Текст книги "Курская дуга"

Автор книги: Виктор Кондратенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Курская дуга

1

– Братцы, Елец! Ей-богу, Елец! – С этим возгласом стриженный под машинку капитан соскочил с вагонной полки и, быстро надев сапоги, выбежал в коридор.

В коридоре спального вагона заскрипела дверь, кто-то недовольно проворчал:

– Вот петух – на заре побудку устроил. Спи, рано еще…

– Да Елец, братцы… Елец, – повторил капитан, возвратившись в купе. – Итак, друзья, с прибытием на новый фронт!

Его соседи по купе, проснувшись, провожали взглядами обрывистый берег реки.

Светало. Поезд редакции фронтовой газеты замедлил ход. За окном в небольшом овраге чернели обгорелые танки. Хвосты траншей доходили до самого полотна дороги. На круглых, запорошенных снегом площадках зеленели брошенные немцами пушки.

Хлопья снега медленно оседали на расщепленные деревья, вздыбленные крыши домов, закопченные стены какой-то фабрики. На желтой заре виднелся купол водокачки в сквозных пробоинах. А над рекой, где на серых льдинах лежали трупы лошадей, кружились галки.

– Да-а… – вздохнул капитан и, не отрываясь от окна, покачал головой, – развалины… Ничего себе встреча с городом юности.

– А я считал Грачева саратовским братишкой-землячком, – спускаясь с верхней полки, пробасил грузный пожилой майор с едва заметными рябинками на широком лице.

– Я-то сам саратовский, Николай Спиридонович, но в Ельце десятилетку кончал. Давно это было… А вот стали подъезжать к городу, воспоминания и нахлынули. – Грачев помолчал и задумчиво произнес:

 
На заре туманной юности
Всей душой любил я милую…
 

В купе стало тихо. Монотонный стук колес подчеркивал эту тишину. Майор неторопливо раскуривал огромную трубку. Клубы дыма лениво потянулись к вентилятору. Майор порылся в чемодане, достал мыло и, перекинув через плечо мохнатое полотенце, повернулся к Грачеву:

– Ты, братец мой, – лирик! Тебе не информации писать, а стихи.

– Стихи? – усмехнулся Грачев. – Нет уж, Николай Спиридонович! В этом деле мастак Дмитрий Солонько, а я, как говорил Маяковский, «чернорабочий газетной строчки». – Вспомнив о Дмитрии, Грачев озабоченно взглянул на верхнюю полку. – Как самочувствие, небожитель? Пора спуститься к простым смертным. Все отоспаться не можешь? Дмитрий, слышишь! Не захворал ли ты?

Поэт Дмитрий Солонько лежал на спине, заложив руки под голову и устремив сосредоточенный взгляд в потолок. Он не спеша повернулся на бок и посмотрел вниз на Грачева.

– Нет, Саша, я не болен. Так просто… Размышляю.

– А-а!.. – многозначительно протянул Грачев. – Интересно, над какой проблемой?..

– Не над проблемой, а над поэмой!

– Ну что ж… Тоже дело общенародной важности. Творческое брожение?

– Вот именно! Только что́ из этого брожения выйдет – черт его знает.

– Давай броди, броди…. Когда-то еще моя бабушка говорила: «Чем тесто лучше выбродит, тем хлеб вкуснее!»

Дмитрий поправил целлулоидный воротничок и, застегнув гимнастерку, спустился с верхней полки.

Он был молод, сероглаз, ростом на целую голову выше коренастого Грачева, в плечах шире, его русые волосы, зачесанные назад, слегка вились на висках. Тот, кто впервые б увидел его, непременно подумал бы:

«Где так загорел этот майор? Словно в Крыму побывал!»

Но то был не загар. Донская пурга и сорокаградусные морозы оставили на лице майора свой след.

Солонько присел на нижнюю полку. И, очевидно, все еще о чем-то размышляя, долго разминал папиросу.

