Текст книги "Актеры шахматной сцены"

Автор книги: Виктор Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Семенов считает, что если не полностью обезвредить цейтнот, то, по крайней мере, вырвать у него клыки можно. Для этого нужно вместо устаревшей системы оценки результатов партии ввести более совершенную, отвечающую духу времени.

По этой новой системе результаты партии должны оцениваться не тремя, а семью оценками. Обычные выигрыш, проигрыш и ничья по предлагаемой системе оцениваются так же, как и по старой, только за выигрыш дается 4 очка и за ничью – 2 (за поражение – 0). Но системой Семенова предусматриваются не только обычный выигрыш, проигрыш и ничья. Вводится понятие так называемой предварительной ничьей, которая дает по очку каждому партнеру. Иначе говоря, согласившись на предварительную ничью, противники продолжают борьбу за оставшиеся 2 очка. Выигравший партию получит, таким образом, 3 очка, проигравший – 1.

Люди искушенные вспомнят, что аналогичные попытки уже предпринимались. На турнирах в Монте-Карло в 1901 и 1902 годах за ничью засчитывалось лишь по ¹/ ₄очка. Затем противники играли еще одну партию за оставшуюся половинку очка. Выигравшему засчитывалось за обе партии ³/ ₄очка, проигравшему – ¹/ ₂. При вторичной ничьей оба получали в итоге по ¹/ ₂очка. Неудобство – две партии вместо одной – не нуждается в доказательствах, и его оказалось вполне достаточным, чтобы отвергнуть эту систему.

«Предварительная ничья» Семенова имеет важную и принципиальную особенность – она стимулирует полноценную творческую борьбу. Во-первых, обеспечив себе некоторое накопление в виде одного очка, партнеры, естественно, будут играть свободнее, без излишней нервозности и чрезмерной осторожности. Во-вторых, заключив соглашение на «предварительную ничью», каждый из партнеров, продолжая борьбу, рискует потерять 1 очко, зато выиграть может 2!

Еще два новшества, впервые предложенные Ласкером, затем поддержанные Рети и Шпильманом, а также (одно из них) Бронштейном, учтены новой системой – это оценка пата и ничьей «с ограблением» (на мой вкус лучше звучало бы «с захватом»).

Каждому шахматисту приходилось, наверное, испытывать чувство обиды, когда партия, где у него явное материальное преимущество, заканчивается ничьей либо из-за пата, либо потому, что мат теоретически невозможен. В самом деле, чем виноват шахматист, что два слона дают мат голому королю, а два коня – нет? Одного коня и то трудно выиграть, а тут лишних целых два! А разве не обидно, что при наличии пешки по крайней вертикали и слона иного цвета, чем поле превращения этой пешки, приходится соглашаться на ничью, то есть признавать равенство сил, которого в действительности нет? По системе Семенова ничья «патовая» и ничья «с ограблением» оцениваются в обоих случаях одинаково: 2 ¹/ ₂:1 ¹/ ₂очка, то есть у слабейшей стороны отнимается пол-очка и отдается сильнейшей.

А теперь вернемся к цейтноту. По Семенову, каждому из партнеров просрочка времени в первый раз не засчитывается как поражение, а карается штрафом в размере одного очка в пользу партнера. После этого борьба продолжается за оставшиеся 3 очка. Таким образом, шахматист, осуществивший глубокий и красивый замысел, но потративший на его обдумывание много времени, получает возможность ценой сравнительно небольшой потери довести партию до логического и закономерного конца. Если вспомнить, сколько прелестных комбинаций, сколько оригинальных идей было нелепо испорчено цейтнотом, можно понять, какую неоценимую услугу шахматам как искусству могло бы оказать это нововведение.

