Текст книги "Тугова гора"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

6

Миновали еще сторожу. И там Данила оставил двух дружинников. А дальше, за Заячьим холмом, ближе к Яму, наткнулись на завал. Громадные ели на высоте сажени были искусно подрублены и упали вершинами на дорогу в сторону Суздаля. Завал шел и по бокам дороги, но как далеко – не просматривалось из-за плотных зарослей.

Из укрытия высыпали вооруженные мужики, почтительно склонились перед князем. Константин, досадуя на непредвиденную задержку, недовольно разглядывал их.

– Что тут у вас происходит? Кто старшой?

Вперед выступил высокий, жилистый старик, вислые длинные усы и седая борода падали ему на грудь. Был он в чистой холщовой рубахе, новых лаптях; держал рогатину с древком толщиной в руку.

– Многих тебе лет, княже Константин Всеволодович, – приветствовал он, с достоинством поклонившись князю; в голосе его слышалось добросердечие и некоторая покровительственность, какая бывает у людей, много поживших, когда они обращаются к молодым по возрасту. – Старшой буду я, Окоренком зовусь. Не обессудь, княже, верхом тебе не пробраться. Повели воинам сойти с коней, проведу через засеку пешими.

– Нешто татар хотите сдержать засекой? – спросил князь с улыбкой; ему понравились опрятность старика, и его свободный разговор. – Засека-то зачем вам?

– Где уж сдержать, – степенно и тоже улыбаясь, ответил старик. – Само собой, заслонились, подержим немного нечестивых, пока семьи в лесу не ухоронятся. Вон тут за лесом, через овражек, сельцо наше.

Константин спешился, за ним последовали остальные. По узкой, еле заметной тропе Окоренок вел в поводу княжеского коня. Князь внимательно приглядывался – конному тут ходу не было: низко свисали толстые лапы елей, тропа петляла, надо было смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о выступавшие корни неохватных деревьев.

– Чье же это сельцо?

– Твое, княже господине, – охотно откликнулся Окоренок. – Намедни еще было боярское, боярина Юрка Лазуты. А тут появился твой тиун, сказал: отписал ты сельцо себе. Здоровья тебе на многие лета, Константин Всеволодович, обрадовал ты нас. Намаялись мы с боярином, дыхнуть не давал.

– Что ж, теперь считаете – побора не будет? Чему обрадовались? – усмехнулся князь.

– Куда деться от побора, нешто мы не понимаем, – ответствовал мужик. – Да только суди сам: невыгодно тебе в немощи нас держать. Что возьмешь со слабого, нищего? Вот, к примеру, конь; ему на выпас, подкормиться хочется, а ты, допустим, гоняешь его без роздыху. Далеко ли на нем ускачешь, на таком-то? Боярин не понимал этого. Прости, княже, за грубое слово, давил он нас, как давят льняное семя; людишки наши, на земле-то своей сидя, с голоду мерли. Зачем все это?

– Неразумно это, – согласился князь.

– Вот о чем и говорю, – обрадовался мужик поддержке, – а он, боярин-то наш Лазута…

– Но ты-то, вижу, не очень пострадал от боярина, – резко прервал Константин: независимый тон мужика-говоруна стал раздражать его. – Глянь-ко, и телом крепок, и чисто одет. Что так жалобишься?

– Дак, княже господине, нешто я за себя толкую, – обиделся мужик, – А что меня касаемо, то нашего рода кость такая, недаром Окоренком прозываюсь. – Длинной своей рогатиной старик раздвинул ветви, и показался свет. – Прошли засеку, княже, – проговорил он.

По одному выбрались в чистое место; после лесной глухомани при виде голубого неба вздохнулось легче.

Окоренок, передавая повод князю, вдруг озабоченно сказал:

– А боярыня, по всему видать, не успеет. Нет, не успеет…

Константин удивленно смотрел на него, не понимая, о чем он.

