Текст книги "Тугова гора"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

8

– Посмотри, что там такое, – сказал мастер Еким Фильке.

Гул нарастал волнами, как перекатный гром, сначала далекий, слабый, потом все ближе явственней. Истомившиеся пленники настороженно прислушивались; еще не сразу стало понятно, что надвигается рев бегущей толпы.

Филька прильнул к щели в загородке и оттуда прокричал испуганно:

– Ой, что творится! Ихний главный татарин брызгается слюной, колотит своих плеткой. Конь под ним весь в мыле. Другие бегают, лопочут что-то. Ворота запирают…

В запертые ворота уже грохали чем-то тяжелым: ворота сотрясались, трещали. Татарские воины грудились перед ними, перебегали с места на место, приседая, натягивая луки. Их суетливые движения выдавали смятение и неуверенность: пеший степняк не привычен к бою, а лошадей в слободе почти не оказалось – весь табун был на выпасе.

Под стенами снаружи теперь хорошо разбирались отдельные голоса:

– Ни лестниц, ни веревки, как тут перелезешь?

– Взбирайся на спину.

– Эй, кто поздоровее, вставай под низ.

Над бревнами забора появлялись потные, взлохмаченныв головы, и тут же, пораженные татарскими стрелами, люди со стоном или намертво срывались вниз.

– Это что же выходит… – растерянно произнес Еким; он и Василько тоже подошли к загородке, Еким огляделся и сразу все понял. – Спрятались, как мыши. Нас вызволить хотят – неужто не поможем? Вымай, парень, нож, обрезай опояску.

Василько торопливо принялся срезать ивовые прутья, стягивающие жердины; Еким потянул верхнюю – выдрал, потянул еще, но засомневался, бросил.

– Тяжеловаты для вас будут, – объяснил он.

На самом деле Еким боялся нарушать загородку: пленников могли закидать стрелами.

Вдруг раздался ужасный грохот, за ним вопль, Рухнули главные ворота. Разъяренная толпа ввалилась в слободу, докатилась до юрт, расставленных во дворе, разметала их.

Татары, огрызаясь, отступали к спасительным теперь дня них конюшенным воротам, за которыми пасся их табун. Но и здесь они наткнулись на препятствие. Еким ударом тяжелой жерди смял калитку, закрывавшую загон, и с яростью накинулся на спины отступающих. Жердь его со свистом резала воздух, и, если достигала цели, слышался глухой звук. Татары в ужасе кидались в стороны, лезли на бревенчатый забор, визжали, когда их стаскивали за ноги.

И все же кто-то добрался до конюшенных ворот, сбросил засов. Воины, оставшиеся в живых, хлынули в пролом на луговину, прекрасно понимая, что конь – это спасение.

Василько слишком поздно увидел несшегося на него обезумевшего, с искореженным от шрама лицом, пожилого татарина. В поднятой руке сверкала сабля. Только сноровка человека, выросшего в лесу и привыкшего к разного рода внезапностям, помогла ему увернуться от удара; нож его скользнул по телу татарина…

В толпе мелькнуло чернобородое лицо Дементия; он прорывался к загону, где находились пленники.

– Тятька! – бросился к нему Филька.

– Жив! – Дементий облегченно вздохнул. – Берегись, сынок! Не лезь, не то задавят.

Дементий вдруг кинулся к Екиму, который занес жердину над онемевшим от ужаса татарином. И уже готово было опуститься не знающее пощады оружие на голову несчастного, когда кузнец перехватил руку.

Опухшее от побоев лицо, злые глаза – страшен был мастер Еким, да и не признал в горячке, кто помешал ему, рванулся, оттолкнул кузнеца.

– Остановись, друже, – ласково уговаривал мужика Дементий. – Не путай мурзу с пастухом его. Не губи кроткую душу.

– Кроткую! – взревел Еким. – Не знал я среди них кротких.

Но все же остывал понемногу, с любопытством смотрел на скуластое лицо молодого татарина, которого пощадил кузнец.

Отходчиво русское сердце, на зло забывчиво – спас Дементий Улейбоя.