Грачев сел рядом.

– О чем поэму задумал? Прочти, Дмитрий, хоть строчку.

– Да ну тебя… – отмахнулся Солонько. – Все это наброски, сыро, не отшлифовано…

– А ты – наброски… – не унимался Грачев. – Ну, Дима… что ты, ей-богу.

Дмитрий провел рукой по лбу и начал читать неторопливо, монотонно, как бы про себя. Неожиданно запнулся и махнул рукой:

– Ну и так далее…

– Дмитрий! – встал порывисто Грачев. – Ты знаешь – я человек откровенный и всегда говорю правду. Если в таком духе пойдет, то… то ты на коне. Как здорово у тебя получился штурм сталинградского универмага. Бой хорошо передан. Здорово!

– Что здорово? – спросил Николай Спиридонович, входя в купе и расчесывая волосы.

– Да мы о стихах толкуем, – ответил Дмитрий.

– Я вам новость принес. Эх, и новость! Держу пари – не отгадаете.

– Наши продвинулись вперед? – предположил Грачев.

– Не то!

– Мы Елец минуем и едем дальше?

– Нет, все не то… А в Ельце мы действительно не задержимся, наша конечная остановка – станция Рождество, – заметил Николай Спиридонович.

В дверь постучали.

– Войдите, – отозвался Грачев.

Дверь купе с шумом открылась, и на пороге во весь свой богатырский рост предстал майор Гайдуков. Его пышные черные усы топорщились, лицо приняло грозное выражение, хотя в больших карих глазах легко можно было заметить веселые огоньки.

– Что с тобой, Виктор? – спросил Дмитрий.

– Со мной ничего, а вот что сейчас будет с некоторыми живописцами и борзописцами, это мы посмотрим. – Гайдуков стал засучивать рукава. – Я вам сейчас покажу, что такое витязь в тигровой шкуре! – Гайдуков улыбнулся, махнул рукой и стал доставать курево.

Майор Гайдуков любил хорошую шутку. Минут пять тому он стоял перед стенгазетой и раскатисто хохотал над посвященным ему дружеским шаржем.

– Черт возьми! В общем какая-то уродина, а улыбка, усы, фигура – все мое. Даже мой тулуп, который так меня грел в Сталинграде, и тот обыграли, подлецы. Вывернули мехом наружу, а внизу подписали: «Витя в тигровой шкуре». Сейчас я с этими художниками расправлюсь! – И направился в купе.

Раскуривая папиросу, он шутя пригрозил пальцем Грачеву:

– Берегись, Гайдуков в долгу не останется!..

– Я только идею подал, а там уж Гуренко постарался…

– Да! Где же твоя новость, Бобрышев? – спохватился Дмитрий. – Давай выкладывай!

Николай Спиридонович, отступив на полшага, торжественно произнес:

– Друзья! Я узнал из достоверных источников… к нам сегодня на станцию Рождество приедет Салаев. Семерым нашим вручит ордена.

– Серьезно? – покручивая усы, воскликнул Гайдуков. – Интересно, кто же награжден?

Бобрышев пожал плечами:

– Про то начальство знает.

Грачев глянул в окно. Незаметно пропали в снегопаде очертания города. Желтоватый луч солнца пытался пробиться сквозь тучи, но вскоре поблек и растворился в тумане. Тяжело дышал паровоз. Сизый дым проплывал над оборванными телеграфными проводами, цеплялся за кусты. Промелькнул разрушенный полустанок, и за крылом леска Грачев увидел шоссе, до самого горизонта забитое колонной «катюш». В стороне по ухабистой дороге шли войска. Впереди рот шагали офицеры в белых полушубках. Внимание Грачева привлекли необычные здесь собачьи упряжки. Остроухие лохматые собаки на бегу по брюхо проваливались в сугробы, отчего казались издали желтыми клубками, которые быстро катились по снежному полю.

