Текст книги "Актеры шахматной сцены"

Автор книги: Виктор Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Над чем он думал? Публика заволновалась, шепот покатился по рядам, и наконец кто-то не выдержал и воскликнул: «Арчил, бей ладью!» Конечно, этот вопль был вот уж действительно вопиющим нарушением дисциплины, но, ей-богу, болельщика можно было если не простить, то понять: вот она, ладья, «готовенькая», стоит под ударом – так, действительно, бей же ее, бей, не над чем думать!

Но Эбралидзе, громко осадив болельщика: «Вижу сам, не мешай, пижон!», – продолжал думать. Вот уже подсказчика вывели из зала, успокоились зрители: Арчил видит, сам сказал, что может взять ладью. А Эбралидзе все думал. Над чем? Этого никто, насколько мне, по крайней мере, известно, так никогда и не узнал. Может быть, Эбралидзе наслаждался своей позицией, а после бестактной выходки одного из своих болельщиков счел неблагородным воспользоваться советом? Так или иначе, он не взял ладью, а спустя несколько ходов умудрился подставить свою ладью и, представьте, на том же поле, на котором так долго стояла приговоренная к смертной казни ладья Рагозина.

Рассказывают, что огорченные и разочарованные болельщики (а как потом выяснилось, это была единственная партия, которую Эбралидзе мог выиграть!) звонили Арчилу и с невинным любопытством спрашивали, почему он все-таки не взял ладью. Откровенно говоря, на великодушных тбилисцев это не похоже, но, говорят, звонки были. Как же надо было рассердить своих почитателей, чтобы они решились на такое. Но ведь и разонравившихся актеров забрасывали в прежние времена гнилыми помидорами…

Совсем иного рода реплика из группы зрителей прозвучала на международном турнире в Люблине, причем виновницу – а нарушила дисциплину женщина – не только не наказали, но даже (правда, позже и в сугубо частном порядке) поблагодарили. Здесь я предоставлю слово Талю, ибо этот случай произошел с ним, и он однажды описал его.

«На международном турнире в Люблине мы с партнером оказались в сильнейшем обоюдном цейтноте. Он бросил записывать партию к ходу 25-му, я чуть попозже. В молниеносном темпе соперники обменивались ошибками. Последний зевок допустил я и с горя объявил предсмертный шах, не зная, сколько сделано ходов. Внезапно мой соперник «застыл». В этот момент выигрывал за него любой ход, но он не сделал ни одного. Прошло несколько секунд, флажок на часах черных упал. Я вопросительно посмотрел на судью, стоящего рядом, но он, кажется, как и оба партнера, находился в состоянии, близком к шоковому, и никак не отреагировал. «Что ж, значит, все ходы сделаны», – подумал я и протянул руку сопернику, готовый поздравить его с победой. Внезапно из кольца зрителей, окруживших наш столик, негодующе прозвучало (на латышском языке): «Что это ты новые правила устраиваешь? Сейчас сороковой ход черных». Выяснилось, что жена считала сделанные ходы, загибая пальцы. Последующая проверка подтвердила эти подсчеты».

Как видите, актерам шахматной сцены тоже могут помочь иногда если не подсказчики, то своего рода суфлеры, хотя случаи эти, надо, конечно, честно признать, не что иное, как казусы, не зря Таль назвал свою победу «не очень заслуженной».

Даже когда у шахматных актеров спектакль не получается, а бывает и такое, и тогда истинный болельщик находит для себя удовольствие. Ну, хотя бы в том, чтобы поразмыслить – а почему, собственно, так произошло?

В третьей партии второго матча на первенство мира между Петросяном и Спасским (1969 год) уже после первого часа игры было ясно, что сражение не завязалось. В пресс-центре разговоры шли о чем угодно, только не о партии. На доску комментаторы взглядывали лишь изредка, так, для очистки совести.

