Текст книги "Актеры шахматной сцены"

Автор книги: Виктор Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

И вот настало пятнадцатое марта 1960 года, когда они сели друг против друга на сцене Театра имени Пушкина – сорокадевятилетний ветеран, суровый, выдержавший на своем веку немало ударов, и если и не ожесточившийся в многолетней борьбе с конкурентами и претендентами, то, во всяком случае, лишенный какой-либо сентиментальности, – и двадцатичетырехлетний баловень судьбы, взбегавший наверх прыжками через две-три ступеньки…

Рассказывают, что Ботвинник, готовясь к очередному матчу, специально настраивал себя против своего будущего противника, стараясь выискать в его характере, манерах, поступках нечто несимпатичное, что позволило бы ему, Ботвиннику, вступить в бой в состоянии предельной собранности. По-видимому, Ботвинник верил, что такая психологическая самообработка была ему необходима. Но «улики» против Таля Ботвиннику найти было трудно. Во время предварительных переговоров Таль вел себя безукоризненно, охотно принимая все условия, выдвигаемые чемпионом. Придирчивый Ботвинник не имел ни малейшего повода быть недовольным. И все же можно не сомневаться, что Таль – не столько как человек, как личность, но, прежде всего, как шахматное явление – должен был вызывать в нем раздражение.

Ботвинника, человека науки, ученого и по роду деятельности, и по складу ума, характеру мышления, не мог не раздражать тот шум, которым сопровождался каждый новый успех Таля. И прозвища вроде «черной пантеры» или «ракеты из Риги», и разговоры о гипнозе, и черные очки Бенко, и необъяснимое «везение» Таля – все это и многое другое не могло не вызывать у чемпиона мира иронической усмешки.

У человека, который стал чемпионом мира спустя семнадцать лет после того, как одержал первую победу в чемпионате СССР, не могла вызывать доверия головокружительная карьера Таля, которому потребовалось всего два года, чтобы пройти путь от чемпиона страны до претендента на шахматный престол. Ботвинник вступил в переговоры с Алехиным о матче в ту пору, когда еще были в расцвете сил Капабланка, Эйве, Решевский, Файн, когда был молод Керес. Талю достались уже попавший в цейтнот Керес, явно уставший после трех поединков с Ботвинником Смыслов, еще не успевший поверить в себя Петросян. Да и то, что Ботвиннику почти пятьдесят, – это тоже ведь для Таля удача.

В свое время Ботвинник создал стройную, хорошо продуманную систему подготовки к ответственным шахматным соревнованиям, которой Таль откровенно пренебрегал. И то, что Таль отправился на турнир претендентов спустя месяц после операции, и то, что он курил, мог засидеться с веселой компанией допоздна, не следил за своим здоровьем, казалось Ботвиннику, по меньшей мере, легкомыслием, не достойным большого шахматиста.

Но, может быть, горше всего для чемпиона мира было то, что молодой претендент посягнул на самое дорогое для Ботвинника в шахматах – на мудрую логичность древней игры, в которой – Ботвинник не только в это свято верил, но и доказывал! – нет и не может быть ничего случайного, в которой одно с неизбежностью вытекает из другого, игры, в которой царят логика, гармония и разум.

Предельно ясно определил впоследствии ситуацию В. Батуринский, который во вступительной статье к трехтомнику «Шахматное творчество Ботвинника» писал: «Как бы ни были сильны индивидуальные различия в стилях Ботвинника и Бронштейна, Ботвинника и Смыслова, все же многое объединяло этих шахматистов, и прежде всего – признание исторически сложившихся, проверенных жизнью оценок шахматных позиций. А Таль выступал в роли их ниспровергателя».

Итак, слово названо – ниспровергатель. Так разве должен был основоположник нашей шахматной школы, глубоко почитаемый во всем мире лидер советских шахматистов испытывать к Талю чувства симпатии?

Но мы забежали вперед, а ведь нас ждет сцена Театра имени Пушкина.