Каждая упряжка везла пулемет, установленный на лыжах.

– На подходе новые силы, – папироской указал на войска Грачев.

– Весной здесь так загремит, что только держись, – заметил Гайдуков.

– Недаром сталинградцы пришли под Курск…

– А кто первый сказал, что сталинградцы будут под Курском? Бобрышев утверждал, что мы двинемся на юг, к Азовскому морю, Дмитрий называл район Северного Донца, Грачев перебрасывал гвардию под Ленинград, и только я правильно определил – Курск!

– Согласимся, друзья, что у Гайдукова стратегический ум!

– Ты все с подковыркой, – Гайдуков положил руку на плечо Грачева, сильным рывком потянул его к себе. – Саша, друг, несмотря ни на что, люблю тебя, черта!

– Люблю, как душу, трясу, как грушу, – быстро проговорил Грачев и ловко выскользнул из могучих объятий Виктора.

На столике зазвенели флаконы. Один упал и разбился. Запахло сиренью.

– Стой, братцы, поблизости военторга нет, – воскликнул Бобрышев. – Дай-ка листик бумаги. – И он старательно принялся собирать острые осколки.

Солонько сказал:

– Я в Сталинграде разговаривал с пленными и обратил внимание на любопытную деталь: в окружении все они верили в чудо, в какое-то новое оружие. Я даже подсказал Гуренко тему для новой карикатуры… Гитлер наводит на линию фронта старую самоварную трубу… Сейчас подумал: может быть, это недооценка противника? Мы кое-чего не знаем… – Он вопросительно посмотрел на Бобрышева, потом на Гайдукова.

– Я тоже слыхал об этом, – подтвердил Гайдуков, – фрицы ждали нового оружия. Ходили слухи, что его пришлют на транспортных самолетах.

– Враки! Будь у гитлеровцев новое оружие, они бы его пустили в ход, разорвали бы кольцо. А так… Это действительно самоварная труба, – рассмеялся Грачев.

– Нет, брат, я с тобой не согласен, – качнул головой Бобрышев. – Что-то новое у них есть.

– Не пора ли завтракать? – спохватился Гайдуков. – Ого! На моих часах уже девять. А что в твоем мешке, Дмитрий?

– Консервы. Судак в томате.

– Грачев, за тобой слово.

– Могу вас побаловать копченой рыбкой и…

– Ну-ка, братцы-сталинградцы, выкладывайте свои запасы! – весело воскликнул Солонько. – Грачев, ты сказал: «Могу вас побаловать копченой рыбкой… и…» Что такое «и»? Поставь точку над «и».

– Точка самая правильная! – Грачев раскрыл саквояж, и все увидели бутылку вина.

– Неужели мускат?

– Настоящий, розовый. Не удивляйся, Дмитрий, это я в госпитале получил в подарок.

– Давненько я не пробовал муската, – постукивая карандашом по бутылке, сказал Гайдуков.

– Стой! Давайте пригласим Седлецкого, – предложил Грачев. – Дмитрий, постучи ему в стенку.

– Зови Семена! – согласился Гайдуков. – Да не так, сильней стучи, Дмитрий!

В коридоре послышались шаги. Грачев отодвинул дверь и, пропустив Седлецкого, уступил ему свое место. Поздоровавшись, тот медленно опустился на диван и повернул к окну свое красивое лицо. Седая прядь пробивалась в его черных волосах. Все знали: Седлецкий гордится преждевременной сединой и при случае любит подчеркнуть, что это память о переправе через Дон. Подвинувшись в угол, он рассеянно взглянул в окно, затем сосредоточил внимание на столике.

– Мускат… Фу-ты ну-ты, как до войны!

– Доставайте стаканы, братцы, придвигайтесь к столику, – командовал Грачев. – Так… За новый фронт!

– За победу!

– За нашу дружбу!

После завтрака Гайдуков заторопился.

