Текст книги "Тугова гора"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

3

Филька жался к старику, узнал – зовут дедушкой Микитой. Дивился, приглядываясь к нему: говорили – в Орду тащат молодых да здоровых, а дедушка Микита высохший, как завялый стручок, и лицо – что печеное яблоко, коричневое, в глубоких частых морщинах, на голове вместо волос легкий пушок, борода и та повылезла. Куда такого в Орду? Слышал, ой как далеко до нее!.. Полгода пешим идти надо. Спросил, не в силах превозмочь любопытства:

– Дедуня, тебя-то зачем сюда?

– Я, родимый, один как перст, корысть с меня невелика, а вот взяли. Узнали, нечистые духи. – знахарь я, врачеватель, а по-ихнему, значит, колдун. Травы знаю от всех недугов. Посмотри-ка… – Дед загнул подол рубахи и показал сумку – висела на тесемке через плечо; в сумке берестяные туески, мешочки. – От каждой хвори травка своя.

Сподобит господь бог быть вместе – обучу тебя знахарству. Нет приятнее добра – помогать хворым и сирым.

«Нет уж, – решил Филька, – сказал сбегу – и сбегу». Но хвалиться раньше времени – беду накличешь, ничего из задуманного не исполнится. Потому промолчал, привалился спиной к бревенчатой стене. От нагретых солнцем бревен спине было горячо, воздух от земли, смешанной с канским навозом, стоял густой, свербило в носу.

Решив, что бежать надо не мешкая, может даже нынешней ночью, а не ждать, когда тебя поведут в Орду с веревкой на шее или с деревянной колодкой, Филька начал обследовать загон. Наружные стены были очень высоки; пожалуй, если приставить две длинные жердины, по ним можно вскарабкаться до верха и там спрыгнуть. Высоковато прыгать, ну да, коль нужда заставит, чего не сделаешь.

Он пробрался к внутренней загородке; жерди были уложены одна на другую меж столбов и перевиты ивовыми прутьями. Вытаскивать придется верхние жердины; добраться до них можно, есть за что зацепиться. А вот как снять, чтобы не услышали сторожевые?.. Филька нашел щель и стал смотреть, что делается на татарском дворе.

По всему двору были расставлены юрты – войлок серый, истрепанный ветром и солнцем. Штук двадцать юрт, и только в середине одна отличается от всех – белая, нарядная, с красными причудливыми узорами по верху. «Ихний хан тут живет», – догадался Филька.

Вдруг замер от напряжения, кровь бросилась к голове; увидел своего обидчика монаха Мину.

Мина подошел к белой юрте и нырнул в откинутый полог– никто его не остановил.

«Ничего, – мстительно шептал Филька, думая о Мине, – вот тятька вернется, он тебя заставит на карачках ползать».

Когда Филька подсел снова к деду Миките, лохматый дядька, лежавший тут же, пошевелился, спросил его:

– Что ты там углядел?

Лицо его, в кровоподтеках все, было страшно, но приоткрытые щелки глаз блестели внимательно и даже весело. «Не унывает человек, хотя и избитый».

– Не узнаешь, друже, – смотришь, как на пугало огородное? – спросил он замешкавшегося Фильку. – Трудно узнать мастера Екимку Дробыша, помяли его крепко.

Лохматый с помощью дедушки Микиты сел, прислонился к стене.

– Это они меня, когда скрутили. А до того и я по их рожам погулял.

– Как же они тебя, сердешный, не убили? – сочувственно спросил дед Микита.

– Посчитали, что такая радость от них еще не уйдет, – беззаботно ответил Еким. – Так что ты там углядел? – снова спросил Фильку.

– Дяденька, – зашептал парень, – смотри, какие длинные жерди уложены в загородку. Если выдернуть две, можно приставить к бревнам и вылезти. Только жерди связаны прутьями, тяжело будет взять их.