Еще в Югославии, отвечая после закрытия турнира претендентов на 28 вопросов радиокомментатора, Таль заявил, что начнет первую партию ходом королевской пешки. Он сдержал слово. Ботвинник тоже двинул пешку вперед, но на одно поле. Французская защита. Та самая, которая принесла Ботвиннику так много триумфов в прошлом и так коварно обошлась с ним во втором матче со Смысловым. Талю было ясно, что Ботвинник, избрав эту обязывающую ко многому защиту, наверняка припрятал в каком-то месте мину, и оставалось только ждать, когда она взорвется.

И действительно, вскоре стало очевидно, что Ботвинник готов пойти на необычайно острый вариант, связанный с жертвой одной или даже двух пешек. Психологически это означало вызов Талю. Чемпион как бы говорил своему сопернику: «Ты гордишься своим феноменальным комбинационным зрением, ты уверен, что я буду избегать острых стычек. Так знай – я не боюсь тебя и готов биться с тобой твоим любимым оружием».

Таль принял вызов, его ферзь забрался в тыл черных и уничтожил две пешки на королевском фланге. Правда, за это пришлось заплатить, и дорого: белый король лишился рокировки и обрек себя на хлопотливую жизнь в центре доски.

На 11-м ходу мина взорвалась: Ботвинник вывел слона, которому было поручено совершить покушение на короля белых. Ход был коварным, но – и это было многозначительным симптомом – когда Таль в ответ объявил шах, Ботвинник избрал продолжение, которое могло привести к ничьей повторением ходов. Более острый ход – отступление короля – был отвергнут.

Согласись Таль на повторение ходов, и он подписал бы моральную капитуляцию, ибо это означало признание того, что первая же дебютная неожиданность застигла его врасплох. Таль отверг малодушное решение и хладнокровно вывел коня, после чего Ботвинник, как видно, не ожидавший этого, задумался больше чем на полчаса.

То, что произошло потом, было очень знаменательно. В сложной и запутанной позиции Таль проявил свою обычную изобретательность, и уже на 32-м ходу Ботвиннику пришлось сдаться, тем самым признав, что его психологическая диверсия не удалась: биться оружием Таля ему было не с руки.

Результат этой партии оказал заметное влияние на весь ход матча. Начиная с первого дня Ботвинник находился под тягостным впечатлением того, что противник имеет перевес в счете. Впечатление это с каждой партией усиливалось, так как ни разу затем чемпиону мира не удалось иметь в матче равный счет – случай в практике Ботвинника беспрецедентный. Кроме того, обжегшись в первой же попытке, Ботвинник в дальнейшем старался уйти от продолжений, связанных с риском, даже если это и ограничивало его возможности. (Тем самым, кстати, Ботвинник отдал дань интуитивному стилю. Впоследствии в примечаниях к третьей партии Ботвинник писал: «Когда играешь с Талем, рассматривать подобные варианты – значит попусту терять время. Даже если они ему невыгодны объективно, то субъективно они ему на пользу»).

Но борьба только начиналась. И когда прошли еще четыре партии, закончившиеся вничью, Таль должен был признать, что, хотя ему и удалось сохранить лидирующее положение в матче, ни в одной партии он не сумел захватить инициативу. Больше того, ему, гордому флибустьеру шахматных морей, пришлось покорно следовать в фарватере своего осторожного и осмотрительного соперника.

От этого можно было прийти в отчаяние, если бы и у Ботвинника не было причин для огорчений, и не менее серьезных. Да, чемпион сумел как будто укротить строптивого соперника. Да, он так ставил партии, что Талю никак не удавалось пустить в ход свое тактическое оружие. Но что с того, что Ботвинник во всех четырех партиях добивался бесспорного преимущества? Ведь дальше этого дело не шло! И прежде всего потому, что чемпион хотел побеждать не рискуя, наверняка, но с изворотливым Талем такая медлительная манера не могла иметь успеха. Пользуясь недостаточной решительностью Ботвинника, Таль всякий раз успевал выскользнуть из мышеловки, когда она вот-вот грозила захлопнуться. Ботвинник, который несколько раз подряд ослабляет хватку, который не может довести партию до логического конца – не значило ли все это, что чемпион мира потерял верность удара? Ответить на этот вопрос должны были следующие встречи.