– Время не ждет. Пойдем ко мне, Александр. Почиститься надо, сменить воротнички, выутюжить гимнастерки.

– Я охотно присоединяюсь… Не возражаете? – поднялся Седлецкий. – И все устрою… Верочка нам поможет.

– Верочка? – переспросил Грачев.

– Ну, не Верочка, а Вера, – поправился Седлецкий.

Когда они ушли, Бобрышев взглянул на Дмитрия.

– Я тебе хочу дать совет, дружище: не раздумывай, женись! Вера замечательная девушка!

– Здесь какая-то ошибка, Николай Спиридонович.

– А мне казалось… Ну, что ж, выходит, твой старый товарищ ошибся. Извини…

Дмитрий ничего не ответил, только пожал плечами. Бобрышев взял со столика папку, вышел из купе. Оставшись один, Дмитрий плотно закрыл дверь, забрался на верхнюю полку, достал записную книжку, задумался…

Пятый день редакционный поезд в пути. Не слышно ни бомбежки, ни грохота артиллерии. Тишина… И она кажется странной, к ней надо привыкать.

Дмитрий заметил еще одну особенность: в блиндажах никогда ничего не снилось. А теперь – стоит лишь задремать, и сразу – сон. Волга в огне. Подходит к переправе пехота… Вот лодку подхватывает течение. В багровом небе звенит юнкерс. Но он не бомбит. Пикировщик выпускает черные когти, и надо от них увернуться. Потом возникают дымные откосы, улицы охвачены огнем. Шумит пожар. И, как морская волна, огонь неожиданно бьет снизу, вырывается из подвалов и хочет облизать раскаленными языками плащ-палатки бойцов. Тускло поблескивает трамвайная колея. Ни остановиться, ни передохнуть. Надо идти вперед и вперед. Не хватает воздуха, мучит удушье…

Он просыпается и долго лежит с открытыми глазами, прислушиваясь к перестуку колес. Сон…

Дмитрий напряженно работает над поэмой. Он спит не более четырех часов в сутки. Уже вырисовывается сюжет, звучат голоса героев.

В памяти оживает Киев с днепровскими кручами, с осенним парком. На солнечные тропинки падают каштаны и, словно лакированные мячики, скатываются в окопы. Отрывисто бьют зенитки. И часто осколок снаряда обманывает слух, напоминая близкий полет жука. Суров и пустынен Днепр. Мертво в порту. Только у Труханова острова виднеется одинокая лодка. Гитлеровцы обстреливают реку. Мины рвутся на песчаных отмелях, и дым, как черный парус, скользит над водой. Войска оставляют Киев.

Уходит в степь размытая осенними дождями дорога на Харьков. Вот и Харьков. Заиковка. Немощеная Киевская улица с тополями и акациями. Белый домик с зелеными ставнями и такой же крышей. Стоит распахнуть калитку – увидишь дворик в цветочных клумбах, зашумит старый, знакомый до каждой веточки, сад. Нахлынут воспоминания, повеет детством, юностью…

Дмитрий взбегает по деревянным ступенькам, и, как только он входит на веранду, навстречу ему уже спешит бабушка Марфа, всплескивая руками:

– Приехал! Жив!.. Невредим!.. – и концом платка вытирает слезы. В комнате она не знает, где и посадить Дмитрия. То стул придвинет, то плюшевое кресло. – Позволь мне, внучек, за тобой поухаживать. Ты у меня круглым сиротой рос. Дай я хоть насмотрюсь на тебя. Время сейчас такое… – И она смахивает вновь набежавшие слезы.

Комната, как всегда, аккуратно побелена. На стенах все те же дорогие, пожелтевшие от времени фотографии: по глубокому снегу к станции идут комсомольские ударные бригады, и впереди Дмитрий со знаменем в руках. Тракторный завод! Сколько силы отдано твоим корпусам!.. Тракторный! Это первое испытание в жизни. Нетопленый барак. Кружка кипятку на ужин. А чуть свет – срочная разгрузка эшелонов на станции Лосево. Москва прислала машины. Архангельск – лес, Ленинград и Горький – станки… Люди, создавшие Днепрогэс, ХТЗ и Магнитку, не могли уйти за Волгу и отдать врагу Сталинград!