Система Семенова охватывает и другую важную проблему: уменьшение числа отложенных партий. О нежелательности откладывания партий известно немало высказываний. Приведу мнение Капабланки, который в свое время говорил: «Время для обдумывания ходов должно быть изменено, потому что техническое знание дебютов и общее понимание игры стоит так высоко, что даже при пятичасовой игре практически каждая партия… может быть приведена к откладыванию и как следствие практический результат будет часто зависеть не от действительной способности противников выиграть партию за доской, но скорее от их способности анализировать часами данную позицию (в каждом анализе они легко могут воспользоваться помощью других шахматистов или книг) в соединении с их способностью работать неограниченное число часов без уменьшения своей работоспособности на следующий день».

Многие шахматисты, и отнюдь не только высокого класса, по себе знают, какая это тяжелая психологическая нагрузка – иметь одну, а тем более несколько отложенных партий. Мне известны случаи, когда мастера и гроссмейстеры соглашались на ничью в лучших позициях, лишь бы не откладывать еще одну встречу.

Когда у шахматиста скапливается несколько отложенных партий, доигрывание часто бывает непредсказуемым, и логика борьбы грубо искажается, что опять-таки наносит ущерб и эстетической стороне шахмат.

В 48-м чемпионате страны, проходившем в 1981 году в Вильнюсе, Артур Юсупов имел перед шестнадцатым, предпоследним туром пять отложенных партий. Доиграть он успел только одну, а встречу из шестнадцатого тура также отложил. Таким образом, перед последним туром ему предстояло доигрывать опять-таки пять партий. Судя по ситуациям в этих партиях, Юсупов вправе был рассчитывать хотя бы на дележ первого места. Но во многом из-за того, что он, естественно, не мог досконально проанализировать все пять позиций, а также из-за своего спортивного максимализма (дважды он доигрывал партию с Белявским, тщетно пытаясь сломить сопротивление упорного противника) Юсупов не сумел оптимальным образом завершить отложенные партии.

Тем не менее перед последним туром он все же на пол-очка опережал четырех ближайших преследователей, и, следовательно, Юсупову достаточно было ничьей, чтобы разделить первое место. Увы, вынужденный доигрывать в день последнего тура, он настолько выдохся, что, играя белыми с Геннадием Кузьминым, не только не нашел в один момент выигрывающего продолжения, но и потерпел крушение. В итоге Юсупов должен был довольствоваться дележом третьего-пятого мест. Здесь, как видим, доигрывание исказило уже и спортивную логику турнира.

Конечно же я отнюдь не пытаюсь ревизовать итоги турнира. Александр Белявский и Лев Псахис заслужили свой триумф, так как никто из них не виноват в том, что Юсупов не проявил здравого смысла и измотал сам себя ненужным упорством. Но в то же время ясно, что если бы правила турнира были несколько иными и исключали ситуацию, при которой у одного участника накапливалось к завершающему туру пять партий (из 17!), то и результат турнира (как и ход борьбы) мог быть иным, более близким к логике спортивной борьбы.

Между прочим, Конгресс ФИДЕ в 1961 году обсуждал предложение Милана Видмара, опытнейшего югославского гроссмейстера и столь же опытнейшего арбитра, который, в частности, судил матч-турнир на первенство мира 1947/48 годов. Предложение Видмара сводилось к тому, чтобы поискать способ «освободить» шахматистов от возможной посторонней помощи при анализе отложенных партий. Конгресс в принципе одобрил эту идею, однако отметил трудность ее осуществления без ущерба для шахматного искусства.

Конгресс был прав: идея оказалась неосуществимой. Мало того, если раньше участники соревнований на первенство мира имели по одному секунданту-тренеру, то потом число помощников даже в соревнованиях претендентов между собой разрослось до нескольких человек.

Нет, идти надо по совершенно иному пути – уменьшения вероятности откладывания партий. Именно на это и нацелена система Семенова. Уменьшить число откладываемых партий можно либо убыстрив темп игры, либо увеличив продолжительность партии. И то, и другое не очень желательно. Поэтому Семенов придерживается золотой середины, взяв понемногу и от первого, и от второго способа: контроль времени он предлагает перенести с 40-го на 50-й ход, но зато добавить сверх обычного времени пять – пятнадцать минут каждому партнеру.