– Это тебе мой бакшиш, пастух Улейбой – Ясные Очи, – говорил он. – Обещал я его тебе, коль придется вызволить сына. А теперь скрывайся. На лугу еще много пасется коней. Тебе, ханскому пастуху, не надо подсказывать, какого выбрать коня, чтобы нес он быстрее ветра.

Глаза молодого воина набухли слезами. Ловил руку кузнеца, хотел поцеловать ее. Дементий сердито оттолкнул татарина, проворчал с укоризной:

– Беги, беги, парень, да старайся больше не приходить на Русь. Вдругорядь спасения не будет.

Возвращаясь к конюшенному загону, заметил Дементий сына Евпраксии Васильковны. Стоял Василько, понурив голову, бледный, без кровинки в лице. У ног его, скрючившись, лежал татарин; приоткрытый глаз на изувеченном шрамом лице будто следил, как высокие белые облака бегут в синеве неба.

– Ну полно, полно тебе кручиниться, – сразу все поняв, попробовал утешить потрясенного парня Дементий. – Не ты его, он бы тебя прирезал. Да и с радостью… Чего уж так терзаться…

Глава четвертая. По зову веча

1

Раскидали в праведном гневе Ахматову слободу, выкинули татар из города; лишили злой жизни не менее злою смертью отступника Мину, – и с удивлением огляделись: в тяжком страхе перед сыроядцами всласть хлеба своего изъесть не могли, а тут, впервые за два десятка лет, – ни одного ордынца. Ходи и дыши свободно. Что там – дыши, песни пой. И был сгоряча восторг от сознания своей силы.

Но осторожные говорили, предупреждая:

– Скорый поспех – людям на смех. Нашуметь-то нашумели и думаете, дело с концом? Нет, татары еще никому обид не прощали.

Храбрые и легкие духом отмахивались:

– Куда им! Не сунутся! От безоружных бежали…

– Падет на нас гнев ордынский, – остужали их. – Не придется ли опять от своих домов в леса уходить?

Многие стали задумываться: «А и вправду, что дальше?»

Внезапно грянул вечевой колокол…

Сперва даже не поняли, не поверили – забылся его звон, а молодые, двадцатилетние, вообще никогда его не слышали.

Призывно гудел набат над городом, звал на площадь, что над Медведицким оврагом.

Шли посадские, шли торговые люди; с сомнением собирались именитые бояре.

Последние рассуждали:

– Дело-то нешуточное – оно понятно. Эко, осмелиться поднять руку на ордынцев! Колокол ко времени… А вот что на вече посадские кричать станут – еще неизвестно. Им-то – ни терять, ни наживать. Кричи что хочешь. Не лучше ли было боярским советом склонить князя пойти в Орду с повинной? Повинную голову меч не сечет. А уж если… Просить к себе чужого князя не придется: подрастает дочь покойного Василия Всеволодовича. С боярской да материнской подсказкой полегоньку и станет править княжеством. И княгиня Ксения, мать сей отроковицы, благоволит боярам, не по сердцу ей своенравный и беспокойный Константин. Да и то: совет боярский отринул, жмет именитых горожан поборами в пользу татар, кои мог бы перенести на простых людишек; всё сам, всё своей головой. А всего-то – петушок драчливый…

Уже час на площади колышется толпа. Раскололись крики:

– Повинись, князь! От тебя пошла замятня. Не обрекай город на разорение. – Это из купеческих да боярских.

– Стой, княже господине, на правде! Не терзай себе душу. Все станем за тебя! – Многочисленный ремесленный люд ревет над площадью.

– Опомнись! – увещевают. – Андрей Ярославич, князь владимирский, исполнился на татар. А что вышло? Придут поганые в великом множестве. Как с малым войском выйдешь на такую силу?

– С малым, да сколоченным из добровольцев, – гордо несется в ответ. – Сила достаточная, чтобы биться. Стой, князь, на своем!

Константин – на сбитом наскоро для внезапного вече помосте, окружили его дружинники. Алый княжеский плащ– корзно, застегнутый на правом плече серебряной пряжкой, слегка колыхался от взволнованного дыхания, играли на шлеме с золотой насечкой яркие, слепящие блики. Все поняли значение его походной воинской одежды: одних это радовало, других пугало.