Под ходиками – единственная карточка отца. Отец в солдатской форме, с двумя георгиевскими крестами на груди. По словам бабушки, этот снимок он прислал в 1916 году с германского фронта за две недели до того, как был убит.

Рядом со снимком отца висят и другие семейные реликвии. На красной подушечке боевой орден деда, участника гражданской войны. Вот и сам дед – литейный мастер Карп Иванович Солонько, стоит у бронепоезда в кожанке, подпоясанный пулеметной лентой. На орудийной башне можно прочесть надпись: «Смерть Мамонтову!».

Разве думал тогда Дмитрий, глядя на старую фотографию, что и он станет защитником города на Волге, о котором так много рассказывал дед?

Дверь с шумом отодвигается, и, стоя у порога, сияющий Бобрышев кричит:

– Вставай, Дмитрий, потрясающая новость!

– Опять новость?

Дмитрий слышит гул голосов. По коридору с каким-то листком в руке пробегает Грачев. А за ним спешат сотрудники редакции.

– В последний час!

– Брось, не томи!

Но Грачев еще внушительней и звонче, стараясь подражать Левитану, повторяет:

– В последний час! – Он заглянул в листок и, не переводя дыхания, выпалил: – Шестнадцатого февраля наши войска после решительного штурма, перешедшего потом в ожесточенный бой, освободили город Харьков.

– Харьков наш! – восклицает Дмитрий и от радости обнимает Бобрышева. – Вот это мировая новость!

– У тебя там бабушка? – напомнил Бобрышев.

Дмитрий стал серьезен.

– Да, бабушка… – задумчиво повторил он. – Жива ли она? Сейчас же напишу ей.

– Пиши… Я уверен – жива…

Солонько садится за письмо. Бобрышев, прислонясь к двери и раскуривая трубку, говорит:

– Освобождается Украина!

2

Вера Жданова подбрасывает в огонь березовые поленья. В железной печке потрескивает сухая кора. Теплушка озарена красноватым светом.

– Как ни топи дровами, все-таки прохладно. Уголька бы достать, – разглаживая утюгом платье, ежится Наташа Руденко и вдруг испуганно восклицает: – Ой, сожгла воротник! Чуть-чуть притронулась утюгом, а он… Как же быть?.. А меня полковник так просил выступить. Выступать в гимнастерке?

– До вечера еще далеко, все поправимо.

– Где взять кружево?

– Кажется, у меня есть, – Вера принялась перетряхивать свой чемодан и вскоре нашла кружево. – Смотри, тебе повезло!

– Но я совершенно отвыкла гладить тонкие вещи, боюсь, снова испорчу.

– Это я виновата, не предупредила тебя, что утюг очень горячий. Когда поезд стоял, здесь была целая компания: Грачев, Гайдуков, Седлецкий… Попросили разгладить гимнастерки.

– А Седлецкий, как всегда, улыбался и приговаривал: «Спасибо, золото», «спасибо, солнышко», – усмехнулась Наташа. – Знаешь, не терплю я его. Мне кажется, он говорит одно, а думает другое…

– Я мало знаю Седлецкого. Но мне кажется, ты к нему придираешься… Он все-таки поэт!

– Одно слово – поэт, поэт… Ты довоенные его стихи читала?

– Кое-что читала.

– И запомнила?

Вера задумалась.

– Вот видишь, – продолжала Наташа, – ты не можешь вспомнить ни одной строчки.

Паровоз дал три гудка и остановился.

– Сигнал на обед, – заметила Вера.