Ускорение темпа игры при этом амортизируется тем, что просрочка времени, как мы уже знаем, не засчитывается за проигрыш, а карается штрафом в размере одного очка в пользу противника. Причем действует это правило в том случае, если соперники сделали по 30 ходов. Просрочка времени до 30-го хода считается проигрышем.

Противник, просрочивший время после «символического контроля» на 30-м ходу и потерявший очко, получает дополнительное время на обдумывание: две минуты на каждый не сделанный до контроля ход (такое же время добавляется и партнеру). Теперь для обоих партнеров контроль времени наступит на 50-м ходу, но для того, кто просрочил время, он уже не будет льготным.

Статистика показывает, что около 80 процентов партий заканчивается в районе 50-го хода. Поэтому перенесение контроля значительно снизило бы количество откладываемых партий. Убыстрение игры практически не отражалось бы на качестве партий, так как просрочка времени теряет свое фатальное значение.

Предложенная Семеновым система имеет еще и то преимущество, что сводит до минимума вероятность дележа мест. В связи с установлением «предварительных ничьих», штрафа за просрочку времени, а также ничьих «патовых» и «с ограблением» участник в каждом туре вместо потенциально возможных 1, 0 и ¹/ ₂очка имел бы выбор между семью (!) возможными вариантами: 4, 3, 2 ¹/ ₂, 2, 1 ¹/ ₂, 1 и 0 очков.

Система Семенова с разрешения Высшей квалификационной комиссии Шахматной федерации СССР была опробована в целом ряде турниров шахматистов первого разряда. Участники чрезвычайно быстро освоились с новыми турнирными правилами и единодушно одобрили их… Увы, на этапе внедрения систему Семенова постигла судьба многих изобретений: получив одобрение, она тихо умерла… Даже энтузиазм и пробивная сила ее автора не смогли преодолеть пассивное, но упорнейшее сопротивление ортодоксов.

Мне система Семенова, помимо всего прочего, импонирует тем, что все новшества очень гармонично дополняют друг друга, в совокупности недвусмысленно направлены к единой цели – изыскать в турнирных (не собственно шахматных!) правилах новые возможности для подлинно творческой, насыщенной художественным содержанием, полноценной во всех отношениях борьбы. Всем своим острием система Семенова направлена против рутины, голого практицизма, ловли шансов в цейтноте противника. «Господину Случаю», который довольно часто играет немаловажную роль в турнирной, а порой и матчевой борьбе, пришлось бы потесниться и занять значительно более скромное место. Партин заканчивались бы исходом, логически вытекавшим из характера предшествовавшей ему борьбы. А сведение до минимума возможности дележа мест устранило бы несправедливости, связанные с правилом количества побед, с системой Бергера и ее разновидностями и т. д. Словом, спорт с искусством перестали бы ссориться, как это нередко бывает в шахматах, а пришли в некую гармонию, где борьба, оставаясь важнейшим фактором, счастливо дополнялась, углублялась и украшалась практически ничем не стесненным творчеством.

Само собой понятно, что система Семенова нуждается в обсуждениях на высоком уровне, ее, вполне возможно, надо улучшать, дополнять. Даже если бы она принципиально была одобрена, официально новые турнирные правила вводить надо осторожно, чтобы не впасть в ошибку и не скомпрометировать идею в целом.

Моя публикация 1963 года по поводу системы Семенова заканчивалась так: «Не вызывает сомнения, что новая система отвечает духу времени и должна дать толчок к исканиям, открывающим творческие горизонты перед любимым нами шахматным искусством». Если более двух десятков лет назад, когда еще шахматный мир находился под очарованием бунтарского духа Таля, система Семенова – остаюсь при этом мнении – отвечала тенденциям времени, то как же она нужна сейчас, когда рассудочность, расчетливость отборочных мотивов в сочетании с системой Эло бесцеремонно отпихивают творческие мотивы на задний план!..