Лицо князя было спокойно и сурово, только меж бровей пролегла морщинка да глаза вдруг вспыхивали гневом: душа восставала против робких, запуганных татарским игом.

Он еще не проронил ни слова, вбирал в себя всю разноголосицу, которая доносилась до его слуха. Но вот насторожился: расталкивая людей, лез на возвышение купец Петр Буйло. Знал Константин: купец не столько от себя скажет – передаст помыслы бояр, приверженцев княгини Ксении.

– Князь наш молодой, в речах не сдержан, гордости у него много, а силы нет. – Так начал Буйло; растопыривал руки, как бы показывая, что сил у князя ровно столько, как вот в этих пустых руках. – Не он ли неуместными винительными речами обозлил мурзу, что тот, как с цепи сорвавшись, бросился с плеткой на людей? Не он ли наущал своих дружинников, чтобы те помогали взбунтовавшимся посадским избивать татар? Нет, так править нельзя, с таким князем и до беды недалеко. Да что – недалеко, она уже пришла, беда-то!..

Купец говорил, и волнение на площади нарастало. От Третьяка Борисовича Константин слышал: на вече каждый волен говорить, что вздумается, на то оно и вече – народное собрание, и, когда решил созвать его, готовился к речам дерзким и неприятным для себя. Но тут уж было слишком: его княжение ни во что не ставилось, его попросту сгоняли с княжества. Он ни на минуту не забывал, что эти противные слова бросал не записной крикун Петр Буйло, – говорили его языком недруги. Взгляд князя выхватил из толпы скромно стоявшего тучного боярина Тимофея Андреева. Ласково щурился боярин, выставляя бороду к солнышку; этот на помост не полезет, о тихой беседе шепчет кому-то, тот скажет всем. А когда и проговорит что вслух при народе, то на слова мягок; хитер, как лис. После княжеского суда пригрел разжалованного боярина Юрка Лазуту. Добро бы ради сострадания к ближнему, но не таков Тимофей Андреев, чтобы кому-нибудь сострадать. Выходит, поимел какую-то цель, рассчитывал: понадобится потом Лазута.

И, подумав о тайной цели боярина, князь вдруг все понял. Утром ему доносили, что вернувшаяся из Ростова – гостила в Горицком монастыре, – вдова брата Василия княгиня Ксения принимала в своих покоях боярина Тимофея Андреева. Стало быть, о нем, князе Константине, и говорили. Княгиня Ксения – властная, гордая, ей кажется, что в княжеском доме она на положении черницы; ей самой видится княжение. А бояре льстят ей, подогревают горячую кровь.

Еще больше уверился в своих догадках, когда снова вслушался в речь купца.

– Как тут не вспомнить Василия Всеволодовича, царство ему небесное, – взывал купец к собравшимся. – Сколь раз в Орду на поклон ходил, а и ходил, коли нужда звала; помыслить не мог восставать супротив татарской власти, которая дана нам за грехи наши. Андрей Ярославин, в бытность свою великим князем владимирским, вон какую рать собрал, да где было тягаться с несметными полчищами хана Неврюя. Залилась земля людской кровицей, горькой золой покрылись опустошенные селения. А у него, у князя Константина, две сотни конных дружинников, да, может, с полтыщи пешцов соберет. С кем он мыслит идти на татар, как оборонит город? Остается одно – вымаливать в Орде прощение, даже ценой собственной головы. Так что меняй, княже господине, воинскую одежу на одеяние послушника и иди!

Ревом возмущения откликнулось вече на слова купца, десятки рук потянулись к нему. И разорвали бы оскорбителя, если бы властным движением руки не остановил князь гневный порыв людей.

Но еще не утихали злые выкрики:

– Не сам ли жаловался на грабеж мурзы, тут вон как заговорил!

– А что смотреть на подголосника боярского. Браты, тащим его в Волгу.

– В Медведицкий овраг, псам на съедение!

И снова поднял руку князь, зовя к спокойствию. Сказал, приказывая:

– Не трожьте его!