Подруги отодвинули дверь и выглянули из теплушки. К вагону, приспособленному под столовую, уже спешили сотрудники редакции, играя в снежки и перебрасываясь шутками. Грачев с Гайдуковым, заметив девушек, остановились. Александр, поклонившись Наташе, сказал:

– Мы с нетерпением ждем вечера.

– Прыгайте, Вера, я подхвачу вас, – крикнул Гайдуков, протягивая вперед руки.

Но Вера не двигалась с места. Она искала взглядом Солонько: «Где же он? Что с ним? Почему его не видно?»

– Вера, ну какая же ты медлительная, – стряхивая с юбки снег, говорила внизу Наташа.

– Прыгайте, – настаивал Гайдуков.

– Я не хочу обедать, буду только ужинать, – сказала Вера, скрываясь в теплушке.

Задвинув дверь, она берет топор, колет полено на тонкие лучинки, потом старательно дует на угли. Летят искры. В печке вспыхивает яркий огонь. Вера слышит чьи-то быстрые шаги. Кто-то спешит к теплушке. «Не Наташа ли? Вот уже трогается поезд. Как бы еще не отстала!»

– Откройте, пожалуйста!

Вера отодвигает дверь, и капитан Седлецкий, едва не сорвавшись под откос, с трудом вскакивает в теплушку.

– Я принес вам сборник своих стихотворений…

– За подарок спасибо, – сказала Вера, раскрывая книгу.

– Не читайте при мне моих стихотворений. – Приблизившись к ней, он закрыл книгу. – Я себя неловко чувствую. И прошу вас, не давайте читать Наташе. Она славная девушка, но к моим стихам относится предвзято, многого по молодости лет не понимает. Знаете, Вера, я тот, кто никогда не выбирал «путь протоптанней и легче».

– Вы любите Маяковского?

– Я видел его, разговаривал с ним…

– Вы счастливый! Завидую вам. И еще одному человеку в нашей редакции.

– Кому?

– Майору Солонько. Он даже свои стихи читал Маяковскому.

– А-а… Да… Возможно. Он вам рассказывал?

– Нет… Случайно узнала… Еще на Дону, в степи, как-то к нам в редакционную машину сел один полковник, Герой Советского Союза. Оказывается – школьный товарищ майора. Они ехали и все вспоминали о Харькове, о том, как ходили в гостиницу «Красную» читать свои стихи Маяковскому…

– А как вы познакомились с Солонько? – перебил Седлецкий. – Вы, кажется, считаете его своим спасителем? – Последнее слово он произнес с особым ударением.

– Да-а… – грустно вздохнула Вера. – Было нечто в этом роде… – Она задумчиво смотрела в открытую дверцу чугунной печурки, где плясали языки пламени.

Седлецкий молчал, ожидая. Вера не спеша начала свой рассказ. Она говорила, не отрывая взгляда от огня, точно рассказывала не Седлецкому, а пламени.

– Гроза ночью разыгралась. Гром гремит… И канонада – точно гром. Говорили, будто Красная Армия освободила Муром. А бой почему-то не затихал, а, наоборот, все приближался. И странно, и тревожно… – Вера нагнулась и, собрав на полу куски березовой коры, бросила их в печь. – Потом хлынул ливень. Стало темно-темно. К дому подъехали машины. Входит отец, секретарь райкома и какой-то седой военный. Плащ-палатка на нем вся почернела от дождя… Это был генерал Курбатов.

– Герой Сталинграда. Я знаком с ним… – заметил Седлецкий.

– Я нагрела чай, – продолжала Вера, не обратив внимания на замечание Седлецкого. – Входит дежурный, докладывает генералу – майор к нему какой-то. «Скажи, пусть заходит…» Увидел майора, заулыбался, пошел навстречу. И к нам: «Майор Солонько, корреспондент фронтовой газеты. Мы с ним старые друзья. Знакомьтесь!»