Как ни были трудны для Таля четыре партии, в которых он почувствовал тяжелую руку чемпиона, одно обстоятельство его ободряло. Жизнерадостный и общительный, Таль перед матчем побаивался перспективы сидеть в течение двадцати четырех дней напротив одного и того же человека, к тому же человека серьезного, сосредоточенного, а временами и угрюмого. Даже на турнире претендентов Талю, по его собственным словам, было утомительно играть с одними и теми же противниками по четыре партии. Куда лучше играть в обычном турнире! Сделаешь ход – и можно погулять по сцене, поглядеть, что делается на других досках, перекинуться с кем-нибудь шуткой.

В матче шутить было не с кем, да и вообще было не до шуток. И в первых партиях Таль томился. Но уже в четвертой он почувствовал, что преодолел своеобразный барьер и что суровая проза матчевой борьбы становится все более привычной.

Осваиваясь постепенно с атмосферой матча, Таль все же продолжал оставаться взаперти в клетке позиционной игры. Перед шестой партией он спросил Кобленца:

– Долго ли меня будут держать в «партере»?

Многие зрители, особенно те, кто наивно верил, что каждая партия непременно будет расцвечена блестками комбинаций Таля, ждали, когда же сверкнет его тактическое оружие. И когда в шестой партии это, наконец, случилось, когда Таль, радуясь обретенной свободе, вырвался из клетки, он вознаградил себя и своих поклонников сложнейшей комбинацией с жертвой коня.

Ах эта злополучная жертва! Какие ядовитые комментарии вызвала она у тех, кто опровергал комбинацию Таля в тиши кабинетов! Матч уже закончился, а комбинация все еще рождала споры. И что самое любопытное – многие из комментаторов упорно забывали о том, что Таль своей комбинацией поставил перед Ботвинником «такую проблему, на которую нужно было дать ответ сегодня, а завтра уже будет поздно».

Сам Таль, делая ход, верил в его силу. В возникшей в тот момент позиции «обоюдоострая жертва коня… явилась правильным решением», – писал он впоследствии. Но помимо чисто шахматных соображений Таль учитывал и то, что Ботвинник, который уже испытывал затруднения со временем, вряд ли сумеет хладнокровно разобраться в сложной обстановке. И поэтому субъективно ход Таля оказался необычайно сильным. Логика позиции вновь отступила перед логикой борьбы! Ботвинник действительно заблудился в сложном лабиринте и отложил партию в проигранном положении.

Это была типично талевская партия с упором на психологию. Она показала, что и Ботвинник с трудом выдерживает такую игру. А когда в следующей встрече Ботвинник, находясь под впечатлением неудачи, допустил грубый промах и потерпел еще одно поражение, могло показаться, что судьба матча уже решена.

Как ни парадоксально, но именно на этом этапе поединка Таль попал в полосу затруднений. Да, в нем не могла не крепнуть убежденность в том, что – страшно поверить! – матч выигран: три очка – слишком большая фора. Но мы уже знаем, что в таких ситуациях, когда исход борьбы предрешен, Таля обычно покидает вдохновение. Помните, нечто подобное он испытал во время турнира претендентов? Теперь это повторилось. И в то же время он не мог не понимать, что Ботвинник конечно же не собирается складывать оружие – не такой характер у чемпиона.

