Текст книги "Третий ангел"

Автор книги: Виктор Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

2.

Раздавленный страшной вестью, Пимен с трудом отслужил вечерню и долго разоблачался в левом приделе Софии, освобождаясь с помощью служек от жёсткой крестчатой ризы. Чувствуя сильную усталость, поддерживаемый под руки дьяконами архиепископ направился в свои покои, вялым мановением осеняя толпящихся в ожидании его выхода горожан.

...Часы на Евфимьевской часозвонне давно пробили полночь, а владыка всё не мог уснуть. Сердце ныло в тоскливом ожидании беды, и только одна неотвязная мысль стучала в висках: «За что?»

Семнадцать лет правил Пимен новгородской епархией. Быть владыкой в Новгороде – честь великая, после митрополита он второй человек в русской церкви, а по богатству, пожалуй, что и первый. Единственный из русских пастырей носит архиепископ новгородский белый клобук как знак особого достоинства.

Высока новгородская кафедра, да уж больно шатка, сколь владык с неё сверзились. С той поры как Новгород отошёл к Москве оказалась здешняя епископия между молотом московской власти и наковальней своенравной новгородской паствы. Поди, угоди обеим.

Первым приехал в завоёванный Новгород епископ Сергий. У мощей новгородского святого Моисея зажал нос новопоставленный владыка, дескать, зачем тут держите этого смердовича? А год спустя тронулся Сергий разумом, убежал в Москву, вопия: не хотят новгородцы мне покоряться, насылают порчу, во сне беси являются, не могу тут быть!

Следующий владыка Геннадий Гонзов прославился казнями еретиков новгородских. В 1492 году от Рождества Христова или в 7000 году от сотворения мира весь мир христианский ждал конца света. И только новгородские еретики не верили. За это казнил их Геннадий Гонзов, жёг на них берестяные колпаки.

После Гонзова владычный престол долго пустовал – Москва отучала город от владычной власти. И вот за долгие мытарства наградил Господь новгородцев достойным пастырем. Многомудрый Макарий и с Москвой жил в мире и за новгородцев хлопотал как за детей своих. Труд неподъёмный свершил здесь владыка, соединив все русские святые книги в Великие Минеи Четьи.

После Макария, которого царь забрал на московскую митрополию, опять наступило безвременье, длившееся до той поры, пока не взошёл на новгородскую кафедру он, монах Кириллово-Белозерского монастыря Пимен Чёрный, прославившийся на Белозерье как инок чистого и сурового жительства. И минуло с той поры семнадцать лет. Вельми преуспел за эти годы бывший белозерский инок. Твёрдой рукой правил громадной паствой, в совершенстве постиг хитрую науку царедворства.

Это он, Пимен, вместе с чудовским архиепископом Левкием шесть лет назад послан был народом в Александровскую слободу молить оставившего престол царя вернуться на Москву. Был тогда царь жалок и подавлен. Глухим голосом, срываясь в рыдание, читал своё послание к народу: «Изгнан есмь от бояр самовольства их ради, от своего достояния и скитаюсь по странам, а може Бог когда не оставит, от великие жалости сердца. Сего ради всеми ненавидим есмь». Тогда ещё Пимен не знал царя, сам едва не восплакал от жалости к нему и не мог уразуметь, почему так хитро щурится Левкий. Понял, когда царь при всеобщем ликовании народа воротился на престол. Теперь Иван мог делать всё, что хотел. А захотел он сначала крови старой суздальской знати, которая помогла его деду собрать под Москву Русь, а потому привыкла смотреть на великого князя лишь как на первого среди равных. Никто и пикнуть не посмел, когда взошли на плаху преславный покоритель Казани князь Александр Горбатый с сыном, а вслед за ними князья Лобановы-Ростовские, Головины, Куракины, когда стали толпами сгонять с насиженных мест ярославских, ростовских, стародубских и оболенских помещиков.