В самом деле, из-за раннего размена почти всех фигур и полной бесперспективности дальнейших маневров партия должна была прекратиться, так сказать, ввиду явного отсутствия даже малейшего преимущества у одной из сторон. Игра, тем не менее, продолжалась. Почему?

Петросян, получив в предыдущей партии на мирное предложение вежливый отказ, наверное, не хотел повторного укола самолюбию. Кроме того, он вел в счете, и подобный характер борьбы его в целом устраивал.

Здесь более интересен ход мыслей Спасского. Конечно же он не верил, что эфемерный пространственный перевес, который остался у белых после размена тяжелых фигур, может принести успех. Значит, остается два варианта: либо претендент, играя «до королей», решил брать чемпиона на измор, что было в общем правомерной матчевой тактикой, либо… хотел разозлить противника! Представьте, были комментаторы, не скрывавшие, что допускают и такую возможность.

В этой партии зрители, по моим наблюдениям, не столько смотрели на демонстрационную доску, сколько на соперников. Думаю, что Спасский, выполняя, быть может, наставления тренера Игоря Бондаревского, ощущал некую неловкость. Петросян же не очень утаивал свое ироническое отношение к происходящему.

Партия была отложена. Соглашение на ничью последовало без доигрывания. Как видите, и откровенно неинтересное содержит в себе порой (точнее, почти всегда) некую психологическую (или спортивную) подоплеку, разгадыванием которой болельщики занимаются с увлечением. Исключение составляют лишь так называемые гроссмейстерские ничьи, где результат фиксируется на 15–20 ходу ввиду открытого нежелания обоих партнеров вести борьбу. В этих случаях зрители чувствуют себя обманутыми, и хотя шахматисты вправе беречь силы, особенно на длинных дистанциях, болельщиков, честно говоря, можно понять.

Шахматисты вообще болезненно реагируют на любое, даже довольно безобидное прегрешение со стороны партнеров, особенно во время игры. И это не удивительно: игра в шахматы – процесс творческий, требующий полнейшего сосредоточения и в то же время ограниченный во времени. Любая, самая незначительная помеха может оказаться фатальной. Каждый шахматист хорошо знает это и старается ни в чем не мешать партнеру.

И опять-таки – всякое проявление корректности или некорректности не ускользает от внимания зрителей. Их интересует не только чистое творчество шахматных актеров, но даже и манера доведения на сцене, не имеющая к собственно шахматам ни малейшего отношения.

Ю. Карахан в книжке «Шахматы – увлекательная игра» приводит в деталях эпизод с опозданием Капабланки на партию с Ласкером, хотя эпизод, казалось бы, незначителен, да и произошел почти полвека назад:

«Я хорошо помню, как в 1936 году в московском международном турнире X. Р. Капабланка опоздал на несколько минут на партию с Э. Ласкером. Ласкер сидел недовольный. Он никогда не опаздывал сам и не прощал опоздания другим. Поэтому поведение Капабланки его крайне удивило. Но вот вбежал в зал запыхавшийся кубинец и в первую очередь обратился к своему партнеру, принося ему тысячу извинений. Он извинялся не только перед Ласкером, но и перед судьями. Несмотря на то что его часы шли, он продолжал буквально рассыпаться в извинениях, пока на лице Ласкера не появилось прояснение и, наконец, улыбка.

Как рассказывает очевидец этого события Я. Г. Рохлин, который был в этот вечер дежурным членом турнирного комитета (судьей), удовлетворенный объяснениями Капабланки, Ласкер сказал ему на английском языке: «Достаточно извинений, садитесь за столик. Идут ваши часы».

Обратите внимание, как глубоко, до мельчайших подробностей запомнил находившийся в зале Карахан эту сцену! Нет, нет, есть что-то магическое в обликах больших шахматистов, что заставляет зрителей следить за каждым, даже самым незначительным проявлением их личностных особенностей.