– Боярыня Матрена велела известить, когда поедешь, – пояснил Окоренок. – Поклониться хлебом-солью хотела за твой справедливый суд. Сельцо-то ее рядом с нашим. Побежали за ней. Ан нет, теперь не успеет…

– Откуда ей знать, что я поеду? – Резко обернулся к Даниле Белозерцу, упрекнул – Тебя просили отобрать в сторожи дельных, ты кого послал?

– Отбирал, княже…

– Не серчай, государь, – вмешался Окоренок. – Дозоры твои появились на дороге. Как было не подумать– для чего они? И опять: проехать ли им? Так же через засеку продирались.

– Сними их со сторожи и отправь домой, – не слушая старика, сказал князь Белозерцу. – После решим, что с ними делать. Сколько их там?

– Трое. Люди надежные…

– Оно и видно – надежные, – презрительно отозвался Константин. – Не удивлюсь, коли молва до Суздаля прокатилась и конники Бурытая встречь попадутся.

Константин Всеволодович уже был на коне, когда из леса высыпали люди; два рослых парня волокли под руки запыхавшуюся боярыню Матрену, сзади, обливаясь потом, мужики тащили глиняные корчаги, корзины со снедью.

– Ах ти, голова моя непутевая, да что же я наделала – князюшку ждать заставила! – еще издали запричитала Матрена. – Уж ты не гневись, батюшка-князь, сойди с конька своего, уважь старуху. Не побрезгай медком моим, пирогом закуси.

Боярыня утерла рукавом летника раскрасневшееся лицо и продолжала с надеждой:

– А может, в домишко мой пожалуешь? Отдохнешь с устатку? Сделай такую милость!

Вся эта сцена – и замлевшая от бега боярыня, и ее наивное предположение, будто он оттого задержался, что ждал ее, и мужики со своей кладью, что посматривали на него с любопытством и испугом, – позабавила Константина, лицо его подобрело.

– Спасибо на добром слове, Матрена, – ласково сказал он – в гости мне недосуг, а меда твоего испробую.

Мужики мгновенно наполнили янтарной влагой, резной деревянный ковш, боярыня поднесла с поклоном…

– Ну-тко, испей, батюшка. Господи, дождалась я радостного часа! Уважил князюшка старуху.

Константин, отдавая ей опорожненный ковш, заметил с легкой усмешкой:

– Какая же ты старуха, Матрена! Глянь, лицо разгорелось, как у девки на выданье. Скоро управимся с делами, сватов к тебе зашлем.

Да и в самом деле, не узнать было в теперешней ту изможденную и запуганную Матрену в темном платке, что стояла у княжеского крыльца, – расправились морщины, в глазах живой блеск, пополнела станом.

– И полно смеяться-то, какие уж сваты, – застыдилась боярыня княжеских слов. – Вот для тебя ладушку, пожалуй, и не сыскать – не найдешь, чтоб умом и красотой сравнялась.

– Не льсти, Матрена, – засмеялся князь. И вдруг изменился в лице, пригрезилось– вот будто стоит перед ним, – увидел бортниковскую внучку Россаву, ее глаза, синие, как глубь неба. Вроде тогда и не до нее было – больше занимала ссора с княгиней Ксенией, – а запомнилась, осталась в сердце. Отыскал взглядом Василька: мужики угощали дружинников крепким, ставленым медом, и он стоял сзади с кузнецом Дементием, терпеливо ждал, когда ковш дойдет до него. Лесной диковатый Василек был под стать красавице Россаве.

Третьяк Борисович с матерью Мариной Олеговной давно подступаются к нему, ищут невесту, а он до сих пор со смехом отмахивается – не до этого. А сердце-то, оказывается, отзывчиво на женскую красоту; просто не встречал никого доселе, оттого и глухо оно было. Ну да всему свое время.

– Что ж, прощай, Матрена, спасибо за хлеб-соль.

– Дай тебе бог здоровья, батюшка, – сердечно ответила женщина, осеняя его крестом.