За ту услугу надеялся Пимен на награду. А тут митрополит Афанасий, сославшись на нездоровье, сложил с себя митру. Пимен уже мысленно примерял её на себя, однако царь неожиданно назвал воспреемником Афанасия Германа Полева, архиепископа Казанского. Но кроткий Герман тут вдруг удивил всех, потребовав отмены опричнины, за что был с позором изгнан с митрополичьего двора. Снова возликовал было Пимен, но тем горшее разочарование ожидало его. Царь предпочёл ему соловецкого игумена Филиппа Колычева.

Жестокая обида чуть не лишила Пимена разума. Как прислуживать царю, как мирить его с народом, как фимиам курить и осанну петь – так нужен он, Пимен. А как почесть воздать, как вознаградить за верную службу – ищут чистых, не замазанных. Выл от обиды, рвал на себе когда-то смоляные, а теперь белые власы, но на людях не показывал виду. Зная крутой нрав Филиппа ждал своего часа.

На том его испытания не кончились. Когда ехал Филипп в Москву принимать митрополию, весь Новгород высыпал его встречать. Стар и млад тянули к суровому старцу руки, будто Христос сошёл на землю. Шли за Филиппом десятки вёрст, провожали как на Голгофу, моля заступиться перед царём за народ, упросить отменить ненавистную опричнину. Про Пимена забыли, точно его тут и не было. И та обида была ещё горчайшей, чем от царя. Что сделал для новгородцев Филипп? А он, Пимен, семнадцать лет служил им верой – правдой, оберегая от царского гнева, хитростью отводя угрозы, копил церковные богатства, дарил бедных, увещевал богатых, наблюдал нравы, учил малых, призревал старых. И за всё за это плюнули ему в лицо, забыв о своём владыке, кинулись за новым лжепророком!

Встреченный в Москве ликующим народом, Филипп тотчас потребовал у царя отмены опричнины. Пимен уже представлял сколь страшен будет царский гнев. Но нет, царь стерпел, царь начал уговаривать строптивого владыку, и, что горше всего, позвал на уговоры его, Пимена. Это было, как ежели бы муж отправил собственную жену сватать для него другую женщину. И ведь поехал! И хотя поначалу не хотел его слушать Филипп, отворачивался как от нечистого, однако ж Пимен сумел убедить владыку. Сошлись тогда на том, что Филипп не будет требовать немедленной отмены опричнины, но будет иметь право просить за опальных.

Ведал: то замиренье недолгое. Разве уживутся два гордеца? И опять терпеливо ждал. Когда начались новые казни, когда стали по утрам находить на московских улицах убитых с приколотой запиской «умышлял на государя», кинулись люди к Филиппу: «Оборони, владыка!» И тогда созвал Филипп Священный собор и воззвал к русским иерархам: «Братие! Настал час! Вспомним долг пастырский, вразумим государя, отвратим от безумств, не дадим литься крови русской!»

Весь день рядили как достучаться до Иоаннова сердца, а когда стемнело, втайне поехал Пимен к царю и поведал ему всё, о чём говорили на соборе, нарушив клятву святительскую. И царь не стал мешкать. Тотчас послал на Соловки опричника князя Василия Темкина с наказом провести там розыск о богомерзких делах Филиппа в бытность игуменом. Велел Пимену тайно поговорить со всеми иерархами, кого постращать, кому посулить. И это Пимен сделал. Когда узнали иерархи, что замыслы их раскрыты и речи каждого известны царю и что он гневается, то обуял их страх и многие от Филиппа отошли, укоряя его тем, что втянул их в столь опасное дело. Собор кончился ничем.

И тогда Филипп решился на неслыханное.

24 марта на день святого Захария назначен был торжественный въезд царя в Москву. Въехал он из Слободы как завоеватель во главе опричного войска. Всем видом показывал – приехал для расправы. Величественный и страшный явился царь на богослужение в Успенский собор. Шёл, сверкая драгоценным убором, среди громадного скопления людей, опустившихся на колени не пред Богом – пред самодержцем!