Мастер долго смотрел на верх загородки, покосился на бревенчатую стену; так же тихо сказал:

– В темноте угомонится орда, тогда посмотрим… Как это тебя тятька Дементий не отстоял?

– Не было его… – Филька отвернулся, чтобы не увидели выступивших слез. – А то бы отстоял.

– Знамо дело, – согласился Еким. – Потерпи до темки.

Медленно, нудно надвигались летние сумерки. Солнце село, а белесая мгла еще долго не отступала перед ночью. Было нестерпимо душно. По ту сторону стены ходили кони, слышно было, как похрустывали травой. Когда стали проглядываться первые звезды, в ворота загородки вошли караульные. Их было трое. Они пристально и недружелюбно разглядывали сморенных дневным зноем, забывшихся в тяжелом сне-дурмане пленников, будто решали: не опутать ли всех одной цепью и тоже идти спать.

– Не так-то они просты, – разочарованно сказал Еким. – Стерегутся, аспиды. – Он помахал рукой, стараясь привлечь внимание караульных. – Эй, тонкоглазые! Воды принесли бы! Напиться.

Караульные посмотрели на него, но ничего не изменилось в их лицах.

– Воды дали бы! – повторил Еким, показывая на рот.

Один из караульных, очевидно старший, сказал что-то своим товарищам и ушел. Оставшиеся двое – пожилой, с редкими, скобкой, усами, косичками, перекинутыми за уши, и молодой – ни усов, ни бороды у него не было – постелили войлочную кошму, уселись на нее. Потом пожилой достал кости, стали играть.

– Даже ухом не повели, обормоты, – проворчал Еким. – Для них пленники хуже скота.

Но он ошибся: в загон вошли два обросших, в затрепанных рубахах человека – не иначе рабы, – принесли широкое деревянное ведро с водой, с ковшом. Пожилой караульный указал им, чтобы они выставили ведро на середину загона. Вошедшие сделали, как он сказал, и ушли.

Вода была теплая и затхлая.

– Вот черти, сидят у реки, а лопают дрянь, – напившись, выругался Еким. – Привыкли в степи пить из мутных луж.

Караульные, не обращая внимания на пленников, подходивших к ведру, продолжали играть. Филька принес напиться дедушке Миките, который, кажется, так ослабел, что не мог подняться. «Не всю же ночь караульные будут играть, и им спать захочется. Тогда навалиться на обоих. Или лучше – вон копья прислонили к стене, – подкрасться и заколоть». Филька, что подумал, то и сказал Екиму.

– Нет, друже, это не выход, – возразил тот. – Мы-то, может, и убежим, а за тех двоих они всех остальных перережут. Дорого обойдется наша свобода.

К утру потянуло свежим ветром, загрохотал гром, пока еще отдаленный. Яркие вспышки распарывали небо. Надвигалась гроза.

Ливень хлынул резкий, обильный. Проснувшийся дед Микита крестился, бормотал удовлетворенно:

– Хлебушку на радость! Дай-то бог, дождался-таки хлебушек водицы. – Дед потряс Фильку, посоветовал: – Сними рубаху, холодно будет потом в мокром-то. Сомни ее под живот, сухая останется.

Караульные накрылись кошмой. Из-под нее посверкивали их настороженные глаза.

4

После грозы небо снова очистилось, заголубело. Взошло солнце, одарив все вокруг теплым светом. Но нерадостным было наступившее утро для пленников, ничего оно не изменило в их горькой судьбе; оставалось только гадать – долго ли им быть в вонючем загоне? Когда погонят на злую чужбину?

С восходом солнца караульные ушли, и опять томительно потянулось время.

Ближе к полдню в лагере началось оживление – вернулся отряд конников, уехавший накануне. И вернулся с новыми пленными.

