Текст книги "Курская дуга"

Автор книги: Виктор Кондратенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

3

Метель давно улеглась. Негреющее солнце коснулось леса, бросило красноватый отблеск на верхушки деревьев. Тучи покрылись темной окалиной. Только ярко пламенели маленькие облачка, повитые по краям золотом. Снег казался в лощинах синим, а на буграх – розовым, искристым.

За одинокими домиками виднелось станционное здание. Над каменной башенкой трепетал красный флаг. Дежурный по станции ударил в медный колокол, и на его звон сразу же отозвался сигнальный рожок. Поезд на тихом ходу, обогнув станцию, пошел по ветке и, как в ущелье, втянулся в глиняный карьер.

В карьере паровоз долго трудился. Он расталкивал вагоны, загоняя их в тупики. Наконец запыхтел движок, возвестив о том, что редакционная жизнь началась. Скоро застучат пишущие машинки, заработают линотипы, завертятся валы ротаций, запахнет свежей газетной краской, и тяжелые пачки газет лягут в кузова грузовиков, в кабины самолетов…

В густых сумерках послышался далекий сигнал автомобиля. Потом сигнал повторился у въезда в карьер.

По коридору быстрым шагом прошел редактор фронтовой газеты Тарасов, в белом тулупе и в новой полковничьей папахе.

– Очевидно, приехал генерал, надо проверить, Дмитрий, – сказал Гайдуков и поспешил за полковником.

В половине восьмого Солонько вошел в линотипный цех. Все были в сборе. Не хватало только редактора, который беседовал у себя в кабинете с генералом.

Дмитрий окинул взглядом цех. Линотип был завешен ковром. В конце вагона белели аккуратно сделанные подмостки. На струганых досках стоял столик, покрытый красной скатертью. В коробочках блестели ордена и медали. Незнакомый офицер приблизился к столику и застыл, как часовой.

«Из наградного отдела», – подумал Дмитрий и прошел вперед. Его внимание привлекла большая картина в дубовой раме… Он подошел к ней.

– Я вижу, вам нравятся «Днепровские дали», Дмитрий Андреевич… Здравствуйте…

Солонько оглянулся.

– А, Вера… Да, Гуренко хорошо передал восход солнца на Тарасовой горе.

– Вы так изменились, Дмитрий Андреевич…. Вас трудно узнать…

– Вас тоже не легко… в бархатном платье.

– Я сегодня выступаю на вечере самодеятельности. Советую вам послушать Наташу. У нее прекрасный голос. Она занималась в Киевской консерватории.

– Мне говорил Грачев.

– А правда, Дмитрий Андреевич, хорошая будет пара Грачев и Наташа?

– Я жду приглашения на свадьбу и все не могу дождаться.

– Это Наташа медлит, – ответила Вера и густо покраснела.

К картине подошли Бобрышев, Грачев и Катя Сенцова. Они стали хвалить Гуренко. Дмитрий чуть посторонился, спросил Веру:

– Что с вашим отцом, получили хоть какую-нибудь весточку?

– Ничего не известно, все пока по-старому, – вздохнула она.

В толпе промелькнул подполковник Ветров и приказал всем строиться.

– Удивительно подходит к Борису Аркадьевичу его фамилия, – заметила Вера.

– Вы правы… Он не ходит, а летает, – улыбнулся Дмитрий, становясь в строй.

Вошел начальник Политуправления фронта генерал Салаев и, приняв рапорт Ветрова, поздоровался с сотрудниками редакции. Дмитрий часто встречал генерала Салаева в действующей армии. На Дону и в Сталинграде генерал не раз беседовал с корреспондентами, направлял их работу, подсказывал нужные темы.

Дмитрий посмотрел на Салаева и нашел, что тот похудел. Генерал по-прежнему стригся под машинку и носил простую гимнастерку.

Салаев подошел к столу и, окинув взглядом строй, сказал:

– Товарищи военные журналисты! Родина награждает вас орденами и медалями.

Грачев незаметно пожал руку Дмитрию. Он был возбужден, да и сам Дмитрий волновался.

– Свято храните традиции сталинградской гвардии, передавайте войскам ее патриотический дух и боевой опыт. Наши войска успешно перерезали линию железной дороги Орел – Курск и шоссейной Кромы – Фатеж – Курск. В этот прорыв, – повысил голос Салаев, – введены прославленные сталинградские дивизии, гвардия!..

Солонько как-то не сразу верится:, что генерал Салаев вызывает именно его.