И уже тронул коня, но вдруг остановился, с лукавой усмешинкой спросил:

– А что, Матрена, есть правда на земле?

– Есть, есть правда. Прости, глупую, не с большого ума сморозила…

– А на тебя небось тоже жалобятся? Эй, мужики, строга ваша боярыня? Справедлива ли?

– Бог миловал, князь! Добрая наша боярыня! – вразнобой откликнулись Матренины мужики. – У нас по справедливости. Мы за нашу боярыню, как один!

– Вижу, вижу, – посмеиваясь, сказал Константин. – Крепкие у тебя, Матрена, защитники.

– Кликни, князь, на нечестивых, все к тебе придем! Не забывай нас! – закричали ему осмелевшие мужики. – Найдутся у нас и рогатины и топоры!

– Это мне по сердцу, – поблагодарил Константин. – Кликну! Готовьтесь!

И снова скакали, оставляя с правой руки Которосль.

У развилки за Ямом – дорога двоилась на Ростов и Суздаль – последняя сторожа. Дальше шли ростовские земли. Здесь Данила неласково отправил обратно в город незадачливых, не сдержанных на язык троих дозорных, оставил других с наказом, чтобы – чуть что – один скакал за князем в Ростов, остальные по цепочке передали бы весть в город боярину Третьяку Борисовичу.

В низинах уже стал сгущаться туман, когда увидели каменные стены Белогостицкого монастыря.

В этом месте две реки – Устье и Векса – сливались, образуя уже другую реку – Которосль. Потому будто так ее назвали, что недоумевали, Устье или Вёкса дальше течет: котора река-то, спрашивали. Котора – Которосль, так и закрепилось.

Перед монастырем через Вексу был перекинут мост. Мыт – сбор за проезд – принадлежал монахам. Вот и сейчас, завидев всадников, путаясь в длинной рясе, торопился к мосту монашек. Но, признав князя, отступил в сторону.

Константин придержал коня, сказал приветливо:

– Благослови, отец. Все ли у вас ладно?

– С божьей помощью тихо у нас, – ответил монах. – А вот что у вас сотворилось, то нам ведомо.

– Откуда, отец?

– Прискакал намедни ордынец. От него.

– Мурза?

– Нет, княже, простой воин. К настоятелю его отвели, тот допытал да к князь-Борису отправил.

– Поклон мой передай настоятелю. Скажи, винюсь, что не могу нынче повидать его. Выходит, князь Борис в городе?

– Поезжай, Константин Всеволодович, застанешь. Гонец, что отправлял ордынца, сказал: в городе.

7

Вторую неделю хмельной пир у Бориса Васильковича, князя ростовского: вернулся из ставки хана меньшой брат Глеб. Приехал не один – с молодой женой, степнячкой Хорошавкой. В Успенском соборе торжественно окрестили степнячку, нарекли Феодорой, и был пир по этому случаю. Потом по христианскому обычаю справили свадьбу – шумную, с обильным питием и яствами, не замечали ни ночей, ни рассветов. А последние три дня забавлялись в Зверинцах.

Еще дед Константин Всеволодович держал в этом селе диких зверей. В просторных загонах разгуливали лоси, сидели на цепях медведи, в клетках – волки, рыси.

Во время междоусобной распри брат деда, Юрий, в мстительной злобе истребил зверинец. Борис Василькович восстановил его. Меньшой Глеб тешился, пуская стрелы в свободно пасущихся и привыкших к людям лосей, шел с мечом к прикованному медведю, хвастаясь ловкостью удара.

Не по душе Борису Васильковичу была братнина разорительная забава, ну да ведь гость, родная кровь опять-таки, наскучался в степи, пусть порезвится. Зверей охотники еще отловят, пополнят зверинец.