Но открылись царские врата, и появился Филипп во всём блеске святительских одежд, не менее величественный, чем самодержец. Вместо привычной службы по чину святого Захария в гулкой тишине замершего собора возгласил владыка гневное обличение самому царю:

– Ответствуй, государь, пред ликом Божиим! Доколе будешь проливать невинную христианскую кровь? Доколе творится будет в русском государстве несправедливость? Подумай о том, что хотя Бог поднял тебя в этом мире, но Бог спросит с тебя за всё. Твои праотцы не вершили такого, даже у татар и язычников есть закон и право, и только на Руси их нет. Опомнись, царь! Соедини страну, отмени бесовскую опричнину, ибо твоя есть едина держава, людей своих в соединении обустрой. Одумайся, царь!

Пимен стоял тогда в двух шагах от царя и чувствовал как мороз продирает по коже. Против воли он восхищался Филиппом. И ненавидел!

Белый от ярости слушал митрополита царь.

– Что тебе, чернецу, до наших царских советов дело, – высокомерно ответил он. – Или ты не знаешь, что мои слуги меня же хотят поглотить? Ближние мои отдалились от меня и хотят зла мне.

Но странно – чем больше оправдывался царь, тем очевидней становилась правота Филиппа. Взгляд владыки, прямой и бесстрашный, ломал царский взгляд, заставлял отводить глаза. И царь решил явить до поры показное смирение. Он подошёл под руку митрополита и попросил благословения.

И услышал в ответ.

– Если обещаешь покаяться и отогнать от себя от себя оный полк сатанинский, собранный тобой на пагубу христианскую тогда благословлю тебя и прощу!

Царь недобро усмехнулся и попросил снова:

– Благослови, владыка!

И услышал:

– Покайся, отмени опричнину!

И в третий раз царь подошёл под благословение И в третий раз получил отказ. Столкновение было проиграно. В ярости хватив посохом об пол, царь покинул собор, бросив через плечо:

– Скоро вы у меня взвоете!

На следующий день вся Москва только и говорила, что о ссоре царя с митрополитом. Царь удалился в Слободу готовить месть. Сначала насмерть забили железными палицами митрополичьих старцев и владычных слуг. Потом казнили брата митрополита, Михаила Колычева. Отрубленную голову прислали Филиппу в кожаном мешке, думая устрашить. Но владыка лишь поцеловал голову в мёртвые губы и велел похоронить по-христиански.

Потом запретили летописание. Царь не хотел, чтобы стычка с митрополитом и его обличительные речи стали известны потомкам и забрал в Слободу все летописные своды.

И был суд святительский в палатах царских. Князь Темкин приехал из Соловков ни с чем, монахи не захотели клеветать на своего игумена. Обличать Филиппа пришлось Пимену. Снова самая грязная работа досталась ему. Он прошёл и это. И когда Филиппа опозоренного, ободранного увезли на вечное заточение в Отрочь монастырь, Пимен мог торжествовать. Вожделенная митра скоро должна была засиять над его главой…

Для выборов нового митрополита спешно собрали Священный собор. Святители молчали, поглядывая на Пимена и ожидая лишь царского слова. Выждав приличествующую паузу, царь поднялся и предложил в митрополиты... Кирилла, игумена Троице-Сергиева монастыря!

Пимен был уничтожен. Возвращаясь после собора в Новгород, он чувствовал себя Иудой, которому не заплатили его тридцать сребреников. Мучительно пытался понять: почему в очередной раз царь обошёл его. Что он сделал не так? Чем не угодил? Или оговорил кто?

И тут он догадался. Царь использовал его, но не желал видеть недостойного пастыря во главе русской церкви. Царь презирал его!

И тогда Пимен возненавидел царя.

Ночь истекла. Владыка подошёл к засиневшему окну, долго глядел на отразившегося в нём бледного старика с безвольно опущенными углами рта и тоскующими глазами. Ну вот и всё, сказал себе Пимен. Он отошёл от окна, звякнул в колоколец и, не оборачиваясь, приказал бесшумно появившемуся служке:

– После заутрени приведёшь ко мне Фёдора Сыркова.