Любили молодого князя простые люди, многие почитали за радость слышать его голос, повиноваться ему. И народ стих: в конце концов, в купце ли дело, не для того собрались…

А Петр Буйло, насмерть перепуганный злыми криками, продолжал оставаться на помосте, не решаясь спуститься вниз. Помог ему решиться на это Данила Белозерец: слегка подтолкнул, столкнул с помоста.

И случилось неожиданное: люди шарахнулись от купца, оставив вокруг него свободное пространство. Купец затравленно огляделся, шагнул на одеревеневших, сразу ставших непослушными, ногах и опять остался один. С ним как будто играли: куда бы ни бросался Петр Буйло, пытаясь затеряться, не быть на виду, теснота людская мгновенно сжималась. Купец хотел было приткнуться к боярину Тимофею Андрееву, тот, страшась прослыть сообщником, отпрянул в сторону, как от чумного. Так, спотыкаясь, шел купец с вечевой площади, а потом кинулся бежать. Хуже лютой казни было людское отчуждение.

Вече слушало князя Константина.

– Братья ярославцы! В трудное время обращаюсь к вам…

Константин говорил проникновенно, не напрягаясь: в установившейся тишине он был слышен всем.

– Богатело и множилось людьми Ярославское княжество, доставшееся отцу моему от его родителя великого князя Константина Всеволодовича, сына славного устроителя земли русской Всеволода Большое Гнездо. Бог призвал моего отца к себе. Не уронил отец чести своей, пал в ратном бою в Сицкой битве, как подобает воину. Брат мой Василий Всеволодович принял княжение над разоренной Батыем землей и не ронял чести, а, умирая, меня поручил вам. Хотите ли вы по-прежнему иметь меня князем и готовы ли выступить за правое дело? Не скрою – тяжкая доля ждет нас. Или приговорите, как советовали мне здесь: сменить одежду воина на смиренное одеяние послушника и идти на коленях вымаливать прощение? Не торопитесь с ответом. Как решите, так я и исполню.

«Имею ли я право покушаться на судьбы этих людей? – задавал себе вопрос князь Константин и отвечал – Имею! Князья наши зорили друг друга, гнали русских воинов брат на брата. Так было при дедах Константине, Юрии, Ярославе Всеволодовичах, так было до них. А я на врага иноземного иду, так пристало ли мне сомневаться? – И с еще большей убежденностью повторил – Имею право!»

Наглость ордынцев, распоряжавшихся на Руси, как у себя дома, притеснение и грабительство, чинимые ими, пробудили гнев русского человека. Не было семьи, которая не испытывала бы невыносимую горечь порабощения: у иных убиты родители, у других братья, сестры, дети мучаются в рабском плену. Жизнь стала не в радость. Можно было бы еще мириться с данью, наложенной татарами, но их отряды и два десятка лет спустя являются на русскую землю необузданными грабителями, не щадят ни малого, ни старого. Простые люди устали терпеть бесчинства, они рвались в битву.

По площади прокатился мощный гул:

– Все выступим! Станем грудью! Веди, князь!

На помост взошел чернобородый кузнец Дементий Ширяй.

– Дозволь, княже, слово молвить… Бей поганых и не терзай себя попусту, не думай, что ты слаб. Не дождешься победы, коль не будешь сейчас ее готовить. Брось клич! За нами встанут другие. Сбросим ненавистное бремя. А мы тебе, княже, воины. Вот наш приговор. Так ли я говорю, люди?

– Истинно так! Веди, князь!

– Другого я не ждал от вас, – с благодарностью поклонился Константин народу, – Исполняю ваш приговор.

– Любо, княже! – дружно взревело вече.

2

Лет за двести с лишком до описываемых событий владетель ростовской земли князь Ярослав Мудрый в сыром, болотистом овраге, что когда-то соединял воды Волги и Которосли, встретил матерую медведицу и побил ее, а потом поднялся из оврага на кручу и застыл, пораженный красотой и удобством здешних мест.

По берегам Волги, куда ни кинь взгляд, простирались зеленые, солнцем не просвечиваемые леса. На склонах в густой траве оглушали стрекотом кузнечики, лениво перепархивали сморенные зноем птицы. Миром и покоем веяло кругом.

И тогда решил князь основать здесь крепость для защиты Ростовской земли от докучавших набегами с низу Волги мордовских и булгарских племен.