Что же говорить о комичных случаях, которые, будь шахматный спектакль подчинен воле некоего режиссера, надо было бы специально вставлять в канву того или иного тура, чтобы подогревать интерес зрителей?

На XVI Олимпиаде испанский мастер Медина, играя с Ботвинником, то и дело что-то насвистывал. Ботвинник, как известно, сам образец спортивной корректности, но и от своих партнеров всегда требует точного следования предписаниям шахматного кодекса, а тут еще соревнования были командными. Короче говоря, Ботвинник попросил поставить в известность капитана испанской команды о своеобразном поведении Медины. Реакция капитана смягчила даже непреклонного Ботвинника: «Плохо дело! Если Медина начинает свистеть, его позиция безнадежна!..»

Бывает, хотя и крайне редко, что какие-то случайные обстоятельства могут действительно всерьез помешать кому-либо из участников. На чемпионате СССР, проходившем в Алма-Ате в 1969 году, в момент, когда Багиров задумался, на него начала падать высокая лестница-стремянка, задетая кем-то из демонстраторов. К счастью, лестницу задержал занавес, и весь этот эпизод имел скорее комический характер (хотя у самого Багирова осталась на этот счет несколько иная точка зрения).

После небольшого перерыва партия продолжалась, Багиров осуществил энергичную атаку и выиграл ладью. Однако его противник некоторое время продолжал безнадежное сопротивление. Но вот он наконец сдался и, извинившись, объяснил, что продолжал играть после потери ладьи по инерции.

Ну что ж, инцидент, как говорится, исчерпан? Нет! «По инерции? – недоверчиво переспросил Багиров. – Ты лучше признайся – небось, рассчитывал, что лестница скажется?»… Ничего не поделаешь, шахматные актеры удивительно мнительны и видят порой заговор там, где им и не пахнет.

В матче Фишер – Тайманов (Ванкувер, 1971 год) в момент доигрывания второй партии, где позиция американца была лучше, Фишер подозвал главного судью Кажича и сказал, что его раздражает манера Тайманова прогуливаться по сцене. Кажич справедливо заметил, что правила ФИДЕ и шахматный кодекс такие прогулки не запрещают, и посоветовал Фишеру обратиться к Тайманову, так сказать, в частном порядке.

«Я прошу вас, – сказал Фишер Тайманову, – прохаживаться у меня за спиной». Не стоит доказывать, как удивлен был Тайманов этой просьбой, но, желая сохранить лояльные отношения с партнером, согласился.

При счете 2:0 в пользу Фишера Тайманова навестил президент шахматной федерации США Эдмондсон и, не скрывая того, что осознает неловкость своей миссии, попросил Тайманова соблюдать просьбу Фишера до конца матча, то есть возвести ее в правило, пусть и временное. Можно было, конечно, обойтись без этого напоминания: раз Тайманов пообещал Фишеру гулять вне пределов «видимости», не было никаких оснований считать, что он поступит вопреки желанию своего требовательного партнера. «Хорошо, – сказал Тайманов. – Я согласен. Только передайте Бобби, чтобы он во время моего хода не тряс ногой под столом. Я тоже имею нервы…»

Фишер выглядит в этом эпизоде несколько странным. Во всяком случае, скорее можно понять тех, кому была не по душе манера Алехина кружить вокруг столика и смотреть на доску из-за спины партнера, особенно когда позиция великого шахматиста становилась грозной…

Говорят, что в современном театральном искусстве все более просвечивают сквозь сценический образ личностные качества актера. И в современном шахматном искусстве, несмотря на бурный поток теоретической информации, личность человека – особенности его мировоззрения, характера, психики – сказывается очень отчетливо. Впрочем, так же было и раньше.

Сохранилось немало воспоминаний о том, как вели себя во время шахматной игры те или другие мастера прежних времен. Шахматы как борьба, как искусство стали сейчас во многом иными, чем раньше, но всегда были, есть и будут любители нервно бегать по сцене либо сидеть, не вставая, все пять часов игры. По-видимому, шахматы так поглощают психику шахматистов, так прочно овладевают их мышлением в процессе игры, что те не всегда в состоянии контролировать себя или во всяком случае видеть себя со стороны. Но и в том и в другом случае их манера, их стиль поведения представляют для зрителей исключительный интерес.