Сейчас сидели за вечерней трапезой. Хмельной Глеб с растрепанными потными волосами, уронив руки на столешницу и едва поднимая непослушную голову, пытался тянуть какую-то заунывную, почти без слов, степняцкую песню. Хорошавка-Феодора, в причудливом головном уборе, в шелковом, китайского узора халате, шароварах, сидевшая поодаль от стола в кресле, фыркала в маленький кулачок, лукаво посматривала на мужа. Тоненькая, скуластая, с приплюснутым носиком и узкими, как стрелки, глазами, – чем она приглянулась брату? Только и есть, что ханская дочь. Отец ее, хан Сартак, сын недавно умершего Батыя, кочует в крымских землях. Оберегая себя от поборов ненасытных баскаков, Глеб взял в жены ханскую дочь. Того только не понимает, что нынешний великий хан Золотой Орды – Берке – не очень ласков к племяннику Сартаку. А у них, у ордынцев, спор решается просто: сильный снимает голову слабому. Так что надолго ли, братец, твоя оберёга?

Сам Борис Василькович к застолью равнодушен: отдавал дань гостеприимству. От деда Константина Всеволодовича воспринял он трепетную любовь к книгам; не было большей радости, как перебирать пожелтевшие, плотной бумаги страницы, вчитываться в строки, напоенные мудростью.

Борису Васильковичу было двадцать шесть лет – старший из братьев; коренаст, светлые волнистые волосы спадали на плечи, зоркие голубые глаза, высокий лоб, хорошая, ясная речь, – бояре, присутствуя на большом совете, нет-нет да и перешепнутся: «Как есть батюшка Василько Константинович, и здрав, и ликом вылитый».

Семь лет было Борису, когда после сицкой битвы привезли из Шеренского леса схваченного в плен и замученного Батыем отца. Монгольский владыка, восхитившись храбростью русского витязя, предлагал почести, какими пользовались знатнейшие из восточных мурз; гордо презрел ростовский князь лестную милость победителя и был умерщвлен и вошел навсегда в легенду.

Борис Василькович, ничем не выдавая своих чувств, все эти дни приглядывался к брату; в одном только оправдывал: молод еще, не устоялся, окрутили его в Орде. Мать Мария Михайловна, которая с первых дней вдовства приняла монашеский сан, не скрыла своего негодования: известие о возвращении сына встретила сухо, на Хорошавку и не посмотрела, заперлась в монастыре, к себе не допускает. Легко ли ей, лишившейся сначала супруга, а потом и отца – всего-то несколько лет прошло, как тот же Батый, уже в самой Орде, на глазах Бориса Васильковича, тогда еще пятнадцатилетнего отрока, зверски замучил его деда – Михаила Всеволодовича, князя Черниговского. Много стараний приложила Мария Михайловна, чтобы осталась память по убиенным: вот только что построила церковь, установила церковное почитание, сейчас составляется сказание «Об убиении Михаила Черниговского в Орде». А младшенький презрел и отца, и деда, – святую ее память о близких презрел.

Вот такие думы обуревали Бориса Васильковича, когда услышал он цокот копыт и людские голоса под окнами терема. Вбежавший отрок оповестил: приехал ярославский князь с малой дружиной. И почти тут же порывисто вошел Константин, прижмурился, ослепленный ярким светом.

Борис Василькович с приветливой улыбкой вышел навстречу, крепко троекратно поцеловались.

– Рад! Рад видеть тебя, Костя. Садись к столу. Как раз ко времени поспел. Сейчас княгинюшку свою кликну.

Глеб, приподняв тяжелые веки, тоже поздоровался – оторваться от лавки не смог. Константин на какое-то мгновенье растерялся, решая, обняться с ним по-братски или нет, ограничился кивком головы.

Сбоку женщина с нерусским лицом, в высоком головном уборе, напряженно и с нескрываемым любопытством разглядывала его. Догадавшись, кто это, Константин отвесил ей поклон.

– Гость, буди… карош, тоненько сказала она. – Сиди! – И уверенно указала маленькой ручкой на стол.

Константин, с изумлением уставился на нее: удивлялся и необычности ее одежды, и словам, которые она произнесла с трудом.