Вера зажмурила глаза. Седлецкий осторожно коснулся ее руки. Вера точно не заметила этого движения, спокойно убрала руку и продолжала:

– Отец строго наказал: не задерживаться в пути до самого Нового Оскола. А мы все же с матерью заехали к знакомым в Нежиголь.

– Знакомые места, я там воевал, – вставил Седлецкий.

– У Краснополянского леса, – вела свой рассказ Вера, – вдруг самолеты. Кучер глянул: «Немец!» – давай погонять лошадей. Один фриц отделился – и к нам. Кучер соскочил с козел, побежал к дубу. Мы с мамой бросились в канаву. Кругом взрывы, земля содрогается. Кажется, будто пьешь что-то кислое, так противен стал воздух. Мама силится встать и не может… – Вера закрыла лицо рукой и замолчала. Плечи ее вздрогнули.

– Это очень тяжело… Похоронить мать в воронке… Я понимаю вас… – с участием вздохнул Седлецкий и, выждав, пока она успокоится, взволнованно спросил: – А что же потом?

– Я заблудилась в лесу, вышла на поляну и услышала шум грузовика. Из-за деревьев выскочила полуторка и остановилась возле речки.

– И вы встретились с майором Солонько?

– Да, а потом была переправа у Коротояка… Сотни машин! Кругом толпы беженцев. Вверху – пикировщики, черные кресты на крыльях. Наш грузовик стоит на дамбе. Рвутся бомбы. А чтобы еще больше посеять панику, сбрасывают вместе с бомбами рельсы, пустые бочки. Вой, свист такой, что ушам больно. Я хочу бежать вниз, к Дону. Майор Солонько хватает меня за руку: «Спокойно, в дамбу им попасть не так просто». За Доном поделился со мной сухарем и сказал: «Теперь мы простимся, наши дороги расходятся… Впрочем, если хотите, я поговорю с редактором газеты, может быть, он найдет вам работу».

– Если не ошибаюсь, редакция находилась тогда за Балашовом, в плодоовощном совхозе? – заметил Седлецкий.

– Да… Полковник Тарасов очень хорошо отнесся ко мне. Предложил освоить линотип… «Нам линотипистка требуется», – сказал.

– У вас большие успехи, вы за короткое время изучили сложную, умную машину, – похвалил Седлецкий. – Дайте, я пожму вашу руку.

– Зачем? – Вера настороженно подняла брови.

Седлецкий поймал ее руку.

– Я люблю вас! Не могу больше скрывать…

Он пытался обнять девушку, но она отстранила его.

– Я вас так люблю, – быстро заговорил он. – Ответьте, могу ли я надеяться? Совсем недавно вы так сердечно встретили меня…

Вера вспомнила, с каким волнением выбегала навстречу каждой машине, когда возвращались корреспонденты в редакционный поезд после сталинградской победы. Как она ждала Дмитрия! Ведь она его любит! А он даже не подозревает этого.. Едва раздался сигнал грузовика, она первой выпрыгнула из вагона, побежала на дорогу. За ней поспешил художник Гуренко. Догнав ее, капитан лукаво улыбнулся:

– По вашему торопливому бегу я догадываюсь, что едет один мой хороший приятель. – Но вдруг Гуренко остановился и разочарованно произнес: – Да это ж не Солонько, а Седлецкий…

И тогда она подбежала к Седлецкому, стала поздравлять с приездом, с победой. Потом взглянула на Гуренко, как бы говоря: «Вот вы и ошиблись. Я никому не оказываю предпочтения. Всех приезжающих с фронта встречаю с одинаковой радостью».

Вечером Седлецкий пришел в теплушку и пригласил ее в кино. Отказаться было неудобно, и она пошла.

Теперь он все истолковал по-своему…

– Что же вы молчите? Стоит ли колебаться? – спрашивал Седлецкий и, приближаясь к ней, горячо шептал: – Выходите за меня замуж…

– Нет, нет, – возразила Вера, – это не случится.