Дюжие воины после короткой глухой возни втолкнули в загон юношу и девушку. Юноша придерживал девушку, иначе бы она упала, казалось, она была без сознания; на бледном нежном лице ее были видны свежие царапины; светлая золотистая коса бессильно повисла на груди. Придерживая девушку, юноша озирался, готовый броситься на любого, кто посмеет приблизиться к ним.

– Какую красу загубили! – ахнула тетка Авдотья, – Ну, ну, не сверкай глазами! Не обижу суженую твою, – сказала она, подходя к ним и обнимая девушку, – Чего стоять-то тут, пойдемте в тенек, все ей будет легче.

Она решительно увлекла их на сухое место у стены, посадила девушку; юноша оцепенело опустился рядом.

– Испужался, родимый, – сочувственно вздохнула тетка Авдотья. – Беда-то какая! Но и то ладно – жив. Стоял-то за нее, по всему видать, крепко: вся рубаха располосована. Сходи-ка к ведру, водица там, кажется, еще осталась.

Филька зачарованно смотрел на юношу: вышитая шелком по воротнику и подолу рубаха, порванная на плечах, открывала мускулистое загорелое тело. Юноша казался гибким и сильным; у него были длинные волнистые волосы цвета спелого льна; обут он был в сапожки мягкой кожи, разрисованные узорами (как только татары не сняли такие красивые сапожки!)

Между тем тетка Авдотья, напоив девушку и расспросив ее, подошла к дедушке Миките, озабоченно стала шептаться с ним. Дед вроде не понимал, что от него требуется, грустно покачал головой.

– Откуда они будут? – спросил Еким. – Обличьем какие-то особенные. Словно бы издалека, не нашего краю.

– Голубка-то с дедушкой давно уж в лесу живут. Россавой, или Росинкой, звать ее, – откликнулась тетка Авдотья. – А тот ее дружок. Не поняла я, чудно больно: будто бы из слободы он какой-то лесной, что у озера. Баба там правит, так вот он сынок той правительницы, вроде княжича. И имечко у него княжеское – Василько. Татары все крутились у озера, пес знает, что искали, а наткнулись на них. – Тетка Авдотья повернулась к деду Миките, спросила сердито: – Придумал ли что, старый пень? Ведь избезобразят девку, надругаются – совесть нас замучит.

– Попробовать можно, – скромно ответил дед Микита. – Что не попробовать.

Он покорно пошел к девушке вслед за теткой Авдотьей. Еким сумрачно взглянул на Фильку.

Тятьки-то дома не было – в лес уехал?

– В лес. Нагрузил воз пустых корзин и… – Филька замялся.

– И еще что-то?

– И еще.

– Так я и подумал. Лесную слободу ордынцы искали, пустил их кто-то по следу твоего тятьки. Теперь они из него все жилы вытянут, станут добиваться…

– Из кого… жилы? – похолодел Филька.

– Да из парня из этого, из Василька. Знаю я, где живет дедушка Росинки, знаком с ним. И о правительнице Евпраксии Васильковне слышать приходилось. Их слобода на другой стороне озера, туда добраться надумаешься. Куда им найти, ордынцам! А слышать о ней слышали. Будут у парня дознаваться, где потайные тропы. Беды не оберешься…

Еким что-то придумывал, потом решительно направился к тому месту, где дед Микита и Авдотья склонились над девушкой. Дед Микита какой-то грязноватой мазью натирал девушке руки, шею; на нежной коже оставались темные пятна. Василько с тревогой наблюдал за стариком.

– Здоров будь! – приветствовал Еким юношу.

– Великий бог милостив! – отозвался Василько.

Лохматый Еким хмыкнул – удивился ответу на приветствие.

– Знаешь, куда ты попал?

– Теперь знаю, – сказал юноша. – Я ведь первый раз вижу татар…

– Далеко же вы упрятались, коли первый раз видишь. – Еким сердито и в то же время с любопытством присматривался к парню. – Только может оказаться: далекое станет близким. Не допытывались у тебя ордынцы, как пробраться в урочище?