Может быть, всем этим можно объяснить, что Таль, хотя положение в матче отнюдь не вынуждало его к эксцентричным поступкам, в восьмой партии проводил достаточно рискованные эксперименты, за что и был наказан, а в девятой кинулся на Ботвинника уже в дебюте. И получил сокрушительный отпор! Перед десятой партией интервал был минимальным – 5:4, причем, по признанию самого Таля, девятая партия была проведена чемпионом мира с большим искусством, «практически безошибочно».

Проиграв две партии, Таль почувствовал, что с него спали связывавшие его узы. Снова надо было рваться вперед, снова надо было преодолевать сопротивление воспрянувшего духом соперника. «Мне кажется, – писал после матча Таль, – что поражения мои в восьмой и девятой партиях были в психологическом отношении лучшим выходом из тупика. Когда результат стал 5:4, момент слабости был преодолен, и началась борьба с одинаковыми шансами, причем… я испытывал гораздо большую веру в свои силы». И вот десятая партия хотя и заканчивается вничью, но заставляет Ботвинника напрячь все силы, чтобы уйти от поражения, а в одиннадцатой Таль добивается победы.

Наряду с первой и шестой партиями одиннадцатая сыграла в ходе матча очень важную роль. Дело в том, что в этой партии Талю не удалось направить ход событий по удобному руслу. Да он и не старался это сделать! Вся партия – с первого и до последнего хода – протекала в маневренной игре, причем чемпион был зажат с подлинно ботвинниковской методичностью и планомерностью.

Одиннадцатая партия должна была, наверное, навести Ботвинника на грустные размышления, ибо она, по всей вероятности, разрушала его стратегические планы. В первых десяти встречах Ботвинник, как правило, старался как бы запираться в крепость, обнесенную глубоким рвом и высокими валами. У Таля оставалось два выхода – либо вести терпеливую осаду, что было ему не по нутру, либо предпринимать дерзкий штурм и лезть на неприступные стены, что было связано с огромным риском и неизбежными потерями.

И вот обнаружилось, что замысел этот терпел фиаско. Таль продемонстрировал гибкость и живучесть своего стиля. Освоившись с манерой игры Ботвинника, Таль не делал теперь выбора между штурмом и осадой – он был готов, в зависимости от обстоятельств, к тому и к другому. Когда в первой либо в шестой партиях Ботвинник позволял выманить себя в открытое поле, Таль изматывал его кавалерийскими наездами, совершал смелые рейды по тылам и добивался успеха. Сейчас выяснилось, что и в осадной битве у Ботвинника нет уверенности в благополучном исходе. В одиннадцатой партии Ботвинник был сокрушен своим собственным оружием, и тут многим стало ясно, что трон чемпиона зашатался.

Двенадцатая партия проходила с переменным успехом. Сделав семьдесят два хода, соперники согласились на ничью. К такому же исходу пришла и следующая встреча, в которой было сделано всего пятнадцать ходов. Понимая, что партия эта, в которой он играл белыми, должна была разочаровать болельщиков, Таль покинул театр через запасной выход. У дверей он бросил взгляд на афишу. Ниже названия пьесы «Трехминутный разговор» чья-то рука приписала: «В пятнадцать ходов».

Болельщики не хотели, чтобы Таль, имея в запасе два очка, во второй половине матча играл в не свойственной ему манере. У болельщиков были, естественно, свои заботы, но на этот раз их интересы совпадали с интересами претендента: играть на ничью «по заказу» Таль не умел (и долго не мог научиться этому искусству и впоследствии). Поэтому задача, которую они тогда с Кобленцем поставили – играть по возможности спокойно, без риска, – была верной, но и трудной, более того – опасной. Не случайно Ботвинник принял такую игру, и, как писал после матча Таль, «черными, по-видимому, не возражал против мирного результата, справедливо рассчитывая, что при такой тактике я устану быстрее и рано или поздно «сверну» на какие-нибудь авантюры».