«Как хозяйка в своем доме: «Сиди!» Ну и Глеб, вот так царевну-повелительницу отхватил. Ай, Глеб!»

Константин глянул на Бориса Васильковича. Тот смущенно отвел глаза. «Стыдится за брата, что ли?»

Вошла Мария Ярославна, супруга Бориса Васильковича, расцвела улыбкой.?

– Вот уж кого не чаяла видеть, – певуче сказала она, целуя Константина в щеку. – Что так припозднился? От вас до Ростова путь невелик.

– Прости, княгиня, что потревожил в столь позднее время.

– Полно, полно, я еще и не думала ложиться, сорванцов своих не могу угомонить.

– Здоровы ли они?

– Да уж как здоровы, – засмеялась княгиня. – Младшенький, Костенька, тезка твой, только недавно научился говорить. Так ведь как прорвало: лепечет и лепечет, никакого сладу с ним нет. А старший, Митенька, и того лучше: набегается за день, навидится всего, наслушается – уснуть не может. Когда-то все у него перегорит.

Константин с удовольствием приглядывался к Марии Ярославне. Как и прежде, подвижная, хотя и пополнела с тех пор, когда видел ее, всегда-то она в настроении, веселая, легка на разговор, от ее голоса, приветливого лица исходило тепло.

– Взглянул бы на них, да где уж, поздно… – Константин развел руками, извиняясь перед ней. – Рад, что дома у вас всё ладом, все здоровы. Очень рад за тебя, княгиня.

– Завтра глянешь на моих сорванцов. И спасибо на добром слове, у нас в самом деле все ладно, господь хранит. – И уже измененным, строгим голосом продолжала: – Вот у самого у тебя, Костя, хорошего мало, не всё ладом. – Заметив, как насторожился Константин, со смехом проговорила – Аль испугался? Такой-то добрый молодец!

– К чему ты, княгиня?

– Спрашивает – к чему? – веселилась Мария Ярославна. – Ты нас, женок, не бойся, мы ласковые. – И вдруг требовательно, почти сердито: – Доколе один куковать будешь? Невдомек тебе, что ты не перед собой– ты перед родом в ответе. Род продолжать кто будет? Аль нынче невесты на Руси перевелись? Что медлишь? Аль, может, как Глеб, тоже в Орду за невестой собираешься?

Константин покраснел, опасливо покосился на монголку. Та, с появлением княгини, сидела с застывшим лицом, прикрыв и без того узкие глаза; сейчас или не поняла сказанного, или не расслышала.

Зато услышал Глеб, хотя, по-видимому, не уловил издевки в последних словах Марии Ярославны.

– Пусть едет, – хрипло сказал он. – Езжай, Костя, слово доброе за тебя замолвлю. У меня родичи нынче – у, какие!.. Чингисханова кровь. Моего слова теперь большие мурзы слушаются. Так-нет, Хоро… Феодора?

– Так, Леб, так, – по-кукольному закивала монголка, и головной убор ее с высокой стальной спицей и тонкими сверкающими бляшками зазвенел, как бубен.

Константин и Мария Ярославна понимающе переглянулись. Константин не хотел ссориться с Глебом, хотя покровительственный тон брата покоробил его. Борис Василькович, боясь – княгиня может сказать что и похлеще, знал ее простодушную прямоту в разговоре, – боясь обозлить Глеба, поспешил нарушить наступившее молчание.

– Экая хозяйка, – с ласковым укором обратился он к княгине. – Человек с дороги, а она его беседой мучает. Лучше бы чару гостю налила.

– И то верно, – спохватилась Мария Ярославна. – Садись-ка, Костенька, к столу, угощайся. Печеного в тесте окуня с нашего озера испробуй, пирогами не побрезгуй. Матушке твоей, чай, не до того, всё с внучкой, а от княгини Ксеньюшки разносолов не дождешься. Намедни гостила…

– Да будет тебе, – ворчливо остановил Борис Василькович, с ласковым укором оглядывая свою княгиню. – Разговорилась на ночь глядя. Дня ей не хватает.