Глава шестая
БРАТЬЯ СЫРКОВЫ

1.

...Сизая предрассветная мгла – будто грубо загрунтованный холст, на котором едва проступают очертания храмов, колоколен, сторожевых башен. Но хоть и долго спит в декабре небесный живописец, зато малюет споро. Одним махом прочертил красной киноварью полоску на востоке, прошёлся нежно-лазоревым голубцом по незамёрзшему Волхову, окрасил кармином заиндевелые кирпичи детинца, напоследок, прицелясь, ткнул золотистой охрой в Софийский купол – и нате вам Господин Великий Новгород во всей своей зимней красе!

Делит Волхов город пополам. Сторона Софийская гордится государевой властью, заново отстроенным детинцем да святой Софией. Сторона Торговая гордится торгом, искусными мастерами да старыми новгородскими обычаями, ещё не выведенными Москвой.

Просыпается Торговая сторона раньше Софийской, дружно устремляясь в небо дымами печных труб. Наскоро ополоснувшись у глиняных рукомойников, помолившись Николе Угоднику да похлебав вчерашних щей, садится за работу мастеровой люд. Селится городской посад по ремёслам. На всякой улице как в старые времена правит выборный уличанский староста. Все уличане делают миром. Сообща пошлины платят, сообща землёй владеют, сообща воинников выставляют. Священники в уличанских храмах тоже выборные. Про симонию, то бишь покупку церковных должностей, тут не слыхали. И судят в Новгороде не по нынешнему произволу, а по старым Судебникам.

Ежели выстраивать ремесла новгородские на войсковой лад, то первыми по числу и умению надо ставить кожевенников. Из телячьих, лошадиных, лосиных, свиных кож шьют мужские и женские сапоги всех цветов и фасонов, из сыромятины делают конскую сбрую, ремни и опояски, из тонко выделанной замши – сумки и кошельки. Новгородские кожевенники первыми придумали разделять работу по частям. Один мастер делает подошвы, другой – голенища, третий – набойки. Сапог новгородский ладен и щеголеват, не боится ни воды, ни грязи. Куда те Москва, где по сю пору шьют одинаковую обувину на обе ноги. Вся знать русская щеголяет в новгородской обуви.

Вторыми идут скорняки. Шубы новгородские знамениты не меньше, чем сапоги, любому простолюдину такая шуба придаст важности, любую женщину сделает красавицей. Простой овчинный полушубок увидишь разве что на деревенских. Горожане ходят в шубах беличьих, лисьих, медвежьих. Первые богатеи щеголяют в бобрах.

За скорняками следуют ткачи и шерстобиты. Льны новгородские даже привередливые англичане предпочитают всем прочим. Вкупе с ткачами трудятся портные. Сошьют всё, что душе угодно: ферязь, сарафан, телогрею, штаны, зипун, однорядку. Шьют парадные одежды для больших вельмож и для церковных владык. На всякую одёжку, будь то даже простая сермяга новгородский портной непременно придумает весёлую особинку: пуговку, тесёмку либо оторочку.

Тяжело и важно шествуют далее кузнецы и оружейники. В прокопченых кузнях куют они лемеха и секиры, сабли и подковы, замки и топоры, гвозди и булавки. В новгородских коробах, окованных белым железом хранят на Руси всё самое ценное, от заветных грамот и указов царских до мягкой рухляди и выходной одежды.

В том же цеху, но всё же сами по себе, склонились над игрушечным инструментом ювелиры. Недавно Артёмку да Родионку Петровых забрали в Москву делать оклады иконные для самого царя. Сделают и серьги, и браслеты, и кресты, и дорогое оружие, а ещё знаменитые ковши новгородские, золотые или серебряные, что стоят на братчинах, украшая стол.