Действительно, после того как еще четыре партии кончились вничью, нетерпеливый Таль почувствовал, что изнемогает. Всегда общительный, он стал в эти дни замкнут, неразговорчив. Нервная система, которая не подводила его в самых рискованных ситуациях, с величайшим трудом выдерживала напряжение. «Очень трудно, – писал по этому поводу Таль, – заставить себя играть все партии с одинаковым стремлением к победе, но еще труднее приближаться к намеченной цели черепашьими шагами».

Словом, становилось все яснее, что Таль вот-вот «свернет на какие-нибудь авантюры». И тут настал черед семнадцатой партии, в которой и произошел эмоциональный срыв, выразившийся в знаменитом ходе пешкой f2 – f4.

Да, ход, как выразился гроссмейстер Левенфиш, был похож на самоубийство. И все-таки – мы уже это тоже знаем – при всем том, что Таля в тот момент неудержимо потянуло, как он говорил, к запретному, им двигал и не лишенный основания расчет на то, что и сам ход, и возникшая после него позиция будут для соперника и неожиданны, и неудобны.

Итак, не выдержав затяжного напряжения, Таль затеял азартную атаку, в ходе которой пожертвовал две пешки. Этот азарт не был запланирован. Напротив, Таль и на эту встречу шел, примирившись с возможностью сделать еще одну ничью. Благоразумный Кобленц привел ему веские доводы в пользу такой надежной тактики, ссылаясь на пример Алехина, игравшего по этому методу с Капабланкой, и самого Ботвинника, который использовал подобный прием в матч-реванше со Смысловым.

Но в разгаре битвы, как это уже не раз случалось с Талем, в нем проснулась жажда риска, с которой он не мог совладать. И, сказав мысленно Кобленцу «прости», он махнул рукой на все Добрые советы и поднял забрало.

Долгое время казалось, что дерзость наконец-то будет наказана. Ботвинник, который дождался все-таки от Таля эксцентричной выходки, хотя и уклонялся от энергичных контрударов, однако сумел все же отбить натиск, сохранив материальный перевес. Но (это вечное «но», без которого почти никогда нельзя обойтись, рассказывая о партиях Таля!)… Но, распутывая ниточки комбинационных угроз, Ботвинник потратил очень много времени и просто устал. Устал настолько, что в цейтноте позволил Талю несложной жертвой ладьи добиться победы. Психологический расчет вновь оказался верным.

Восемнадцатая партия закончилась вничью. А в девятнадцатой Ботвинник, наконец, добровольно завязал острую игру. Объективно это было правильно, но субъективно могло только ускорить развязку. Таль красиво переиграл соперника и отложил партию в позиции, которая не оставляла Ботвиннику никаких надежд.

Практически это уже был конец. Предприняв в двадцатой партии последнюю попытку добиться выигрыша и вынужденный смириться с ничьей, Ботвинник в двадцать первой встрече уже отказался от борьбы. Предложив после 17-го хода ничью, Ботвинник протянул Талю руку.

Итак, Таль одержал победу со счетом, который не оставлял никаких сомнений в ее закономерности – 12 ¹/ ₂:8 ¹/ ₂, и стал восьмым чемпионом мира. В матче с Ботвинником он не только доказал свое превосходство, но и отстоял правоту своих шахматных принципов, которые, не отвергая логики и знания, важное значение отводили интуиции, импровизации и, конечно, психологии шахматной борьбы.

В двадцать четыре года Михаил Таль добился того, о чем многие выдающиеся шахматные умы тщетно мечтают всю жизнь. Он завоевал популярность, какой, быть может, не имел до него ни один мастер за всю историю шахмат. Тысячные толпы стояли в дни матча у входа в Театр имени Пушкина. Тысячные толпы пришли на вокзал в Риге встречать Таля, а наиболее фанатичные болельщики вынесли его из поезда на руках и пронесли на привокзальную площадь, где состоялся митинг. Еще во время турнира претендентов к Талю бросился однажды в Загребе какой-то человек и, схватив в объятия, воскликнул: «Ты – гений!» И этот человек вовсе не был похож на маньяка. Много повидавший на своем веку шахматный ветеран экс-чемпион мира Макс Эйве неоднократно подчеркивал, что считает Таля гениальным шахматистом.