– Нет, – растерянно ответил Василько. – И зачем?

– То-то и оно – зачем? Разграбят ваши жилища, если доберутся до них, людей переловят, сделают рабами. Под пыткой заставят тебя указать тропы.

Василько чуть помедлил, красивое лицо его оставалось спокойным. Вдруг он вытянул из-за голенища сапога широкий нож, показал Екиму.

– У меня есть чем защищаться.

Еким с грустью смотрел на него; защищаться-то он будет, в том никакого сомнения нету, парень не из робких, но больно было представить, что сильный, ловкий юноша бесславно погибнет от ордынской сабли. Это он, Еким, защищая свой дом, мог безоглядно броситься на обидчиков, – пожил на свете, повидал всего, а у этого жизнь только в самом начале.

– Нет, не то, – поморщился мастер, отбрасывая саму мысль такой защиты. – Надо что-то придумать, что говорить тебе, как обвести татарских допросчиков. Околесину какую-нибудь нести надо поначалу. А там видно будет.

Василько с недоумением уставился на него.

– Какую околесину?

Он с тревогой перевел взгляд на Росинку, которая с помощью деда Микиты и тетки Авдотьи медленно приходила в себя.

– Ее тоже будут пытать? – спросил угрюмо.

– Едва ли, – ответил Еким. – Ей-то можно говорить все, как есть. Пусть и говорит, что живет с дедом в лесу у озера. И больше ничего не знает. Не будут, – повторил он, успокаивая Василька. – Да дед Микита, чаю, не зря старался. А вот что тебе отвечать, давай подумаем.

5

В загородку вошли давешние ночные караульщики – пожилой, морщинистый, с косичками за ушами (монгол), и молодой, безусый, веселый Улейбой. Караульные оглядели зашевелившихся с их приходом пленников.

Пожилой монгол, не видя ту, за кем пришел, нетерпеливо крикнул:

– Девка! Девка давай! К Бурытаю в юрту давай.

– Пронеси, господи! – перекрестилась тетка Авдотья.

Караульные заметили Росинку, которая беспомощно жалась к Авдотье; нежные щеки ее были бледны, казалось, она вот-вот снова лишится чувств.

Воины приближались, испытующе приглядывались к девушке. Первым заметил неладное пожилой: споткнулся, глаза пугливо расширились.

– Куда! Куда! – замахала на них тетка Авдотья. – Аль не видите?

Как вкопанный, остановился и молодой, замер от ужаса. Монгол свистяще спросил женщину:

– Черная смерть, а?

Ответа не требовалось – увидел скорбно поджатый рот Авдотьи, понял, что не обманулся: к полонянке пристала черная смерть – чума, вон вся изошла пятнами. «Ай, шайтан!» – пробормотал он посиневшими от страха губами.

Воин круто рванулся назад к выходу. Молодой поспешил за ним. За стеной загородки послышались их всполошенные крики.

– Кажется, и ладно, – зашептала Авдотья, подбадривая Россаву. – Ты, голубка, не пужайся, авось обойдется.

– Страшно мне, тетенька.

– Ничего, ничего, – поглаживая ее по волосам, говорила старая женщина. – Так-то, сморенной, и лучше. Крепись.

В воротах показался Мина, входить в загон не стал; вытянул шею, разглядывая девушку, сидящих рядом Авдотью и деда Микиту, – все еще надеялся, что караульные подняли напрасный переполох. Из-за его спины выглядывал тучный, кривоногий мурза Бурытай. Ничего так не пугало, как известие о черной смерти, от которой не было никакого спасения.

Взгляд монаха столкнулся с тусклыми, по-детски добрыми глазами деда Микиты; словно вспомнив что. он обратился к старику:

– Говори, колдун, неужто чума пристала?

Дед Микита пожал плечами, сказал:

– Да что, мой господине, сам видишь– смертные пятна. Стало быть, так…

– Когда поймали, не было у нее пятен.