Ядрёный запах смолы и свежей стружки струится от дворов плотницких. С незапамятных времён звали новгородских мастеров на все самоважнейшие стройки. Столяры, токари, бондари, санники, корабельщик – кто хитрым инструментом, кто одним отточенным как бритва лёгким топором сделают по заказу любую вещь – от простого веретена до дивной резьбы иконостаса.

Следом идут гончары, горшечники, кирпичники. Новгородские гончары славятся муравчатыми печными изразцами. Такие печи придают горнице вид праздничный и домовитый.

Особь статья – строители новгородские. В городе чуть не всяк человек умеет строить для себя, но только самые искусные берутся строить для других. Храмы, палаты, дома новгородские с другими не спутаешь – все как на подбор ладные да соразмерные. Только в Новгороде делают разноцветные стёкла оконные, от которых весело делается в доме.

Наособицу сидят знахари, иконописцы, книжники. Новгородцы на Руси – первые грамотеи. Новгородец Маруша Нефедьев книги стал печатать задолго до московского дьяка Ивана Фёдорова.

Замыкают мастеровую табель всяческие харчевники, искусники по части питий и ядений: мясники, рыбники, мельники, пивовары, квасники, пирожники, калачники, огородники, бортники. А всего в той табели аж две с половиной сотни всяческих ремёсел! От отца к сыну, от мастера к подмастерью – когда словом, когда показом, а когда и битьём передаётся от века к веку мастерами искусство новгородское, что принесло граду славу великого.

Так что зря брешут, что новгородцы только и умеют торговать. Иное дело – одним ремеслом ныне не прокормишься. Потому во всякой мастеровой семье есть ещё два прикорма. Первый прикорм – земля. За каждым домом тянется глубокий двор с огородами, садами, а то и пашнями. Многие берут землю под оброк на пустырях и пепелищах. Город сплошь окружён огородами, что тянутся от речки Вишерки до Малого Волховца. Растят на них себе и на продажу привычный овощ – капусту, репу, лук, чеснок, огурцы и прочую снедь.

Второй прикорм – торговля. Торгуют новгородцы много и охотно, торговая хватка у каждого в крови. Дождавшись базарного дня мастеровой человек превращается в торгового. Грузит в сани сработанный за неделю товар, одевается теплей и отправляется к заветному месту, что зовётся Великим Торгом.

2.

Торг широко и вольно расселся на правом берегу Волхова на месте старого Ярославова двора. Рядом – замёрзшие речные пристани с застывшим в зимней спячке табуном разнообразных судов, барж и рыбацких сойм. Зато на Торгу жизнь кипит через край. Огромная площадь, поделённая на правильные ряды, запружена народом, который ходит, толкаясь, по узким проходами меж лавок, полок, прилавков, шалашей, разглядывая товар. Однако сколь не ходи всё одно всего не увидишь, поэтому покупатель сначала ищет нужный ему ряд, а уж потом товар.

Самый большой ряд зовётся Великим. Здесь торгуют всем подряд. Следующие ряды построены по ремёслам: Котельный, Скорняжный, Сапожный, Кожевенный, Овчинный, Серебряный, Шубный, Терличный, Сермяжный, Белильный, Холщевный, Красильный – да всех не перечислишь, ибо рядов на Торгу более сорока. Чужих, иногородних, а паче того иноземцев на Великом торгу нет, в розницу им торговать не велено. Свои дворы держат в Новгороде англичане, немцы, шведы, датчане, голландцы.

Главные люди на Торгу – купцы и перекупщики. У хорошего купца пять-шесть лавок. На всяких смотрят с небрежением. Настоящая торговля требует умения, сноровки, а главное – капитала. Серьёзные купцы везут товар большими партиями, делают барыш на опте. Стараются крутить капитал быстро. Носом чуют спрос, ради выгоды нужный товар из-под земли найдут, из-за любого моря вывезут. Самые почитаемые купцы – суконщики, сурожане и гости. Суконщики ведут крупную торговлю шерстяными тканями, сурожане везут товар с юга через город Сурож. Гость среди купцов как игумен среди монахов. Жалуют сим званием самых богатых и именитых. Им привилегии, им откупа, им казённые поставки. Гостей новгородских по пальцам перечтёшь: Сырковы, Таракановы да Игнатьев Ждан.