Популярность Таля объяснялась, конечно, не столько его спортивными успехами, сколько необычайно импонирующим стилем игры, безудержной отвагой и тем, что, как ни покажется это странным, в облике Таля, в характере некоторых его побед было действительно что-то колдовское, загадочное. Даже такой сторонник гармоничного классического стиля; как Смыслов, признавал спустя много лет, что в молодом Тале «жил двух демонизма».

Когда Таль, обдумывая комбинацию, время от времени обжигал соперника пронзительным взглядом бездонно-карих глаз, многим становилось не во себе. Были шахматисты, которые совершенно серьезно рассказывали, что, играя с Талем, они чувствовали, как «что-то» заставляет их иногда делать не лучшие, а худшие ходы. Скорее всего, это было самовнушение, не более как попытка объяснить, почему лучшая позиция в партии с Талем превратилась в худшую, но широкая публика доверчиво воспринимала разговоры о гипнозе.

Во многих людях живет, наверное, наивная, но неистребимая вера в то, что существует на свете если не сверхъестественная, то, по крайней мере, необъяснимая сила. Парадоксально, не, несмотря на скептицизм многих авторитетов, нам хочется верить, что существует телепатия, что есть индивидуумы, обладающие способностью видеть сквозь стену, и т. д. и т. п. Тем более что необъяснимое чудо становится иногда научно доказанным фактом.

Таль позволил в шахматах поверить в сказку. Его победы в партиях, где соперники имели материальный перевес – нередко в виде целой фигуры, а то и двух, ободряли слабых духом, служили своего рода психотерапией. Если прежде, оставшись без фигуры, а то и всего без пешки, шахматист, не веря в успех, терял способность к активному сопротивлению, то теперь, вдохновленный примером Таля, он боролся изо всех сил и нередко спасал партию.

Бунтарский дух Таля позволил многим преодолеть рабски почтительное отношение к своду шахматных законов. «Дикарская кровь», которую влил Таль в шахматы, позволила не только любителям, но даже мастерам и гроссмейстерам ощутить творческую раскованность, освободиться от некоторых представлений, навязанных рутиной, стереотипным мышлением.

В этом смысле победа Таля над Ботвинником, пользовавшимся в шахматном мире необычайным авторитетом, имела колоссальное значение, так как, проиграв, Ботвинник тем самым подтвердил не только силу Таля, но и жизненность его идей.

Но значило ли это, что в шахматах теперь наступила эра «антихриста»? Разумеется, нет. Таль, пора это сказать, не был в действительности ниспровергателем. Разве пилот, впервые сделавший мертвую петлю, нарушил законы аэродинамики? Разве теория относительности Эйнштейна, перевернувшая многие представления, противоречила законам Вселенной? Таль в шахматах вольнодумец, еретик, но сила его игры помимо природного дарования заключается главным образом в умении добиваться от каждой фигуры и пешки высочайшей производительности труда. Там, где другому требовалось для атаки четыре-пять фигур, Талю хватало двух-трех. Но добиться такого коэффициента полезного действия можно было не пренебрежением к законам шахматного искусства, а, напротив, глубочайшим их пониманием, особой творческой дальнозоркостью.

И если Таль в своем безудержном стремлении к захвату инициативы сознательно шел порой на ухудшение позиции, то нарушением шахматных законов это можно назвать лишь по строго формальным соображениям. Ибо если признавать, что шахматная борьба – это не противоборство А и Б, а столкновение двух индивидуальностей, двух характеров, то тем самым надо признавать и право этих индивидуальностей пользоваться психологическим оружием. Логика же борьбы, как мы знаем, далеко не всегда совпадает с логикой позиции.