А то, что идеи, которые подвигнули Семенова на его изобретение – назовем его систему так, давно носятся в воздухе, подтверждается хотя бы фактом публикации в 1969 году полемических заметок шахматного судьи А. Егорова из города Фурманова Ивановской области в еженедельнике «64». Взбудораженный тем, что в 37-м чемпионате страны, который одновременно являлся зональным турниром, было невиданное количество партий, заканчивавшихся вничью на 17–25-м ходах после 30–40 минут «борьбы», Егоров внес несколько предложений. Во-первых, ввести в правила понятие «позорной» ничьей (редакция «64» предложила заменить эпитет «позорной» – по Семенову: «преждевременной»). К преждевременной: ничьей Егоров предложил относить ничьи, заключенные ранее установленного (40-го) хода и ничьи ввиду троекратного повторения позиции (за исключением случаев, когда отказ от повторения приводил к явному ухудшению позиции одного из соперников).

Понимая, что и 40 ходов не остановят тех, кто решил уклониться от борьбы, Егоров предложил изменить систему зачета результатов, а именно: выигрыш – 4 очка, ничья – 2 очка, ничья преждевременная – 1 очко. Судейская коллегия при этом неизбежно должна была бы перейти от пассивной роли регистратора событий к подлинному судейству, то есть определению характера ничьей с вытекающими отсюда спортивными последствиями, а именно: начислению партнерам по одному или по двум очкам.

С моей точки зрения, система Семенова даже только в той части, которой касается Егоров, более совершенна. Тем не менее как сам факт бунта против голого практицизма в шахматах, заметки Егорова не могут не вызвать сочувственного отклика.

Но вот редакционное примечание, которым была сопровождена публикация Егорова в «64», сочувствия у меня не вызывает, хотя все акценты в этом примечании расставлены вроде бы правильно: письмо Егорова, указывает редакция, «проникнуто, как нам кажется, желанием напомнить ведущим шахматистам об их долге перед миллионами любителей нашей прекрасной игры…»

Во-первых, ничего не «кажется»: письмо шахматного судьи (в ту пору – республиканской категории) не что иное, как гневный протест против тенденций уклонения от настоящей борьбы. Но напоминать ведущим шахматистам – а если договаривать до конца, это чемпион мира и гроссмейстерская элита – об их долге перед любителями шахмат незачем. И сильнейшие гроссмейстеры и рядовые мастера с превеликой охотой станут соблюдать свой долг, если это не будет наносить урон их спортивным целям.

Но этого мало. Хрустально чистая струя искусства в шахматах должна получить адекватную по возможности оценку в спортивных показателях. Только тогда, когда творчество сможет естественно слиться со спортивными стимулами, восстановится столь необходимая гармония между спортом и искусством в шахматах. И только тогда будет наконец по достоинству оценена рыцарская самоотверженность тех, кто и сейчас, в эпоху откровенного торжества спортивного начала, своим художническим подходом к шахматной борьбе беззаветно отстаивает творческий дух шахмат.

Парадокс Ботвинника

 
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал!
 

П. Коган

Как трудно, оказывается, писать о человеке, за жизненной борьбой которого я неотрывно слежу десятки лет, вот уже более полувека, который, хотел я того или нет, властно вошел в мою жизнь и занял в ней свое, особое место. О Ботвиннике так много сказано, в том числе и им самим в его шахматных книгах и мемуарах, что и писать о нем как-то неудобно – обязательно впадешь либо в противоречие с общеизвестным, либо в плагиат, а то и в ересь. Но крупная личность всегда многогранна.