В честь схватки князя с медведицей овраг назвали Медведицким.

Волга, Которосль и пересекающий их Медведицкий овраг отделили треугольник земли площадью в восемьсот сажен. Тут и решено было срубить новый город – Рубленым стал зваться он. До татарского прихода был Рубленый город обнесен мощной стеной с боевыми башнями по углам.

Место было выбрано, удачно – на торговом пути: купеческие караваны поднимались по Которосли к Ростову, шли Волгой в Тверское княжество, в северные и западные земли, – начали сюда стекаться мастеровые люди, подолгу гащивали булгарские, хивинские, а там и немецкие и голландские купцы, ставили свои амбары для товаров. Настроили теремов на высоком красивом берегу Волги именитые бояре. Тесно стало в Рубленом городе.

Тогда за Медведицким оврагом между Волгой и Которослью, протекавшими несколько верст почти ровными линиями вблизи друг друга, появились первые посады с узкими кривыми улочками. Для безопасности жители посадов оградили себя земляным валом – Земляным городом стало зваться новое поселение. Для удобства сношений между поселениями через Медведицкий овраг перекинули мост. И Рубленый и Земляной город получили общее название в честь владетельного князя – Ярославль, город торговый, город процветающий.

Княжеский дворец стоял на самом мысу, где в Волгу вливается Которосль, – на Стрелке. Узкие и продолговатые, с цветными стеклами оконницы были прорублены на все четыре стороны. К Волге выходило просторное крытое гульбище, в теплые дни – любимое место отдыха обитателей дворца.

Вот и сегодня тут было оживленно. Старая княгиня Марина Олеговна и ее внучка Марьюшка, забавляясь, наряжали гостью – Россаву. Заставили надеть голубой летник с просторными кисейными рукавами, на ноги удачно пришлись прошитые серебряными нитями узконосые башмачки. Алую ленту вплела Марьюшка в тугую Россавину косу. Никогда такой нарядной не бывала Росинка: все на ней складно, все ей идет – юная, чистая, с мягким румянцем смущения на нежных, с ямочками щеках.

Красота девушки радовала старую княгиню, она искренне любовалась ею, хотя у самой чуть печально было лицо: не себя ли видела в молодости на свадебном пиру рядом с еще по-юношески угловатым, нетерпеливым Всеволодом.

Нежданной была та свадьба.

Великий князь Юрий владимирский с племянниками своими – ростовским Васильком и ярославским Всеволодом– шел войной на князя курского Олега Святославича и черниговского Михаила Всеволодовича, Собирались князья в междоусобной распре проливать братскую кровь, а закончилась неначавшаяся битва по воле митрополита всея Руси Кирилла двумя свадьбами: Марину, дочь Олега курского, обручили со Всеволодом ярославским, Марию, дочь черниговского князя Михаила, – с ростовским Васильком.

Общее связывало ныне вдовствующих княгинь. Как нашли в Шеренском лесу тело замученного татарами Василька Константиновича, Мария Михайловна удалилась в монастырь, нарекли ее в монашестве Евпраксией. А вот тело Всеволода Константиновича ярославского так и не отыскали на месте сицкой битвы – слишком много было павших русских воинов; покоятся они в насыпных курганах по берегам Сити, и его косточки где-то среди них.

Марине Олеговне тоже отойти бы от мирских дел, дожить в молитвах остатние дни, но малы были сыновьи Василий и Константин; особенно первому была она необходима; легло на его детские плечи разоренное княжество; не решилась оставить сыновей без материнского мудрого присмотра. Теперь вот Марьюшка души в ней не чает, не отходит ни на шаг; мать свою не то что не любит– побаивается ее. Неласкова княгиня Ксения с родным дитятей. Почитай, два месяца гостила в Ростове, л сердце не дрогнуло. Прибыла, и опять холодом веет or нее, будто в наказание ей Марьюшка.

Есть что вспомнить старой княгине, есть о чем погрустить. Вот у внучки Марьюшки еще нет никаких воспоминаний, с радостью встречает утро, с радостью засыпает, ожидая нового светлого дня. Только и ее судьба окажется несладкой. Пройдет совсем немного времени – и на ее долю падут горести; выдадут ее еще подростком за нелюбимого Федора Ростиславовича, князя можайского, прозванного в миру за непутевый и беспокойный нрав Черным.