Собственно говоря, у нас есть убедительное доказательство того, что Таль не был ниспровергателем. На пресс-конференции после окончания матч-реванша Ботвинник, в частности, сказал:

– Не может быть двух мнений – Таль обладает огромным шахматным талантом. В позициях, где борьба носит открытый характер, он не имеет себе равных. Мало того, что Таль хорошо и быстро рассчитывает варианты, он, главное, чувствует принципы разыгрывания таких позиций…

Став чемпионом мира, Таль имел все основания считать себя счастливым. В мае 1960 года Талю все улыбалось, это была весна его жизни. Его боготворили родные, друзья, болельщики. Тысячи поздравлений со всего мира, приглашения на гастроли из многих стран, рукоплескания почитателей.

Он заслужил свое счастье. Вспомним, что совсем еще юношей приходилось ему выдерживать натиск умудренных опытом гроссмейстеров. Вспомним, ценой каких тяжелых переживаний доставались этому юнцу победы в партиях, где ему «везло». Вспомним, что в самом трудном, невыносимо трудном испытании ему пришлось столкнуться с могучим интеллектом и непреклонной волей Ботвинника.

Прикиньте мысленно, сколько волнений – а иной раз и разочарований – выпало на его долю за три-четыре года, сколько раз приходилось ему балансировать на краю пропасти, а иногда и, сорвавшись, лететь вниз, сколько раз, сжав зубы, упрямо преодолевать препятствия, выраставшие на его пути, и вы поймете, что он мог быть счастлив.

Он и был счастлив! Пока не понял, каким тяжелым ярмом лег на его плечи лавровый венок, который возложили на него вице-президент Международной шахматной федерации Марсель Берман и главный арбитр матча Гидеон Штальберг.

Фортуна, кажется, перестаралась со своим любимцем. В нем ведь всегда бурлили силы, когда надо было догонять. Если же Таль намного опережал конкурентов, у него неизменно наступала депрессия.

Теперь получалось так, что Таль опередил всех сильнейших гроссмейстеров, получалось так, что он взошел на вершину и выше двигаться было некуда, получалось так, что он, этот искатель приключений, должен был не завоевывать новые земли, а только удерживать, охранять уже захваченное. Психологически такая ситуация была для Таля тягостна.

Словом, довольно быстро Таль почувствовал, что, как ни сладостна новая роль, в которой он теперь выступал, безмятежного счастья не получилось. Но главное было в другом: Ботвинник, который уже приблизился к пятидесятилетию, Ботвинник, который, как многие думали, после такого поражения вряд ли захочет вновь испытывать судьбу, вовсе не собирался отказываться от реванша, последнего реванша (ибо ФИДЕ их отменила)! И получалось, что матч Таля с Ботвинником был всего лишь половиной матча, первой его половиной. Это значит, что надо было все начинать сызнова – дебютную подготовку, физическую, психологическую. Это значит, что надо было трезво и самокритично проанализировать все партии матча. И, следовательно, понять, что именно позволило Ботвиннику решиться на реванш.

Быстрее, чем он мог думать, Таль должен был выступить на защиту своих завоеваний. Как показали дальнейшие события, этот виртуоз психологической борьбы, убаюканный своими непрерывными триумфами, допустил грубейший, непростительный психологический промах: он недооценил силу могучего характера Ботвинника.

…И медные трубы

Это была непозволительная ошибка. Ибо Таль, который теперь уже хорошо знал Ботвинника, должен был отдавать себе отчет в том, что раз самолюбивый экс-чемпион решился на реванш, значит, он просеял сквозь сито скрупулезного анализа каждую партию, каждый ход первого матча и по зрелом размышлении пришел к выводу, что имеет основания рассчитывать на победу. А если Ботвинник пришел к такому выводу, это уже много значило. Ибо в искусстве анализа, в умении трезво взвешивать все «за» и «против» он не только превосходил Таля, но и вообще не имел себе равных в гроссмейстерском мире.