Кучкуются купцы в свои гильдии – иванское сто, гостиную и великорядскую сохи. У каждой гильдии свой храм, свой суд торговый, свой взнос немалый, свой староста выборный. Слово купецкое в Новгороде держат свято, нарушишь – изгонят из гильдии, а это – край, дальше позор и разорение.

Высокими островками среди торгового моря разбросаны церкви. Храм на Торгу не просто храм. Тут и дела решают, и казну хранят, и о новостях судачат. Семейный храм Сырковых, Параскева Пятница, ладная церковь с маленькой купольной главкой.

Сто годов прошло с той поры, как дед нынешнего царя силой свёл на Москву лучших новгородских купцов. Вместо них понаехали в Новгород купцы московские. Был среди них Иван Сырков с сыновьями Афанасием и Дмитрием. Афанасий подпирал отца по торговой части, Дмитрий пошёл по строительной. В подвале церкви Параскевы нашёл Дмитрий клад – ларец с серебряными полтинами. Но прознал про клад наместник, забрал в казну. Тогда решил Господь наградить за труды Дмитрия по-иному, даровал ему двух сынов – Фёдора и Алексея. С тех пор стали Сырковы имениты, капитал отцовский стократно умножили. Старший, Фёдор, сызмальства ездил с отцом по стройкам, заматерев, стал главным новгородским подрядчиком. Строил храмы и монастыри, поновил святую Софию, сделал новые царские врата, обложил иконостас золочёными и серебряными ризами, освежил роспись, отлил колокол такого гласа, что в Старой Руссе слышен.

За веру истовую, за нрав справедливый почитаем был Фёдор Сырков в городе как никто другой. В адашевские времена был он главным дьяком новгородским, все дела городские через него шли. Однако ж в голодный год не собрал налоги в царскую казну, пожалел людей, не поставил на правёж и за это поплатился должностью.

Младший Сырков, Алексей, занимался одной торговлей, но зато такими делами ворочал как никто в Новгороде. Вёз товары со всего света, торговал с англичанами и ганзейцами. Который год купцы новгородские избирают Алексея Сыркова большим старостой – тоже честь великая.

Капитал братья имеют общий, палаты себе отгрохали аж на Ярославовом дворище княжеском, молятся в одной церкви. Вот только по виду не скажешь что братья. Фёдор – высокий, седобородый, с пронзительными глазами на худом лице – ни дать ни взять Никола Мирликийский. Изъясняется витиевато, часто поминает Писание. Алексей, напротив, толст и одышлив. Заплывшие маленькие глазки кажутся сонными да видят все. Гневлив, но отходчив, под горячую руку может прибить, но успокоясь – отдарит. Семейства свои братья держат по Домострою, благо с создавшим сей труд Сильвестром Сырковы были коротко знакомы в бытность того новгородским священником. А может, наоборот – Домострой с них списан.

Пробудясь до свету, братья распорядились по домашним делам и как обычно собрались к Торгу. Отстояв в Параскеве заутреню, перешли в торговую палату. За ними потянулись иные купцы – обсудить новости.

Новостей много и все худые. Первая, ошеломительная: английское кумпанство купеческое записалось в опричнину, и царь разрешил англичанам торговать беспошлинно. На прочих иноземных дворах уныние, будут сворачивать торговлю. Захватив монополию англичане тотчас вздымут цену. Недобранные с англичан пошлины тотчас разложат на других купцов. Цены подскочат – беднее станет новгородец. А этого купцам не надо, бедный горожанин – плохой покупатель. За англичанами записались в опричнину хитрые уральские мужики Строгановы. Тоже ради милостей царских. Какая ж это честная торговля, ежели одному купцу от государства льгота, а другому новая тягость?

