, решат взять измором, тогда пиши пропало. Без воды боле двух недель гуляй-городу нипочём не выстоять. И возможности для отхода уже не будет. Верная смерть. На царскую подмогу Воротынский не рассчитывал. И всё-таки воевода выбрал холм.

Утром следующего дня орда зашевелилась, задвигалась, выстраиваясь в боевые порядки. Потом замерла будто в нерешительности. Куда пойдёт? На север, к Москве, до которой оставалось не более тридцати вёрст, либо поворотит к русскому войску? Томление охватило всех. Наконец, донёсся рёв труб и русские увидели, что орда поворотилась и идёт на гуляй-город.

– Слава те, Исусе Христе! – широко перекрестился Воротынский.

– Спаси и сохрани нас, Господи, – упавшим голосом прошептал молоденький ратник, гусёнком вытянув шею.

– Ништо, Васютка, – приободрил его коренастый бородач. – Не впервой бусурман бить.