Многолетний друг, а также секундант Ботвинника в нескольких матчах на первенство мира Григорий Гольдберг в статье, посвященной шестидесятилетию Ботвинника, писал: «Представим себе, что в одном человеке соседствуют исключительная человеческая мягкость и не меньшая жесткость, объективность и субъективность, доверчивость и подозрительность, уверенность в своих силах и неверие в них, прямолинейность и хитрость, сдержанность и горячность».

Вот почему каждый любитель шахматного искусства видит и знает, наверное, «своего» Ботвинника, который в малом, а может быть, и в большом отличается и от Ботвинника в представлении других, и от настоящего, реального патриарха советских шахмат, как иногда почтительно, а то, бывает, и с оттенком мягкой иронии величают его в шахматных кулуарах. Поэтому, отдавая необходимую дань Михаилу Моисеевичу Ботвиннику как одной из крупнейших фигур в истории шахмат, я попытаюсь воссоздать здесь и образ моего Ботвинника, каким я его видел и представлял себе прежде и каким вижу теперь.

Удивительно, но «мой» Ботвинник с годами непрерывно менялся. Значило ли это, что менялся сам Ботвинник? И да, и нет. Главное, наверное, все-таки в том, что менялось время, менялись взгляды моего поколения и мои собственные. Короче – изменялась шкала ценностей шахматной и человеческой личности. Изменялась и изменилась настолько, что многие мои прежние представления о Ботвиннике и связанные с ними эмоции выглядят сейчас то наивными, то несправедливыми, а то и трудно объяснимыми.

Ну вот хотя бы такое. В 1948 году Ботвинник первым из советских шахматистов стал чемпионом мира. В матч-турнире он опередил занявшего второе место Смыслова на 3 очка (!), причем выиграл матчи из пяти партий у всех конкурентов (Смыслова, Кереса, Решевского и Эйве). Исключительное достижение – и не только спортивное, но и творческое – Ботвинник играл превосходно! Без всяких преувеличений – новый чемпион мира был нашей всенародной гордостью.

Проходят всего три года – срок, отмеренный Международной шахматной федерацией для очередного матча на первенство мира. Я брожу среди возбужденных, как пчелиный рой, болельщиков в Концертном зале имени Чайковского, где 40-летний уже Ботвинник встретился со своим первым соперником – 27-летним Давидом Бронштейном. Вы думаете, симпатии большинства болельщиков были на стороне Ботвинника, к тому времени, кстати, уже без пяти минут доктора наук (защита состоялась сразу же после матча)? Отнюдь нет. Как свидетельствует сам Ботвинник в своих мемуарах («К достижению цели»), «…откровенно говоря, как всегда, зрители симпатизировали более молодому».

Существует, по-видимому, вполне научное, социально-психологическое объяснение того, почему спортивные болельщики, совсем недавно обожавшие своего кумира, с такой же страстью жаждут его низвержения. Были, конечно, и у Ботвинника свои болельщики, остававшиеся преданными ему всегда, но любители острых ощущений – а им несть числа – отдавали все же свои симпатии Давиду Бронштейну.

И не потому только, что он был моложе, – он еще и играл интересно – свежо, изобретательно, оригинально. В сравнении с ловким, увертливым, хитроумным Бронштейном, любителем и мастером парадоксальных решений, игра Ботвинника казалась мне, как, наверное, и многим другим, несколько тяжеловесной, чересчур что ли солидной, ей не хватало перца, бронштейновской сумасшедшинки.

Боже, как мы были тогда пристрастны! Почему мы не хотели считаться с тем, что, готовя докторскую диссертацию, Ботвинник не сыграл за три года ни одной партии и вынужденно начал матч совершенно растренированным?

Почему тактические хитрости претендента мы воспринимали с восторгом, а тончайшую игру чемпиона в окончаниях, где важнейшую роль играет самое, может быть, великое в шахматах – позиционное провидение, считали чем-то обыденным?