– Так я с радости, что вот его вижу, – сказала княгиня, веселыми глазами посматривая на Константина. – Ладно, больше не буду.

Константин был рад видеть братьев и особенно Марию Ярославну, к которой относился с трепетным обожанием. Но он не раз ловил на себе короткие, испытующие взгляды Бориса Васильковича, а в глазах его была тревога. «Знает, догадался, с чем я к нему прибыл». Константин понял, что ждать в помощь ростовскую рать нечего, не пойдет на риск Борис Василькович.

И уже совсем утвердился в своем предположении, услышав, что сказал Глеб. Тот, выпив ковш меду и на миг отрезвев, осмысленно уставился на Бориса Васильковича, произнес слова, которые от него трудно даже было ожидать:

– Отбери у него лестницу, старший брат, он же тебе люб, горько будет после – лиши человека подняться выше возможного.

– О чем ты говоришь? Какая лестница? Хмелен, Глеб? – Мария Ярославна недоуменно посмотрела на мужа. Борис Василькович пожал плечами, словно и впрямь не разгадал смысл сказанного, но в то же время бросил колючий взгляд на меньшого брата, приказывая замолчать.

– Да полно тебе! – взорвался Глеб, уже не управляя собой; глаза его зло сузились, казалось, бросится сейчас с кулаками на старшего. – Вот-де татарам запродался, а теперь мучается угрызениями совести, оттого все дни бражничает. Так ведь думаете? – выкрикивал он. – Нет, не мучаюсь, потому как знаю: иначе нельзя жить. Живой о живом печется, а плетью обуха не перешибешь. Вижу, куда пошло… Я не спуста сказал: важные мурзы меня теперь слушают, – сбавив тон, напомнил он Константину. – Решишь смириться – скажешь, уладим миром. А он, безумец, на беркута с голыми руками кинуться захотел.

– Да что это такое! О чем он говорит? – всполошенно спрашивала бледная как полотно Мария Ярославна, переводя взгляд с одного на другого.

– Ты и впрямь хмелен, – не отвечая ей, сердито сказал Борис Василькович брату. – Гостю пора на покой, устал. Да и нам тоже.

8

Кое-как успокоив княгиню, упирая на то, что Глеб говорил во хмелю сам не ведая что, Борис Василькович уединился с Константином в небольшой спаленке. Здесь были вдоль стен широкие лавки, устланные медвежьими шкурами, стол, заваленный книгами, кресло с высокой спинкой и никаких украшений. Многие часы проводил за книгами Борис Василькович, когда припозднился, тут же и спал.

Трудный был у них разговор.

– Я ведь не по своей охоте, не по молодечеству затеял все это, хотя у самого сердце пламенем горит, когда вижу, как безнаказанно мордуют наших людей, – горячо и обидчиво говорил Константин. – Ведь что они творили в Ярославле: хватали всех, кто только приглянется, кидали в конский загон. Купца вашего, ростовского, растерзали перед городом. Стыдно людям в глаза смотреть. Князь оберегать своих людей должон, а он под татарскую дудку пляшет. А и пляшем, кабы я один…

Борис Василькович слушал, не перебивая. У себя в Ростове он нашел, как ладить с баскаком и его подручными: бочонок меду, несколько ценных шкурок в определенные дни – и татарский вельможа тих, не безобразничает. Приручил, как зверя, сдерживает подачками. Правда, и характер у того покладистый. Но Борис Василькович тоже не глухой, не слепой – видит и слышит, как стонет русская земля под татарином. Внимал он юному князю сочувственно, но чтоб решиться на большее…

– После Батыя, – продолжал Константин, – смута идет по всей Орде. Преемник его Берке сцепился с Хулагой, ханом иранских земель. Того гляди, глотку друг другу перервут. Тому же Берке хан Сартак, сын Батыя, поперек горла. Да и Менгу, их великий каракорумский царь, сидит непрочно, зубы точит на Берке за бесчинства того и в то же время побаивается этого золотоордынца. Нет у них согласья, не смогут они войско большое на нашу землю послать. Самое время пришло. Чего еще выжидать? Чего страшиться?