– Иди, – шепчет Грачев.

Дмитрий подходит к столу. Тепло улыбаются друзья, ободряя его взглядом. Генерал вручает Дмитрию орден. Блестит золотой серп и молот, в серебряных лучах винтовка и шашка, на белом эмалевом пояске надпись: «Отечественная война».

Не успевает еще Наташа поздравить Солонько и Грачева с наградой, как ее вызывает генерал. И когда она возвращается в строй, Грачев говорит:

– Наташенька, голубушка, дай прикреплю медаль.

Полковник Тарасов поздравил награжденных и объявил десятиминутный перерыв. Пока дежурные бойцы расставляли скамейки, Салаев поискал глазами Гуренко и подозвал его к себе.

– Юрий Сергеевич, у нас на фронте много хороших художников. Политуправление решило устроить для воинов выставку картин. Я прошу вас тоже принять участие в выставке.

– Спасибо. Я готов, товарищ генерал. Смогу выставить пять картин.

– А не мало?

– Не хочется выставлять то, что самому не нравится.

– Хорошее правило. Помните, в Большой Ивановке вы показывали мне «Сталинградскую переправу»? Если у вас все картины такие, добьюсь вашей выставки в Москве.

Генерал усадил Гуренко рядом с собой в первом ряду. Дмитрий устроился в третьем. К нему подсел Бобрышев.

Слева во втором ряду заняли места Гайдуков и Грачев. Александр вертелся на скамейке, поминутно вскакивал и, казалось, никак не мог дождаться начала концерта.

Раздвинулся занавес, и хор исполнил «Песню о Днепре», потом «Варяга» и «Закувала та сива зозуля». Когда же в конце второго отделения пошли: «соло на флейте», «соло на мандолине», «соло на балалайке», Дмитрий заскучал. Он уже собирался встать и уйти, но тут на сцену вышел подполковник Ветров и объявил:

– Арию Лизы из оперы «Пиковая дама» исполнит Наташа Руденко, у рояля Вера Жданова.

Грачев с Гайдуковым бурно зааплодировали, но на них зашикали, и снова наступила тишина.

Вера, раскрыв ноты, села за рояль. Она поправила волосы, сосредоточилась.

Наташа была в черном шелковом платье, отделанном кружевами, обычные кирзовые сапоги она сменила на туфли с высокими каблуками, отчего казалась выше и стройнее.

– Смотри-ка, наши девушки… – шепнул Бобрышев Дмитрию.

Наташа выждала, пока Вера сыграла вступление.

– «Уж полночь близится, а Германа все нет…» – полился ее мягкий голос.

Дмитрий чувствовал в нем боль, ожидание. Взглянул на соседей. Генерал Салаев, подперев ладонью подбородок, сидел не шевелясь. Грачев улыбался, глаза его блестели. На щеках Седлецкого выступили пятна, он слушал внимательно, покусывая нижнюю губу. Когда Руденко кончила арию, несколько секунд в вагоне стояла тишина, потом все встали, послышались возгласы:

– Браво, Наташа! Бис!

Вместе со всеми Дмитрий бил в ладоши и просил Наташу петь еще и еще. Она долго не уходила со сцены и все пела украинские песни:

 
Ой не світи, місяченьку,
Не світи нікому…
 

Под аплодисменты сияющие подруги покинули сцену.

– С ума сойти, какой голос, – сказал Дмитрию Бобрышев.

Дмитрий не ответил. Он тоже думал: «Какие талантливые девушки».

После концерта генерал Салаев подошел к Наташе.

– Поздравляю вас, рад вашему успеху, думаю, вы не откажетесь петь во фронтовом ансамбле?

– Соглашайтесь, Наташа, перед вами откроется большая дорога, – советовал Тарасов.

– Не могу расстаться с редакцией… – ответила она. – Здесь у меня столько друзей! Я не кончила консерваторию и не стремлюсь пока стать певицей.

– Воля ваша, а жаль! У вас превосходный голос.

– Я подумаю, товарищ генерал.

– Подумайте хорошенько и соглашайтесь, – прощаясь, сказал Салаев.

Генерал пошел к выходу, за ним поспешили Тарасов с Ветровым.

Наташу окружили сотрудники редакции. Дмитрий подошел к Вере, пожал ей руку.

– Спасибо вам… Вы сегодня с Наташей просто тронули всех нас…

– Это Наташа…

– И вы… Вы очень хорошо аккомпанировали.

– Верочка, ты идешь? – спросила Наташа.