Поразительный факт: мысленно перебирая в памяти отдельные эпизоды той битвы, я отчетливо вспомнил девятую партию, ту самую, в которой Бронштейн остался без ладьи и все же сумел спасти пол-очка! Каков удалец! Что касается Бронштейна – тут все верно, изворотливость он проявил дьявольскую. Но вот то, что Ботвинник, пойдя навстречу замыслу противника, опроверг комбинацию Бронштейна чисто тактическим путем, благодаря чему и выиграл ладью, – этого память не зафиксировала, нет.

Я вновь открыл для себя эту контркомбинацию, просматривая партии матча.

Чем вызвана такая психологическая аберрация? Почему память действовала избирательно и именно в таком ключе – пропуская мимо примеры тактической изобретательности одного и зорко подмечая аналогичные достижения другого? Только ли потому, что болельщик, как говорил Джанни Родари, слеп, как влюбленный?

Нет, тут было еще и другое. То, что сопровождало Ботвинника едва ли не на протяжении всех сорока семи лет его выступлений в шахматных соревнованиях. Легенда о том, что Ботвинник – шахматист якобы маневренно-позиционного стиля, что он сильно разыгрывает лишь те схемы, которые им заранее разработаны, а в сложных положениях, в острых, переменчивых ситуациях чувствует себя не очень уверенно.

За всем этим, как мне кажется, таилась мыслишка, что Ботвинник, как говорится, сделал себя, что в шахматах он – прежде всего глубокий стратег, строгий логик, хорошо подготовленный боец с необычайно сильным характером, но его таланту, однако, – и в этом вся суть – недостает силы, яркости.

Это, конечно, было не более чем легендой, и Ботвинник опровергал ее убедительнейшим образом на протяжении все тех же сорока семи лет.

И не он один. Не случайно, наверное, Бронштейн в статье, написанной в 1957 году, счел нужным дважды отметить талантливость тогдашнего чемпиона мира: «В основе многолетних творческих и спортивных достижений Ботвинника… лежит, без сомнения, крупный и многогранный шахматный талант…» И несколько далее, раскрыв черты творческого облика Ботвинника: «Все эти дополнительные факторы – только нули, приставленные справа к единице яркого и неповторимого шахматного таланта Ботвинника».

Но почему же она, эта легенда, несмотря на свою вздорность, была так живуча?

Тут причин не одна и не две – их много.

Ботвинник поздно познакомился с шахматами – в двенадцать лет. Из великих сделал свой первый ход позже, если не ошибаюсь, только Акиба Рубинштейн. Так вот, спустя всего два года, в полуфинале первенства Ленинграда среди взрослых Ботвинник набрал 11 ¹/ ₂очков из 12 – необыкновенный результат, особенно если вспомнить, что в ту пору Ленинград по шахматному потенциалу как минимум не уступал Москве. Меня удивляет не столько количество побед, сколько то, что мальчик, не проиграв ни одной партии, лишь одну закончил вничью.

Уже тогда, выходит, у совсем еще юного и неопытного Ботвинника, знавшего шахматы всего два года, была тяжелая рука. В подсознании он словно торопился в своем шахматном развитии, стараясь побыстрее наверстать упущенные годы. Так и кажется, будто с шахматами он еще не был знаком, а его шахматное совершенствование уже загадочным образом происходило.

Раннее созревание, ранняя зрелость таланта позволили Ботвиннику избегать свойственных юности иллюзий, запальчивых промахов, наивных увлечений. Не пора ли мужчиною стать? – этого укоряющего вопроса ему никто не мог задать. Не странно ли, талант, заявляя о себе, должен, просто обязан на первых порах допускать промахи! Пусть талантливые, но промахи. Талантливый юноша не имеет права не увлекаться, не давать волю своим порывам, а как же иначе! Вспомним хотя бы юность Михаила Таля, вспомним, как увлекался и многое терял на этом юный Роберт Фишер, какие, я бы сказал, пылкие промахи совершал в азарте Гарик Каспаров в своем первом чемпионате страны!