По свидетельству уже упоминавшегося С. Кананыкина, героем московского международного турнира 1925 года был отмеченный печатью гениальности 21-летний мексиканский маэстро Карлос Торре, выигравший знаменитую партию у Эмануила Ласкера. «…Изумляли, – писал Кананыкин, – не только его успехи, но и совершенно необычная манера игры: он почти не сидел! При первой же возможности он порывисто вставал и принимался расхаживать… в стремительном темпе ходока-марафонца. Никогда до этого (да и после) я не встречал такого бьющего через край игрового волнения».

Это волнение было следствием (или причиной?) психического расстройства, которое вскоре помешало талантливому мексиканцу выступать на шахматном поприще.

Полной противоположностью была манера игры Ласкера – он мог просидеть за доской с неизменной сигарой долгие часы: в нем не бурлило игровое волнение, в нем шел процесс философского осмысления того, что происходит на доске, осмысления того, что происходит в душе противника. Когда Торре одержал блистательную победу, Ласкер, по словам С. Кананыкина, под аккомпанемент неистовых аплодисментов возбужденных болельщиков «с эпическим спокойствием положил короля и тихо сказал, что он все время помнил об этой угрозе, но в последний момент о ней… «просто забыл».

Ласкер и Торре находились в смысле манеры вести себя за игрой на разных полюсах, но имели при этом нечто общее – оба были очень естественными в своих проявлениях. Между тем известно немало случаев, когда шахматисты, причем самого высокого класса, прибегают подчас к подлинно актерским приемам, стараясь ввести противника в заблуждение. Не в обиду истинным актерам будь сказано, тут уже происходит полное слияние шахматиста и лицедея, хотя в отличие от актерского искусства, цель которого – произвести максимальное художественное впечатление, здесь исполнитель откровенно стремится к личной выгоде.

При этом случается, что шахматист сознательно пренебрегает требованиями этики, более того, откровенно нарушает ее. Слабым оправданием подобных действий может быть лишь то, что шахматист находится в этот момент во власти всепоглощающего азарта, заставляющего его забыть даже о приличиях.

История подобных притворств ведет свое начало с давних времен. Играя в матче на первенство мира против Стейница (1890–91 годы), Гунсберг сделал якобы ошибочный ход, после чего, по описанию очевидцев, с подлинно актерским мастерством «разыграл отчаяние»: он скорбно вздыхал, делал горестные жесты руками, качал головой. И многоопытный Стейниц принял все это за чистую монету, взял не защищенную, как казалось, пешку и… остался без фигуры.

Подобными приемами пользовался иной раз и Найдорф. В партии с Глигоричем на X Олимпиаде Найдорф подставил в цейтноте на тридцать девятом ходу пешку, после чего тут же искусно разыграл пантомиму, которая должна была показать всю глубину его отчаяния: он воскликнул: «Ах!», схватился за голову, потянулся рукой к пешке, всем своим видом показывая, что хотел бы, если бы это было возможно, взять ход обратно. Также находясь в цейтноте и, естественно, не ожидая обмана, Глигорич простодушно взял пешку, после чего его позиция тут же оказалась проигранной. Правда, за чувство юмора, добродушие, эмоциональность Найдорфу это более или менее прощалось, но, играя с ним, опытные шахматисты всегда настраивались на то, чтобы не реагировать на очень уж «выразительные» проявления его темперамента.