– Сейчас, одну минутку…

– Вера, разрешите вас проводить, – подскочил Седлецкий.

– Моя теплушка рядом, не стоит беспокоиться.

– Нет уж, разрешите, – настаивал Седлецкий. – Знаете, я сегодня написал стихотворение и обязательно хочу прочитать его вам.

– Простите, меня ожидает Наташа.

– Ну, не гордячка ли? Малейший успех – и уже вскружилась голова, – провожая Веру взглядом, ворчал Седлецкий.

– Что вы напрасно злитесь, завтра встанете и натощак прочтете вашу лирику.

Злость помешала Седлецкому уловить в словах Дмитрия иронию, и он сказал:

– Нет уж, извините, этой зазнайке Седлецкий стихов больше не читает… Экий же я дурак, – вдруг расхохотался он. – Где Гайдуков? Нет Гайдукова с нами! То-то она спешила…

– Гайдуков дежурный по части, – заметил Дмитрий.

– Ах, да… Ну, шут с ним, пойду потанцую.

Дмитрий вышел на воздух. Ни звезды. Ветер с юга, и наплывает туман, очевидно будет оттепель. «Как быстро меняется погода», – подумал он. Проходя мимо теплушки, Дмитрий услышал неясные голоса девушек и невольно замедлил шаг. Идти в купе не хотелось. Еще раз прошелся мимо теплушки. Голоса стихли. На сердце было неспокойно. «Уж не влюбился ли я? Что же я здесь топчусь? Спать! Спать!» Он быстро зашагал по протоптанной тропинке, вскочил на подножку вагона и, входя в него, облегченно вздохнул: «Все пройдет… Завтра фронт!»

4

Утро выдалось на редкость солнечное. С крыши вагона зазвенела капель. Стук ее молоточков разбудил Дмитрия. Он глянул в окно: «Ага, хорошая погода, совсем весна!» Сборы были недолги. Дмитрий решил взять с собой только портфель. В него вмещалось все походное имущество: бритвенный прибор, зубной порошок, щетка, мыльница, смена белья, полотенце. В специальном отделении хранились записные книжки, толстая тетрадь с черновиками стихов, запасные карандаши и неразлучные спутники по всем фронтам – три томика: Лермонтов, Шевченко, Маяковский.

– В путь-дорогу, в дорогу! – поспешно одеваясь, трубил с верхней полки Бобрышев.

В купе вошел Грачев:

– Красота, снежком растерся!

– Пожалуй, и мы последуем твоему примеру, – сказал Бобрышев. – Как, Дмитрий?

– Что ж, можно!

– Пошевеливайтесь, братцы, жду вас в столовой, – выходя в коридор, бросил Грачев.

Когда Дмитрий вошел в столовую, там уже сидели почти все уезжающие. В теплушке, заставленной столами и скамейками, было тесно. В ожидании завтрака корреспонденты вспоминали вчерашнее выступление девушек.

– Я не понимаю одного, – удивлялся Седлецкий, – как могла Руденко отказаться от предложения Салаева. Это ж карьера!

Гуренко поморщился:

– Странно звучит слово «карьера».

– Вы, пожалуй, правы, я хотел сказать – «путевка в жизнь», – поправился Седлецкий.

– Руденко решила трезво все оценить. Она не легкомысленно, а серьезно смотрит на перемену профессии.

– Позвольте, Юрий Сергеевич, по-вашему выходит, что генерал Салаев сделал ей легкомысленное предложение? Фу-ты ну-ты, – расхохотался Седлецкий.

– Не приписывайте мне, Семен Степанович, того, чего я не говорю, – отмахнулся Гуренко. – Вы отлично понимаете смысл моих слов.

Наступило молчание. На кухне загремела посуда. Официантка стала подавать завтрак.

– Дмитрий Андреевич! Мы едем вместе. Отгадайте куда, – положив на стол фотоаппарат, быстро проговорила Катя Сенцова.

– Не берусь, я не мастер на отгадки.

– Если сдаетесь, так слушайте: едем к нашим сталинградцам, в курбатовский корпус.

– К генералу Курбатову?! Ну что ж, я рад.

Вошла Вера и, поздоровавшись, села напротив Дмитрия. Вчерашнее тревожное чувство овладело им.

– Так вы едете, Дмитрий Андреевич?

– Вот позавтракаем – и в путь.

– Надолго уезжаете?

– Кто его знает, очевидно, до весны.

– Вы не любите долго задерживаться в редакции.

– Вы это заметили?