– Эх, сердешный, – печально отвечал дед Микита, – может, и не было видно, а как обмерла, сморилась, хворь-то наружу полезла.

Монах судорожно сглотнул, липкий страх стал закрадываться в душу: что с того, что он не прикасался к девке; неумолимая эта болезнь – летучая, а по возвращении с озера его лошадь скакала рядом. Мина вытер рукавом вспотевший лоб.

– Ты уверен, колдун, что это черная смерть?

В вопросе его дед Микита услышал что-то угрожающее для девушки. «Не вздумали бы извести ее, лишить жизни», – встревожился он. Так часто делают с заболевшим чумой человеком, и это считается справедливым: надеются этим не дать распространиться болезни.

Он видел, что монах не спускает с него глаз, сказал, как можно спокойнее:

– Откуда вы ее взяли?

– С лешачьего болота привезли, – ответил Мина. – Знаешь такое?

– Вона что! – протянул дед Микита. – Как не знать, наслышан. – Старик подался вперед, сообщил, как будто доверяясь только ему, монаху; – Тогда не совсем уверен, мой господине. Как сказал ты, что с болота, подумалось мне другое. Есть еще болезнь, схожая с виду, называется болотной трясучкой. Все может быть. Попользую ее травками, посмотрим. Доверься мне, родимый.

Бурытай теребил монаха за рукав рясы – не все понял, что говорил дед Микита, – спрашивал настороженно:

– Что старик сказал? Что с девкой?

Последние слова деда несколько успокоили Мину: может, и нет чумы. Объяснил встревоженному Бурытаю.

– Колдун лечить будет. Говорит: не помрет девка – тогда не чума, а болотная трясучка, хворь лешачья. Такой в вашей степи не бывает. Подождать надо.

Мурза, не спуская замаслившихся глаз с девушки, сожалеюще зацокал:

– Ай, хороша девка! Ай, беда! Скажи колдуну, пусть быстро лечит. – И опять повторял – Ай, хороша уруска!

Монах угрюмо покосился на него: «Во как разобрало старого сквернеца. Не о деле думает, а…» Но тут же опомнился – подозрительный Бурытай мог по лицу прочесть, о чем подумаешь. Спросил почтительно:

– Прикажешь парня вести в юрту? Там спрашивать будешь?

Все еще сладко жмурившийся мурза встрепенулся, расщелил глаза.

– Ай, шайтан! Что говоришь? – набросился он на Мину. – Оглупел, поп! Черная смерть– сказал. Сгубить меня хочешь? Смотри! С ним говори ты. Здесь!

– Будь по-твоему, – покорно согласился Мина. – Эй! – обратился он к юноше. – Говори, кто ты? Откуда в лодке плыл? Где, с кем живешь?

Мастер Еким, сидевший рядом с Васильком, подтолкнул его, не поворачиваясь, тихо шепнул:

– Смелее, друже, режь им полным голосом, как было уговорено меж нами.

Василько встал, поклонился: пусть враг, но разговаривал с ним человек старше его – как же без уважения?

– Откуда ты, отрок, поведай нам? – уже мягче повторил свой вопрос Мина, которому понравилась покорность юноши.

– Повинуюсь, государь. – Василько опять отвесил глубокий поясной поклон.

Но благодушие Мины – если только у него могло быть благодушие – вскоре исчезло с лица. Василько говорил, а глаза монаха наливались бешенством. Но пока он сдерживал себя, молчал.