Известны вместе с тем случаи, когда гроссмейстеры прибегают во время партии к чисто актерской игре, не нарушая при этом этических норм. В своих мемуарах Ботвинник с тончайшими подробностями рассказывает о том, как в АВРО-турнире 1938 года Капабланка пытался сугубо актерскими способами осложнить ему задачу. Партия эта стала знаменитой, комбинацию Ботвинника с жертвой двух фигур спустя много лет долго и мучительно находил «Пионер» – счетно-вычислительная программа – любимое детище доктора технических наук.

Борьба потребовала от Ботвинника колоссального напряжения. Встал он после окончания партии, по собственному признанию, шатаясь. Но, обдумывая сложнейшую комбинацию, Ботвинник тем не менее бдительно следил за поведением противника.

«Позиция выиграна. Сижу и обдумываю наиболее точный порядок ходов. Капабланка внешне сохраняет самообладание, прогуливается по сцене. К нему подходит Эйве: «Как дела?» Капа руками выразительно показывает: все еще возможно – явно рассчитывая на то, что я наблюдаю за этой беседой. Гениальный практик использовал последний психологический шанс: пытался внушить утомленному партнеру, что позиция неясная – а вдруг от волнения последует какая-либо случайная ошибка? Чувствую, что напряжение сказывается и силы исчезают; следует заключительная серия ходов (Капа отвечает немедленно – я должен осознать уверенность партнера в благополучном исходе партии), но шахов больше нет, и черные останавливают часы…»

Выразительная мизансцена! В ней удивляет и психологическая, абсолютно корректная игра Капабланки, и зоркость Ботвинника, сумевшего краем глаза ее увидеть и расшифровать. Правда, может быть, кто-нибудь сочтет трактовку Ботвинника слишком уж субъективной. Что ж, правомерна и такая точка зрения. Мне все же кажется, что Ботвинник близок к истине…

Проходит почти четверть века, и Ботвинник в матч-реванше с Талем (1961) воспользуется в одной из последних партий целым набором актерских средств, причем сам же расскажет об этом в большой статье, посвященной итогам матча. Расскажет с суровой беспощадностью к себе, ибо, хотя в его актерской игре ничто не противоречило букве шахматных правил, кое-какие нюансы, и Ботвинник, как мне кажется, это понимал, могли читателям оказаться не по вкусу.

Ботвинник в этой статье не только подвел итоги матча, но и не отказал себе в удовольствии рассказать о том, как он боролся с Талем психологическим оружием, излюбленным оружием его молодого соперника. Это признание (спустя много лет повторенное) тем более любопытно, что исходит от человека необыкновенно серьезного, основательного, обдумывающего каждое свое слово.

Вот как выглядит по описанию самого Ботвинника вторичное доигрывание двадцатой, предпоследней партии матча (когда он шел впереди с огромным отрывом – 11 ¹/ ₂:7 ¹/ ₂). Эта партия после доигрывания была вновь отложена в позиции, которую специалисты считали проигранной для Ботвинника. При домашнем анализе, однако, он нашел весьма тонкий путь к ничьей, связанный с возможностью пата (когда ни одна из фигур не может двинуться с места).

Ботвинник не утаил правды только от жены и дочери, всем же остальным «было сообщено, что дела безнадежны».

Но как сообщено?

«Сижу и мыслю: как бы оповестить неприятельский лагерь, что у меня действительно безнадежно? Тогда они и работать будут мало, а может, и этот пат проглядят? Позвонить кому-нибудь по телефону? Нет, нельзя, это грубая работа. Надо ждать, когда звонок окольным путем придет с того берега…

Ага, звонит телефон – это Яша Рохлин, он связан со всеми журналистами, отлично. «Что, Миша, работаешь?» Тяжело вздыхаю: «Яша, ты сам должен все понимать…». В голосе – безнадежность.

Опять звонит телефон – Сало Флор, еще лучше, он дружен с Кобленцем, секундантом Таля. Может, проверяют Рохлина? Помолчал я и убитым голосом произношу: «Ничего вам, Саломон, не скажу, я очень устал…».