Борис Василькович, услышав последние слова, грустно улыбнулся.

– Когда отца твоего в тяжкой схватке на Сити порубили, где ты был?

– Почему спрашиваешь? – вспыхнул Константин.

– В чреве матери ты был. А мне довелось встречать своего, когда из Шеренского леса епископ Кирилл, изрубленного, его привез. До этого мы с матушкой и Глебом в лесу хоронились, выжидали, пока не уйдут татары из Ростова. Увидел я родителя своего – все поднялось внутри, поклялся отомстить, хотя и был тогда семилетним ребенком. Плакал от ярости, не понимал, как таких витязей могли одолеть неведомые прежде люди… Позднее, пятнадцатилетним отроком, с дедом Михайлом поехал в Орду утверждаться на княжение. Вот тогда и увидел, что за сила навалилась на нашу землю, – весь Восток, вся Азия. Войско их – тьма-тьмущая. Как было одолеть их, да еще при нашей княжеской розни? Говоришь: «чего страшиться?» Деду Михаилу Всеволодовичу в Орде дали понять, что живым его оттуда не выпустят: не забыл Батый, как князь Михайла, будучи тогда в Киеве, не польстился на уговоры и не открыл ворота, биться стал. Ведали уже тогда о вероломстве татар – некоторые города сдавались без боя, а резню татары чинили ту же… И это только предлог, будто убили деда за то, что не согласился по их обычаю пройти между двух костров, не захотел поклониться ихнему богу. Я тогда еще не знал, какая участь уготована Михаилу Всеволодовичу, плакал, умолял: «Да пройди ты через это их чистилище». У них заведено было: чтобы пройти в шатер к Батыю, надо через огонь проследовать, считают, что огонь очищает души, убивает злые мысли… И все наши бояре, кто был там, просили деда смириться. Но дед осерчал, сорвал с себя плащ, швырнул нам в ноги со словами: «Возьмите славу света этого, к которой вы стремитесь». Потом велел сказать Батыю: «Раз бог предал нас и наши волости за грехи наши в твои руки, тебе и кланяемся и честь приносим тебе. А богам твоим кланяться не намерен».

Уже много лет прошло, а Борис Василькович закрывает глаза и видит, как все происходило, все до мельчайших подробностей: гордый и гневный лик деда, его слова, помнит его ближнего боярина Федора, который решил разделить злую участь своего господина.

– При мне убивали его… Есть у них казнь для своих– казнь без крови. Это или душат тетивой от лука, или укладывают на землю лицом вниз, наступают коленом на спину, а после резким рывком за шею ломают хребет. Деда казнили тоже без крови, но не так: убили кулаками под сердце. Боярина Федора прельщали: «Получишь все княжество, откажись от своего князя», – не согласился. И его убили. Говорю: много наших бояр было при этом; видя такую расправу – устрашились. И я устрашился и тогда же понял: на силу надо силу. Батый, когда позвал меня, сказал о деде: «Великий муж был» А я подумал: «А что дало его геройство? Уважение людей, бессмертную славу?» И это важно: доблесть рождает доблестных. Но одиночными подвигами их не возьмешь. Сила нужна на их силу. Великий князь Александр Ярославич лучше всех это понял: шлет в Орду караваны с золотом и мехами, беря взамен русских пленных. Татары жадны, он этим пользуется и копит силу. А ты еще не видал силы ихней. Мурзу Бурытая с сотней воинов ваши посадские разметали, и ты встрепенулся, как молодой петушок. А Бурытый– песчинка на берегу в их войске.