Вторая новость – снова хлеб вздорожал. Из Москвы давно подвозу нет, а своего хлеба новгородцы сроду не ростят. Значит, новгородский товар подешевеет, торговле снова убыток. Опалился Господь за что-то. Три неурожайных года подряд. Нынче тепла опять не было. Всё лето тучи да холодный мелкий дождик. Рожь так и не вызрела, обернулась травою мятлицею. Ежли с юга хлеб не подвезут, то быть гладу великому.

Третья новость – новгородский наместник князь Пронский худо обошёлся с посольством шведским. По старому обычаю все переговоры со шведами Москва ведёт через Новгород. А тут послов избили, ободрали, отняли всё ценное, посадили под замок.

– Негоже так с послами, – покачал головой Фёдор Сырков, – служилый человек себе не хозяин. Сегодня – мы, завтра – нас. По себе знаю.

Лет двадцать назад посылали Фёдора Сыркова с посольством в Колывань. Колыванцы как только не улещали посла ради своих выгод, что только не сулили. Не получив своё, отдубасили упрямого новгородца, чуток не убили. С тех пор Сырков закаялся послом ездить.

– Шведы мира просят, – сказал Ждан Игнатьев. – Им ноне туго приходится. Говорил мне ихний дворянин Енсен: новый король на всё соглашается. А наши вместо того чтоб замириться, послов обидели.

– Теперь они с датчанами стакнутся – получим ещё одну войну на шею, – проворчал Алексей Сырков. – Сколь можно воевать? Скоро совсем народишко обнищает. Против прежних барышей десятой доли нет.

Тихо стукнули в дверь. Появился служка владыки Пимена. Поклонился купцам, пошептал что-то Фёдору Сыркову и вышел вместе с ним. Вернулся Сырков мрачнее тучи, нашёл на Торгу брата, отозвал в сторону, о чём-то долго тихо говорили.

...Вскоре пополз по городу слушок, что царь собрался в Новгород. Ничего особенного в этом горожане не видели, Иван часто наезжал в город, держал тут свой двор. Был и прошлым летом. Но на этот раз будто бы гневен государь на новгородцев за Старицких и хочет город в опричнину взять.

Объявился в городе Петруха Волынец. Пустой человек, бродяга с пером за ухом и чернильницей у пояса. Пробавлялся составлением просьб и жалоб. Летом пойман был Волынец на мошенничестве. По подложному письму пытался поступить на должность. Когда открылось, подивились, до чего похоже подделал Петруха подпись поручителя. Тот сам не мог отличить, где его рука, а где петрухина. Для вразумления мошенника урядили ему сорок палок. Разложили на деревянной «кобыле» прямо на площади и всыпали так, что уполз искусник на карачках. Вечером ходил по городу пьян, грозился отомстить, после исчез и вот появился снова. Покрутился в городе, помаячил на Торгу, видели его на службе в Софии. И снова канул.

И хотя ничего не произошло, сгущалась, обволакивала город смутная тревога, томило тягостное предчувствие. Во всём видели худые знамения. Сидевший на мосту юродивый Арсений пугал вторым пришествием, бубнил невнятицу. Спрашивали владыку – верно ли, что государя ждать надо – отводил глаза.

Догадывались – быть худу. Не знали лишь – какому?

Братья Сыркова знали. Владыка Пимен, под строгим секретом поведал Фёдору о посланце Вяземского. Советовал спрятать казну. Сырковы понимали, почему владыка о них радеет. Быть грабежу великому, а коли сырковская казна уцелеет – будет на что и Софийскому дому залечить раны.

Глухой ночью братья закопали казну в подвале Параскевы Пятницы, где когда-то отец нашёл старый клад новгородский. Сами работали заступами, не доверясь холопам. Набили кровавые мозоли, зато спрятали надёжно. Денег было двенадцать тысяч рублей. Полгорода можно купить за такие деньги.

...Дни шли за днями, из Москвы ничего не было слышно, и постепенно тревога притупилась, город зажил обычными заботами.