– Да.

– Работа не ждет, всегда торопит… А к вам просьба: если из Харькова придет на мое имя письмо, перешлите мне в армию. В Харькове осталась у меня бабушка.

– Хорошо, сделаю. Придвиньте, пожалуйста, горчицу. Благодарю… А мне можно написать вам? – спросила она очень тихо и тут же поправилась: – Мы будем вам писать, Дмитрий Андреевич, вместе с Наташей. Мы ведь друзья, не правда ли?

– Конечно, мы фронтовые друзья. Пишите, я сразу отвечу.

– Я обязательно… Мы… – Вера потупилась. Но никто не заметил ее смущения. Вошел подполковник Ветров и громко объявил:

– Машина подана, через пятнадцать минут выезжаем.

Застегиваясь на все пуговицы, Грачев просил Дмитрия во что бы то ни стало разыскать в гвардейском корпусе трех разведчиков и передать им привет.

– Запиши их фамилии, а то забудешь: Синенко, Корениха, Брагонин. Да не на отдельном листке, а в записной книжке сделай пометку, – беспокоился Грачев.

– Не волнуйся, Александр, я твое поручение выполню.

– Познакомься с ними и обязательно напиши о них стихи или очерки. Ребята – на редкость!

В машине Дмитрий сел рядом с Бобрышевым. Грачев у вагона прощался с Наташей.

Седлецкий разговаривал с Верой. Он что-то горячо доказывал ей, но она слушала рассеянно и все время мяла в руках комок снега. Из вагона вышел редактор. Грачев с Седлецким бросились к машине.

– Уселись, товарищи, все в порядке? – спросил Тарасов.

– Можно ехать, товарищ полковник!

– Заводи! – приказал Тарасов шоферу.

– От винта! – усаживаясь на скамейку, пошутил бывший летчик Грачев.

Мотор заработал. В тамбурах вагонов столпились все печатники. Старый повар с порыжевшими от махорки усами бочком подскочил к машине:

– Булочки, горячие булочки в дорогу возьмите!

Грузовик тронулся. Наташа крикнула:

– Счастливой дороги, товарищи!

– Возвращайтесь с победой! – загремело из тамбуров.

Дмитрий поймал взгляд Веры. Ему показалось, что она глядит только на него и только ему машет рукой. Грузовик осторожно выбрался из карьера, и за глиняным холмом скрылись вагоны редакционного поезда.

Впереди лежала накатанная шинами снежная дорога.

– Давай песню, хлопцы! – крикнул Бобрышев и первый начал: – «По долинам и по взгорьям…»

С песнями, с веселыми шутками незаметно подъехали к Ельцу. Пронеслись по главной улице и за городом выскочили на шоссе. Был полдень. Пригревало солнце. Дымились маслянистые лужи, отливая всеми цветами радуги. Рыхлый бурый снег летел из-под колес тяжело груженных машин.

До Ельца Дмитрий не замечал следов войны, но здесь они бросались в глаза на каждом шагу. Обгорелые скелеты грузовиков лежали в придорожных канавах, всюду виднелись искалеченные пушки, подбитые танки. На буграх – разрушенные избы. Но враг отступал поспешно и не смог причинить много зла придорожным селеньям.

Все чаще на пути попадались села. Полусожженные, полуразбитые, но все-таки села! В кузницах стучали молотки, сверкало раскаленное железо. За дорогу Дмитрий прочел три надписи: «МТС», но тракторов не было. В пустые дворы свозили на клячах плуги, сеялки, бороны. Село готовилось к севу.

Дмитрий заметил, как в одном колхозе девушки приводили в порядок кирпичное здание. Коренастый паренек, взбираясь по лестнице, держал в руках новую вывеску, на которой Дмитрий успел прочесть слово «Клуб».

В районном городке Золотухино Солонько, Сенцова и Бобрышев пересели на попутную машину.

В кузове Дмитрий лег на солому и, несмотря на сильные толчки, задремал. Но вскоре он продрог, и сон на свежем воздухе быстро прошел. Он сел на скамейку. Вечерело. Даль была мутная. Порывы ледяного ветра усиливались. Заиндевевшие плащ-палатки хрустели, как сухари.

– Небо серое, словно чугунное литье, – придвигаясь к Бобрышеву, проронил Дмитрий.

– Как бы метель не разгулялась. Задует она не вовремя, – поглядывая на тучи, вздохнул Бобрышев.

– У меня нога ночью болела, снег выпадет, – сказала Катя, кутаясь в полушубок.