Ботвинник ошибок молодости практически не делал, и этого-то ему и не могли простить! Молодо, да не зелено! Это было не по правилам. Так на юноше появился ярлык: сильный, но скучный шахматист. А клей, которым прилепляются ярлыки, как мы знаем, схватывает намертво.

В своем первом чемпионате страны Ботвинник выступил в шестнадцать лет и разделил пятое-шестое места. (Для сравнения: талантливейшие Давид Бронштейн, Тигран Петросян и Михаил Таль впервые попали в финал в двадцать лет и заняли там соответственно пятнадцатое, шестнадцатое, пятое-седьмое места).

При оценке дебюта Ботвинника один из крупнейших авторитетов того времени нашел едва ли не главное достоинство юного шахматиста в уравновешенности его игры! Еще более красноречиво откликнулся на потрясающий успех юноши московский журнал «Шахматы». Из сыгранных Ботвинником двадцати партий он опубликовал четыре – именно и только те, в которых тот потерпел поражение…

Почему удачливому дебютанту чемпионата был устроен такой странный прием? Может быть, тогда вообще принято было молодых держать в черном теле – на всякий случай, чтобы не задирали нос? Вовсе нет. Щедро одаренного Николая Рюмина, шахматиста яркого, остроатакующего стиля, выигравшего, кстати, у Капабланки сенсационную партию в московском международном турнире 1935 года, принимали куда теплее. Увлекавшийся и азартничавший в игре (вот оно, право таланта!), хотя и нередко при этом ошибавшийся, Рюмин вообще был любимцем шахматистов. Я всегда с восхищением наблюдал за ним в Центральном парке культуры имени Горького. Высокий, сутулый, во всегдашней тюбетейке, Рюмин, между прочим, чем-то неуловимо напоминал молодого Горького на фотографиях. Рюмин несколько лет конкурировал с Ботвинником в борьбе за лидерство в советских шахматах, и, как вы уже догадываетесь, симпатии многих были опять-таки не на стороне Ботвинника.

Так в чем же дело? Может быть, у Ботвинника действительно не было острых партий, эффектных атак? Было, и немало! Но как римские когорты побеждали во многом благодаря четкой, продуманной системе действий в наступлении и защите, благодаря умелому перестроению боевых порядков, так и Ботвинник превосходил других мастеров прежде всего в стратегии, в постановке партии в позиционном понимании. Поэтому и возникала иллюзия, будто тактика была его уязвимым местом.

Как ни странно, тот знаток, который, как видно, не без сарказма обратил внимание на уравновешенность игры юнца, попал в яблочко! Ибо уже тогда, в шестнадцать лет, став только после этого чемпионата мастером, Ботвинник обладал тем, что резко выделяло его среди советских шахматистов того времени – разносторонностью («уравновешенностью»!), густой энергией, неудержимой напористостью игры.

Много-много лет спустя, перед последним матчем Ботвинника, защищавшего свой титул, экс-чемпион мира Михаил Таль сформулирует свой прогноз с афористической четкостью:

– Мне кажется, что одной из важных проблем матча станет конфликт между пробивной силой Ботвинника и непробиваемостью Петросяна.

Пробивная сила – это словосочетание всегда было опознавательным знаком игры Ботвинника во всех без исключения турнирах и матчах.

Страстный и непримиримый ревнитель шахматных законов, Ботвинник всегда (за одним редчайшим, хотя и важным исключением, – мы к нему еще вернемся) играл по позиции. Если позиция подсказывала, что вернейший путь к цели – накопление позиционных богатств, Ботвинник без колебаний шел по этому скучному пути. Если позиция требовала принятия безотлагательных решений, он не уклонялся от ответственности и шел в атаку. Но атакующие позиции, как мы знаем, возникают не так уж и часто. Молодые, горячие головы пытаются иной раз такие позиции создавать искусственно, поступаясь при этом какими-то позиционными выгодами. Ботвинник этого не делал – он, повторяю, строго уважал шахматные законы.