Отправившись в Театр эстрады, Ботвинник старался «иметь по возможности мрачный вид». В театре Ботвинник «признался» гардеробщице и работникам сцены, что вряд ли продержится больше пяти ходов (как видите, шахматный театр тоже иногда начинается с пресловутой вешалки!). Мало того, «на доигрывание ее был взят и традиционный термос с кофе. А это – самое веское доказательство того, что игра будет короткой». («Впоследствии Таль отрицал, – писал Ботвинник, – что он заметил отсутствие термоса; может быть, может быть… Но общее настроение моей безнадежности он не мог не чувствовать!»)

Смотрите, какая точность режиссерского замысла, какая отшлифованность всех без исключения деталей, какая филигранная работа над задуманным образом!

Доигрывание шло точно по анализу Ботвинника, и наступил момент, когда девяносто вторым ходом он мог поставить Таля перед выбором двух продолжений, каждое из которых – одно быстрее, другое медленнее – приводило к ничейному исходу. Хотя этот ход тоже был подготовлен дома, Ботвинник, по его собственным словам, сделал его не сразу, а после некоторого обдумывания: «Если черные уже над четвертым ходом после возобновления игры думают, значит, ничего хорошего в анализе не найдено». Мало того, Ботвинник не только сделал вид, что думает над ходом, но, двигая фигуру, вдобавок тяжело вздохнул и горестно покачал головой…

Вот какие неожиданные и занятные сцены разыгрываются иногда на шахматном театре!..

А бывают случаи, когда актерская игра шахматистов как бы находится на «ничейной земле», отделяющей корректные действия от некорректных. Примером такого удивительного состояния, когда возможны различные толкования действий шахматиста, от чего зависит, кстати, его турнирная судьба, может служить трагикомический эпизод, который произошел в одном турнире с украинскими мастерами Сахаровым и Замиховским. Как рассказывают, Сахаров, пожертвовав фигуру с шахом, громко воскликнул: «Вам, кажется, мат!» Загипнотизированный этим возгласом, Замиховский остановил часы (что равносильно признанию своего поражения) и, огорченно качая головой, протянул сопернику руку. И только тут до его сознания дошло, что никакого мата нет! Конечно же Сахаров объявил мат по ошибке, тут к нему претензий нет, но когда Замиховский пытался протестовать, Сахаров парировал возмущение соперника формально справедливой репликой: «Я же и сам не был уверен, что это мат!»

Приведя этот эпизод в уже упоминавшейся книге, опытнейший международный арбитр Ю. Карахан далее писал: «Конечно, поведение Сахарова нельзя признать вполне этичным, но действия Замиховского, сознательно остановившего часы, показывают, что он признал себя побежденным и судьи правильно засчитали ему поражение».

Что ж, по-видимому, шахматная Фемида в данном случае действительно поступила правильно, но вот утверждение, что Замиховский «сознательно» остановил часы, представляется мне спорным. В восклицании Сахарова, повторяю, не было «игры», но затем он все-таки «заигрался». Не может, не должно быть не вполне этичное поведение юридически правильным – тут что-то не вяжутся концы с концами. Шахматная актерская игра должна быть этически безукоризненной (во избежание аналогичных ситуаций, может быть, стоит запретить употребление сакраментальной формулы: «вам шах и мат!»?).

Собственно актерская игра может, как известно, проявлять себя в чрезвычайной сдержанности, когда, казалось бы, и игры-то никакой нет. Иногда это бывает искусством очень высокого класса. Вспомним хотя бы известного актера Жана Габена, который пользовался минимальным, но тончайшим набором выразительных средств.

В этом смысле практически все шахматисты в той или иной степени актеры, ибо почти каждый, за редчайшим исключением, старается (чаще всего безуспешно) скрывать свои эмоции, особенно в трудных позициях. Естественно, что многие пытаются по внешности противника выведать кое-какую информацию.