Полуторка медленно поднималась в гору. Из-за бугра, словно причудливый гриб, вырастала наклоненная набок водокачка. Шофер свернул к железнодорожному переезду, повел машину по шоссе к темневшему вдали лесу.

– Вы слышите? – с тревогой спросила Катя.

– Это юнкерс!

– Стонет. Сильно нагружен.

– А ну, тише, – поднял руку Бобрышев и стал прислушиваться, – конечно, юнкерс, собака… впереди подводы… Наверное, заметил… Курс держит сюда. Надо предупредить. – Он стукнул кулаком по крыше кабины.

– Воздух? – поспешно открывая дверцу, спросил круглолицый шофер и спрыгнул в снег.

Дмитрий сразу оценил положение. Местность открытая. К лощине по глубокому снегу быстро не добежать. Единственное укрытие – кювет. Солонько соскочил с машины и бросился к обозникам.

– Давайте встретим как следует! – Он схватил ручной пулемет, лежавший на подводе, и, как только из-за тучи вынырнул юнкерс, скомандовал: – Огонь!

Затрещали дружные выстрелы и слились в залпы. Юнкерс отвалил от дороги, набрал высоту.

– Не нравится! Не любишь! – выкрикивал коренастый солдат.

– Заходит, снова заходит!

Юнкере, скрываясь в низких тучах, стонал над головой.

– Сбросил!

– Ложись! – приказал Дмитрий.

Он услышал, как в грохоте разрывов его сосед вскрикнул:

– Ой-ей-ей!

«Ранен, а может быть, и убит», – подумал Дмитрий, и ему стало жаль круглолицего шофера.

Солонько поднял голову и спросил:

– Что с вами?

– Сам не пойму… спина горит, но крови не чувствую… А стукнуло, как из доброй рогатки, – сказал круглолицый шофер радостным тоном и сразу помрачнел. – Кровь на снегу…

– Николай Спиридонович! Кажется, Дмитрий ранен… – голос у Сенцовой сорвался.

– Сними полушубок, Дмитрий! Катя, у тебя в сумке индивидуальные пакеты, достань! Вот чертова собака, фриц! – выругался Бобрышев.

Дмитрий расстегнул рукав гимнастерки.

– Ничего, друзья: пустяк, царапина…

– Давай заедем в санбат, – предложил Бобрышев.

– Да ты что? Засмеют!

– Ну смотри…

– Все-таки надо, чтоб врач посмотрел. Я б не рисковала…

– Какой там риск, Катя? – усмехнулся Дмитрий. – У меня в Сталинграде две таких царапины было, благополучно засохли.

– Это наше счастье, – уже в кузове грузовика рассуждал Бобрышев. – Разорвалось шесть бомб, и ни один осколок никого серьезно не задел. Фриц бомбил вслепую. А почему? Залповый огонь открыли. Вот, брат, какие у нас обозники стали – орлы!

– Жалко, что улизнул самолет. Катя засняла бы горящий юнкерс. Мы с тобой записали бы фамилии солдат и – готов хороший материал для газеты, – шутливо заметил Дмитрий.

– А главное оригинальный – «Обозники сбили юнкерс», – отозвалась Сенцова.

– Станция Поныри! – указывая рукой на двухэтажное здание с высокими окнами, крикнул Дмитрий. – Сейчас будет поворот на Ольховатку, и мы дома. Правда, метель поднялась, как бы не застрять в дороге.

Метель все усиливалась. Едва в сизой мути скрылись Поныри, как повалил густой снег. Ветер вздыбил гребни сугробов, и в поле задымилась позёмка. Дорога пропала. Шофер вел машину вслепую, доверяясь чутью. Полуторка, буксуя, еле-еле взобралась на высотку. Ветер с неистовым свистом разметал сугробы.

Грузовик, спустившись с высотки, не мог уже осилить новый подъем. Пришлось всем вылезть и подталкивать машину.

– Раз, два, взяли! – надрывался Бобрышев, захлебываясь ветром.

Дмитрий вспотел и окончательно выбился из сил. Грузовик часто сползал с дороги, и его приходилось чуть ли не на руках выносить из канавы. Катя вывалялась в снегу и походила на медвежонка. Она потеряла рукавицы и теперь отогревала озябшие пальцы в рукавах полушубка.

Наконец полуторка преодолела подъем. С высотки в такую метель трудно было заметить село, но по запаху дыма Дмитрий понял, что оно рядом. И действительно, не проехали и ста метров, как показалась первая изба. У колодца жалобно скрипел журавель. Мотор несколько раз чихнул и заглох.