Тут есть один нюанс. Уважать шахматные законы мало, надо еще, чтобы эти законы уважали вас. Став чемпионом страны в 1931 году, двадцатилетний Ботвинник превзошел всех советских мастеров, помимо всего прочего, и в позиционной технике и уже тогда практически сравнялся в этом с сильнейшими шахматистами Запада. Мастера старшего поколения, не владевшие таким умением, не могли смириться с тем, что юнец переигрывает их позиционно, а иногда даже и чисто технически. А что, действительно обидно! Они ведь тогда не знали, что в боях с ними оттачивает свой клинок будущий чемпион мира…

Молодому Ботвиннику чуть ли не в укор ставили, что он сравнительно рано отказался от открытых дебютов и перешел на закрытую игру. Откуда, дескать, в юноше такая осторожность? А никакой осторожности: просто Ботвинник очень быстро осознал, какую силу представляет собой хорошо обдуманный и заранее подготовленный стратегический план, вытекающий из дебютного построения. В открытой партии позиция часто быстро упрощается, а ему нужно было получить сложную игру, где решают не случайности, а логические закономерности, где осуществляемый план всей своей массой, как бетонной плитой, придавливает противника, лишает свободы действий, лишает возможности случайно подвернувшимся шансом изменить ход событий. Я позволю себе привести упрощенное сравнение с классической борьбой, где надо, помимо прочего, уметь держать противника в партере, не давая ему встать на ноги. Ботвинник как никто другой умел держать противника в партере – вспомним хотя бы матч-реванш с Талем. А если ситуация была иной, если требовалось провести эффектный прием, он прекрасно умел осуществить и это.

Разговоры о том, что Ботвинник играет суховато, что многие его победы – главным образом результат домашней подготовки, приутихли лишь после его триумфальных выступлений в 1935 и 1936 годах, особенно после незабываемого ноттингемского турнира, где играли все без исключения сильнейшие шахматисты того времени.

О, этот Ноттингем! Помню, с каким жадным и почтительным восторгом ловил я, чемпион (простите за нескромность!) хабаровских школьников, сообщения о том, как наш, советский Ботвинник, в ту пору еще комсомолец, не только на равных сражается с шахматными богами-олимпийцами, но и побеждает их. Подумать только – Ботвинник разделил первое место с Капабланкой, оставив позади тогдашнего чемпиона мира Эйве, Решевского, Файна, Алехина, Ласкера, Флора и других. Его партия с Тартаковером была признана красивейшей в турнире, а партия с Видмаром отмечена призом за красоту.

И вот ведь что удивительно: все еще молодой Ботвинник поднялся на шахматный Олимп, где царили легендарные уже в ту пору Алехин, Капабланка, Ласкер, с необыкновенным спокойствием и чувством достоинства.

– Я никогда не робел перед именами, – сказал однажды Ботвинник. – Это важное качество, которым должен обладать каждый большой мастер.

Историческое значение его роли состоит, помимо прочего, в том, что он перехватил инициативу у шахматистов Запада. До него советские шахматисты смотрели на сильнейших профессионалов как минимум почтительно, Ботвинник открыл новую эру – когда советские шахматы заняли лидирующее положение в мире.

«Замечательный успех наиболее выдающегося из молодых шахматистов – Ботвинника, чемпиона Советского Союза, – не явился неожиданностью, так как он себя уже показал в двух больших московских турнирах 1935–1936 гг. Его достижение в Ноттингеме подтверждает, что он является наиболее вероятным кандидатом на звание чемпиона мира. Я лично считаю, что он имеет все шансы, чтобы стать чемпионом мира в ближайшие годы. Помимо огромного таланта он обладает всеми спортивными качествами, которые имеют решающее значение для успеха, – бесстрашием, выдержкой, точным чутьем для оценки положения и, наконец, молодостью.