Будет Федор Черный подолгу пропадать в Орде, помогая хану усмирять непокорные народы, женится второй раз при живой жене на ханской дочке, и в одно время подойдет он со своей разноплеменной дружиной к Ярославлю, чтобы занять престол, и не пустят его в город княгиня Ксения с боярами…

Марьюшка ни на шаг не отходила от гостьи, ласкалась к ней. Детские глазенки светились восторгом.

– Росинка, примерь теперь эти подвески. Они тебе будут хороши. – Подала ушные подвески – серьги со сверкающими камешками – бриллиантами.

– Не возьму, княжна, не надо, – слабо отбивалась Россава. – Тебе самой они к лицу.

– Какая ты непослушная! – рассердилась Марьюшка, топнула маленькой ножкой в атласной мягкой туфельке. – Ты посмотри, как они переливаются на свету! – Совала серебряное зеркальце девушке и тут же: – Как. это ты в лесу живешь? Небось боязно?

– Привыкла, – улыбалась Россава. – С дедушкой не боязно. И собака у нас большая, сторожит. Нет… вовсе не боязно.

Россава покорно отвечала на все вопросы княжны, не хотела огорчить неосторожным словом.

– Теперь у нас будешь жить, – уверенно заявила Марьюшка, – Ведь так, бабушка?

– Пускай живет, – по-доброму улыбнувшись, сказала Марина Олеговна. – Но почему ты не спросила, согласна ли Росинка быть с тобою, надоедой?

– Спасибо за милость, – с легким поклоном поблагодарила Россава. – Княжна мне очень по душе. Она такая славная.

Марьюшка счастливо засмеялась: похвала девушки обрадовала ее; запрыгала на одной ножке… и вдруг разом притихла, как-то сжалась вся: в дверях стремительно появилась княгиня Ксения, мать ее.

Княгиня Ксения была худа, узкоплеча и потому казалась выше своего среднего роста. Раннее вдовство (девятнадцати лет не была, когда нежданно-негаданно скончался муж Василий Всеволодович) – наложило свой жесткий отпечаток на ее характер: часто была раздражительна, несправедлива, могла целыми днями оставаться наедине с собой – ни словом не перемолвится ни с кем, ни улыбки не появится на когда-то красивом, теперь уже поблекшем лице. Побаивались княгини, портилось настроение в ее присутствии: ни себе в радость, ни людям во грех.

Была она на этот раз взволнована, пятнами выступил на лице горячечный румянец. Резко повернулась к свекрови:

– Умом покосился наш князюшка, как больше скажешь…

– Что так? – всколыхнулась в испуге старая княгиня. – О чем молвишь ты?

– Рада бы не молвить такого… Да вот сама спроси боярина. – Кивнула на вошедшего Третьяка Борисовича. Тот подтолкнул вперед себя сына Евпраксии Васильковны – Василька.

Василько, как глянул на нарядную Россаву, – застыл на месте, побледнел от волнения: «Да полно, уж Росинка ли это?» И Третьяк Борисович с любопытством присмотрелся к девушке, покачал седой головой: «И наделит же господь неземной красотой плоть человеческую!»

– Что сделалось с князем? – обеспокоенно допытывалась Марина Олеговна. – Объясни, боярин!

– Эко, как перепугали тебя, матушка. – Третьяк Борисович глянул с укором на княгиню Ксению. – Ничего покуда страшного не случилось, – ровным голосом продолжал он, – Видишь ли княгинюшка, сговорилось вече не поддаваться, ежели посягнут поганые на город.

– И этого не мало, – холодно вставила княгиня Ксения.-Быть городу в пепле и прахе, иначе не мыслю.

– Что решено, того не минешь, княгиня, – с тем же спокойствием ответил боярин. – Думать надо, как подготовиться да и встретить супостатов. Нешто мы уж совсем слабы?

– Где же сам-то, князь Константин? – тревожно спросила Марина Олеговна, которая, кажется, не совсем еще осознала грядущую беду.