Серьезным предупреждением для нового чемпиона мира должна была стать XIV Олимпиада, которая состоялась осенью в Лейпциге. Ботвинник играл превосходно, причем, что очень важно, не попадал в цейтноты. По-видимому, уже тогда Ботвинник начал готовиться к реваншу и поставил перед собой цель избавиться от цейтнотов.

Таль не внял лейпцигскому предостережению, как не внимал и голосам всех тех, кто вместе с Кобленцем старался заставить его понять, какая опасность ждет его в матч-реванше. Увы, пройдя в шахматах огни и воды, Таль не смог безболезненно выдержать самый тяжелый искус – пройти испытание медными трубами, которыми встречали в Древнем Риме триумфаторов.

Как мы помним, на закрытии матча с Ботвинником выступил тогдашний вице-президент Международной шахматной федерации Марсель Берман. Он взволнованно говорил об огромной ответственности, которую налагает на шахматиста титул чемпиона мира. Берман был неизлечимо болен и знал об этом; может быть, оттого его слова звучали особенно значительно, но на Таля, увы, они не произвели должного впечатления.

У нового чемпиона было бесчисленное множество единомышленников, особенно среди молодежи, которые видели в Тале не только талантливого гроссмейстера, но и дерзкого бунтаря, романтика, борца против шахматной рутины. Они поверили в Таля, в его стиль, в его фанатичную преданность шахматам. Увы, Таль не сумел понять, что отныне принадлежит не только себе, но и всем тем, кто встал под его знамена.

Не испытывал он необходимого чувства ответственности и перед своим талантом. Ему казалось, что талант, как сказочный Конек-Горбунок, будет всегда преданно служить, не требуя забот о себе.

Таль не берег себя. За несколько месяцев до первого матча с Ботвинником Таль с его слабым здоровьем начал курить. На вечеринках он готов был допоздна веселиться, причем старался не отставать от самых крепких и выносливых.

Ну а теперь спросим себя – можно ли ставить в упрек Талю, что он, с его жизнерадостной, общительной натурой, не вел аскетического образа жизни? Ведь Таль из тех птиц, что в неволе не поют. Талю не обязательно было становиться аскетом – действительно, это амплуа не для него, но относиться беспечно к своему здоровью, не беречь свой талант, наконец, не готовиться к повторному поединку с Ботвинником? Этого приверженцы Таля ни понять, ни простить ему не могли.

Впечатление от матч-реванша было такое, будто Таль до последнего дня не верил, что соревнование состоится. За несколько месяцев до матча он принял участие в довольно слабом турнире в Стокгольме, потом предпринял поездку в Чехословакию, где играл с молодыми шахматистами: он давно пообещал это и отказаться было неудобно. Для дебютной подготовки времени оставалось мало.

Правда, рассказывая о своей подготовке еще к первому матчу, Таль писал, что «гораздо важнее сохранить свежую голову для столь утомительного матча, чем прийти на игру с двумя чемоданами теоретических новинок, но из-за утомленности оказаться не в состоянии закрепить полученный по дебюту перевес». Это была странная концепция, ибо можно было ведь и прийти на игру с чемоданами новинок, и иметь при этом свежую голову, что, кстати, Ботвинник и доказал.

Но если эта концепция не очень навредила в первом матче, ибо Талю помогло то, что Ботвинник, не встречавшийся прежде с Талем, не смог к нему приспособиться, то в реванше такой взгляд на подготовку был по меньшей мере легкомысленным. Хотя бы потому, что Ботвинник получил богатейшую информацию о своем сопернике, и можно было не сомневаться, что он подвергнет эту информацию самому придирчивому анализу.

Да и насчет свежей головы тоже обстояло не так гладко. Ибо лишь за несколько месяцев до реванша Таль закончил книгу о первом матче. Книга была большая, размером в двенадцать печатных листов. Таль продиктовал книгу машинистке по памяти, почти не пользуясь шахматами. Его замечательная память по-прежнему служила ему безотказно, но Таль ее в этот раз изрядно помучил.