Борис Василькович умолк, откинулся на спинку кресла. Лицо его покрылось горячечным румянцем. Константин удрученно молчал. Жизненный опыт двадцатишестилетнего князя, сидевшего перед ним, подавлял его, он чувствовал себя беспомощным, не зная того, что опыт часто соприкасается с излишней осторожностью.

– Глеб назвал тебя безумцем, – между тем продолжал Борис Василькович. – Он в чем-то прав. Но я тебя не хулю. Но подумай: Глеб не пустозвон, своей женитьбой он приобрел влияние в Орде, и он может все уладить миром. Ведь даже ордынец, что к нам прибег, с возмущением говорил о бесчинствах Бурытая. Пускай Глеб вмешается.

– Нет, не могу, – решительно отказался Константин. – Решение было принято на вече. А тебя я не осуждаю…

Борис Василькович давно спал, как человек, исполнивший свой долг и умиротворенный этим, а Константин ворочался в тяжелой дремоте; видения были обрывочные, безо всякой связи: вот столкнулся с княгиней Ксенией, желчно усмехавшейся ему в лицо, – он что-то гневное кричал ей в ответ; вдруг вместо Бориса оказался в Орде – пятнадцатилетним отроком, умолял красивого седобородого старца Михаила Черниговского пройти сквозь огонь и заплакал, когда тот гордо отбросил алый княжеский плащ: «Возьмите славу земную!» А потом уже был в своем дворце на высоком берегу Волги, но все еще никак не мог успокоиться. Над ним, рыдающим взахлеб, склонилась матушка, он доверчиво приник к ее груди, но на месте матушки оказалась внучка бортника Савелия, и он вскрикнул от растерянности.

Этот внутренний вскрик окончательно разогнал его неглубокий сон.

Чуть брезжил рассвет. Стараясь не разбудить Бориса Васильковича, Константин тихо оделся и вышел на крыльцо.

Его дружинники спали на открытом воздухе на охапках сена – отказались от предложенной им душной гридницы.

В конюшне, ворота которой были распахнуты, стояли двое – кузнец Дементий и молодой татарин в засаленном халате, очевидно, из свиты Глебовой жены, решил Константин.

Дементий, заметив князя, поклонился и кивнул на татарина.

– Знакомца встретил, княже.

– Со времен плена знакомец? – без интереса спросил князь.

– Да нет, – усмехнулся кузнец, – из Бурытаева воинства. Как громили слободу, так я его спас от оглобли мастера Екима. Вот прискакал сюда. Рассказывает: мурза подался во Владимир к Александру Ярославичу Невскому, жаловаться подался – обидели его ярославцы.

– Пусть жалуется. Этот-то чего отбился от Бурытая?

Кузнец почесал в затылке.

– Видишь ли, княже, был я у них в плену, насмотрелся – и там разные люди. Это пастух, взял его мурза в поход, сначала радовался: честь все-таки. Но не по праву ему служить у мурзы, не хочет к нему больше. Может, взять его к нам, я бы его к кузнечному делу приспособил. Вон какой крепкий парень. Пойдешь, Улейбой? – спросил Дементий молча слушавшего татарина. Тот робко посмотрел на князя и кивнул.

– Дело твое. Только не до этого сейчас. Где Данила?

– Здесь я, княже. – Данила, стоявший поодаль, подскочил к князю.

– Вели седлать. Отправляемся в Переяславль. Здесь больше делать нечего.

По пристальному и дрогнувшему взгляду дружинника Константин определил: Данила понял, что ростовский князь отказал в помощи.

– Княже…

– Ну что тебе?

– Вчера мы потолковали с ростовскими воинами – придут они к нам, обрадовались, что наконец-то смогут посчитаться с погаными. Как же теперь?

– Зачем ты это сделал? – рассердился князь. – Воины те – не сами по себе, они – княжеские.

– Винюсь.

– Ох, Данила! Самовольничаешь много.

– Винюсь, князь, – снова повторил Данила, но глаза его блестели задорным весельем.