В газете «Советский спорт» был напечатан снимок, позволяющий судить, как важно иногда шахматисту просто взглянуть на своего не только нынешнего, но и возможного будущего соперника. Снимок запечатлел двух участников полуфинального соревнования претендентов на мировое первенство, игравших на сцене Центрального Дома Советской Армии летом 1968 года, и чемпиона мира Петросяна, осторожно выглядывавшего из-за кулис, чтобы хоть мельком взглянуть на партнеров, один из которых мог стать его соперником. Петросяну было мало того, что он в пресс-центре всласть пообсуждал игру претендентов, – он не мог преодолеть соблазна окинуть их любопытным взглядом.

Насколько важно было Петросяну видеть за игрой своего потенциального соперника, можно судить по тому удивительному факту, что в 1965 году он не поленился съездить в Тбилиси, где в финале соревнования претендентов встречались Спасский и Таль.

Гроссмейстер Крогиус, психолог по профессии, специально исследовал эту проблему. Оказалось, что восемьдесят из почти ста опрошенных гроссмейстеров и мастеров ответили, что извлекают несомненную пользу от наблюдений за внешним проявлением эмоционального состояния противников.

А проявления эти бывают самые разные. Вот почему, готовясь к партии с сильным противником, шахматисты часто изучают не только особенности его стиля, но и свойственные только ему приметы внутреннего состояния. Так, многие в момент опасности чаще всего бледнеют, а Таль, напротив, бледнеет как раз тогда, когда готовится завязать решающее сражение. Когда позиция хорошая, тот же Петросян, например, складывал руки на груди и прогуливался по сцене, слегка покачивая плечами. Смыслов в боевом настроении как бы ввинчивает фигуры в доску. Гуфельд ставит фигуры точно в центр клетки. Стоит, однако, позиции Гуфельда испортиться, как «точность попадания» резко падает. У Кереса, который всегда был образцом хладнокровия и выдержки, в критические моменты краснели уши.

Крогиус приводит рассказ одного из участников Московского международного турнира 1967 года: «Мне предстояла важная партия. Противник опаздывал. Наконец он появился и, тяжело дыша, направился к столику. Я заметил, что на этот раз он неряшливо побрился, небрежно повязал галстук (прямо-таки женская наблюдательность! – В. В.). Я подумал – к настоящей боевой партии он сегодня не готов. Предположение оправдалось. Противник играл вяло, и мне быстро удалось захватить инициативу».

Практически у каждого шахматиста, и это вполне естественно, волнение, положительные или отрицательные эмоции так или иначе обязательно проявляют себя. И тот, кто умеет расшифровывать эти проявления, получает возможность распознать психическое состояние противника в каждый данный момент.

Петросян, например, рассказывал мне, что в тринадцатом туре соревнования претендентов, проходившем в 1962 году на острове Кюрасао, он в партии с Фишером применил старинную и очень редко встречающуюся систему – так называемый вариант Мак-Кетчона. Петросян рассчитывал не столько на достоинства варианта, сколько на психологический эффект: он знал, что Фишер (тогдашний, образца 1962 года!) не очень уверенно ориентируется в незнакомых позициях.

Увидев, что Петросян избрал неожиданное и трудное для себя начало (и уж, конечно, сделал это неспроста!), Фишер даже обиженно взглянул на соперника. Петросян не без удовольствия перехватил этот взгляд и мысленно поздравил себя с психологической удачей – «тайное оружие» уже сработало, даже если Фишер и найдет сильнейший ответ. Итак, партия только началась, а один из партнеров уже был огорчен, а другой – доволен. Конечно, не только и не столько это предопределило результат, но какую-то роль в победе Петросяна эта маленькая психологическая диверсия, наверное, сыграла…

Любопытно, что даже когда шахматисты абсолютно не думают о публике, и тогда они помимо своей воли создают тот или иной образ. В этом смысле одним из своеобразнейших актеров шахматной сцены был Александр Толуш. Я бы назвал его рыцарем без страха и компромисса. Не ведавший страха, более того – презиравший «благоразумных», шахматист резко выраженного наступательного стиля, он всегда был за доской замкнут, суров, даже угрюм. Борьба, в которой у него была одна желанная цель – атака, ради чего он не останавливался перед любыми жертвами, поглощала его целиком.