Князь Константин в это время, стоя у всхода в крыльцо, отдавал распоряжения ближнему дружиннику Даниле Белозерцу.

– Смотри, чтобы не застигли врасплох. По всей суздальской дороге пусти дозоры.

– Сей миг отправлю, княже.

– Отбери десяток лучших воев, вели собраться наскоро и быть готовыми. Едем в Ростов.

– Есть ли нужда в заводных конех, княже? – озабоченно спросил дружинник, стараясь отгадать, чем вызвана эта поспешная поездка.

– Не надо заводных. В Ростове сменим.

– Как? – не скрыл удивления Данила. – И далее станет путь?

– Там будет ведомо, – рассеянно ответил князь.

Данила не стал больше допытываться о подробностях, хотя тревожное недоумение нарастало в его лице: «К чему сей неурочный отъезд князя, как отнесутся к нему горожане, приговорившие на вече обнажить меч против ордынцев?» Но он был исполнителен и малоохотлив на слова, за что больше всех дружинников жаловал его князь.

Константин между тем сосредоточенно думал, потом, словно сам себя проверяя, проговорил:

– Только не обманемся ли мы, не пойдут ли они Волгой?

К Ярославлю шли многие пути, и Данила понял, что беспокоило князя: не нагрянули бы татары с низа от Костромы, левым берегом, – путь самый удобный; но тогда им не миновать переправы через Волгу – вряд ли они решатся на это: город надежно защищен с реки высоким обрывистым берегом, татарская конница окажется скованной, сверху ее закидают стрелами; пойдут если правым берегом, все едино им придется свернуть на суздальскую дорогу, как и в прошлый раз, когда отряд Бурытая напал на купеческое судно, – не станут они пробираться неудобными, топкими тропами, да и здесь им не миновать переправы в устье Которосли; оставался вероятным правый берег от Рыбной слободы, от Углича. Но в тех краях у татар нет сильных отрядов.

– Нет вероятнее суздальской дороги, – уверенно заключил дружинник.

– И я так думаю, – согласился князь.

Скор Данила на ногу, только что стоял рядом – и нет его, поспешил выполнять наказ. А Константин задержался, увидев проходившего по двору ростовского купца Семена Кудимова. Кланялся земно купец, подходя к крыльцу: выдали ему из княжеских кладовых доброго товару – тканей узорчатых иноземных, связки мехов собольих и куньих. Благодарил купец князя за щедрость.

– Расторгуешься – возвратишь сполна, – охладил его радость Константин. – Не разбойная ватага, татары грабили тебя. Ухорону от них пока у нас нет.

Кольнуло купеческое сердце, отдалось болью; надеялся– товар дан безвозвратно, сам удивлялся непонятной щедрости князя, теперь ругнул себя: «И поделом огорошил князюшка. Ума на час лишишься – век дураком прослывешь. С чего бы ему благодетелем быть?»

– Вестимо, княже, как не возвратить, – вздохнул купец; честно смотрел в глаза князю, стараясь не выдать происшедшей в себе перемены; будто к сердцу, к груди прикладывал с благодарностью руку, а сам нащупывал чудом оставшийся при нем тяжелый кожаный мешочек.

– До самой ростовской земли стоят сторожи, – сказал князь. – Так что езжай безбоязненно.

– Благодарствую, княже. Только я уж водой поплыву, сподручнее будет.

– Ну ин дело твое. Отправляйся водой. Смотри только, не наткнись на татарские разъезды. Сопровождать тебя некому, да и второй раз помогать никто не станет.

Не ожидал Константин встретить в княжеских покоях неизвестных людей, еще больше не хотел видеть нелюбимую, чуждую княгиню Ксению. Сумрачный, шагнул через порог. С княгиней бы ему, Мариной Олеговной, поделиться наедине тревогою своею, сомнениями. Знал: не будет ему от нее разумных советов, но успокоится он от ласковых материнских слов, воспрянет душою и утвердится в своем решении, почувствует себя, как никогда, сильным. Так всегда бывало.