– Сожгли весь бензин, но добрались, – вылезая из кабины, крикнул шофер.

К счастью, не пришлось долго ходить по большому и разбросанному селу. Политотдел армии занимал хаты, на окраине Ольховатки. Начальник политотдела полковник Ковальчук принял корреспондентов в маленькой жарко натопленной избе. Узнав старых знакомых, он заулыбался:

– Значит, снова к нам? Хорошо! Давайте уж вместе, так до Берлина и дойдем! – сказал он хрипловатым, простуженным голосом и, пощипывая бородку, спросил: – Что вас интересует, в какие части думаете ехать?

– Мы хотим показать сталинградскую гвардию в новом наступлении, – ответил за всех Бобрышев.

– Ясно… Вам надо ехать в курбатовский корпус. Но его еще нет, он на подходе… – и, пощипывая бородку, Ковальчук пошутил: – Корреспонденты всегда первые ласточки.

– Мы так спешили, а теперь придется сидеть сложа руки, – вздохнула Катя.

– Не беспокойтесь, вам не придется бить баклуши, – полковник, с трудом сдерживая кашель, продолжал: – Вы видели, что творится в поле? Снежный буран застиг наши войска в пути. Он может замедлить ход операции. Если мы не поможем, то части опоздают с выходом на исходные рубежи. На трассе работают саперные батальоны, и надо поднять на ноги жителей окрестных сел. Надо протолкнуть вперед технику, боеприпасы, продовольствие. Все работники политотдела на трассе. Но есть еще один необеспеченный участок. Я поеду проверить дорогу и подброшу вас к селу. Вам придется хорошенько поработать.

– Вы сильно простужены, – заметила Катя.

– Порошки и капли буду принимать летом, – махнул рукой полковник и снял с гвоздя тулуп.

– Пора вылетать, «первые ласточки»! – И Дмитрий завязал ушанку.

Полковник приоткрыл дверь в соседнюю комнату и приказал ездовому подавать сани.

Едва Бобрышев успел закурить трубку, как из метели вырвалась тройка и подкатила к крыльцу. Сделав крутой разворот, ездовой ловко осадил храпящих коней.

– Садись! – крикнул Ковальчук.

Кони ринулись в буран. Дмитрий лег на бок и чуть приподнял голову. Ему на миг показалось, что тройка слилась с ветром, и гривы и хвосты лошадей – это только взлет снежного вихря. От бешеной езды захватило дух. Пронзительно свистели полозья. Когда же сани летели с горки, словно радуясь, что наконец догонят ветер, ездовой звонко, молодо покрикивал:

– Давай, вороные! – и свистом подгонял коней.

Тройка остановилась на окраине села.

– Приехали, – крикнул Ковальчук. Он достал из-под соломы какой-то сверток, подал его Дмитрию. – Здесь хлеб и консервы.

– Товарищ полковник…

– Возьмите… Не святым духом жить, – отозвался Ковальчук и, отряхнувшись от снега, спросил: – Задача ясна?

– Дорогу гвардии! – сказал Дмитрий.

– Вот именно! Надеюсь на вас, товарищи…

И тройка потонула в метели.

Расчистку дороги Бобрышев взял в свои руки. Дмитрий и Катя быстро оценили организаторские способности бывшего начальника штаба полка. Вскоре из ближних поселков потянулись вереницы людей с лопатами. И закипела работа.

Дмитрий познакомился с дедом Авилом, чья бригада успела уйти далеко в поле, проложив меж сугробами туннель. Дед Авил, надвигая на брови облезлую заячью шапку, представил Дмитрию своих чубатых внуков – Ивана и Тихона.

– Одним словом, ерои, товарищ командир. Только наша разведка вступила в село, шестеро эсэсов бросились в блиндаж и давай оттуда из пулеметов строчить. А мои внуки видят: гранаты лежат в сенях. Схватили они их – и в блиндаж. Прикончили гитлеровцев!

– Дед Авил заладил одно: ерои, ерои… – недовольно проговорил внук Иван. – Вот послезавтра в армию пойдем, тогда уж с фашистами сочтемся.

– А сколько тебе лет? – спросил Дмитрий.

– Восемнадцать, а брат на год моложе. Мы на фронт добровольно идем.