Толуша побаивались все. Хотя он так никогда и не стал чемпионом страны, но разгромить мог любого. В одном из чемпионатов страны – в 1957 году немолодой уже Толуш был как никогда близок к заветной цели. На финише он мощным рывком сравнялся с лидерами – Бронштейном и Талем. Поскольку Бронштейн без особых коллизий закончил свою встречу вничью, судьба чемпионского звания решалась в партии Таль – Толуш.

Судьба жестоко обошлась с Толушем, для которого этот турнир был лебединой песней: черными он должен был вести защиту против еще более искусного, чем он сам, мастера атаки. Чтобы вам лучше было понятно, насколько чуждым какой-либо игры на зрителя был Толуш и вместе с тем какой привлекательный образ отважного рыцаря он создавал, я приведу воспоминания об этой партии главного очевидца – Михаила Таля.

«Помню, как мы сели за шахматный столик. На край стола легла пачка «Казбека» – этому сорту Александр Казимирович не изменял. Я сделал ход. Толуш поправил галстук, не спеша записал на бланке ответный ход… Подчеркнуто спокойно передвинул фигуру. Я и теперь прекрасно помню эту партию… Александр Казимирович никогда не любил кропотливой защиты, но в этой решающей встрече, словно нарочно, сложилась позиция, где ему пришлось держать оборону. Моя же атака развивалась сама собой… В какой-то момент я почувствовал, что соперник поставил в душе крест на исходе встречи. Нет, внешне его настроение не изменилось. Толуш невозмутимо сидел за доской. Может, чуть чаще, чем обычно, открывал коробку «Казбека». Не помню случая, чтобы он оторвал взгляд от шахмат и испытующе посмотрел на партнера, чем, кстати, до сих пор грешу я, да и другие гроссмейстеры… С таким же олимпийским спокойствием Александр Казимирович остановил часы и поздравил меня со званием чемпиона.

…Только через час, когда завершился разговор с журналистами, я увидел его, и то мельком: Толуш медленно шел к выходу и словно о чем-то раздумывал. Поражение безжалостно отбросило его на пятое место. Титаническое усилие, совершенное в споре с судьбой, пошло прахом. И ветеран понимал, что повторить такой взлет ему уже не удастся».

Я думаю, что шахматы драматизирует и роднит с искусством еще и нравственная их сущность. Всякий спорт нравствен уже одной своей формулой – «пусть победит сильнейший!» Пусть победит тот, кто более всего заслужил свой триумф в честной спортивной борьбе. Спорт нравствен главным образом тем, что приучает человека верить в правоту и неминуемое торжество справедливости.

Нравственная сила шахмат опирается и на эту формулу, но шахматам в отличие от спорта по изначальной своей сути свойствен и совсем другой, парадоксально звучащий девиз – «пусть победит слабейший!».

Шахматная игра – это часто бой Давида с Голиафом. В тех случаях, когда одному из противников удалось, скажем, выиграть пешку и он, пусть даже и умело, довел это материальное преимущество до логического конца, мы, отдавая должное победителю, остаемся обычно холодны. Но вот перед нами развертывается сражение, в котором одна из сторон с целью развить наступление жертвует фигуру, а то и две, и оказывается в численном меньшинстве. С этого момента, хотим мы этого или не хотим, наши симпатии на стороне слабейшей материально стороны, мы страстно желаем ей удачи. И если эта, численно слабейшая сторона побеждает и, стало быть, на поверку оказывается сильнейшей, мы не просто торжествуем, мы испытываем нравственное удовлетворение, ибо видим в этом победу интеллекта над физической силой, победу духа над грубой материей, победу «слабого» над «сильным».