– Передается в нашем роду от отца к сыну – брать себе невест в чужой стороне, в лесном краю, – говорил Василько. – Спросишь, государь: пошто так? Позволь, скажу. Случилось это еще давно… Прадед мой – родитель моего деда – закладывал в свое время новые хоромы. Срубил он первые венцы из крепкого дуба, а тут вдруг нагрянула страшная буря, ветрище – деревья вырывало, с ног валило, венцы тоже разметало. Прадед говорил: толстенные деревья дубовые, как пушинки, летели. Пошел прадед собрать бревна, да только не даются они, а сам он почувствовал – тянет его неведомая сила все дальше и дальше, в самую глушь лесную. И ничем эту силу не перемочь. Подивился он такому случаю и подчинился. Долго ли шел, того сам не ведал, вдруг увидел на поляне высокий терем, а в нем была заточена злыми людьми прекрасная княжна. Освободил ее мой славный прадед, стала она ему женой. С тех пор заповедал своим детям, и внукам, и правнукам: как придет пора невесту искать, идти надо в лесную сторону. Теперь мне пора настала…

– А где отецкий дом? Отколь шел-то? Не у озера ли, где мы тебя поймали?

– Нет, государь. Подворье нашего батюшки на Устье-реке, – обстоятельно продолжал рассказывать Василько: он хоть и чувствовал грозные нотки в голосе монаха, но решил договорить до конца, как и советовал Еким. – Слыхал ли ты, государь, о скудости княжеских домов, про кои говорят: «У семи князей один воин?» Вот один из таких княжичей перед тобой. Ничего-то у нас нет, остался только прадедовский завет…

Василько заметил тяжелый взгляд монаха, смешался и уже торопливо договорил:

– Сон вещий видел я: будто на берегу лесного озера живет княжна. Пошел я, долго шел и вот встретил, и вы меня встретили. Больше мне нечего сказать, государь.

– Конь твой где? – отрывисто спросил Мина.

– Какой конь, государь? Я сказал: у семи князей один воин…

– Так в узорных мягких сапожках по лесам и болтался? А? Что-то, отрок, легко шел. – И закончил с угрозой: – Врать вздумал?

Бурытай вглядывался в лицо растерявшегося юноши, смотрел на Мину; услышав про сапоги, подумал: «Почему не содрали? – но тут же осекся, вспомнил о черной смерти – Ладно, что не содрали».

– Несет какую-то околесицу, глупость, – раздраженно сказал Мина.

Услышав второй раз за этот день новое для него слово, Василько с удовольствием подтвердил:

– Все так, государь.

– Ты что, издеваешься надо мной? – взревел монах.

– Напрасно гневаешься, государь, – рассудительно заметил Василько. – Наш жрец Кичи учит: за худым пойдешь, то и найдешь. Нельзя издеваться над человеком.

Еким закрыл лицо руками: «И куда парня понесло! Жрец Кичи… Испортит, все испортит».

– Блажной какой-то или очень ловкий, – пояснил Мина мурзе.

– В плети! – посоветовал мурза. – Врет! Все врет! Где лесной улус, пусть говорит.

Монах метнул быстрый, испуганный взгляд на Бурытая – неужто заставит войти в загон?

«В плети! – подумал. – Небось сам не пойдешь, и мне от чумы сдыхать не хочется». Снова посмотрел на девушку: смертные пятна четко проступали на ее теле, сама не шевельнется, глаза прикрыты.

Бурытай, видно, тоже понял, что никто не решится приблизиться к пленникам, отмеченным черной смертью. Помотал крупной головой: «Ай, Костя-князь, своих людей прячет в лесу. А зачем прячет? Хочет дани мало платить? Сдеру дань за всех вдвое. А то самого сюда посажу». Мурза ухмыльнулся от пришедшей мысли, повеселел.

– Иди к Косте-князю, – приказал Мине. – Сейчас иди. Зови!

Мине облегчение: пронесло. Хоть бы и верный пес, только мурза – не моргнет – верного пса на смерть отправит.

Уходя, монах остановился, пригрозил юноше:

– Ужо погоди, ты у меня все скажешь.

Караульные заперли калитку, даже бревном подперли.

Еким мигнул Фильке:

– Теперь они сюда ни шагу.

Филька понял его: в эту ночь быть побегу.