По свежим сугробам, словно тараня белую стену, прошла первая «тридцатьчетверка» и, лязгая гусеницами, пробила след. Долго проходила большая танковая колонна. За ней двинулась артиллерия, дивизионы «катюш» и, наконец, грузовики с боеприпасами и продовольствием. До глубокой полночи, сливаясь с ревом бурана, выли и звенели от напряжения моторы.

Старики, женщины, подростки выбивались из последних сил, расчищали дорогу. Вспотевшие, охрипшие от ветра люди подталкивали буксующие грузовики, падали в сугробы и снова вставали, чтобы взяться за лопаты. Когда же, поблескивая фарами, последняя машина скрылась в метели, к Дмитрию подбежал запыхавшийся Бобрышев.

– Главные силы прошли. На подходе конные обозы. Метель им не страшна. Сейчас прекратим работу, пусть народ отдохнет, а с рассветом с новыми силами в бой, – прокричал он.

– А где же Сенцова? – спохватился Дмитрий и стал ее громко звать.

– Я здесь! – выбираясь из сугроба, откликнулась Катя.

К Дмитрию подошел дед Авил с огромной цигаркой в зубах и вызвался «свести на постой товарищей командиров».

– Есть у меня на примете хорошая изба, партизанская. Там тепло будет. Недалеко отсюда, рукой подать, – закрываясь от ветра лопатой, сказал дед.

– Ну что ж, веди, – согласился Дмитрий.

Не прошли и ста метров, как дед Авил закричал:

– Стой! Сюда! – подошел к избе и постучал в окно. – Семеновна, принимай гостей.

Дмитрий, переступив порог, сразу почувствовал приятное тепло.

– Здравствуйте, хозяюшка, зашли к вам переночевать, – сказал Бобрышев, снимая ушанку.

– Заходите, отогревайтесь, – засуетилась хозяйка, – своих людей мы рады встречать.

– Как у вас тут чисто, тепло, мамаша, – улыбнулась довольная Катя.

– А как же, деточка, прогнали фашистов, надо жизнь налаживать. Оно все ничего, да беда – сынок болен.

– Что с ним?

– Вы не подумайте, что хвороба какая-нибудь опасная. Сын в партизанах был. Ноги застудил. Сейчас ему полегшало, а то худо было. Болезнь как-то мудрено называется. То вспомню, то опять забуду. Старая стала.

– Ревматизм, ничего мудреного нет!

Дмитрий поднял голову и увидел крепко сложенного, но измученного болезнью парня. Опираясь на палку, он осторожно спустил ноги с печки.

– Это сын мой, – вздохнула хозяйка.

Парень сел на лежанку и отрапортовал:

– Сержант Аниканов Трофим Кузьмич, боец партизанского отряда «За Советскую Родину». Сейчас по болезни нахожусь дома.

– Давно в партизанах? – спросил Бобрышев.

– С мая 1942 года.

– И награжден?

– Имею медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды.

– Значит, воевал.

– Я, товарищ майор, связным был, в разведку ходил. Не будь одного случая, Трофим Аниканов не сидел бы на печке…

– Мне кажется, очень трудно партизанить, воевать в тылу врага, – заметила Катя.

– Все опыт. Привычка. Помню, сперва понес донесение. Поле… Кто-нибудь свистнет – я оглядываюсь. Бричку увижу – не погоня ли? – думаю. А потом привык.

– Кто желает кипяточку с мятой? – спросила хозяйка.

– А есть? – обрадовался Бобрышев.

– Пейте на здоровье. Полный чугун кипятку, – и, отодвинув заслонку, хозяйка загремела в печи ухватом.

После чаю Семеновна внесла в хату сноп соломы. Бобрышев разровнял его на полу, накрыл плащ-палаткой. С трудом снимая мокрые сапоги, он сказал:

– Ложись спать, Дмитрий.

– Нет, я еще поработаю… Чтоб вас не будить, буду спать на лавке.

– Ну, как хочешь…

Бобрышев лег на бок и сейчас же сладко уснул, слегка похрапывая. Вскоре заснула и Катя.

Семеновна постелила сыну кожух на лежанке и, кряхтя, полезла на печь.

Партизан осторожно опустил ноги на пол и сел на лавку.

– Ух, как надоело лежать… У меня есть хороший самосад, крепкий… Закурите, товарищ майор?

– Я не особый охотник. Спасибо.

Дмитрий достал из портфеля бумагу и начал писать очерк. Он думал о героическом поступке внуков Авила, о борьбе людей с бураном. Возникали разные картины недавних событий, но все они были неразрывно объединены двумя главными чувствами – любовью к Родине и ненавистью к врагу.