Когда узнал, что незнакомые юноша и девушка – жители лесного урочища, вызволенные из татарского плена, помягчел. Сынок Евпраксии Васильковны не спускает глаз с красавицы, не особо таится – видно, что без ума от нее. И сам, приглядевшись к Россаве, внезапно почувствовал странное волнение – брала свое молодая кровь. Но тут же рассердился на себя, свою слабость: «Об этом ли думать ныне!» Ко всему, княгиня Ксения встретила враждебным возгласом:

– Гордыня ум застила, братец? Что дальше-то будет, подумал ли?

– Не свои слова речешь, – еле сдерживаясь, чтобы не накричать, ответил Константин. – Довольно наслышан такого на вече.

– Как знать. – На узком лице Ксении застыла напряженная улыбка. – Может, слова-то и есть самые мои.

– Тогда скажу, – вспылил Константин. – Не мешалась бы ты в дела, кои тебя не касаемы.

Вот и взбродила ссора в княжеском дворце, обычная, рядовая, какая бывает в избах простых людинов.

– Будет! – Марина Олеговна гневливо посмотрела на сноху: «Какая благодать была без нее, господи!» – Будет тебе! Прикажи-ка лучше накрывать на столы, проголодалась я, да и гостей истомили.

По издревле сложившемуся обычаю слова матери-вдовы – закон для детей, никто не волен нарушить его. Не осмелилась и Ксения проявить непокорство.

Старая княгиня тяжело поднялась, собираясь уходить. Сказала внучке:

– Зови, Марьюшка, с собой Василька и Росинку.

– Э, нет, – живо возразил Третьяк Борисович. – Красавицу, княгинюшка, держи на своей верхней половине, а молодцу не пристало в женских светелках обитаться. Ему воином быть. Внучек, – обратился он к мрачно нахмурившемуся Константину, – покуда не зовут нас к трапезе, взгляни-ка на этого вьюношу. Порадовал он меня своим умением.

Увел мудрый наставник от греха князя, знал: пресеченная ссора могла вновь вспыхнуть.

На подворье Третьяк Борисович кликнул челядинца, велел принести лук и стрелы. И, когда тот доставил, вручил Васильку, одобрительно подмигнул. Парень зарделся от смущения и гордости: как же, при князе хотят испытать его умение обращаться с боевым оружием.

– Куда прикажешь послать стрелу, боярин?

– А вот… – Третьяк Борисович подтолкнул расторопного челядинца. Тот, сообразив, что от него требуется, помчался к вековой липе – шагов триста, если не больше, было до нее; взобрался по гладкому стволу до первых сучьев, там укрепил свой войлочный колпак.

Опытный лучник на двести-триста шагов мог делать в минуту шесть выстрелов; с изумлением смотрел Константин, как летели стрелы, чуть не догоняя одна другую, и все тесно гвоздили мужицкую шапчонку. Живым веером трепетало оперение десятка стрел, воткнувшихся в мякоть древесины.

Ласково светило солнышко, ныряя в белых кучевых облаках, светлело лицо князя. Спросил обрадованно:

– Где ты научился метать стрелы?

– В лесу живем, охотимся, – скромно сказал Василько. – Есть у нас охотники – стреляют и лучше меня.

Внизу над сверкающей водной гладью белыми комочками взмывали чайки. Князь загорелся:

– А птицу отсюда подсечь можешь?

Василько мельком взглянул на реку, прикинул расстояние.

– Могу, господин, но, прости, – не буду. Грех без надобности губить божью тварь.

– Вон ты какой! – Юноша все больше нравился Константину. – А мечом управляешься? На коня садился?

– Умею и это, – с достоинством ответил Василько. Но тут же опомнился: не сочли бы за похвальбу. – На коне сижу хуже, нет в лесу простора для всадника…

– То поправимо, – остановил его князь. – Беру тебя в дружину. Как, боярин?

– Добрый будет дружинник, – одобрил Третьяк Борисович.

– Дюже добрый, – вставил подошедший и видевший все Данила Белозерец.

Князь ждал, что юноша станет благодарить его за оказанную высокую честь состоять в дружине, но тот молчал, потупясь, переступал с ноги на ногу.

– Ты, кажется, и не рад? – неприятно удивился Константин. – Говори почему? Не таись.