Написав половину очерка, Дмитрий стал оттачивать карандаш. Партизан свернул новую «козью ножку» и тихо проговорил:

– Смотрю я на вас, товарищ майор, грамотный, видать, вы человек, все пишете, пишете и быстро, быстро. Вот так бы жизнь мою описать. Даже не всю, малую частичку. Прочитали бы люди и удивились. В партизанском отряде у меня была кличка «Трудное дело». А вот как прилипла. Бывало, получу боевое задание, выстрою ребят и говорю: «Трудное дело поручает нам командир отряда, но мы справимся с ним». Так сказал раз, другой, а потом и пошло. Уже нет ни Трофима Кузьмича, ни Аниканова, а есть «Трудное дело». «Кого в дозор?» – «Назначьте «Трудное дело». «А в разведку кого?» – «Пошлите «Трудное дело».

Одним словом, пристала кличка. И вот однажды утром вызывает меня командир отряда и говорит:

«Думал я, думал и остановился на тебе, Трофим Кузьмич: Выслушай меня внимательно. Поручаю тебе, дорогой, действительно трудное дело… Ты пойдешь на разведку в город Новгород-Северский. Гитлеровцы в Преображенском монастыре, в Никольской церкви, в песчаных оврагах Покровища устроили лагеря смерти, там томятся и гибнут тысячи наших. Ты в городе хорошенько ко всему присмотрись, а главное – узнай, какой там гарнизон, может быть, удастся разгромить гитлеровцев и спасти народ».

В Новгород-Северске один предатель узнал меня и шепнул эсэсовцам. Схватили меня, привели конвоиры-эсэсовцы в Преображенский монастырь, втолкнули в церковь. В церкви сотни людей. Одни стоят, прислонившись к стене, другие лежат как попало на каменных плитах. А мороз – градусов двадцать. Стекла выбиты. Ветер так и гудит.

Под вечер разгулялась метель, да такая… Пожалуй, покрепче нынешней. Выгнали нас эсэсовцы из церкви, заставили чистить двор. Многие наши еле ползут по каменной лестнице. Гитлеровцы подходят к таким, надвигают им на глаза шапки и стреляют в затылок.

Прокладываю лопатой в сугробах дорожку, а сам думаю: «Надо бежать! Скоро вызовут на допрос, изобьют, ослабею от побоев, от голода, тогда не вырвусь из клетки». Заметил я большой мусорный ящик у стены. Крышка поднята, а мне это на руку. Прикинул глазом. Если влезть на ящик и стать на крышку, то можно перемахнуть через проволоку. Подхожу к ящику и начинаю возле него чистить снег. Вижу, часовой не смотрит, отвернулся, ветер ему бьет в лицо. Вскочил я на ящик, потом на крышку. Рванул ватный пиджак с плеч, бросил его на проволоку. Не перелез я, а перелетел через стену. Обрыв страшный, ветер в ушах свистит. Нырнул в глубокий сугроб. Снег меня спас. Словно на санках скатился к самой Десне. Пулеметы на вышках бьют, аж захлебываются. Овчарки на круче лают. Взлетели зеленые ракеты. Погоня! Стал уходить. Вначале бежал под кручей. Потом по льду бросился на левый берег. Чуть в полынье не утонул, а все-таки ушел. Буран меня от погони спас. Долго шел, устал так, что прямо падаю в сугробы. Одежда вся заледенела. Но одна мысль, что я на воле, – и я иду, иду. Дошел…

«Вот и концовка очерка «В освобожденном селе», – слушая рассказ партизана, подумал Дмитрий и спросил:

– Где вы, Трофим Кузьмич, начинали партизанить?

– Под Волчанском, а дошел до Брянских лесов. Отрядом все время командовал бывший директор сахарного завода Алексей Алексеевич.

– Жданов?

– Он, точно, он! А откуда вы знаете? – Партизан собирался свернуть новую «козью ножку», но от удивления так и застыл с кисетом в руках.

– Случайно попал в дом к Жданову, когда гитлеровцы подходили к Волчанску. Жданов тогда собирался уходить в подполье. Его дочка служит со мной в одной части. Сейчас напишу ей. Она, наверное, думает, что отец погиб.

– А я на сахарном заводе мастером работал. Хорошо знал Елену Федоровну, жену Алексея Алексеевича. Веру тоже видел, но только мельком и сейчас что-то плохо припоминаю. А скажите, товарищ майор, Елена Федоровна жива?